У лешего две тени, но обе не его

Место Ткачёва в гостевой раздевалке стояло пустующим, только баул лежал в ногах, и все его обходили, глядя на скамейку, где сильно кого-то не хватало. Чувствовалось это на площадке, чувствовалось в раздевалке и на подкорке сознания — просто в жизни. Все они тут, в Авангарде, чувствовали себя какими-то по-особенному защищёнными духовным лидером команды, который не давал сбить ориентиры в тяжёлые моменты, говорил важные слова, и по его голосу остальные выбирались из уныния и темноты. Как ни крути, с теми ориентирами не спорили. Он говорил правильные вещи, и даже теперь не казалось, что он учил команду чему-то нездоровому лишь ради того, чтобы они выполняли какие-то нужные ему вещи. — В каком мы составе завтра? — спросил Вей у Звягина, когда тот, подведя итоги тренировки, собирался уходить. Он обернулся на поникшую команду, которая сегодня ко льду должна была приступить после четырёхчасовой выматывающей силы и душу поездки. — Вы у меня спрашиваете? — уточнил он. А Вей только и всего, что озвучил вопрос, у всех в головах витающий. Вот у Сени Чистякова, который не увидел Володю на тренировке и ощутил, что такого от Ткачёва он в любом случае не ожидал. Даже если это не значило, что он рассматривал команду только как домашнюю скотину на убой, в таком случае получается, что он сдался. Почти без боя, не попытавшись объясниться, не услышав самых важных слов для этой борьбы в тот момент — что ему верят, что его готовы понять. Оба объяснения разочаровывали. Те же мысли были и у Дамира Шарипзянова, который вслух сказал Ткачёву приходить, но сказал таким образом и таким тоном, что, возможно, будь он на Володином месте, он бы тоже не пришёл. Да, Ткачёв скрывался от него так, словно Дамир ему и не друг вовсе, но навязывать дружбу бессмысленно, и уж точно его личные обиды не должны сказываться на команде и хоккее. Нельзя было использовать возвращение на площадку как средство надавить.   Мише и Илье казалось, что, если это и не конец всему, то точно событие, после которого и так хромой Авангард окончательно пойдёт ко дну, и отсутствие одного из лидеров даже не самое главное — главное, что творилось внутри этой самой раздевалки. Это был раскол. И проблемы, связанные с ним, множились бесконтрольно, конфликты становились прямыми, агрессия диктовалась в лоб, а ситуация вытравливания из команды ключевого её игрока усугубила непонимание внутри. — Сегодня он отсутствовал по состоянию здоровья. Что вы решите завтра, не у меня надо спрашивать. Насколько мне известно, вы довольно ясно ему донесли, что в команду ему путь закрыт. Они его выгнали, если говорить проще. Звягин покинул их, и Дамир, запереживавший из-за того, что своим скотским тоном лишил команду лучшего нападающего, взял в руки телефон и поднял взгляд на раздевалку. Следили за ним. Понимали, что, хоть он и не нанимался, а решение всё равно на это должно быть им принято. — Все согласны, что команде он нужен? — Без кормёжки, — тут же добавил Даррен. — Я предлагаю это поставить условием. — А может, каждый сам будет решать, можно ему им кормиться, или нет? — недовольно возник Илья. — Тогда он вернётся только затем, чтобы кормиться. — А ты разве за идею тут? Если тебе завтра скажут: играй себе в Авангарде на здоровье, но платить мы тебе за это больше не будем, ты продолжишь здесь на льду убиваться? — Если мы хотим понять… — неожиданно подал голос совершенно молчаливый Сеня Чистяков. — С нами он как рейф или как человек, нам нужно лишить рейфа мотивации. Хотя бы временно. Самое страшное, что Дамир явно был с этой точкой зрения согласен. Даррен, Семён, многие. Как будто бы большинство. — Вы же его убьёте… — тихо сказал Миша. — Или так, или никак, — ответил ему Дамир. И разблокировал экран, чтобы набрать номер. Звонок сразу поставил на громкую связь — больше никаких секретов от команды. Райан похлопал Мишу по коленке, успокаивая: «Мы что-нибудь придумаем». И взгляд скользнул на Алексея, пока тот только сидел, опустив голову, и тихо переодевался. Спунер не мог его понять: зачем он тогда так цеплялся за Ткачёва всё это время, если ему настолько всё равно? А Володя тем временем поднял трубку, и любые звуки в раздевалке затихли. — Ты где, и почему не на тренировке? — довольно декларативно начал Дамир. А ведь хотел же помягче… — Потому что мне страшно, — неожиданно искренне признался Володя. А Семён словил себя на мысли, что Ткачёв всегда вовремя умеет включить крайнюю честность. Так же, как в тот момент, когда ему понадобилось в одно звено с Соловьёвым встать, и он на людях придумал аргументы, а лично Чистякову сказал всё как есть: в постель затащить, мол, хочу, нравится мне, сил нет. И как-то всегда обезоруживает это, сразу особенным себя чувствуешь, другом такого нерадивого, но хорошего несмышлёныша Володи. — Всё равно что на эшафот забираться, когда суд проходил без тебя и о результатах тебе даже не сообщили. Его действительно судили, жёстко, не по правилам, не давая слова ни ему, ни тем, кто хотел за него заступиться. Эта мысль заставила Семёна в прошлый раз выпрыгнуть из автобуса, чтобы только в этом не участвовать, и она же снова заставляла сдерживаться, чтобы уши не закрыть. Всё это крайне жестоко. И совершенно, если честно, незаслуженно. — Я скажу о результатах. Команда тебя ждёт. Но кормиться нами ты не будешь. И до конца выезда с нами не живёшь. Молчание на той стороне не продлилось долго: Володя задумался, но, когда заговорил, в его голосе послышалась улыбка: — То есть вы за всё хорошее и против всего плохого. Только он должен доказывать. Только он один. А целая толпа его якобы друзей, отвернувшихся от него и поступивших с ним вот так жутко, будет просто смотреть и оценивать, достоин ли он покеры за них забивать и статистику тащить вверх половине команды. — Хорошо, пусть так, — обессиленно ответил он. — Блять, да не мучай ты его, — воскликнул Илья. — Что ему, на улице жить?! Почему он в гостинице-то с нами не может? — Илюх, всё в порядке, — ответил Володя, услышав голос друга, но, скорее, так, чтобы ответить не успел кто-нибудь другой. — Я у Виталика Кравцова переночую. — Может, стоит предупредить игроков Трактора, чтобы они были готовы обороняться? — спросил Дамир. Замолчал. Обидно. Они же все уже точно договорились о том, что он не тот, против кого надо обороняться. Когда Володя заговорил, в его голосе снова слышалась улыбка, но она была наверняка той самой, которой держатся, чтобы не заплакать. — Предупреждай кого захочешь. Только ломая мне карьеру, не притворяйся, что делаешь это ради мира во всём мире. Это просто месть, и ничего больше. И это, к сожалению, факт: эмоциональный крах капитана команда наблюдала в прямом эфире, холодный и трезво мыслящий посреди лютого цирка Дамир в одно мгновение превратился в Кощея, который выглядел злым и жестоким, потому что потому. Ребята, которые присутствовали в раздевалке, но редко участвовали в шумных обсуждениях, вроде Игоря Мартынова, Димы Злодеева или запасных вратарей, пытались слушать Дамира, но ещё они прислушались и к резко оградившему от команды Чистякову, ведь это же заставляет задуматься, когда человек, никогда и ни в чём не принимавший сторону Ткачёва, вдруг принял её вразрез мнению капитана команды. Прислушивались к Илье, который с Ткачёвым провёл больше всех времени, и, в конце концов, прислушивались к себе. Ведь нет той опасности, о которой принято вслух и громко заявлять. Никто не умер, никто не покалечился. Мишина рана залечена, проблема Бердина — объяснена. А больше ничего не было. Ну, шрам и шрам. Что с того, что у них появилось ещё одно повреждение, помимо тех ста семидесяти, которые получены от шайбы или от лихой молодости? В умах металась мысль, что последствия вмешательства в их мозги неизвестны. Да и ещё много других мыслей о недоверии собственной памяти, о лжи — ведь Володя врал, он как минимум нацепил этот шрам и себе тоже, чтобы не вызывать подозрений, он удачно встрял в ряд пострадавших и активно помогал Даррену в его охоте. А та уборка… Он под предлогом этой охоты заставил их убраться в своём свинарнике! Это расстрела достойно! Но только одно это «мне страшно», и все сразу почувствовали, что мозг перезагружается. Все эти дни… день, один невероятно длинный день они говорили об абстрактном злом рейфе. А теперь речь шла о Володе Ткачёве. Как только у него появилось имя, как только зазвучал пусть даже в трубке его голос, всё стало ещё сложнее, чем было, потому что теперь непонятно даже, кто именно кого из них предаёт: он их или они его. «Мне страшно», — звенело в головах. А должно быть ему страшно рядом с ними? Сколько раз он их избавлял от страха? Он нуждался в защите, когда приехал Райан, но команда во главе со Звягиным лишь надменно наблюдала. И он нуждается в понимании сейчас, но в самый критичный момент он вынужден просить ночлега у парней из команды соперника. Володя Ткачёв, всегда готовый приютить любого из них у себя дома под своим крылом, попав в тяжёлую ситуацию, в итоге выставлен за дверь сам. Даже не фигурально. Буквально. «Вы за всё хорошее и против всего плохого». Условия Дамира похожи на тупое использование. И это сейчас виделось многим в раздевалке, хоть даже и ориентир по фамилии Чистяков вдруг примкнул к этим убийственным мерам. Даррен тоже был согласен. Даже Ваня Игумнов, пытавшийся просто воззвать к здравому смыслу, промолчал на этот раз — вероятно, понял, что бороться с инквизицией бесполезно. И это всё на самом деле совершенно неважно. Важно одно: протянет ли Ткачёв до момента, когда команда найдёт для себя все доказательства его преданности? И как эту преданность ему вообще доказывать, если все его искренние поступки теперь истолкованы против него? А если протянет, нужна ли ему будет эта команда? По пути в отель Даррен взял Мишу за руку, привлекая его к себе внимание. Гуляеву было сложно, уже второй день не в своей тарелке: не понимал, должен ли он заступаться и как это сделать. Думал, что навредил. А может, и хорошо, что навредил. Думал о резкости Даррена и не знал, как к ней относиться: то ли бояться жестокости, то ли восхищаться хладнокровием. — Если бы на его месте оказался я, ты бы так же реагировал? — только спросил он у Дица. Разумеется, он не единственный, кого до костей раздирал этот вопрос. — Ты бы не оказался на его месте, — ответил Даррен. — Представь, что оказался бы. Может, не рейфом, но просто человеком, который скрывал бы нечто, задевающее всю команду. Какие-нибудь налоговые махинации бы проворачивал от вашего имени и имени клуба у вас за спиной. Такое легко представить. — Не так легко, как ты думаешь. Налоговые махинации задевают деньги. Я не так их ценю. Поверь, гораздо страшнее было видеть, как он в тебя впился. Я не могу представить тебя на его месте. — Это необходимость, а не выбор, — пожал плечами Миша. — Не в моём случае, а вообще: он в этом не виноват. — Миш, не защищай его и не парься на его счёт. И с собой не сравнивай, пожалуйста. Ты поступал бы иначе, потому что ты не он. Своей реабилитацией должен заняться он сам, но он зассал, забил, не нашёл причин — я не знаю. Да и мне всё равно. Эти проблемы он нажил себе сам. — Я не могу не париться, — Миша отвернулся, ложась лбом на стекло автобуса. — После раскрытия моей тайны я получил поддержку и приют. Махина притормозила на парковке, показывая им их отель — большое многоэтажное здание. — Ты мне сказал вчера, что взрослые не поступают так, как я, — напомнил Миша. — А как они поступают? Если руководствоваться тем, что я вижу в последние сутки в этой команде, взрослые рубят с плеча, вешают ярлыки, бездумно осуждают и травят толпой. Я такое в последний раз видел, наверное, в интернате лет в тринадцать. А ведь разговор о том, что случилось между ними в перерыве матча в Магнитогорске, как-то ушёл на второй план и, возможно, был уже даже не актуален. Даррен не знал, что Мише, через десять минут после этого потерявшему пол-литра крови, вообще было до раздумий об их отношениях. А ему в душу запало. — Речь здесь идёт об увечьях и смерти. Люди так реагируют, потому что их жизни и жизни близких угрожает опасность. — Речь в нашем случае идёт о любви и родстве. И я так реагирую, потому что для меня это ценнее, чем жизнь. — Это и есть юношеский максимализм, Миша. — Ты меня достал этим, ей-богу, — наблюдая за тем, как остальные игроки постепенно освобождают автобус, Миша снова перевёл взгляд на Даррена. — Я люблю тебя. Отказывая мне, ты делаешь мне невыносимо больно. Гораздо больнее, чем сделал Ткачёв. — Уберегаю тебя от ещё более сильной боли в будущем. Верил ли в это сам Даррен, это вопрос. — Да с чего ты это взял?! Почему ты не рассматриваешь вариант, что мы можем быть счастливы? — Потому что вместо нормальных отношений ты ищешь папочку, и вижу это не только я. И Даррен резко поднялся со своего сиденья, вырывая руку из чужой холодной ладони. А Миша только вслед остался смотреть. Чего? У Миши тоже были проблемы с ориентирами, конечно, потому что все однополые отношения, которые он в жизни видел, были либо его собственные, крайне нездоровые, либо ткачёвскими, такими, что не приведи господь. Он в принципе не знал, как должно быть правильно и существует ли какое-то «правильно». Но то, что он ищет в Дице папочку, прозвучало дико даже для него. Почему? Да, он ищет заботы. Да, он очевидно смотрит на старших партнёров по команде, но это ведь только потому, что он уже несколько лет как поднят на уровень взрослых и всё его окружение теперь — взрослые, среди которых он довольно комфортно себя чувствовал. Ребята из молодёжки, его погодки, существовали в совершенно другой и даже изолированной от него реальности, а все, кто находился рядом, были старше. Да, он очень хочет доверять кому-то себя, не думая о последствиях. И да, он не видит ничего страшного в отношениях с наставником. Почему это толкуется так извращённо? Ведь речь вовсе не о садо-мазо отношениях. Речь о чувствах. И кто такие «не только я»? Кто надоумил Даррена на такое, кто и в какой ситуации мог сказать ему прямым текстом? Это же задевало не только Дица, это ещё делало Мишу легкомысленной вертихвосткой, малолетней нимфеткой, которой, в целом, неважно, кому давать. Но Миша же не такой. Он руки обломает тому, кто посмеет дотронуться до него, если это не Даррен. Никто бы из команды не посмел сказать о нём такое, потому что можно не только поссориться, можно ещё нарваться на гнев людей, которые могли бы его защитить. Если только… Если только было бы ясно, кто именно это сказал. Если только это не было анонимным мнением. Когда до Миши дошло, он через полторы минуты уже на другом этаже от собственного номера барабанил в дверь Дица. Ему одиночка отвалилась, как всегда, а Миша свою комнату делил со Злодеевым. Даррен, открыв ему, посмотрел на Мишу устало. Прислонился к косяку, скрестил руки на груди. — Дай мне эту бумажку. Я знаю, ты сохранил её. — Какую бумажку? — замученно спросил Даррен. — Ты знаешь, какую. Живо дай её сюда, я больше не могу бороться с тем, чего я даже не видел. Выдохнул и отступил глубже в комнату. — Зайди. Оба оглянулись удостовериться, что в коридоре больше никого. Если бы Даррен не хотел разрешить их вопросы, он бы не пустил Мишу и паскудские слова на его счёт бы ему никогда не передал. Если бы не рассматривал на краюшке своего сознания их возможный союз, то эта бумажка навсегда бы осталась между ним и тем, кто её написал. Но теперь она была протянута Мише, ни одна мышца его лица не дёрнулась во время прочтения, а затем прозвучала единственная реакция, которую Даррен не мог ожидать: — И что? — спросил Миша, отдавая бумажку обратно. «И что». Вот и вся реакция человека, и вправду изо всех сил готового бороться за своё счастье. Того, которому наплевать, что думают даже не объявившие себя эксперты в отношениях. Пока Даррена всё что угодно заставляло сомневаться и отступать, Миша смотрел в глаза проблемы прямым взглядом. — Эти слова — правда. И только сейчас Миша выразил эмоции. Брови подпрыгнули от озвученного, и он даже не сразу сориентировался в услышанном. — Когда это я «посасывал твои яйца»? — уточнил он. Даррену резко стало так неловко перед ним за то, что Миша прочитал о себе в этой записке. — Не буквально правда. — Это ни в каком месте не правда. Почему ты воспринял мнение, опирающееся лишь на сравнение тебя и Воронкина, как что-то, имеющее место? Можно ты лучше будешь слушать меня, кто знает и его, и тебя, а не какого-то ядом брызгающего идиота, даже не осмелившегося назвать своё имя? Блять, Даррен, — Миша принялся тереть своё лицо. — Я поверить не могу, что тебя задела такая хрень. У нас не было секса. У нас не было даже отношений. Ты никогда не запрещал и не разрешал мне что-либо. Ты никогда не вёл себя, как «папочка». Ты лишь заботился обо мне, как делают абсолютно все по отношению к тому, кто дорог. Какой бред, что я сейчас должен объяснять тебе такие вещи… У Даррена просто физически не было сил. Эти чувства, это воздержание — какой-то ад. Ему ещё никогда в жизни не было настолько больно и тяжело. Где-то он прибил себя на подкорке, что трогать Мишу нельзя, не сейчас, он весь как оголённый провод — даже если не коснуться, а просто близко пройти, убьёт шаговым напряжением и Даррена, и себя. Он пока не понимает, как надо, но… — Даррен, помоги мне, — прошептал он. Но а как он узнает, как надо? — Мои единственные отношения были с мужчиной, который избивал меня, унижал, гнобил и использовал в постели. У меня крышу снесло, когда я ощутил твою искренность и заботу, потому что раньше со мной такого не было. Я не знаю, может, ты думаешь, что только в эту заботу я и влюбился — может, и так. Наверное. Я сутки наблюдал, как ты делаешь страшные вещи, как жестоко судишь и отторгаешь другого человека, мне страшно так же, как ему, честное слово. Но как только ты меня за руку взял, это всё перечеркнуло. Твои слова в перерыве о том, что я сумасшедший, тоже перечёркнуты тем, как ты за меня переживал, когда он меня поранил. Я не могу видеть твоих недостатков, понимаешь? Я не могу обижаться, помнить плохое, думать о том, что ты не идеален. Я вижу только лучшее в тебе. Прощаю всё, лишь бы ты меня любил. Ты, а не все подряд. Даррен смотрел в его глаза, не чувствуя ни одного пучка сил этому сопротивляться. Миша признавался в любви самым трепетным, самым сильным и искренним образом. Знал, что прямым его словам Даррен не верит, считает их наваждением, а Мишу — глупцом, который вожделение не отличает от любви. Поэтому использовал другие. И Даррен вдруг понял, что такого к нему не испытывал больше никто. Таких слов, таких взглядов, этого доверия он никогда не удостаивался. Он был не прав. Миша Гуляев любит его ничуть не меньше. Не стесняется, не боится, не бежит — принимает чувства лицом к лицу. Пока Даррен сбегает от них, просто не давая покоя ни ему, ни себе своими попытками не навредить. Ровно как и сейчас, когда после этих слов он до боли закусил губу, отстранился от не спускающего с него взгляда Миши, а потом шагнул к порогу, покинул комнату и закрыл дверь, спиной спускаясь по ней к полу. Остыть бы, подумать на холодную голову, чтобы не натворить сейчас ошибок. А может, и дело в том, что Даррен всё время пытается думать, не даёт себе поступить так, как велит ему сердце. Он придумал себе целую совокупность аргументов не лезть в эти отношения, с которой планомерно пункт за пунктом разобрался искренне, от всей души любящий его Миша. Любящий по-настоящему, теперь это было видно. Мечтающий о нём. Готовый бороться мальчуган, которому просто не показали, насколько сильно можно его любить. Которому вообще раньше показывали только высокомерие, потребительство и унижение. И который при этом не боится. Тогда почему боится чёртов Даррен? Он поднялся на ноги, открыл дверь в свою комнату и, увидев Мишу всё там же прислонившегося спиной к стене, просто переломался. Всё, достаточно этой бессмысленной борьбы. Хватит. Даррен положил пальцы на его лицо и приблизился. Секундный взгляд в расстроенные глаза в упор, а затем колокольчиком пролившийся по их ушам поцелуй, сразу довольно требовательный. Даррен уверен — Мише нравилось именно так. Пылко, возбуждающе, интимно настолько, чтобы не осталось вопросов. Его кожа пахла хвойно-малиновым гелем, не совсем привычный запах, не типичный для сидящих на аксе мальчишек — мягкий, не навязчивый, едва уловимый, если носом к шее прижаться и шумно втянуть в лёгкие воздух. Весь Миша не по-подростковому изысканный, красивый юный мужчина, без единой нарочитой детали в своём образе. Он много улыбался, но даже его улыбка или шумное поведение питали его обаяние, в чём-то природное, в чём-то порождённое его ранним взрослением. Он отвёл голову и тихо ахнул, когда Диц носом провёл по его ключице, зацепился зубами и прошёлся поцелуями по ложбинке. Язык коснулся кадыка и провёл черту вверх по всей шее до самого подбородка, а затем до приоткрытых покрасневших губ. Мужчина вновь втянул его в поцелуй, зарывшись в чужие волосы, другой рукой придержав подбородок, чтобы Миша не прервал его сам. — Есть, чем подготовить? — шёпотом спросил Даррен в его губы. Расстояние между ними — доли миллиметра. Мужское тело вжимало Мишу спиной в стену, лицом к лицу стояли, даже если открыть глаза, мало что увидят. Только блеск. Даррен этим блеском любовался. Он знал, что эта ночь будет лучшей в жизни, уже сейчас, чувствовал, как все эмоции навалились разом, а сердце уже одни только гормоны качает. У него, у тридцатилетнего мужика, у самого напрочь снесло крышу от одного откровенного поцелуя. — Есть, — только ответил Миша спустя несколько секунд. До него слишком долго доходило. Он тоже купался в чувствах, которые раньше не испытывал. Руки прошлись по чужому торсу, зацепили рубашку и принялись расстёгивать снизу вверх. Сто раз уже Даррена в раздевалке видел, но теперь имел возможность насладиться этим телом единолично, теперь оно его, можно трогать, можно целовать его рёбра и кубики пресса, своей лаской им восхищаться. У Миши ещё руки холодные, и он ими провёл по распалённой коже под полами рубашки, задел чувствительные соски, а потом положил пальцы на сильные плечи, вытравив этой нежностью из головы Даррена последние «но». Он подхватил Мишу под ноги и просто не дал даже самостоятельно до кровати добраться. Уронил его на мягкую перину, потянул за край свитера, снимая его через голову, расстегнул джинсы, спустил их вместе с нижним бельём, и выглядело это всё так быстро и бесцеремонно, что Миша, не успевший морально приготовиться к обнажению, покраснел от взгляда Даррена, прошедшегося по всему его телу. Только успел из кармана свитера тюбик вытянуть — его приучили с собой носить, хотя в последний месяц прошлых отношений о его использовании Миша мог только мечтать. Даррен отпихнул его от себя: не сейчас. Потом обе ладони парня уложил на постель, чтобы сдался, не пытался вести — сегодня Даррен ему показывает, как это делает он. Ведь Миша сам безмолвно попросил. Так что от него требовалось лишь довериться и смотреть. Получать удовольствие от нежности, покрываться мурашками от касания тёплых ладоней в холодной комнате, мягко, едва царапающе слух сообщать о том, как ему нравится. И, может, немного смутиться, когда Даррен в самом низу примется ласкать его. Миша охнул, закрыл лицо руками, тут же снова открыл, закусил губу, качая головой: — Даррен… Тот поднял взгляд, выпуская его изо рта. — Всё хорошо? — Да, но просто это же я должен… Не договорил. И сильно покраснел от сказанного и от едва заметной улыбки Даррена в его адрес. Этот мальчишка здорово настрадался, Диц знал это и так, просто сталкиваться с его привычками в постели ещё не доводилось. Ему и неловко было только потому, что, несмотря на опыт длительных отношений, он этих ласк к себе никогда не чувствовал. Никаких из них. Даррен поднялся к его лицу, встал на один локоть, чтобы кончиком носа провести по его щеке. Какой же милый. И как же сильно Даррен хотел показать ему, как многого он стоит в его глаза. — Сегодня ты должен только получать удовольствие. А потом ты не будешь должен ничего. И, если честно, Даррен впервые видел, как кто-то только от чьих-то слов весь с головы до ног покрывается мурашками. Есть привычки, лишаться которых приятно. Не всегда же в непрекращающемся кошмаре жить. Миша быстро-быстро избавился от мешающих на коленках джинс и нижнего белья, раз уж раздели так скоро. Раздвинул ноги, вновь пуская Даррена вниз, чтобы тот продолжил. А тот заканчивать с ласками быстро не собирался, хотел, чтобы Миша хорошенько прочувствовал, каково это — когда не пользуют в постели, ведь он только говорил, что понимает, но, только раздевшись перед Дарреном, явил все свои заблуждения разом. «Должен». Даррен взял тюбик в руку и зацепился за мысль, что Миша принёс с собой лубрикант на разговор с ним. Дико же думать, что он просто всегда с этим тюбиком ходит, а, если взял именно сейчас — неужели рассчитывал на то, что этим и обернётся чтение той гадской записки? И ведь обернулось же. Взял всё-таки своё. Таял теперь на глазах, коленки разводились сами собой. Руки потянулись к чужой ширинке, но раздевать не торопились. Пальцы пробежали по твёрдому органу сквозь ткань, затем целой ладонью взял, и Даррен сам выронил стон от его касаний. — Хочешь раздеть и посмотреть? Всё что угодно, чтобы отвлечь от неприятных действий внизу. У Миши было расслабленное лицо: растягивали не мучительно, да и привычный он просто. Слабый аналог боли, которую раньше причиняли вообще просто так. Даррен снова к тюбику потянулся, но Миша остановил его руку: — Не надо, — прошептал он. — Этого мало. — Нет, достаточно. Всё хорошо. — Уверен? Он довольно кивнул и так ярко улыбнулся, что глаза обжёг. Руки вновь к Даррену пробрались, расстегнули ремень, пуговичку, ширинку, и затем ладонь сунулась внутрь, не дожидаясь, пока одежду спустят. Залезла под бельё и захватила член в кольцо, от самого основания проходя вниз. Вроде бы, ничего такого не сделал, а Даррена словно током ударили. Нереально сильная чувствительность к его касаниям. На самом деле, ещё когда руками сосков коснулся, уже понятно было, а теперь уже, считай, последствия начались. Даррен поднялся, стянул с себя штаны, чтобы Мише показаться полностью. На пол для этого встал, скинул его и свои джинсы, чтобы не мешались, а затем зацепился глазами за Мишин взгляд. А он приподнялся на локте, развёл ноги, закусил губу и дрочил себе, глядя Даррену между ног. Более развратную картину с его участием и представить было невозможно. Только Даррен как зацепился за это, так и нарушать её не захотел. Взял себя в ладонь, двумя пальцами провёл по всей длине, наблюдая за Мишиной реакцией. А тот взгляд поднял прямо в глаза и ноги раздвинул шире, чтобы не медлили. — Идёшь? А Даррену так понравилось, как Миша на его член смотрел. Ничего не говорил, но всем телом показал, как его хочет. Даррен одной коленкой встал на кровать, всё ещё находясь вертикально и на Мишу глядя сверху вниз, и запустил в него три пальца. Развёл осторожно внутри, и Миша голову запрокинул. Но только на секунду. Взгляд быстро вернул: не хотел ничего упустить. Лубриканта внутри какие-то крохи, себя смазать было нечем. Миша, вроде бы, не захотел больше, но на севшего в готовности между его ног Даррена посмотрел с некоторым волнением. Может быть, просто из-за ощущения, что этот секс у них первый, но вдруг нет? — Мишка, — Даррен позвал его, чтобы он взгляд поднял. — Тебя что-то тревожит? Не готов, подольше поласкать? И вот он второй раз в жизни, когда от одних только слов мурашки по телу расходятся. Даррен в этот момент любил его настолько сильно, что эта любовь будто была сильнее всего его существа, вытесняла из него всё, грозясь, что, если её не будет, Даррен останется совершенно пуст. Миша прошёлся языком по губам. — Всё хорошо… — неуверенно сказал он. Неужели боится? Даррен словил его ладонь, осторожно сжимая её: — Что такое? Не бойся, скажи. Миша поджал губы и ненадолго задумался. Что-то и правда тревожило, но сказать по какой-то причине неловко. — Просто… мы можем воспользоваться презервативом? У меня есть. Теперь и Даррена ситуация встревожила, но в словах сейчас надо было быть осторожным, Миша очевидно доверил то, чего сильно стыдился. — Что случилось, ты в чём-то не уверен? — осторожно поинтересовался Даррен. На мгновение в голове мелькнула мысль об очень страшном. — Нет. Нет! — поспешил уверить Миша. — Я здоров, всё в порядке. Мне просто не нравится… Влага внутри. Даррен вздохнул с облегчением и только покачал головой: о простых и нормальных желаниях говорит так, словно его ударят за это. Презерватив достал сам — взял на себя смелость предположить, что он в переднем кармане Мишиных джинс, и был прав. Упаковку вручил Мише в руки. — Наденешь? — Это точно нормально для тебя? — неловко поинтересовался он. — Мишка, ты не должен даже просить о таких вещах. Просто говори прямо, что тебе неприятно или не доставляет удовольствия. В этом ничего зазорного и стыдного нет, мы учтём и твои, и мои желания, так оно и работает. Словно какие-то новости человеку рассказывали. Открыли, что он, оказывается, хоть и меньше, и младше, и снизу, а Даррену аж не просто не подстилка, а вообще даже и равен. С ума сойти, с чем он мирился раньше. Глазами сверкнул, упаковку порвал зубами и презерватив оставил во рту. И такой развязный дальше оказался, перебрался на коленки, наклонился, выставив ягодицы, потёрся щекой о член Даррена, а потом ещё и губами стал презерватив по нему раскатывать, постепенно забирая его в рот. Даррен, ей-богу, чуть не свихнулся от возбуждения в тот момент. А может, даже не чуть — свихнулся по-настоящему, дождался, пока Миша пальцами поможет себе закончить с презервативом, а дальше бросил его на лопатки, развёл его колени, схватил бёдра за внутреннюю сторону и просто пытать начал. Миша нетерпеливый. Не устраивало его чувствовать Даррена по чуть-чуть, надо было всего. Ёрзал, губы кусал, и весь напрягался внутри, явно свербело от ожидания проникновения глубже. И Даррену эту нетерпеливость так понравилось наблюдать, что он и не торопился. Да и нельзя было торопиться, сколько бы Миша ни просился, — больно будет и опасно при такой скудной обработке. В целом, раз влагу не любит, то и нежелание смазываться обильнее было объяснимо. Миша ноги задрал, вниз весь сполз — всё уже сделал, лишь бы только вошли до конца. Почувствовать хотелось полностью, ощущение незавершённости не нравилось, но вслух он ничего не просил. Только в глаза посмотрел как-то сломлено, так, словно всё уже, жалеть не нужно — можно как с резиновой куклой. Даррен обе руки его подобрал своими и с силой вошёл до конца, упираясь пахом в его ягодицы. И Миша сжался весь внутри, стал таким узким, кожа вновь вся была в мурашках, но ни звука голосом не издал. Только потом уже просто не сдержался. Ноги опустились на плечи Даррена, руки напряглись под хваткой Даррена, тело размякло под его толчками. Он закусил губу, а потом рот приоткрылся, чтобы дать мужчине понять, как Мише в этот момент хорошо. Потом его ещё много мучили. Соски вылизывали, руки целовали, тело поднимали над кроватью, чтобы жёстче в него вбиваться, комплименты ему ласковые шептали. В любви признавались. Не как сам Миша, конечно, а просто обычным «я люблю тебя». А другого и не нужно было, Миша и так чувствовал, впервые в жизни. Он тысячу раз поддавался в постели, но впервые так, чтобы ощущать себя любимым. Если Даррен хотел это показать, он справился на сто баллов из десяти: эти мурашки, эти стоны почти шёпотом, красное от неловкости лицо, бьющий конвульсиями оргазм — это всё ответ Мишиного тела на то, как с ним должны были обращаться на самом деле. Он как-то и трястись не перестал, когда всё уже закончилось. Даррен его руки хватал, чтобы согреть. Думал, что от холода дрожит. А его на самом деле то ли оргазм так пронял, что отойти от него не получалось, то ли чувства охомутали так, что не вздохнуть. Даррен ласково накрыл его плечо одеялом. Сам лежал со спины и не переставал осторожно исцеловывать шейные позвонки. — Всё хорошо? — шёпотом спросил он. — Лучше просто некуда, — честно ответил Миша. — Даррен, мне очень страшно, что это сон или что это единственный раз. Но и то, что не единственный, меня тоже пугает. — Почему? — не понял Даррен. — Потому что всё это для меня ново. Я не знаю, как правильно. Я хочу принести тебе удовольствие, не хочу, чтобы только ты мне приносил. Мне кажется, я сегодня был ужасен. Ничего не делал, а ты только заботился, заботился, заботился. Это же ты главный, а я как бы для тебя, не ты должен делать всё для моего комфорта, наоборот я должен быть комфортным для тебя или позволять тебе делать меня удобным. Я не могу только принимать. Не понимаю, как это. Ты же очень быстро от этого устанешь. Даррена, если честно, ужас от этих слов поразил. — Мишка, это была лучшая ночь в моей жизни, — ответил он. — Я не знаю, как тебе удалось увидеть в себе бездействие, но, даже если бы это было так, забудь ты, блять, об этих «должностях». Я сегодня не с проституткой спал, а с человеком, которого люблю. Неужели ты не понимаешь? А в уме только и вертелось: Даррен натворил сегодня страшных ошибок. Миша ко всему этому не готов. Неужели сложно было подождать хотя бы пару месяцев, пока он отойдёт от того, что с ним раньше делали? Что бы он ни ответил теперь, ясно, что он не может смотреть на секс так же, как Даррен, для него это работа, а Даррен этим словно бы воспользовался. — Нет, — честно ответил Миша. Это сущий кошмар.