У лешего две тени, но обе не его

Ткачёв не спорил. Ушёл из раздевалки, не пытаясь объясниться, и вещи его в гостинице собирать не пришлось: зашёл раньше появления там остальных и откололся от коллектива, как и было сказано. Такое решение, может, и поддерживали другие люди из команды, но всё-таки у многих в голове появилась мысль, что, выставляя его за дверь, они фактически обрекают его на смерть. И с одной стороны, это, конечно, бесчеловечно, и такого урона, чтобы его убивать, он не нанёс даже Мише Бердину. Но с другой, у них дырки в мозгу и след на теле, который будет виден до конца жизни, а как они пережили сам этап кормёжки и период восстановления, никто из них даже не помнил. Как будто бы это меняло совершенно всё: если он ими питается, то выглядит так, словно либо они, либо он, и тут уже не до человечности. Да и какая может быть человечность к тому, кто даже не совсем человек? Таких противоречий могло не быть, не увидь они всё своими глазами. Но кинжал под запястьем успел рассмотреть каждый, и он был самым страшным, что многим из них доводилось увидеть в жизни. Из-за того, что в существовании чего-то подобного они убедились сами, перечёркивалось всё, что они знали до этого. Поэтому за ночь легче никому не стало. Переварить полученные знания за какие-то пару часов казалось невозможным. Они не спали, кусок в горло не лез, и к моменту начала поездки в Челябинск из сюра новостей так никто и не вылез. И у каждого из них в момент ужасающей тишины рядом словно должен был быть друг. Он сейчас среди них находился, невидимый, но надёжный, который бы встал в автобусе между рядами, улыбнулся и заговорил о чём-то отвлечённом, чтобы можно было голоса услышать, зацепиться за ощущение реальности, а там уже дела решать. Он вечно переламывал тишину, когда она мешала, сражался с командной растерянностью, и часто достаточно просто улыбки было, чтобы другие почувствовали себя легче. Сложно же всерьёз обсуждать, что они теперь будут вот совсем без него… — У нас есть важный вопрос, — Дамир встал в проходе автобуса, присел на ручку кресла, в котором расселся Диц, и обратил на себя внимание. Обычно приходилось ждать, пока до всех дойдёт, что начинается серьёзный разговор, и команда повылазит из телефонов, поснимает наушники и обратит внимание. Но не сегодня — сегодня каждый сидел натянутый, как струна. — Я хочу спросить тех, кто пострадал от рейфа больше всего, но сначала — есть ли, в целом, кому что нам рассказать или, может, другие какие-то мысли по этому поводу? Конечно, были. У всех были. Проблема Ткачёва в том, что у него самого не было такого друга, как он сам: его единственный надёжный товарищ должен был, помимо Ткачёва, отвечать вообще за всю команду. Остальные, может, и были на его стороне, но только говорить страшно, а сейчас — страшно уже не фигурально. — У этого рейфа есть имя, — только сказал Райан. — Давайте не притворяться, что рейф — это его единственное описание, значимое в этом автобусе. — Я думаю, тебе стоит заткнуться, — осадил его Даррен Диц. — Ты молча наблюдал, как он калечит других, не подумав даже предупредить, что не стоит оставлять с ним тех, кто в помощи нуждается. О чём ты вообще думал, Спунер? — Вот именно, что я всё знал, — ответил ему Райан. — Всё знал и не боялся, что он навредит. Поэтому и оставлял. — Райан здесь прав, — негромко сказал Ваня Игумнов, поднявшийся со своего места у окошка, вставший ногами (но разутыми) на сиденье и присевший на его спинку. — Не в том, что не предупредил других, а в том, что у нас тут нет другой стороны вопроса. Если мы решаем, что Ткачёв — зло настолько, что даже слушать его нельзя, то и обсуждать нечего: вон из команды и всё. Но если мы хотим прийти к более взвешенному решению, нам надо слушать не только свой гнев. Кроме того, фатального урона для команды я тоже не вижу. Прошёлся гул шепотков, комментирующих эту позицию. Выгнать Володю из автобуса было правильным решением в тот момент, когда оно принималось, и все его поддержали, но, если в этом автобусе будет происходить суд, то каким образом они собираются судить того, кто даже не имеет право на слово? И кто судья? Дамир? А он нанимался, что ли? — Слушать его тоже не вариант, — Даррен указал на Спунера. — Он ебанутый. Он даже после новостей о том, что ему изменяли, посчитал, что, значит, так надо было. — Это он тебе так сказал, — несмело ответил Миша Гуляев. Не выдержал таких нападок. Они с Дарреном не виделись вчера вечером: Миша пришёл к Илье, и они вместе сидели молча почти до утра, даже не зная, чем делиться — человек рядом наверняка мучился теми же мыслями, что роились и в соседней голове. Их ситуации одинаковые: Володя помогал им, но выступить в его защиту означало вступить против вообще всех. На стороне того, кто ест людей! — Боль от человека, которого он сам своими решениями потерял, это его дело, и оно тебя не касается. Извини, — на немой взгляд дополнил свой ответ Миша. Дамир тоже смотрел на него. Как ни крути, с Бердиным ситуация слишком сложна, а следующий пострадавший после него — это точно Гуляев. Потому что, в отличие от других, он помнил, как именно его укусили, помнил свой страх, свою кровь, слабость. — Тебе есть, что сказать? Миша повернулся к Илье, ловя словно последние наставления перед речью. Они должны были думать об одном и том же, хоть так до утра и не смогли обсудить собственную единую точку зрения. — Он не спрашивал вчера разрешения, — тихо сказал Миша. И снова гул, хотя, казалось, это вовсе не момент для обсуждения. То, что на оказание помощи Володя разрешения не получал, он и сам вчера сказал Илье при всей раздевалке. — Так что пока никаких доказательств, что он это разрешение вообще спрашивает, нет, — подытожил Даррен. — Я, может, чего-то не понимаю, но разве недостаточно расписку взять с подписью и у себя её хранить на такой случай? — Он спрашивает разрешения, — возразил Спунер. — Твои слова этого не доказывают. Он мог спрашивать у тебя, потому что знал, что ты будешь помнить. — Они почти все спрашивают, — неожиданно вступил в разговор Алексей Соловьёв. — Расписок не берут. Потому что дело имеют только с теми, кто сможет им довериться. Кроме того, они, как правило, голодные перед этим настолько, что им не до бумажек. Многие поподнимались со своих мест, чтобы пронзить его своим взглядом, но он долго томить не стал: слышал этот вопрос в воздухе, он со всех сторон к нему сразу прилетел. — Он не первый рейф, которого я знаю. — Ещё один, — покачал головой Диц. — Я не знал, что он рейф, — возразил Соловьёв. — Но ты знал, что это рейф. Я, ей-богу, клоуном себя чувствую. Миллион человек могли всё это время рассказать, что происходит, и все просто наблюдали, как я с пеной у рта бегаю, пытаюсь понять, не убьёт ли эта хтонь кого-нибудь. — Расскажи, — попросил Дамир, глядя на Алексея. — Всё, что знаешь. — Мне нечего особо рассказать. Вы наверняка всё загуглили и прочитали. — Серебром можно его ёбнуть? — тут же возник в разговоре Никита Холодилин. — Кого угодно можно ёбнуть серебром, если постараться, — ответил ему Стас Галиев. — Рейфы обычные смертные, — только добавил Алексея. — От чего угодно могут погибнуть. Мне нечего вам сказать. — А там суперсила, суперскорость? Просто это многое бы объяснило… — продолжал бессменно ерундой страдать Холодилин. — Они слабые. Особенно те, что голодают. Никаких способностей. Кроме хитрости и манипуляций. Они психологи, хорошо разбираются в других, знают, как заставить им доверять. Вы это и так знаете. Диц только руками всплеснул. Что и требовалось доказать. — Я не знаю, что тут ещё обсуждать. Раз втираться в доверие в их природе, как мы можем хоть одному слову теперь верить? Спунер, покачав головой, метнул взгляд на Алексея. Отлично слова подобрал, ничего не скажешь. — Ребята, я не только про разрешение хотел сказать, — вновь подал голос Миша. Парни вновь посмотрели в его сторону. Дамир много молчал — взвешивал, но, если честно, казалось, что ни один аргумент в пользу Ткачёва не может убедить его забыть о лжи длительностью в несколько лет. — Я, наверное, потерял много крови вчера, поэтому я не знаю, трактовать свою слабость кровопотерей или чем-то ещё. Но вы, наверное, знаете, что в последнее время мне приходилось непросто. И вчера… вчера тоже было тяжело. По поводу Ильи… Я не знаю, но уверен, вы поймёте — у него тоже дела идут не лучшим образом. Были мощные галюны, но не бессилие. Так или иначе, я не могу ухватиться сегодня за события и слова вчерашнего дня. Словно это был дурной сон. — У меня то же самое с моей досудебкой, — добавил Илья. — Помню, что было неприятно, помню претензии, но они словно были так давно, и уже так на них сейчас наплевать. — Он успокаивал, когда кусал, — продолжил Миша. — Говорил, чтобы я не боялся. Что вреда не причинит. И что я не запомню. — Но выбора тебе не дал, — напомнил Дамир. — Не дал. Мне было страшно, я попытался сопротивляться, но дёрнуться не смог. Будто парализовали. — И тебе стало легче в итоге, — добавил Ваня Игумнов. — Стало, — согласился Миша. — Это то, о чём я говорю. Здесь у каждого вопроса сторон больше, чем одна. Надо слушать его самого. Диц в ответ покачал головой: — Зачем? Есть тот, кто стабильно всем причиняет вред, и что может быть логичнее, чем просто избавиться от него вместо попыток примириться к существованию бок о бок с людоедом? Тем более, мы же узнали, что манипуляции у него в крови. Интересно, что весь разговор помалкивал Сеня Чистяков, от гадкого мнения о Ткачёве которого раньше не было никакого отбою. За два дня он так ничего и не сказал, никакой позиции не придерживался. Многие молчали, кто должен был принимать участие — Миша Бердин, Линден Вей, даже Дамир мнения толком не озвучивал. Боролся с чем-то — это было видно, но всё-таки какой-то однозначной оценки выдать не мог. — Если Володя уйдёт, я уйду вместе с ним, — неожиданно озвучил Райан. И Дамир перевёл взгляд на него. Этого-то кто отпустит… — А тебе не кажется, что ты слишком многое на себя берёшь? — при всех выступил с претензией Соловьёв. А все уже подумали, что ситуация, в которой Спунер разбирался лучше него, его даже не раздражала. Нет, что ж. Он был в ярости. — А тебе не кажется, что ты вообще ничего на себя не берёшь? — так же спесиво ответил ему Райан. — Ты хоть бы раз заступился за него, любовничек хуев. Твоего возлюбленного тут не судят, а линчуют, блять. Раз ты язык из задницы достать не можешь, я защищу его один. Мне твоя гордость плешивая никуда не упёрлась. — А ну сядь на место! — зарычал Дамир на вырвавшегося из хватки Саши Яремчука Алексея. — А ты рот закрой, Спунер. Нашли, блять, момент отношения выяснять. — Я согласен с Райаном, — сказал Ваня Игумнов. — Это линчевание. — Линчуют людей! — прикрикнул на него Даррен. — Он человек! — так же ответил ему Ваня. — В том-то и дело, что нет! И вдруг на задних рядах началось шевеление. Это Сеня Чистяков просил выпустить его к проходу, а затем спешно, не глядя ни на кого, пробрался вперёд. — Выпустите меня, — он схватился за поручень и обратился к водителю. — Ты куда? — нахмурился Дамир. — Я больше не могу. Остановите автобус! Водитель притормозил у обочины и, не глядя на других, не спрашивая разрешения у Звягина, Сеня просто вылетел на воздух, перебегая дорогу в неположенном месте и поднимая руку на той стороне. Машину собрался ловить. Дамир вскочил, припускаясь на улицу за ним. Машина пронеслась перед ним, он отпрыгнул и поднял руки, пропустив её. — Семён! — крикнул он и втопил по пустой проезжей части к нему. — В чём дело, куда ты собрался? Чистяков качал головой в ответ. Дамир давно его знает — ни разу таким не видел. И так заметил, что Семён молчит тогда, когда должен был вовсю орать о том, что говорил им обо всём этом раньше, а теперь видел взгляд. Взгляд того, кто собирался плакать, как только скроется от всех. — Да объясни же, — Дамир вцепился ему в предплечья. — Да что я могу объяснить тебе, чего ты сам не знаешь?! — взвился Чистяков. — Вы три грёбанных года с ним в одной связке, и что ты хочешь сказать, что он тебе не друг, что он не дорог тебе, что он не человек? Я так не могу. И слушать всё это не могу. Оставь меня в покое, поезжайте дальше. — Сеня, пожалуйста, — Дамир снова подступил к нему. — Мы пытаемся разобраться. — Вот и разбирайтесь. Я уже во всём разобрался. Тот, кто для вас кровожадный рейф, для меня близкий человек, который не заслуживает теперь остаться одному. По его сигналу остановилась машина: скорее всего, подумали, что автобус стоит не просто так и там что-то случилось. А вместо просьбы о помощи Чистяков, не глядя на Шарипзянова, запрыгнул на переднее сиденье и попросил выбросить его где-нибудь в Магнитогорске. А затем шины завизжали, унося его прямо из-под носа его капитана. Дамир вслед смотрел некоторое время. У него был вариант точно так же поймать машину и поспешить за ним, но ещё рядом был автобус точно таких же перепуганных и запутавшихся людей. А где-то, помимо них, был и ещё один — в каком он состоянии, представить было очень трудно. Где он вообще и собирается ли теперь появляться в команде, как он до Челябинска добирается в одиночестве, винит ли себя, думает ли, в каком месте ошибся? Дамир зашёл автобус, становясь в самом его носу и глядя на сидящего впереди Звягина уставшим взглядом. — Если Вы знаете, так расскажите же нам. Помогите нам разобраться. Ребята позади затихли. — Я не буду, — ответил Сергей Евгеньевич. — Почему? — Его решение социализироваться, будучи рейфом, на его ответственности. Вашего мнения, хотите ли вы быт вести совместно с плотоядным насекомым, он не спрашивал. О последствиях он был предупреждён, так что пусть теперь справляется с ними сам. Так же, как люди справляются. — Он ощущает эмоции, как мы? — Это тупой вопрос. Особенно от тех, кто два года всей командой страдает от того, что он чувства свои при себе держать не может. И правда глупо. Хотел бы Володя не чувствовать хоть что-то, может, и не быть психопатом, но хоть чёрствым — было бы неплохо. У него, если боль, то такая, что встать не может, если любовь, то та, которой нельзя "нет" сказать. Страх, разочарование, ненависть к себе — любая стадия доводит до истощения. У него руки тряслись сегодня утром, когда он выкупал на раннюю ласточку целых два ряда крайних сидений, чтобы ни слева, ни справа, ни спереди никого не было и можно было четыре часа пути выедать в себе всё, плакать и с упоением жалеть себя. Это он обычно носом кверху и мудро разглагольствует, что слезами делу не поможешь. Сейчас просто и дела уже нет. Ничего больше нет: ни семьи, ни друзей, ни команды, ни хоккея, ни, наверное, шанса на жизнь. Ситуация не безнадёжна: голод сильный, но остался лишь матч в Челябинске, а потом он вернётся домой и съездит в психиатрическую лечебницу — там можно утолить голод, но только постоянно туда ездить не выход. Далеко, да и работы там не так много, а выпивать и без него больных людей просто так он никогда бы не согласился. Может, к моменту, когда снова без еды станет так худо, как в это утро, кто-то из ребят уже отойдёт от шока, и можно будет пробовать поговорить. Может, съездить в Питер. И ещё можно сходить к экстрасенсам и предложить сотрудничество: денег Ткачёву не нужно, он может манипулировать памятью просто за доступ к людям. Да, всё не безвыходно. Можно ещё повоевать, приспособиться. Но, если честно, Володя просто устал. Может, конечно, и дальше жить, усталый. Пока всё ещё думал, стоит ли. Ведь если информация просочится и хоккей для него закроется, то и незачем. Володя отдал Авангарду всё, что было: думал, что обрёл семью и больше никуда теперь не сдвинется. Омск принял его, в команде он был на своём месте, и он ни секунды не щадил себя, чтобы сделать всё, что мог, для неё, для партнёров и для города. Позади такой путь, который не проходят, если в чём-то не уверены. Вить другое гнездо будет тяжело, и дело даже не в силах и времени, которых и так почти не было, — дело в том, что всем сердцем он в Омске, любит Авангард и сложившуюся в ней семью настолько, что вряд ли кто-то когда-то сможет ему их заменить. Только в искренность его теперь никто не поверит. Не поверят даже те, на кого Володя действительно рассчитывал. Без права голоса он даже не сможет объясниться, показать, что он не просто бездушное насекомое, убедить, вернее постараться убедить, что он не врал ни секунды. Что быть рейфом не было его выбором, в отличие от его решения быть хоккеистом и играть именно в этом городе, в этой команде, среди этих людей, быть для них лучшим, стараться каждую секунду. Теперь он здесь один, а они там, в автобусе. Перебирают ощущения и выводы, со своей стороны считая, словно команда для него всё равно что скоты на убой. Некому было даже рассказать, насколько много раз Ткачёв предпочитал их вместо себя. Неважно уже. Тележка проехала мимо, пришлось скрыть свой взгляд, как от всех остальных, кто изредка проходил мимо его рядов и неизменно косился на единственного подозрительного парня на ближайшие двенадцать сидений. Надвинув кепку на лоб, Ткачёв повернулся: — Можно чаю? Налили и передали стакан: травами пахло. — Наличными или переводом? — спросила продавщица. — Куда перевести? Она зарылась в фартуке, вынимая из кармана бумажку и протягивая Володе. — Как из зоны Казахстана выедем, сюда — семьдесят рублей. Сфотографируйте. Только вот как объявят следующую станцию, так сразу и переводите, чтобы до остановки деньги пришли. Володя за окно посмотрел. Не знал, что границу пересекли где-то по дороге в Челябинск, по телефону посмотрел, но связи не было. Хотя до утра была, и никто так и не написал ему. Он и не ждал, просто оставалась какая-то надежда, что найдётся кто-нибудь, кто скажет: «Ну, вы чего? Это же просто Володя Ткачёв». А таких не было. Может быть, Райан пытается заступиться, как всегда делал, но слушать его не будут: он всё знал, а значит, он не в одной лодке с ними. Самому бы не попало в итоге за молчание. Он не стирать память попросил сам. Собирался для Володи быть родным, а родные люди помогают друг другу, когда кто-то из них попадает в проблемы. И Райан был готов помогать, но для этого надо было быть в курсе, так что он уверял, что готов унести эту тайну закрытой от других. Володя не сопротивлялся, потому что в родство верил и ещё потому что устал от одиночества. Но сейчас Володя даже не хотел бы его помощи, боялся, что Райан навредит этим самому себе. Даррен Диц настроен воинственно — имеет на это право, наверное, — он не отпустит никого, связанного с Володиными преступлениями. Утром у Володи только одна переписка, в конечном итоге, висела: с Ткачёвым из Челябинска, у которого он неловко попросил остановиться на ночь. Володя не знал, чем обернётся для него скандал в команде, пока решил не подавать виду всем вокруг о своём бедствии, так что мелькать своим паспортом где-то в других отелях Челябинска побаивался. — Извините, вы случайно не Владимир Ткачёв? Володя повернулся к проходу: мужчина стоял, а за руку его держал мальчуган лет шести в футболке Авангарда. — Да, это я, — и мягко улыбнулся пацанёнку. Такой кроха, а уже знает, и столько восторга в глазах — кумира встретил. — Вы нас извините, что мы вас тревожим, — засуетился отец. — Хотели автограф попросить и фото. — Да мне не трудно, — успокоил Володя. Мальчуган подошёл, протягивая маркер, словно ещё до поездки готовился: и футболку подобрал, и канцелярию, и так во всеоружии и ходил по вагонам в надежде, что повезёт. — Иди сюда, не бойся, я же не достану до тебя, — смешливо подозвал Володя. Тому пришлось подобраться ближе, чтобы Ткачёв мог расписаться на футболке прямо на нём. — Тут много болельщиков едет в поезде, — сообщил отец ребятёнка, застеснявшегося так, что даже пошевелиться боялся. — Вот ещё на кепке можно? — Да, — Володя забрал второй предмет. — Буду благодарен, если не станете сильно распространяться. — Да, конечно! — заверил мужчина. — Не скажешь никому? — Володя поднял голову, улыбаясь малышу. — Нет, не скажу, — он забрал у Володи маркер и посмотрел на него в упор. — Ты что, плачешь? Володя, конечно, от ребёнка этой внезапной, да ещё и в полный голос озвученной аналитики не ожидал. — Песня грустная попалась, — сориентировался он. А потом понял, что лучшая защита — это нападение, поэтому тему замять решил коротко и вероломно: — А ты, получается, отважный, никогда-никогда не плачешь? — Никогда, — заверил серьёзный юноша. — Мужчины не плачут. — Плачут ещё как, — уверенно кивнул Володя. — А ты играешь в хоккей? — Играю. — Ну, тогда мы, получается, скоро вместе будем играть, да? И снова застеснялся, даже ответить ничего не смог. — Ладно, Тём, пошли, не будем человека утомлять, — отец взял ребёнка за руку. — Давай «пять», — Володя ладонь подставил, и мальчишка гордо её отбил. — Вы же фотографироваться хотели. И теперь застеснялся даже папаша. — А можно настолько обнаглеть? Главное, чтобы кепка тень на глаза бросала. Володя её не снял, щёлкнулся на фото с цыплёнком и уставился обратно в окно, переживая момент. Это же не просто так. Такая светлая птаха, этот мальчишка, «мужчины не плачут», говорит. И когда говорит — когда самые тёмные, самые холодные мысли в голове. Это же Омск подал ему знак? Напомнил, как он дорог, подержал за руку в сложный момент и устами ребёнка передал: «Не плачь, мы тебя любим». Володя пальцами глаза прикрыл, защипало под веками — невозможно сдержаться. Омск ему верит, он рядом даже здесь, в холодном вагоне челябинской ласточки, готов улыбнуться и поддержать. Сумасшедший он, возможно. Видит то, чего нет, ищет знаки, которые и не предполагались, но теперь, когда он вновь остался совершенно один, во что-то приходилось верить, и Володя верил в свой город.