У лешего две тени, но обе не его

Ещё до матча Игорь Гераскин выловил Володю где-то в пересменках между их разминками: гости уходили, хозяева приходили, в толпе первых было легко затеряться — слишком много знакомых — вот Игорь и затерялся. Интересовал один из ястребов, поговорить с ним было необходимо, в морду дать, если потребуется. Не знал он тогда, что Володе отхватить по лицу сегодня ещё доведётся. Пока физиономия была цела, шёл довольный жизнью, один, а Игорь цепанул его на встречных курсах: — Ну-ка иди-ка сюда, — и выволок Ткачёва к входу на сектор. Он всегда выглядел как жертва длительных издевательств, когда Игоря видел вот так близко. — В твою светлую голову не пришло предупредить меня, блять, о знаниях Чистякова о нас? Володя выдохнул, и было слышно, как от внезапного взаимодействия у него сердце заколотилось. — Как? — только и спросил он. — Голубиной почтой? — Да как угодно. Хоть с фейковой страницы. Мне без разницы. Не одному мне оно надо. — Неужели он подходил к тебе с этими вопросами? — Он случайно поинтересовался, а я еле сориентировался. Чудом. Ты можешь хоть в курсе держать, что и когда мне нужно врать, чтобы прикрыть твою рейфовскую задницу? Взгляд у Ткачёва такой, что хоть милостыню ему давай. А по коридорам шёл совершенно не такой пришибленный, вполне бодрый духом и весёлый — это Игорь так влиял, давно уже. — Мы прикрываем не только мою задницу, — напомнил он. — Мы все под ударом из-за тебя. И по правде говоря, твоему Дицу два и два осталось сложить, чтобы на тебя выйти. И вся команда узнает, если не вообще вся лига. Что же ты, бедняга, тогда делать будешь? Володя только дёрнул плечами. Не имеет никакого понятия: если разом нападут, не отобьётся, позволит себя убить — даже отпираться не будет. — Игорь, — позвал он, мягко обращая внимание на себя. — Я скучаю. И правда скучал — видно было по глазам. Искренний взгляд, присущая только Ткачёву милая осторожность в выражениях, все мелкие жесты и мимика делали его таким, что никакой агрессии к нему и быть не могло. Игорь должен истреблять таких, как он, но Володя вот он, ходит живой, смотрит вот так, и веришь ему. Игорь так до сих пор и не знал, честно он всё это делает, или же его хтонические манипуляции просто помогают ему так желаемого добиться. — Можно? — спросил он, поднимая правую руку. — Охуел, кажется, — вместо ответа заметил Игорь. — Двое детей дома. Я трачу всё. Я очень голоден. Гераськин выдохнул и наклонил голову вправо, подставляя левую сторону. Второй раз, когда он Ткачёву позволял такое: в первый раз рядом умирал человек, и эти силы нужны были Володе, чтобы его вернуть; сложно было представить, что когда-то это случится снова. Надо признать, Ткачёв испоганил Игоря. Испоганил своей доброй душой, своей осторожностью, мягкой манерой общаться с людьми — поселил в мыслях постоянный вопрос, а точно ли то, что выглядит злым, таковым является. Игорю раньше не нужны были доказательства, он жил одними аксиомами. Жуки, такие, как Ткачёв, манипулируют, усыпляют бдительность, они хорошо разбираются в человеческой душе, умеют найти слабое место или воздействовать так, чтобы вызвать доверие. Так они выживают. Кажутся добряками, а потом выпускают жало и жрут даже не всего человека, а саму человеческую сущность, все силы, всю жизнь. Такие они все, и все заслуживают смерти. И как только к этому стали требоваться доказательства, Гераськину пришлось объявить поражение. И он был не единственный, кому пришлось. То ли Ткачёв был самым сильным из жуков, то ли действительно ничего не было за душой. Так или иначе, вот он, непримиримый охотник, стоял и подставлялся под кинжал. У Ткачёва синяки на руках — пожелтели уже, плохо заживали, а значит, он действительно истощён. Но питался невесомо, почти неощутимо, будто бы и правда другого оберегал вместо того, чтобы вдоволь наесться, довести до обморока строящего ему козни Гераськина или вообще до седины. — Почему руки не зажили? — Игорь так и следил за синяками на запястьях, когда тот закончил. А его открытую рану мгновенно припаял, чтобы не кровоточила, вместо укуса остался только уже привычный затянувшийся белый след. — Поберегу заряд, — мягко улыбнулся Ткачёв в ответ. — Спасибо. — Такое ощущение, что не за что. Иди-ка ты теперь нахуй, Ткачёв. И больше не проси меня об этом. Не дам. — Я правда скучаю. Я не знаю, что мне сделать, чтобы ты больше не ненавидел меня. Скажи, что я могу. Да уже не ненавидит. Если честно.

***

— Дай, чёрт возьми, дай я заживлю! — Володя бился в руках сдерживающих его Коледова и Касселса. Миша в шоке прижимал ладонь к сочившейся кровью ране на шее, бешено вертел головой из стороны в сторону, пока его не подхватил Диц. — Тише-тише, — тёплые руки обвили чужие плечи, Даррен изо всех сил пытался привлечь внимание Гуляева к себе. — Миша, убери руку. Дай посмотреть. — Дай мне заживить! — повторил Ткачёв, всеми силами пытавшийся подобраться к Мише. А Даррен в ответ врезал носком ботинка ему по лицу, только чудом не задевая кожу лезвием конька. — Иди нахуй, адское отродье, — прошипел он. — Не смей его трогать. Володя подскочил обратно: — Он истечёт кровью. Я заживлю. Он теряет много крови, дай мне заживить! Ты убьёшь его! — Я убью?! — Даррен, — Миша положил ладонь на его локоть, и Диц как-то мгновенно остыл, поворачиваясь к нему. — Пусть сделает. В глазах темнеет. Касселс выпустил его, а из хватки Коледова Володя выбрался сам. Вскочил на ноги, подлетел к Мише и сунул свою трясущуюся окровавленную руку к его ране. В глаза не смотрел — просто не мог. Каким-то образом никто не запоминал его нападений раньше, и только поэтому он мог общаться со своими партнёрами после такого. Миша всё помнил: как Володя подходил, как мелькал кинжал в его руке, как тонкое лезвие заходило под кожу. Это больно, но не так, как должно было быть. А затем день начал рассыпаться у Миши в голове словно мозаика, по кусочкам теряя целостность. Кровь остановилась, и порезанные края кожи спаялись постепенно. Вот и привычный всей раздевалке белый затянувшийся шрам предстал всем перед глазами. Это точно Ткачёв. Ткачёв их делал. Он получил под дых от Дица и рухнул на колени, а потом ударом ноги был отправлен спиной на пол. — Кто ты, блять, такой?! — Даррен поставил ногу ему на грудь, всем показывая, что зверь побеждён и не двинется без их ведома. Только не все, как оказалось, разделяли его методы допроса с пристрастием. Райан Спунер был тем самым человеком, которого новая информация ни капли не шокировала. Он подошёл, пробравшись через замершую в ожидании толпу, и положил ладонь на плечо Даррену. Постарался отвести подальше. — Не надо, — попросил он спокойно. — Он не сбежит. Отпусти. — Откуда ты знаешь? — нервно спросил Даррен. Ногу убрал, и Володя тут же верхнюю часть тела поднял, отползая спиной куда-то под ноги Коледову. Тот минуту назад крепко держал, но хоть убить не грозился. Бежать ему некуда, оттуда и гарантии. Летать не умеет. А даже если бы умел… — Вопрос тот же, — за окончательно потерявшегося Дица озвучил Чистяков. — Что ты за существо? — Я рейф, — сдавленно ответил Володя. — Ты втыкаешь нам иглу в мозги, жрёшь их, а потом стираешь память, чтобы мы на потеху тебе бегали и пальцем друг в друга тыкали? — ядовито процедил Диц. Володя сомкнул губы и отвернулся в сторону, словно даже обиделся от чужой жестокости. И всё это показалось другим так странно, так нелепо — он им извилины понадкусывал, а теперь ещё обижается, что спросили за это? Дверь распахнулась. — Что, вашу мать, тут происходит? — голос Сергея Евгеньевича прозвучал поверх голов столпившихся хоккеистов. Он стал просачиваться сквозь их ряды, попытался увидеть, что происходило в центре, но Дамир остановил его, качая головой: — У нас серьёзная проблема. На лёд мы не выйдем. Звягин аж на месте застыл от резкого заявления капитана внезапно удалившейся из подтрибунки команды. — Значит, технарь пять-ноль, ноль очков и скандал? — уточнил он. — Значит, так, — согласился Дамир. — Ты в курсе, что за грязь поднимется после этого? Ни мне, ни тебе головы не сносить потом. — И так, и так не сносить. Сергей Евгеньевич, мы на лёд не выйдем. Уходите. Вам здесь не нужно быть. — Ты совершаешь ошибку, — вступился Спунер. — Это всё того не стоит. — Я так понял, что ты всё знал, — Диц выловил Райана из толпы своим взглядом. — Знал, — подтвердил Райан. — И не только я. — Рейф в команде не повод ставить крест на хоккейной карьере, — неожиданно словно подтвердил эти слова Сергей Евгеньевич. Происходящий сюр не укладывался в голове почти ни у кого в помещении. Ткачёв пугливо с пола смотрел на партнёров, и он был словно совершенно таким же, обычным Ткачёвым, давним и надёжным партнёром по команде, милым другом, просто хорошим человеком, никаким не хтоническим выродком, выжирающим у здоровых парней мозги. Диц просто свихнулся. Спунер тоже. Звягин… И он тоже. Они не правы, никакого кинжала из лучевой кости под запястьем не было, и рана Мишина всем показалась, и заживление. — Все, кто не хотел бы заканчивать с хоккеем сегодня, живо на лёд, — скомандовал Звягин. Но шок никому сдвинуться не давал. — Весело тебе, да? — Диц вновь смотрел на Ткачёва, не спуская взгляда. — Напал на доверяющего тебе мальчишку, пока он слаб, чтобы полакомиться? — Я им не питался, — только ответил Ткачёв. — Да? А что ты делал? Иглоукалывание мозга? — Пытался его избавить… — От чего?! — От боли, — глядя в глаза, честно отвечал Володя. — От страха. От тебя. Я умею манипулировать памятью. На коротких отрезках. Делаю это, когда вы, ребята, переживаете похожую мясорубку. — Просто святой, — процедил Даррен. — Может, и не святой. Только вы мозгами пораскиньте, повспоминайте, сколько я помогал каждому из вас. Без этого, — он хлопнул по собственному шраму за левым ухом. — Просто так. И не валяйте дурака. Идите на лёд. Разобраться со мной вы можете и после матча — мы в Магнитогорске, сбегать мне некуда. Мгновения оставались до момента, когда команда неизбежно попадёт в проблемы. Звягин нервно теребил часы — он ничего в сложившейся ситуации не решал, а отвечать ему. За парней, которые не в состоянии сейчас были клюшку в руки взять. Ваня Игумнов понимал это. Взял свою и, не обращая внимание на распоряжение капитана, покинул раздевалку. Паша Коледов повернулся к Дамиру, качая головой: — Извини. Я тоже не хочу саботировать. Болельщики ни при чём. За ним, кивнув друг другу, засобирались и Вей с Касселсом. Паша прав: болельщики ни при чём, этот аргумент вкупе с неуверенностью в опасности показался самым весомым, и постепенно раздевалка стала рассредоточиваться. — Ты — на скамейку, — Дамир указал Мише на выход, а затем перевёл взгляд на Володю. — А ты тут. И только посмей с места дёрнуться. Володя бросил на Дамира обычный ткачёвский усталый взгляд, а потом отвернулся. Они не представляли, как всё выглядит в его глазах, ведь он мгновение этого раскрытия перед ними видел множество раз. Дамир надёжно давал ему положительный ответ все годы их знакомства, невероятно спокойно относился к полученной информации, но сейчас, когда он в толпе против одного Ткачёва, его настрой был совсем другим. А может, и не в толпе дело, а в том, что впервые на его глазах это случилось не с ним, а с кем-то беззащитным. Сам Миша смотрел на Володю, не отрываясь, и в глазах его таился страх. Ткачёв и правда не пытался причинить ему зла, не отнимал его так необходимые ему в этот период его жизни силы, не заставлял чувствовать себя слабым, даже момент проникновения — он всего лишь неприятный, но не несущий какого-либо вреда. Миша бы ничего не запомнил, доведи Володя дело до конца. Ни боли, ни пугающей картины. Остался бы шрам и весьма смятый в сознании день, когда Даррен Диц в очередной раз решал свои личные проблемы, всё их общее перечёркивая самолично за них двоих. Володя не должен был вмешиваться, возможно, но он боялся, что Миша, активно промышляющий саморазрушением, пойдёт на крайность, и времени для манёвра, чтобы спасти его, у них всех нет. Домашний арест сработал бы, но сразу после его объявления они отправились на выезд, а там его организовать не получалось. Так что Володя, видя совершенно критическое, на одной ноге балансирующее состояние Миши, принял решение, которое давалось ему с трудом. Вмешаться в сознание. И всё бы прошло как положено, но не дали. И вместо облегчения Миша запомнил кинжал, впивающийся ему в шею, а затем много собственной крови, льющейся на пол сквозь белые дрожащие пальцы. Володя раскинулся на полу раздевалки, слыша, как дверь снаружи закрывается на замок. Он пленник. Мельком успел увидеть многих, разные взгляды от людей, кто раньше совсем не так смотрел, только на Семёна и Алексея посмотреть не решился — была причина, по которой Володя чувствовал перед ними свою вину за полученную ими травму. Только Звягин, уходя, обронил: «Извини. Я сделал всё, что мог». Володя ему только благодарно кивнул на прощанье. Он правда сделал даже слишком многое, но все обстоятельства были против. Как и Игорь, Сергей Евгеньевич должен был его убить, но, повисев рядом, поиграв в одной команде, лишился всякой решимости на резкие движения. Нельзя сказать, что он был целиком на стороне Ткачёва, но помогал немало — возможно, в основном, чтобы команда была в покое. Диц не помнил этого, но согласие на свою травму он дал сам. — Домой? — спросил его тогда Володя на парковке в августе спустя минуту после того, как Алексей покинул его. Соловьёв без объяснений тогда вскочил со скамейки, оставив свой стакан кофе, сбежал прямо посреди разговора. А Володя направился к Даррену. Голоден был. Хотел фотосессию в тот день пропустить и отпрашивался у Иры для того, чтобы поесть, но не смог — остался её защитить перед одним московским грубияном. Так что и закусить собирался им же. Дицу не всё равно — переживал, что в коллектив не вольётся, а значит, и проблемы особой Володя не ожидал. — Домой. Подвезти? И по его взгляду уже было понятно, что Володя не умрёт от истощения. Даррен решится на это. Он искал снисходительности и надеялся на разрешение неприятной ситуации слишком сильно, а что страх им не управляет, понятно было при каждой встрече на льду ранее против тех команд, в которых он играл. — Нет. Я сам тебя подвезу. Ты только не пугайся, — Володя поднял правую руку, обнажая острую кость под своим запястьем. Даррен отпрянул от него, ударяясь спиной о дверцу своей машины. — Всё нормально, я не трону, если не разрешишь. — Что это?! — Даррен безумным взглядом посмотрел Володе в лицо. — Кто ты? — Я рейф. Чтобы я мог жить, мне нужна человеческая энергия. Всем необходимо в районе пятнадцати секунд, чтобы начать соображать, и потом могут быть варианты: одни начинают задавать риторические вопросы, другие спрашивают по делу, третьи, вроде Даррена, сразу лезут пальцами к шипу. Ощупал кость, всю потрогал, понял, что очень острая и вряд ли она такая острая, чтобы просто публику радовать. — Как это возможно? Ты не человек? — Даррен вновь перевёл взгляд с шипа на Володино лицо. — Для кого-то человек, для кого-то нет. Я чувствую себя вполне по-человечески. Даррен, я беру немного, умею делать это безболезненно, а после залечу рану, отвезу тебя домой и оставлю калорийную еду, чтобы ты мог восстановиться. Завтра ты об этом уже не вспомнишь. У Володи в арсенале много аргументов, под каждого человека какой-то свой. Многим достаточно было просто объяснить как есть, не скрывать, не юлить — Володя легко открывал всё. Никакого страшного прошлого со случайными убийствами или поеданием до седины у него не было. — Ты это воткнёшь… — Не воткну, если не разрешишь. Вот сюда, — и Володя указал на свой шрам. — Безболезненно, говоришь… — Неприятно, — он дёрнул плечами. — Помоги мне. Я очень голоден. Мне нужно было уехать сегодня, чтобы насытиться, но я не смог. И не знаю, когда смогу. Я возьму лишь на поддержание жизни и очень о тебе позабочусь. — И я сознание потеряю, или что? — Просто будешь очень уставшим. Как будто не поел и побывал на выматывающей тренировке. — Володя, а почему я? — словно с последним вопросом посмотрел ему в глаза Даррен. — Потому что я перед Ирой провинился? Володя мягко улыбнулся в ответ: — Вовсе нет. Показалось, что ты из тех, кто сможет понять. Я не буду относиться к тебе плохо, если ты откажешься. Просто, если позволишь, буду ещё и благодарен. — Неужели ты каждый раз просишь… — Только так. — Я понял… Ладно, — он отвернулся вправо, подставляя шею с левой стороны. — Можно, чтобы я не видел? Володя знал, что, влияя на их память, лишает себя защиты: теперь в голове Дица этого разговора нет. Есть только полтора месяца безрезультатной погони за призраками, шрам на шее и покушение на самого дорого ему человека, свершившееся в момент Мишиной слабости. Конечно, находясь на его месте, не помня августовского собственного согласия, сам Володя, вероятно, тоже был бы разъярён. Но по-другому было нельзя. Иначе информация растечётся очень быстро, и жить спокойно он уже не сможет. Хотя теперь эти старания фактически пошли прахом. Вся команда теперь была в курсе, и через кого-то из них, через их жён, через их переписки шокирующие новости разнесутся по всей лиге, а там и дальше. И память всем сразу стереть уже не получится: Володя питается так мало, что сил едва хватает исказить воспоминания одному человеку на совсем небольшой отрезок времени, а к концу периода с момента всеобщего столпотворения в раздевалке прошло уже сорок минут. Стирать почти час жизни двадцати людям — даже для сытого рейфа в полной силе занятие из невозможных. Он не сможет. А значит, началось то, что остановить уже не в его силах. Когда раздевалку открыли, Володя был уже одет в гражданское. Знал, что матч проиграли, но удивительно, что в текущем состоянии сделали они это не с разгромным счётом и даже умудрились забить. Дамир первый вошёл. Со всей дури запустил клюшку в стойку, злой, как тысяча чертей. И партнёры по команде позади были ничуть не более радостными. Тишина стояла. Довлела, давила, порождала вопросы — всё ими переполнялось, вот-вот разорвёт тесное помещение ими, и гнев польётся во все стороны. Володя исподлобья наблюдал за командой, ловил взгляды и ждал первого слова от любого из парней как казнь. Сейчас, как убеждать их в том, что у него не было другого выбора, он не знал. — Я думаю так, — подал голос Даррен первый. — Находиться с нами в команде Ткачёв больше не может. Володя обвёл раздевалку взглядом. Слова ему не давали, да и, как себя защитить сейчас, он не понимал. Оправдываться? Но ведь он действительно делал всё то, что ему вменяют. Отрицать нет смысла, объясняться — нечего объяснять: он рейф, без кормления он умрёт, вот и всё объяснение. Просто как дважды два. А, оказалось, оправдываться и не нужно. Нужно задать единственный вопрос. — Почему? — задал его Ваня Игумнов, повернувшись к Дицу. Ткачёв резко перевёл на него взгляд. Уловить бы это выражение лица человека, у которого единственного получилось не пойти на поводу у эмоций. — Как это почему? Дожидается слабости, нападает, выедает мозги… — Не мозги, — тихо возразил Володя. — Силы. — Так похуй, — резко ответил ему Даррен. — Миша, Илья — ты выбираешь слабых и пользуешься их беззащитностью. — Я не питался ни Мишей, ни Ильёй, — твёрдо отрицал Ткачёв, а затем голову повернул к Илье Рейнгардту, чтобы прямо в глаза ему посмотреть. — Я сделал это без спросу. Прости. Но я не забирал у тебя ничего, кроме остроты воспоминаний о твоей досудебке. Илья был, скорее, напуган, чем взбешён. Выслушав, он просто отвернулся, не давая Володе поддержки. Это факт, что тогда в самолёте боль от происходящего в его семье сильно притупилась, но то, что её заменило, заставляло бояться за себя, свой рассудок и свою жизнь. Володя этого, может, и не хотел, но добился, так что прощения от Ильи ждать пока не мог. — Питаюсь я только с вашего согласия. Вы не помните этого, поэтому… — Поэтому доказательств у тебя нет. Очень удобно, — ядовито ответил Диц. — Меня ты тоже от боли защищал? Я точно не мог дать тебе своего согласия. — Но ты дал, — тут же ответил Володя. — Спрашивал, человек ли я, удивлялся, что я каждый раз прошу сделать это. Ты дал согласие, Даррен. Я был очень голоден, а ты пошёл навстречу. А потом я вёз тебя домой. А потом я оставил тебе ту лазанью, которую ты наверняка не помнишь где взял. Она ведь была вкусной, и ты потом, я уверен, искал, где её заказать, и не нашёл. — А я? — не дав Даррену пуститься в критику, спросил Дамир. Володя повернулся к другу: — А ты давал согласие десятки раз. Парни, я уверен, остыв, вы вспомните всё, что связано с моим отношением к вам и к команде. И уверен, что вспомните мою помощь не только тем, у кого шрамы. Я могу рассказать, как вы их получили, если хотите. — А что скажешь тем, кого лишил хоккея на полмесяца и никак особо не помог? — поинтересовался Миша Бердин. Володя откладывал этот разговор, разумеется, зная, что этим промедлением стреляет себе в ногу. В отличие от других, Бердин о том, что происходит, должен был знать точно, вот только тема эта была не из простых. Как подступиться, непонятно. И, конечно, не лучшая идея её при всей команде начинать. Вернее, раньше эта идея была не лучшей. А сейчас не лучшей она была только для Миши, а вот для Володи — вполне уместная. Скрывать ничего было нельзя. — Ты тоже дал согласие. Но с тобой случилось то, что я не мог предвидеть. Когда я укусил тебя, ощущения были такие, словно я впился в другого рейфа. Народ в раздевалке резко обратил внимание на Бердина, и тот хлебнул ртом воздух от неожиданности: — Что ты несёшь? Я не рейф. — Ты не рейф, — успокоил его Володя. — Ты человек, у которого рейф был одним из предков. Это большая редкость, и обычно есть какой-то знак, который обозначает, что рейфу нельзя дотронуться до этого человека. Но на тебе ничего не было. А иначе понять невозможно, и почувствовал я это не сразу. Укусив, я поранил тебя и отравился сам. И рану твою я залечить не мог. Ты потерял много крови, и, если бы мне не помогли, я не знаю, чем бы это закончилось. — Предок рейф?.. — растерянно спросил Миша. — Тогда я тоже могу стать рейфом? — Нет. Это как врождённая болезнь. Либо есть, либо нет. — А дети? — От тебя и другого человека не может родиться рейф. — А как мне тогда получить этот знак, что меня нельзя трогать? — Он на тебе уже есть, — и Володя опустил взгляд на крошечную подвеску на его груди — Ирин подарок. Миша тоже посмотрел туда, схватил камушек с руной в ладонь и непонимающе вновь поднял взгляд: — Ты сказал ей подарить мне это? Володя покачал головой. Ире говорить было не нужно — она сама всё знала. — Она защищает тебя. Верь ей. — Значит, она тоже знает? — спросил Дамир. — А кто ещё? Я так понял, ты? — он взглянул на Спунера. Даррен тоже испытующе глядел в ту сторону, вспоминал, как натурально Райан отвечал, что понятия не имеет, что за шрамы и даже внимания бы на них не обратил. Так же естественно и Володя всё время их знакомства был среди них, среди пострадавших, тоже носил шрам, тоже бегал с ними, инициировал поиски виновного и за голову хватался, когда он появлялся у ещё кого-то. И как натурален был его страх в такие моменты — как после этого хоть в какие-то его эмоции можно верить? Как в эти честные глаза смотреть и пытаться видеть в них доброту, если врали они всё это время, врали фатально, ежедневно, словно олухам каким-то? И Райан, и Звягин, и Ира — все они виновны, все его покрывали. Не может быть в этом никакой другой логики и никакого другого взгляда: у них в раздевалке каннибал, и это полная глупость пытаться разглядеть в его поступках мотивы. Ответа Райана ждал и ещё один человек. Тот, что тех же знаний удостоен не был. Только шрама. Без всякого вопроса о согласии и без объяснения. Алексей смотрел на Спунера искоса, вопросов не задавал, стоял в сторонке от разбитого разоблачением Володи. Ловил себя на мысли, что всё-таки не зря всё это время видел какое-то невероятное сходство между его родным маленьким другом, самым тёплым воспоминанием его детства, и крошечным Ткачёвым, ставшим теплотой в его настоящем. Рейфы слабые. Когда-то были сильными, но давно лишились всех своих физических преимуществ, жили, в основном, впроголодь, в постоянном истощении и тишине вокруг себя. Алексей много видел их за свою жизнь, знал, что безобидные, не убивают, не калечат и, как и Ткачёв, обычно не питаются без согласия. Он не врал, верить ему было легко не только потому, что он прирождённый манипулятор, но ещё и потому, что Алексей прекрасно знал всё это и так. С детства слышал это от своего друга. Только разница в том, что друг его даже при смерти не посмел оставить Алексею шрам. А Володя оставил. И это перечёркивало всё. Неважно, спрашивал ли он согласия у других, у Алексея он не спросил этого точно. Оставил след, вмешался в рассудок — когда? Видимо, когда Алексей нёс его на руках после обморока к автобусу. Может, Ткачёв даже и не соображал в тот момент, может, даже не виноват. Это неважно. То, что Алексей носил теперь это увечье, означало намного больше, чем нарушение его собственной неприкосновенности. Это означало, что он убил своего друга, и на это не было ровно ни одной причины. А этого он Ткачёву простить уже не мог. — В командный автобус ты не заходишь, — жёстко проговорил Дамир. — Вещи из гостиницы Илья выставит к ресепшну. Забирай и селись в другое место. До Челябинска добирайся сам. О твоём присутствии в команде мы будем говорить без тебя. Володя не спорил. Отвечать не смог — ком в горле встал. Да и нечего было отвечать. Дамир ему друг, но Володя сам, выходит, долгое время, по большому счёту, всё от него скрывал, несмотря на то что довольно немалое количество людей уже были в курсе. Дамир имел право знать больше, чем Сергей Евгеньевич. Больше Игоря. Больше Серёжи Толчинского, который молча хранил тайну уже в другом городе. Он был не меньшей частью Володиной жизни, чем Ира и Райан, но не был удостоен той же чести быть хотя бы в курсе. Вот и последний человек с той фотографии, кто смотрел на Володю и больше не видел в нём своего друга. Теперь Володя потерял всех. И невольно вспомнилась ему дружная петербургская малышня, та самая, где мальчишку-рейфа, несмотря на страх, несмотря на его зависимое от чужого ресурса существование, закрывали спинами. Где бороться за него были готовы все вместе, любому вмешательству извне дать отпор. Где смотрели враждебно лишь за одно предупреждение, что их друг может быть опасен для них. Где отвечали гордо, глядя в глаза. Потому что верили. Володя для Омска делал чуть больше, чем возможно. Брал на себя ответственность, когда другие боялись. Принимал огонь на себя, если всё шло наперекосяк. Он был тем самым человеком, которого били на глазах у всех, чтобы сплотить команду. Он брал за руку каждого потеряшку и поднимал на ноги, забирал домой, участвовал в их жизни, умел успокоить и поступить правильно. Он был лучшим для этой команды. Но теперь было видно, что веры он так и не заслужил. Винить в этом себя? Думать, что Дамир перегибает палку, что Даррен мог бы и не быть таким жестоким к тому, кто ему не отвечает? Не понимать, почему команда смотрит на него так, словно он чужой? Кто виноват? А вообще-то какая теперь уже разница?