У лешего две тени, но обе не его

У Сени Чистякова было собственное путешествие, на самом деле немного обречённое на провал: вторая ласточка до Челябинска приходила позже, чем начиналась тренировка, так что Сеня решил ехать туда на бла-бла каре. На котором он тоже, разумеется, не приедет вовремя и, во-первых, получит выговор и штраф, а во-вторых, не сможет быть в раздевалке, чтобы увидеть, явится Ткачёв на тренировку или нет. Зависело от этого почти всё. Семёну его появление было просто необходимо, чтобы разобраться в том, что происходит: он не понимал, существует ли тот Володя Ткачёв, которого они знали все эти годы, или же это была обманка, прикормка перед охотой, заставляющая довериться и идти в растянутые капканы полным шагом. Володя, которого знал Семён, не должен был даже рассматривать варианта не идти: к нему могло быть сколько угодно претензий в любых отношениях, даже во вкусах к одежде, но командой он дорожил и делал для неё всё, что было в его силах. Он, может, и не капитан, и даже не ассистент, но столько, сколько для неё делал он, не делали, наверное, даже их любимые спонсоры. Отпустить всё это? Перечеркнуть, отказаться от борьбы за них? Это не по-Ткачёвски. Омская публика живьём их сожрёт, если они на лёд станут без него выходить: болельщики готовы, скорее, от всей остальной команды отказаться, но только не от Ткачёва, даже если он там один останется. И Володя сам это наверняка понимал. Но кормиться он там больше не сможет, поэтому с точки зрения хищника делать ему там нечего: рейф, если личность Володи Ткачёва была, скорее, наигранной, в команду вряд ли вернётся. А Семёну позарез, как оказалось, нужно, чтобы вернулся. Отсутствие Ткачёва, если честно, резало команду заживо, и это чувствовалось и вчера вечером, и сегодня утром, когда каждый из них отчётливо слышал его голос и каждую необходимую коллективу ремарку, которую теперь сказать было некому. И дело на самом деле далеко не только в его командных качествах. Это было бы банально признавать, что Семён элементарно скучал по нему, так что он признавал не это, а те несколько простых фактов, что, прежде всего, такой ответ команды был несоизмерим его злодеяниям. Ткачёв никого не убил и не поранил, чтобы выжимать его из команды таким жестоким образом. И потом — как же сильно Семёна парила одна мысль о том, что Володя умеет манипулировать воспоминаниями. Потому что это означало, что Семён, абсолютно не помнящий момент получения шрама, не мог полагаться на свою память. Кто сказал, что его собственные мозги не напридумывали с три короба, как сделали это мозги Рейнгардта, которые на часа полтора возомнили его пианистом симфонического оркестра? Илья ведь даже не понимал, что с ним произошла какая-то дичь, пока его напрямую не спросили — а что кажется самому Семёну нормальным, что на самом деле таковым не является? Это был единственный момент, за который он мог злиться на Ткачёва — собственная беспомощность и непонимание, где в его голове правда, а где клоун на зелёном фоне. Но Володя обещал рассказать, и Семён спросил бы сразу, прямо в тот же момент, но только Дамир с чего-то решил просто не дать своей команде шанса получить объяснения. А теперь Ткачёв растворился где-то на планете Земля, телефон у него выключен, а в розыск объявлять по его невыдающимся внешним данным — это миллиона два таких леших найти в одной только Челябинской области. Зато Гераськин трубку поднял и, возможно, об этом пожалел. Время семь утра — пришлось вставать и пилить в какой-то мажорский ресторанчик рядом с железнодорожным вокзалом: от него до центра пара километров в горку, Семён долго не продержался, остановился у первого прилавка с холестерином и решил там и остаться до приезда его бла-бла-тачки. Гераськин плюхнулся напротив, нахохленный, зевнул и протянул руку, забирая у Чистякова кофе. — Чего, какие дела? — хлебнул, не видя содержимого под крышкой, и скривился, словно пил жидкое мыло. — Это чё за мазут? О существовании сливок и сахара слышал когда-нибудь? — Если самому покупать, то наливают тот, который захочешь. Представляешь? — Семён отобрал свой стакан обратно. Девочка-официантка подошла, с каким-то стеснением глядя на двоих парней. — Ещё кофе? — Отличная идея, девушка. Мне раф на сливках, и кокосовый сироп есть? Вот его. А ещё поесть. Дайте какой-нибудь большой завтрак, и чтобы там охотничьи колбаски были, есть такое? — Есть большой завтрак с глазуньей, мясом на углях, охотничьими колбасками и овощами гриль. — Звучит как то, за что я сейчас хату бы отдал. Несите. И официантка быстро устранилась. — А чего ты не уехал? — спросил Игорь, вновь хищно поглядывая на чужой стакан. Теперь Семён его в ладони держал на всякий случай. — Уехал. Вернулся. У меня мало времени, так что я сразу спрошу, если не возражаешь: скажи, пожалуйста, а ты давно в курсе, что Володя рейф? Игорь усмехнулся, поднимая наконец взгляд на своего собеседника. И сразу проснулся, искры в глазах заплясали: интересно ему стало. — Значит, раскрыли жука-навозника этого. Быстро вы, хвалю. Знаю где-то год, около того. — Ты из-за этого ушёл? Этот вопрос заставил его замяться и подумать над ответом. И видно было, что, как и Ткачёву, разговаривать на такую тему Гераськину трудно и непривычно. — Ну, это связано с ним, но не из-за того, что он рейф, — озвучил он. — Не можешь сказать? — Да вроде… Вроде, могу. Ну, в общем, я ушёл, потому что крупно облажался. Узнал о нём, попытался его убить. Плохо спланировал, и в результате чуть не погиб человек. Как-то так. — Ты убиваешь рейфов, это твоя… профессия, или как сказать? — Ну, типа того. Принесли кофе, и Гераськин в него впился, даже не дожидаясь своего большущего завтрака. — А почему ты не попытался его снова прикончить, если в этом смысл твоей деятельности? Только если Игорь сейчас скажет про хоккей, Семён опрокинет стол. Гераськин осторожничал, пытался анализировать своим не до конца очнувшимся от спячки мозгом, осторожно ходить вокруг запретных тем, которых, по ощущениям, уже не должно быть. Тайна ведь раскрыта. Неужели она не единственная? — Не смог. Точнее не захотел, — Игорь как-то несвойственно своей издевательской манере вести диалог вздохнул. — Слушай, эти рейфы… Они же жуки. Ещё недавно с панцирями, с лапками этими волосатыми жили — насекомые, ничем не отличались от ядовитых мух. Изменились просто со временем. Теперь чуфырла этот с клюшкой бегает, «Сумерки» смотрит и гороскопы свои читает каждый день. Я никогда не видел в них людей, понимаешь? Я знал, что где-то рядом с командой рейф, но так долго не мог понять, кто это. И, пока искал, я с этим жучарой подружился, привязался к нему. И когда оказалось, что он рейф, моей ненависти к ним на него не хватило, потому что для меня он был человеком. И с тех пор я так и не могу отделаться от мысли, что они в целом все не так уж и сильно от нас отличаются, что живые, чувствуют, стараются, дружат по-настоящему. Он меня испортил. И не только меня на самом деле. Когда для тебя они жуки, ты с совестью не советуешься — рубишь всех без разбору, потому что они тебе враги по происхождению. Но, если как человек, то смерти эта мелочь точно не заслужил, — и речь остановилась, пока официантка выкладывала на стол тарелку с завтраком и приборы. Эта информация принесла необъяснимое облегчение. Семён кивнул в ответ и ощутил, как во многих отношениях его сердцу стало проще. С тех пор как автобус команды покинул, чувствовал себя паршиво, потому что боялся своего отличающегося от других мнения, а теперь отчётливо слышал, что он минимум не одинок в своих ощущениях. И так же, как он, думает человек, который прекрасно знает, что говорит. Конечно, когда год назад Семён сблизился с компанией Володи, он и представить себе не мог, что один из этой компании рейф, а другой охотник за нечистью — думал, просто пацаны из хоккейной команды. — А ты знаешь, когда я шрам получил? — наугад спросил Семён. Но по выражению лица остановившегося есть Игоря стало понятно, что наугад попал он в самую точку. — Знаю, — осторожно ответил Гераськин. — Это же тоже было год назад, перед твоим уходом, да? Гараськин ощутимо нервничал. Значит, всё правда — с Семёном всё было не так просто. — Я не могу об этом говорить, — ответил Игорь. — Извини. Я давал слово. — Кому, Володе? — Неважно. — Володя сказал, что каждому может показать, при каких обстоятельствах он оставил им шрам. — Тогда спроси у него, — отрезал Игорь. — Значит, вся команда в курсе? Семён кивнул. — И как отреагировали? — Плохо. Собираются выгнать. — Ну, это они зря. Конечно, любая реакция человека на соседство с рейфом объяснима, но, как ни крути, урон от вашего минимален, а команде он нужен. Да и в целом он нужен. Просто нужен, как Володя, друг, который никого никогда не оставляет в беде. Странный, глупый, никак не совладающий со своей жизнью дурак, но хороший, заслуживший того, чтобы в тумане этих новостей отыскать его самого. — Игорь, а в итоге-то, он человек или всё-таки нет? — Он считает, что да, — затачивая свою огромную порцию завтрака, пожал плечами тот. — А ты как считаешь? — А я не знаю, — хмыкнул он. — Биологически хуй их знает, а в плане восприятия мира, ну, вот как ты сам думаешь: парень, который лекарством от ОРВИ лечит шоколадным тортом. Который влюбляется в кого-то и потом при виде него палится перед всеми, потому что улыбки сдержать не может. Который первый обнимет, когда товарищу тяжело. Который вот при людях слушает Агиллеру и Пугачёву, но тебе лично при желании процитирует и Кровосток. С которым врубили что-то на телеке и сидите пиздите весь фильм о жизни или обсуждаете, сделанный у актёра нос или несделанный. Это человек? Если хочешь моего субъективного мнения, по-моему, в нём человека больше, чем в некоторых кадрах-представителях нашего вида. — Непростой вопрос. — Непростой, — согласился Игорь. — А мы вынуждены его решать безо всяких судов и экспертиз. Я только одно тебе точно могу сказать: он намного больше делает для Авангарда, чем забирает у него. И это каждому из ваших парней стоило бы понимать, прежде чем рубить с плеча. Будет странно, если Семён, приехав в Челябинск, неожиданно встанет в линию защиты Ткачёва, тогда как раньше, в основном, только пинал его своей надменностью и заставлял сомневаться в себе. Но действие порождает противодействие, и Семён нередко им и становился. Говорил своё «но», когда остальные были настроены по поводу чего-либо одинаково. Жестокость, с которой Дамир и Даррен выбрасывали друга из команды, не укладывалась в голове, и привыкший немного оспаривать каждую непреложную позицию Семён согласиться с ними не мог не только из-за своих привычек — ему просто стало страшно оказаться когда-то на месте Ткачёва. Слишком много заслуг перечёркнуто в одночасье, слишком быстро без разборок сдёрнут с постамента их символ. Человек он или не человек, по большому счёту, неважно, ведь человеческие поступки перевешивали любую мысль о принадлежности. Семён наоборот просто представить себе не мог, как перед всеми раскрытому Ткачёву удалось скрыть, что он даже не совсем человек? Насколько одиноко переживать такое, зная, что, если информация растиражируется, не поддержит его даже ближайший и всё понимающий друг? Страшно оказать в ситуации, хоть сколько-нибудь подобной этой, и куда более паршиво от осознания, что Володя в этом даже не виноват. Когда в Челябинске собирался с мыслями, чтобы встать и выйти из поезда, телефон показал ему уведомление — первое за сегодняшний день. Он ждал этого от Алексея, Дамира или Ильи, а получил от самого неожиданного человека. Думал, что, открыв сообщение, найдёт в нём проклятья, а нашёл совершенно другое. «Я с ними не согласен. Не знаю, где ты, но возвращайся в команду, я уверен, что я такой не один». Семён не согласен. Семён! Человек, который аргументировано считал Володю лицемерной дешёвкой, который смеялся над его болью и говорил, что его проблемы возникли по его собственной вине. Тот парень, который легко заставлял ненавидеть себя, потому что мог доказать свою точку зрения и доказывал, под чьим взглядом Володя отчаянно старался стать лучше, но никогда не становился — косячил и снова удостаивался надменного взгляда. И теперь этот человек писал: «Я с ними не согласен». Теперь, в самый критический момент, он остался рядом, когда не остался больше никто. Володе пришлось кепку на глаза надвинуть. Снова плакал. Неожиданное расположение резануло по сердцу, напомнило, что он в немилости не просто каких-то случайно собранных людей, а целой семьи, у всех, кто был ему дорог. А встречавший его на вокзале Володя Ткачёв эти слёзы увидел сразу, но он был готов к чему-то подобному. Прочитал просьбу омского друга пожить у него, и сразу стало понятно: в команде ему не рады, а ведь он не просто какой-то рядовой её участник — по какой-то ерунде такого бы не случилось. Тёзка крупно облажался, или же облажался кто-то другой, а он не вынес — в любом случае, дело дрянь, а вид Володи это только подтверждал. — Расскажешь? Володя покачал головой. — Я тебя не могу в таком состоянии домой к себе вести. Выпьем кофе? — Давай, — поверженно ответил тот. — Ты не один дома, я не помешаю? — Не один. Если честно, я через неделю женюсь. Вот это да. Володя замер, обращая взгляд на челябинского друга, а тот, оказалось, счастливый был. Отличался от всех, ярче силуэт его в толпе мерцал, и улыбка — изменилась даже она. Незаметно сначала было, но это только потому что Володя не смотрел, предпочитал себя жалеть и слёзы скрывать. — Вова, это же потрясающе, — и Володя улыбнулся. Смог, только потому что рядом друг светился, и за свет получилось уцепиться. Радость за другого проще радости за себя, по крайней мере, для Володи так, особенно если видел, как другой шёл к этому, через какие тёмные времена, неправильные решения, через какую боль и предательства. Улыбка Володи Ткачёва стоила много, потому что страдать ради неё пришлось много лет. — Да. На самом деле голова кругом, — признался он. — Я тогда остановлюсь в другом месте, не буду мешать. — Ты не помешаешь. — Да брось, — Володя мягко посмотрел на друга. — Не хочу никого смущать. Найду отель, ничего страшного. — Подожди, давай кофе попьём. Поговорим. А там решим: можно ко мне, можно попробовать к другим ребятам поехать, если я и моя невеста будем тебя смущать. Вот к чему пришёл Володя после нескольких лет в Омске: приходится по игрокам Трактора впопыхах искать место для ночёвки, потому что родная команда рядом его видеть больше не хочет. А ребята из Трактора как будто бы хотят. Капитан челябинской команды по дороге до кофейни троим написал, все трое ответили положительно, и это растрогало омского гостя: репутация ещё не похоронена, пока не знают, что он рейф. Володя никому из них не оставит шрама, не станет обрекать себя на вопросы, которые теперь казались неизбежными. В Авангарде до дедлайна поменяется половина команды, многие ребята разойдутся и, если сейчас они в шоке и жёнам, чтобы не прослыть поехавшими, ничего не расскажут, то спустя месяц способ сформулировать увиденное они найдут и в следующей раздевалке понятно донесут до партнёров, что к Ткачёву лучше не подходить, он хуже, чем может показаться, он вообще худшее создание на планете. Но это, конечно, будет иметь смысл только в том случае, если Володя не умрёт от голода в ближайшие дни. И, если ребят из Трактора трогать нельзя, а до больницы между тренировками и матчами доехать просто невозможно, то где он собирается утолить голод? Ведь негде. Те крохи, что он отнял у Игоря Гераськина, почти израсходовались на Мишу, Володе осталось совсем на донышке, и, если тренировку сегодня он ещё сможет отбегать, то вот с завтрашним матчем могут возникнуть сложности. А Володя, его челябинский друг Володя Ткачёв, улыбался там обманчиво по-доброму, что страдающему от острой нехватки сторонников рейфу эта улыбка сейчас была дороже чего-либо из всего, что у него осталось. И в кофейне не было никого, так что гость города, прошедший ногами этот адский, вечно обдуваемый ледяным ветром кусок планеты между челябинским пригородным вокзалом и парковкой, а затем в тех же душу леденящих мыслях проведший пять минут поездки, утомлённо ткнулся щекой в его плечо, пока они стояли у кассы и сверлили взглядом кофейную карту. — То, что случилось, связано с разговором Дица и Гераськина? — только поинтересовался Володя, глядя на воробья. — Наверное. — А говорил, всё под контролем, — Ткачёв растрепал чужие волосы, с сочувствующими эмоциями успокаивая друга. — Я сам облажался, Игорь тайн не выдавал. Хотя, вероятно, сделал всё, чтобы попрозрачнее намекнуть. Володя поставил рюкзак на пол рядом с подоконником, куда можно было хоть с ногами сесть и пить кофе, и посмотрел на челябинского товарища. — Я отойду руки помыть после поезда. А на самом деле разрешить себе проронить ещё два-три слезинки, потом тщательно умыться, взъерошить волосы, будто умывание было очень активным, и выйти обратно с улыбкой. Эмоций слишком много, а Володя сдерживать их не умел. Мужчины не плачут, — топталась в голове птаха в футболке с ястребом, которого Володя, наверное, не забудет за всю жизнь. Почему не плачут-то? Физиологически возможно, ментально оправдано, но почему общественно осуждаемо аж до такой степени, что даже не понимающий причин этого запрета Володя сторонится общества в момент, когда сдерживать себя уже не выходит? Он никогда не видел слёз в хоккейной раздевалке, но уверен, что видел их, только-только заступив за её порог. Вот и Володя Ткачёв, его тёзка, увидел не в своём обществе, а чуть-чуть нарушив границы чужого пространства. Помещение туалета на одного, и Володя дверь за собой не закрыл — зачем, если в кофейне никого? Чтобы не целовались. Ткачёв с порога подошёл, обе ладони на Володино лицо положил и втянул в свою нежность. Обычно это в машине случается, но так даже удобнее — не сфотографируют через лобовое стекло. А дверь Ткачёв закрыл. И одному богу известно, что об этих двоих в таком случае мог подумать персонал кофейни. Володя надеялся, что они видят ежедневно в этом месте так много дичи, что уже не обращают внимание. Лицо держали во время поцелуя, страстно немного Володя ласкал, проник было языком, но дальше не пошёл. Привычно коснулся горячими губами кончика носа и притянул омича к себе, зарываясь пальцами в его волосы. Последний их поцелуй, наверное, — вряд ли они ещё раз увидятся до чужой свадьбы. А с женатыми так не играют. — Володя, чем я могу помочь? А он уже помогал всем, чем мог. Володя поднял руку и выпустил шип, поддаваясь потоку чужой доброты. Так не хватало этого света рядом, велика была вероятность всё потерять, но, если кто-то и способен сохранить дружественную нежность к этому Володе, то это он, и если он не сможет, значит и от других ждать нечего. — Только пониманием. Хотя какое между ними может быть понимание? Он же для Володи еда. Так это выглядит в глазах партнёров по команде, и так оно, наверное, и является на самом деле. Безумие в глазах Ткачёва вернуло их на землю. Он отпрянул, поднимая ладони, чтобы в случае опасности закрываться ими. — Что это?! — Это причина. Ты же хотел её знать. Ткачёв перевёл взгляд с острия в глаза Володи. Тот смотрел устало, не был похож на маньяка, нападать не собирался. Просто показывал. — А можно… можно немного контекста? Что это за страшная хуйня? — Входит под кожу вот тут, — Володя показал кончиком шипа на свой шрам. — И позволяет мне питаться твоей энергией. На самом деле при этом я взаимодействую с человеческими гипоталамусом и гиппокампом, что даёт мне возможность не только силы твои забирать, но и манипулировать памятью. — Меня это пугает. Прекращай. Дерьмовый прикол. Володя спрятал шип и увёл взгляд в сторону. — Это не прикол, — тихо ответил он. — Это моя жизнь. Я рейф. Команда узнала и прогнала меня. Воцарилась тишина. У Володи было море возможностей сказать обо всём этом как-то помягче, так же, как всем, кем он собирался кормиться, но этого человека он не тронет, поэтому и юлить смысла не было. Убеждать было не в чем. Хотелось просто увидеть реакцию на чистую правду, не прикрытую доброжелательностью (ведь, по большому счёту, те, кто знакомы с Володей уже много лет, давно знали его характер), не смазанную превентивной заботой. Володя убрал шип, опустил руку, и Ткачёв указал пальцем на неё: — Как ты это делаешь? — Как кошки выпускают когти, — Володя снова показал и снова спрятал. — Я просто не понимаю, — Ткачёв покачал головой, — ты же такой же человек, как другие, откуда это взялось? Паранормальщина какая-то. Такого же не бывает. — Прими, что бывает всякое. Во мне ничего паранормального, я другой биологический вид, и есть определённый набор веществ, который необходим мне для жизни. Но я не единственное непривычное, что существует в мире. И у всего есть объяснение. — Володя, ты людей убиваешь? И на самом деле он первый, кто задал этот вопрос напрямую, именно в такой буквальной формулировке, остальные как-то намёками ходили вокруг да около. — Нет. И не калечу. Для меня это ровно так же дико, как и для тебя. — Для меня и мозг протыкать кому-то дико, — заметил Ткачёв. — Убивать для выживания не нужно. Я забираю столько, чтобы к утру человек восстановился. Кроме того, я делаю это только с их согласия. — Ясно. А зачем ты решил мне всё это рассказать? Он не подходил. Спокойный тон собеседника, может, и успокоил его визуально, но всё-таки не настолько, чтобы не думать о его спрятанном шипе. Небольшой, сантиметров десять, очень тонкий и острый. Убить таким легко, а особенно, если в мозг вопьётся: одно неверное движение, и ты, даже если не труп, то, возможно, позавидуешь мёртвому. — Всё равно узнаешь. Лучше от меня. И важно понимать, как отреагируешь, именно ты. — Но ты же не можешь всерьёз думать, что я могу трезво рассуждать, пока мы оба понимаем, что я для тебя еда и ты можешь в любой момент напасть? Володя устало закатил глаза: — Мы одни в пустой кофейне в запертом изнутри туалете. Если бы я собирался нападать на тебя, что бы мне помешало сделать это сразу? — Володя, ты когда-нибудь с цирковыми львами в одной клетке оказывался? Как ты думаешь, легче бы стало от осознания, что они дрессированные? — Да хоть бы и сгрызли заживо! — вспылил Володя, просто больше не имея никаких сил сдерживаться, а затем повернулся, открывая дверь. — Я тебя ни разу не тронул, хотя наедине мы оказывались сто раз. И сейчас не трону — нельзя. Так что можешь не волноваться, и в гости я не напрашиваюсь, цирковой лев перекантуется где-то сам. И хлопнул дверью. Даже кофе готовый не забрал, только рюкзак свой схватил и гневно направился к выходу. Может, и не имел права обижаться, просто устал. Устал от постоянного чувства вины за то, кем он родился, устал от своей безумной тяге к обществу людей — ведь мог бы одиночкой жить, как другие, но смотрел на то, как люди дружат, мечтают, любят, становятся счастливыми, и не понимал, почему ему нельзя так же. Почему Дамир ненавидит его, почему Даррен ставит ногу ему на грудь, почему у него нет чёртового права на голос? Почему Володя Ткачёв, зная его много лет, позволяет себе сравнения с неуправляемым зверем? Он ужасно голоден, но не позволяет себе коснуться кого-либо вокруг, не позволяет себе даже разрешения попросить, почему тот факт, что он отличается от них, резко перечёркивает всё хорошее, что он делал? Ведь он так сильно старался. Он был лучшим для них. Для них всех. И если он когда-то косячил, был не прав, перегибал палку, он делал это по-человечески, ровно так же, как и все. Он не заслужил этого. Володя догнал его, схватил за руку, развернул к себе и окатил волной своего безумства: — Не надо делать из меня идиота малодушного! Бояться этого нормально: я никогда не видел, как ты кормишься, не знаю последствий и не знаю даже, как часто, в каких объёмах тебе это необходимо и можешь ли ты сдерживать себя. Я не считаю тебя злым. Но я не ебу, насколько ты опасен. А ну иди сюда, — и обнял, прижал к себе со всей дури, так, что у несчастного чуть рёбра не затрещали. Крепкостью костей рейфы не славятся. Они вообще не славятся никакими преимуществами, одни только изъяны: телосложение худосочное, спина кривая, зрение у всех плохое, прыщи до тридцати не сходят, ни голоса, ни слуха, ни координации, ни боевого характера, ни хоть сколько-нибудь полезного аналитического склада ума. Максимально жалко выглядящего человека в своём окружении вспомните, особенно если он тот, кто поддержит и совет даст, — почти наверняка рейф. А этот челябинский Ткачёв тем и отличался от своего полного тёзки, даже родившегося с ним в один день, что своим физическим обличием идеального человека, каким он и был, наверное, задуман, когда свет увидел Адам. — Нет от меня опасности, — только и смог ответить Володя, прижатый к чужой груди. — И подозрениями, что она есть, вы оскорбляете меня и все годы нашей дружбы. — Я не скажу за них, я скажу за себя — я за этим сюром ничего не увидел. Стало страшно, признаю, но страшно и должно быть, если есть инстинкт самосохранения. Ты не виноват в том, кто ты, но ты точно виноват в том, что твои друзья ничего об этом не знали. Ты не доверяешь им — они не доверяют тебе. Всё просто. У тебя сотня причин скрывать, так что дать человеку успокоиться, а потом всё спокойно объяснить — это метод, которому тебе не стоит оскорбляться. И ты должен это делать, потому что, как ни крути, даже если это как комарик укусил, ты дырявишь, чёрт возьми, их мозги, и то, что они об этом не знают ничего, никак не может позволить им легко тебе поверить. Как будто бы плакать уже стало нечем. Володя прижался к нему, пытаясь напиться этим ощущением доверия, тем, что он всё-таки заслуживает его, даже если поступает неправильно. Он неправильно поступал множества раз, и всегда рядом, несмотря на это, оставались люди. Ушёл Игорь, но его легко понять: Володя отнял у него все постулаты, которыми он жил; ушёл Семён, но Семён… у него есть причина, и, даже если он о ней не помнит, его подсознание толкает его к мыслям относиться к Володе с настороженностью; ушли Илья и Миша, но оставались же рядом долго, принимали Ткачёва со всеми его глупостями и недостатками, равнялись на него. Ушёл Алексей, но он ушёл уже давно, ушёл из-за себя, из-за своих страхов, из-за неспособности выдержать собственно данное слово. Всегда оставался ещё Дамир. И Райан. Дамир не осуждал за глупые поступки, давал Володе выговориться, направлял его, где сам хоть как-то ориентировался в его многочисленных проблемах. Он был рядом, несмотря на всё, он ценил Ткачёва как товарища, как партнёра по команде, как лучшего друга. А Ткачёв его обманул. Именно так, а не наоборот. И Дамир, как ни странно, поднял трубку, когда Володя ему позвонил. — Привет, — краснея с головы до пят, начал Ткачёв. — Я должен быть на тренировке? Словно бы надо появиться сегодня, но Володя понимал, что с текущии зарядом выдержит или тренировку, или матч. И матч как будто бы предпочтительнее. — Ты у меня спрашиваешь? — не понял тот. — Твой баул уже валяется тут, тренировка через двадцать минут, если твоя задница изволит явиться. И хотел словно бы трубку положить. — Дамир, постой, — окликнул Володя. Молчание раздалось. Но хотя бы не гудки. — Я понимаю, я трус, не дал тебе помнить об этом, скрывал что-то столь важное для команды у тебя прямо под носом. Прости меня. Я не буду оправдывать себя, просто дай мне шанс объяснить и извиниться лично. — Ткачёв, бога ради, я не хочу сейчас всё это слушать. Как решит команда, так и будет. Пока ты в её составе, рекомендую тебе в ней появляться, а то тебя выкинут и без нашего решения. — Дамир, мне нужен ты не меньше этой команды! — в отчаянии воскликнул Ткачёв. — Был бы нужен — был бы рядом и заступался бы за тебя сейчас, как это делает Райан. Не переобувайся так явно. И вызов всё же скинули, как бы Володя ни старался продлить это общение. Значит, рано. Надо ещё подождать. Нет смысла тереться рядом сегодня. Так Володя подумал, убирая телефон в карман. Он не знал, что Сене Чистякову необходимо увидеть его именно сегодня, не мог предугадать, что, явившись с опозданием, Семён оглядит присутствующих и лишь сокрушённо вздохнёт: рейф ушёл с мёртвого пастбища. Видимо, команда ему не нужна.