У лешего две тени, но обе не его

Даррен Диц любил Магнитогорск меньше всех городов лиги. Вообще Челябинская область была местом, где приходилось сложнее всего выросшим в Канаде игрокам. Сегодня даже не только им: Даррен в окно не смотрел, а вот Сеня Чистяков, который вообще-то уже несколько дней ходил как в воду опущенный, вслух восхищался видами: — Потрясающий город. Просто поразительный, если так подумать. Ни одного светлого пятна. Ехали в автобусе опять в невероятную рань, мимо железнодорожного вокзала, откуда унылая дорожка тянулась в горку, никуда не сворачивая. У Даррена на случай таких неприятных дней был заготовлен плей-лист с весёлыми дурацкими песенками, но рядом сидел Мишка Гуляев, и отгораживаться от него наушниками не хотелось. Он вообще сам по себе немного расслаблял и отвлекал: ему было значительно легче сегодня, и он даже время от времени позволял себе улыбку. Правда пока только Даррену. Влюблённость была ему к лицу, а, возможно, ему в глазах Даррена всё что угодно уже к лицу. Неважно, что он говорит и делает, — когда рядом, он, будучи весёлым или грустным, всё равно милый птенец, короткие волосы ему на затылке растрепать, в лоб поцеловать и себе под крыло, пусть будет там в безопасности, в спокойствии и тепле. Мысли эти уже никак не сдержишь. Даррен начинал думать, что выдержать эту пытку у него не получится, единственный вариант — сбежать от неё, потребовать обмена, свалить куда-нибудь… Да куда угодно. Лишь бы в Омске не оставаться, не испытывать свою силу воли — эти чувства уже не подчинялись ей, они ничему уже не подчинялись. Жизнь твёрдо решила, что дана им одна на двоих, и хоть в лепёшку расшибись, она возьмёт своё: будет Гуляев у него и под крылом, и дома, и в паспорте, и в постели. Почему? Да неважно, захотелось ей так. Сможет ли Миша преодолеть свои травмы, если тут же бросится новые с другим наживать? Это его проблемы. Разве не важно, что он крошечный совсем? Так ведь любви же все возрасты покорны. Даррен бы согласился на Магнитогорск, даже на Магнитогорск, лишь бы держаться подальше от этого соблазна. Автобус лениво заполз в горку и открыл взгляду культурно-досуговую часть города, а за ней виднелась набережная, а за ней через реку — виды металлургического комбината. — Лучшая смотровая страны, — объявил Дамир. А ведь он из Нижнекамска… — То, что он так к городу близок, выглядит как эко катастрофа, — заметил Вей. — Это вообще-то там Магнитогорск, — возник в разговоре Илья Проскуряков. — Город оттуда начался. А этот берег, где мы сейчас, отстроился уже позже. — Интересно, что их сподвигло на строительство, — с иронией поинтересовался Чистяков. — Стало неудобно спать в печи? — Вредность выбросов сейчас минимальна, — со знанием дела продолжал Проскуряков. — Так что экологическая проблема на самом деле не так уж и остра. — Да, оно видно, — Вей смотрел на тяжёлые клубы дыма многочисленных труб комбината. — Хочется выйти и так, знаете, полной грудью вдохнуть. Расслабленной руки Володи Ткачёва дотронулись, просунув собственную ладонь между креслом и окном. Володя содрогнулся. Мурашки по коже побежали, вспомнил, как Алексей далал так месяц назад, кажется, в Новосибирске, и все связанные с этим воспоминания, эмоции и мысли нахлынули снова, от одного касания теперь уже вообще при полном автобусе народу. Улыбнулся, склоняя голову к окну, так, чтобы было видно человеку позади, и тот прополз ладонью выше, подушками пальцем коснулся чужого ушка и кожи за ним. Сидящий за ним Алексей видел лицо Ткачёва в отражении: как кот, он ластился к чужим рукам, подставлял голову и ушко, лишь бы погладили. И глупая нежность к нему заставила вспомнить слова Спунера, чёртового Спунера, который знал Володю гораздо лучше, чем Алексей и чем, наверное, кто-либо. И слушать его не хотелось — ничего не соображающая гордость и самому Алексею соображать не давала, била ногами по самолюбию, а то заставляло огораживать себя и делать что угодно, только бы почувствовать себя сильнее. Глупый Соловьёв выбрал быть сильнее физически, а Ткачёв ему не сопротивлялся. Он не так слаб, как казался, но, когда руки заламывали, поддавался. Словно понимал, что видимость его побеждённости нужна Алексею, возможно, она даже нужнее, чем чувство собственного достоинства. Но когда к нему были нежны, у него мурашки по коже бежали. Мог бы мурлыкать — тарахтел бы, как трактор, на весь автобус, и у Алексея бы ещё сильнее сердце разрывалось из-за него. Володя на самом деле всегда под мышкой. Под рукой, сидит у коленки, прислонившись макушкой к чужому животу, и больно же, но сидит, всё терпит — любит, и нечего сомневаться. Это только Райану кажется, словно он с Соловьёвым, только чтобы от него защититься, но Соловьёву доподлинно известно, что нет. Просто синяки никак эту принадлежность не подтверждают — вообще-то даже наоборот. Видно, что Алексею страшно, и видно, что Ткачёв в это время не напуган совершенно: ни бывшим, ни настоящим. Никто же не мешает Алексею узнать его так же, как Райан узнал, приручить, дать привыкнуть к себе. Если вместо Спунера к Соловьёву будут ходить, чтобы узнать, как Володю с днём рождения поздравлять и что дарить, то и сомнений в него нужности не будет. Ведь это от него зависит. Володя ведь открыт и так — его только спроси, и он всё о себе расскажет и покажет. — Я люблю тебя, — шепнул Алексей ему на ушко. Было видно, как хочет, чтобы обняли. Кресло мешало, только бы волю дали, и выломал бы, перелез, сел к Алексею на коленки. — Придёшь ко мне вечером? — Приду, — одними губами ответил Ткачёв так, чтобы Алексею было видно. — Не пожалеешь. У Соловьёва словно биполярка. Никаких средних состояний в его жизни: то болезненными словами бросается и силой принуждает, то ласкает и бережёт, будто никогда никого и ничего ценнее не встречал. Не бывало такого, чтобы просто по-человечески: «доброго утра» пожелать, друг друга на работу собрать, поцеловаться на прощанье, поскандалить вечером, извиниться, тривиально и по-супружьи переспать, а то и вообще фильм завалиться смотреть, уснуть на середине в обнимку, а утром не смочь разогнуться. Вместе. Они не переживали будничного опыта отношений — не было предусмотрено как такового: была только какая-то дикая необузданная любовь и крайняя обида и жестокость. Ничего между. А только в этом «между» и появляется трепет, только в нём и можно узнать, что и как ему нравится, чем его кормить, что ему дарить и как успокаивать, когда грустно. Поймать его не удалось после автобуса — он обернулся к Даррену и мягко улыбнулся довольно сложному лицу партнёра по команде: — Иди один, — еле слышно сказал он. — Я буду с ним. Понимал, как Даррену тяжело, и спасал его. С Мишей говорить, может, и вообще было не о чем, но увести его от того, кто уже от самоконтроля медленно сходил с ума, было необходимо. — Гуляй. У меня к тебе разговор, — позвал Володя шедшего за ним Мишу. Сеня Чистяков за ними только покачал головой. Он сидел вместе со Спунером и честно обсуждал с ним хоккей: звено одно, да и то — с Ткачёвым, а это то фактор абсолютного довлеющего преимущества, то причина нервных срывов партнёров по связке. Если дома против Барыса ему нужны были не партнёры, а стенки для отскоков, и можно было вообще клюшку на лёд не брать, чтобы очки набрать в том мате, то в Астане понять, чего именно он хотел и куда его понесёт в следующую секунду, было просто невозможно. Вот и сидели обсуждали в полголоса. Не Володю — он не машина, чтобы каждый матч отстёгивать по покеру — а себя, без него на площадке превращающихся в тыкву. — Пошёл учить жизни. Сам будто что-то знает, — произнёс Сеня, глядя в их спины, а потом повернулся к Дицу, Соловьёву и Спунеру, случайно оказавшимися свидетелями. — Ой, я это вслух, что ли? — Прекращай его задирать, — спокойно попросил Соловьёв в ответ, спускаясь из автобуса. — Последний раз прошу. — Я и не задираю, — Сеня пожал плечами в ответ. — Просто я бы детей воспитывать Володе не доверил. Проебёт и детей, и себя. Гуляева, конечно, уже где-то раньше проебали, но вообще на будущее… — Рот закрой, — жёстко ответил ему Диц. Замерли все трое услышавших — Даррен нервный, но не до такой степени, чтобы с партнёрами скандалить, всегда чувствовал границы и не смел их пересекать. Довели. — За Ткачёва некому заступаться, но за Мишу я язык вырву. Я предупредил. — И за Ткачёва есть кому, — поддержал Алексей. — Семён, попридержи коней, в команде и так пиздец. Тот не стал продолжать ссору. Угукнул обиженно и отвернулся, отставая от компании. Понимал, что не прав, но, поскольку осадили в первый раз, принять критику было сложно. Ничего страшного не сказал, вообще всё преподносил как шутку — давно уже ощущал свою вину за то, что неправильно обошёлся с Володей в тот раз, когда нужно было лишь попросить его не давать установок в обход тренера. Хоть и не сказал ничего лживого, но история годовалой давности уже могла и не иметь никакого веса. Кроме того, случайно, помимо Ткачёва, этими словами задел ещё нескольких человек, которым этого никак не желал. Ни Соловьёву, ощутившему неожиданно, что понятия не имеет, с кем связался; ни Спунеру, который тоже считал Ткачёва своим в те месяцы безапелляционно; ни Гераськину, который с радостью уже и думать забудет об омичах, особенно об этом. Вот он шёл, на арене, недалеко от них — впереди на десять метров, по той же траектории, что Ира. Товарищей не видел — заметил только её и рукой помахал: — Привет, Оленька, как жизнь? Она остановилась и резко обернулась назад, замечая четверых омичей, следующих за ними. — Какая я тебе Оленька… — она прочистила горло. — Ну, да, Ирочка. Как жизнь-то? — Не хвораю. Чего тебе не пожелаю. Уйди. Он руки поднял, со смехом пропуская её дальше. И такое странное липкое ощущение поселилось внутри у преследующих их парней — у Дица, в основном. Увидел тон общения, услышал это «Оленька», и вдруг внутри вопрос мелькнул к самому себе: а точно ему нужно к этому парню подходить? Он не похож на положительного персонажа истории. Кто сказал, что ему верить можно? Райан ограничился рукопожатием, прошёл дальше, не останавливаясь, и, тем более, не остановился даже поздороваться Соловьёв. Он к конкуренции относился плохо, и очередной претендующий на принадлежащего ему Ткачёва для него был невыносим. Пусть скажет спасибо, что взглядом не убили, мимо проходя. А Сеня — как всегда опаздывающий, как всегда позади, видел, как Игорь Герасьскин протянул Дицу руку: — Даррен, да? Говорят, искал меня. Даррену было уже не отвертеться. Руку пожал, благодушно склонив голову. — Сеня, привет, — Игорь протянул руку и ему. Обязательный обмен любезностями прервался на одном-единственном вопросе, который Сеня не смог сдержать: — Почему «Оленька»-то? Совсем уже берега попутал? Игорь засмеялся: — А ты чего подслушиваешь? У нас с ней ролевая игра такая. — Сомнительная, — прокомментировал Семён. — Давай без них, у неё тут уже есть с кем играть. — Никак мужика нашла? Кто этот бедняга? Даррен смотрел на Семёна, словно с самим собой общаясь: нужно ли дожидаться, пока Чистяков уйдёт? Если не уйдёт, разговор продолжать, или осаживать во второй раз своим требованием? Так и поругаться недолго. И так несколько перегнул своей резкостью к нему в автобусе, даже стыдно немного было. — Бердин, вратарь наш. Влюбился пацан по уши, — живо всё растрепал Семён. Вот жаль, что он не в курсе всего, что интересовало Даррена — легко бы все тайны раскрылись, держи их под замком именно Семён. — Вот ведьма рыжая. Приворожила, похоже. — Это она? — прервал их Даррен, торопился перейти к теме разговора, чтобы не взаимодействовать с Гараськиным слишком долго. Тот повернулся к нему, сощурился, словно сканируя Дица с головы до ног. — Она — что? — сделал он вид, что не понял. — Шрамы — её рук дело? — уточнил Даррен. — Нет, — усмехнулся Игорь. — А почему ты думаешь, что она при чём? — То есть ты знаешь? — не унимался Даррен. — Знаю. Воздух вышел из лёгких. «Знаю». Даррен наклонил голову вперёд, посмотрел исподлобья испытующе, выжидающе, не понимал, чего Игорь ждёт — и так понятно же, какой будет следующий вопрос. — И кто это? — поторопил он. — Имён не будет, — отрезал Гераськин. — Так почему ты думаешь, что Оленька им виной? Неужели это так необходимо — выдержать огромную светскую прелюдию, прежде чем Даррен за грудки возьмёт и говорить заставит? Вспомнились лишь слова Ткачёва о том, что агрессия — это самый последний аргумент, агрессия всегда успеется и, если она уже проявлена, её не вернёшь. Надо до крайнего пользоваться чем угодно, но только не злостью. Так что он не злился. — Потому что каждый раз, когда появляется новый шрам, она рядом. — Это, например, когда? — подтолкнул Игорь. — Я получил свой, когда поссорился с ней. С Бердиным она стала мила, когда он получил свой. В остальных случаях она просто была близко. Игорь задумался, не спуская с Дица взгляда. Это раздражало. Он ведь оценивал неверность чужих выводов, зная ответ и не собираясь его рассказывать. — Ты прав, что Ирина рядом не просто так. Но не в момент, когда вы их получили. Ты сейчас играешь со своей командой в мафию. Ты — мирный. А есть мафия, доктор и комиссар Катани. Так вот Ирина не мафия, она доктор. — Доктор?.. — растерянно повторил Даррен. — Она помогает избавиться от последствий. — Но как? — Ведьма, — улыбнулся Игорь. — Когда-то давно попросила у духов покоя и сил, чтобы отомстить за погибшего возлюбленного, духи пошли ей навстречу, наделили силой, сделали своей жрицей, а она потом крестилась, чтобы избежать их власти над её жизнью. И они лишились власти над жизнью, но всё ещё властвовали над смертью. Так что вот тело умирает раз за разом, а душа продолжает жить, какие-то силы там ведьмовские ещё остались, вместе с душой и памятью от жизни к жизни с ней идут. Даррен с трудом воспринимал этот разговор реальным. — Ты это серьёзно всё сейчас? — подал голос Сеня Чистяков, слушавший вместе с Дарреном. И он, значит, не в курсе. Будучи игроком, в Омске просидевшим дольше всех. — Мне врать ни к чему. К тому же, вы наверняка все тривиальные объяснения уже отвергли и, вероятно, поняли, что дело мистическое. — Значит, она помогает, — задумчиво ответил Даррен. — Значит, мафия — тот, кто ей противопоставлен. И тут же понял, что в таком случае виновным получается он сам. — Необязательно, — возразил Игорь. — Когда творишь зло, притворяясь добром, удобно, чтобы тебя страховал тот, кто может последствия сгладить. Я тебе вот что скажу: вас всех наверняка объединяла не только Ирина — вы, скорее всего, получали их в момент своей уязвимости. Эмоциональной. — Ты переживал, что коллектив не примет, — напомнил Семён. — Миша Бердин влюбился. Ткачёв — тоже. Соловьёв переживал за Володю. Илья — из-за семьи. То на то и выходит. — Ткачёв влюбился? — хмыкнул Игорь. — Что, опять? — Выбрал себе мужика, а потом старый вернулся, — коротко объяснил Семён. Это вызвало смех у Гераськина, и смех этот не был добрым. Злорадствовал. Диц на самом деле с трудом понимал, почему к Володе многие так относятся, и видел то же непонимание в глазах, например, Райана или Миши Гуляева, но не видел у Чистякова. Тот Ткачёву не верил и теперь эмоции Игоря явно разделял. — Тебе смешно, но пострадавшие-то ни в чём не виноваты, — поделился он. — Соловьёв — нормальный парень, ты и Спунер — вообще классные мужики, ну, чего вас тянет к нему, я не понимаю? — Меня? А я тут при каких делах? — ещё только успокаивался от приступа смеха Игорь. — Ты же тоже с ним был. — Я? С Ткачёвым? — он скривил губы, шутливо показав отвращение. — Да боже упаси. Нет, я бы даже под дулом автомата к нему бы не притронулся. Семён и Даррен переглянулись, молчаливо разделяя непонимание. — А ты уверен? — повернулся Диц к Гераськину. — Потому что, судя по всему, у Ткачёва другое мнение на этот счёт. — Уверен, — насмешливо кивнул Игорь. — Хотя, подожди, Ткачёв сказал, что у нас что-то было? — Он промолчал на обвинения. — Вот как… — Я видел вас, Игорь. Видел даже не единожды, — нервно заговорил Семён. Внимательный взгляд в ответ, и больше никакой улыбки. Самое странное, что ответ, выданный Игорем несколько секунд назад, был достаточно искренним — он не лгал, он действительно, видимо, не имел с Володей никаких отношений, но тогда… Почему? — Когда видел? — спросил Игорь. — Да вот год назад, в ноябре, перед твоим уходом. — Ясно, — собеседник поджал губы и затем всё-таки мягко задумчиво улыбнулся. — Значит, не зря он не оспорил. Как он говорит, так и есть. Даррен покачал головой, чувствуя, что от злости уже в мыслях кипит. — Ты идиотов из нас не делай. Ты только что всё отрицал. — Ошибся, значит, — пожал тот плечами. — Мне, в целом, вам больше нечего сказать. — Скажи, что, в таком случае, я видел! — резко воскликнул Семён. — Я не буду отвечать на вопросы о наших с ним отношениях. Я давал обещание. А касательно твоего вопроса, — Игорь взглянул на Даррена снова. — У тебя все вводные есть. Пять пострадавших, их эмоциональная уязвимость, доктор, которого держат всегда рядом, последствия — кое-что из того, что ты знаешь, тебя путает. Один момент. Я не буду говорить какой — не имею права, я рискую намного больше тебя — просто если всё это сложится в картину и что-то одно будет выбиваться, выбрасывай эту деталь. Оно специально так сделало. И к Ирине даже не пытайся подходить — она спрячет его ещё сильнее. — Почему ты Олей её называешь? — только спросил напоследок Даррен. — Потому что это первое имя, под которым она себя знает. И даже не мысль, а тень от мысли скользнула у Семёна в глазах. — Подожди-ка… хочешь сказать, что девушку, которая потеряла возлюбленного, отомстила за его смерть врагам, а потом крестилась, звали Ольга? Даррен одарил вопросительным взглядом, а вот Игорь Гераськин в ответ только многозначительно улыбнулся.

***

У Миши в глазах теперь пульсировало, почти не прекращая: двадцать четыре часа в сутки слышал и видел собственное сердцебиение. Мешало играть, спать, говорить и сосредоточиться на чём-либо, кроме собственной любви. Если Даррен появлялся в поле зрения, весь мир схлопывался до него одного, а вокруг — всё в темноте: ни партнёров, ни Магнитогорска, ни хоккея толком, и даже голос Звягина не пробивался сквозь пелену. Так на площадке было невозможно взаимодействие построить. Повоевали с Мишей, повоевали и отправили на скамейку сидеть до конца второго периода, наказанного. Володя смотрел на него по правое плечо, стоя у борта, видел совершенную растерянность, и непонятно, то ли плохо ему, то ли наоборот слишком хорошо, чтобы ещё об игре думать. В перерыве вышли в подтрибунку вместе, и Володя подтолкнул молодого под локоть: — Ты так без игрового времени останешься. Попытался бы вести разговор, но сзади грубо пихнули, отталкивая от Миши. Володя недовольно обернулся: Диц. — Совсем уже? — Иди, — Даррен указал на гостевую раздевалку. Володя сжал зубы: было необходимо сдержаться, но на игровую голову это было невыносимо трудно. Всё можно понять, трудная ситуация, поговорить нужно наедине, но ведь спокойно можно было об этом сказать? Миша двумя пальцами задел его локоть, кивая: — Не злись, пожалуйста. Нервы. — Скажи своим нервам, чтобы думали, на кого руки распускать. Ушёл. Обострять не стал. И сколько это выдержки стоило, сложно даже представить. Миша был благодарен, но в тот момент думал не о нём, а о том, что вот-вот придётся иметь дело со злобой Дица к себе. Раз даже Ткачёву, случайно под руку попавшемуся досталось, то что же его ждёт? А парни шли мимо, в их представлении рядом с Дицем Миша в безопасности, и так оно, наверное, и было. Просто… — У тебя ещё возникают вопросы насчёт того, почему вместе мы не будем? — Я люблю тебя, — тихо сказал Миша. — Меня это сейчас меньше всего интересует. Меня интересует, что мы горим три-один, и тебя тоже интересовать должно только это, вынь мозги из задницы. — И я буду бороться за тебя, сколько бы ты от меня ни бегал. — Гуляев! — Даррен схватил его за воротник, по-безумному заглядывая в глаза. — Приди, блять, в себя! — Даррен, я без тебя не могу, — настойчиво в ответ прошептал Миша. — Я ни о чём не могу думать, кроме того, что ты не рядом, потому что я сделал что-то не так. И за эти слова Миша получил пощёчину. Совсем слабую, неболезненную, Даррен, скорее, просто немного оттолкнул его лицо в сторону, шлепка даже слышно не было, но был факт — он ударил. Ударил на эмоциях, со злости, от души, потому что хотел ударить, потому что не увидел другого выхода, не получилось достучаться словами. Миша приложил пальцы к своей щеке и на Даррена больше взгляда не поднял. Он говорил от сердца, должен был сказать всё это именно сейчас, потому что у него на душе ничего, кроме этого, не было. Но ответа не получил. Только такой, грубый, заставляющий вместо признания в любви иметь дело с чужим бессилием. — Прости. Мишка, прости, — Даррен положил ладони ему на локти и опустился на самые коленки, чтобы его взгляд поймать. — Прости меня, я не должен был. — Это всё? — спросил Миша. — Мне не извинения нужны. — Я не скажу тебе другого сейчас. Это неприемлемо. Нельзя смешивать личную жизнь с хоккеем. Мишенька… Даррен попытался за руки его взять, но Миша выдернул обе. В его глазах он был прав, он боролся за то, ничего важнее чего не знал, но на то он и подросток: всякая борьба бескомпромиссна, без но и если, с места в карьер, забывая обо всём вокруг. И не обращать внимания на хоккей в его понимании было чем-то естественным, ведь это всего лишь хоккей — на кону стояло что-то даже большее, чем жизнь. — Почему ты ведёшь себя, как трус? Если любишь, почему отказываешься? — Миша… — Даррен попытался дотронуться до него, но Миша отступил ещё дальше. — Нет. Если это не признание неправоты, то я не хочу этого слышать. Собираешься бояться — бойся один. Я буду любить изо всех сил за нас двоих. Раз тебя на такое не хватает. Он только попытался уйти прочь, как Даррен схватил его за руку, поднялся в доли секунды и развернул его к себе, пылко и бездумно несвойственно себе вовлекая в эмоциональный поцелуй. Миша уронил клюшку, одна нога подкосилась, а Даррен ладонями направил его назад, вжал в стену, убивая всю подростковую спесь и напористость. И целовал так, словно волю давать не собирался — так и хотел поступить с самого начала, присвоить, в угол загнать, заставить открыться. У Миши сполз шлем, тоже на пол рухнул рядом с клюшкой и крагами, и мужчина вплёл ладонь в его волосы, а другой зацепился за защитный юношеский ошейник, потянул вперёд и скомкал в руке, делая его тесным, приручающим. Миша застонал в поцелуй, деться ему было некуда, а хотелось раскрыться как-то ещё сильнее, тело открыть, своё желание показать, и пусть Даррен сам дальше разбирается — он же взрослый. А Даррен безумным был. Впился в молодость, воспользовался покорностью, и так в любви признавался. Сломался перед Мишей. Продержался всего-ничего, просто не смог дальше. — Мой Даррен, — шепнул Миша ему в губы. — Ты мне только скажи, что я могу прийти к тебе ночью, и, клянусь, я буду лучшим хоккеистом мира в третьем периоде. — Не будешь, — ответил Даррен. — Тебя больше не выпустят. Я об этом позабочусь. Миша отстранился. — Почему? — Потому что ты невменяемый, — Даррен отступил от него, качая головой. — И ты подтвердил все мои опасения на твой счёт. Взрослый так не поступает, а воспитывать капризного ребёнка я не нанимался. И, бросив весьма надменный взгляд на Гуляева, Даррен удалился в раздевалку первым. А кто его спрашивает, нанимался он или нет? Слишком поздно. Он взял ответственность за несмышлёныша Мишу, никто ему её не навязывал, никто не просил его шефства, он просто проявил инициативу, а теперь малодушно, привязав к себе, пытается сливаться. Уже не получится. Да и желания нет — есть желание взять его под свою опеку целиком, просто нельзя, а держаться на расстоянии чуть дальше вытянутой руки невыносимо. Невыносимо для них обоих. Просто Миша себя нисколько сдерживать не мог и ломал этим не только свою собственную жизнь, но и жизнь Даррена, тщетно пытавшегося ухватиться за остатки здравого смысла. Гуляев весь поникший сидел в том перерыве в раздевалке. Володю прополоскали в качестве обязательного ритуала, потом принялись за оборону и прошлись по всем персонально, как будто бы претензии не только к одному Мише. Он бы не обратил внимания на такой разбор полётов, не подумал бы, что облажался как-то сильнее остальных, но, наблюдая, как Даррен подходит к Звягину после речи, уже не надеялся, что он увидит лёд в третьем периоде. Володя взял его за руку, участливо перенимая чужой взгляд. Хоть он был рядом. Всегда где-то безмолвно, близко, готовый поймать, если нужно. Миша благодарно дёрнул уголками губ, но на большее не решился. Его существование пока балансировало на одном непонимании поступка Дица. Они поссорились, и в тот момент было непонятно, насколько сильно: бросил ли Даррен его, или же просто так раскритиковал его поведение на площадке. Сергей Евгеньевич из вкрадчивого разговоре метнул взгляд на Мишу, сощурив глаза. Сканировал готовность. Заострил внимание на сцепленных ладонях и кивнул Даррену: «Услышал». А Даррен, не глядя, просто покинул раздевалку, направляясь ко льду: пара минут оставалась до начала третьего периода, куда Гуляеву можно было уже не торопиться. Правильно сделал. Только теперь самому нужно было собраться, выбросить паршивца из головы хотя бы до конца матча, иначе какой из него положительный пример? Команда потихоньку выбиралась, вставала в проходе, ожидая сигнала о выходе на лёд. — Парни, собрались, — Звягин встал позади. — Вы все выглядите так, словно в хоккей сегодня играть даже не собирались. Семён потрогал Даррена по плечу. — Слушай, — шёпотом позвал он. — Я тут кое-что подумал насчёт слов Гераськина. Ещё один. Даррен повернул голову, постаравшись одарить Чистякова как можно более уничижительным взглядом, но у того, когда ему не нужно было, всякая чуткость отключалась — ему показалось, словно Даррен его с рассказом торопит. — Про эмоциональную уязвимость и всё такое. Диц замер. Эмоциональная уязвимость — это же та самая, которая сейчас у оставшегося в одиночестве Гуляева в раздевалке? — Не только Ира была рядом каждый раз, когда кто-то получал шрам, — монотонно продолжал Семён. — Там был ещё один человек. Абсолютно всегда. И всё, что касается эмоциональной уязвимости, он в этом специалист. Он в этом первый. Он общался с Дицем после его примирения с Ирой — подошёл на парковке в тот день, когда все разошлись. Он оставался с Мишей Бердиным на занятия по растяжке, где тот рассказал ему про своё увлечение молодой пресс-аташе. Он был на руках у ошалевшего от волнения Соловьёва, когда тот нёс бездыханное тело по уфимскому ледовому к автобусу. Он сидел рядом с Рейнгардтом в самолёте, пока тот наблюдал свои оркестровые видения. Он держит Мишу за руку в раздевалке. И его нет среди столпившихся в подтрибунке ястребов. — Сука, Гуляев с ним. И Диц рванул через толпу обратно, расталкивая всех. Тайна в этот момент была разгадана, но она была недоступна другим, не было времени останавливаться и всё объяснять. — Куда?! — воскликнул Сергей Евгеньевич. Семён поспешил за Дарреном. — Стой, — Дамир поймал его за локоть. — Нельзя, — Семён быстро покачал головой. — Мы его поймали. Он там. С Мишей. И слышал это не только Дамир. Слышали все, кто месяц игнорировал проблему, кто наблюдал за своим шрамом и пытался вспомнить, как он появился, когда, при каких обстоятельствах. Думал, не опасно ли это, не убьёт ли он, не станет ли больше, не передастся ли детям. Всем было страшно. Просто все скрывали, шифровались, молчали, делали вид, что им смешно. Только в тот момент стало понятно, что смех давно закончился. Что каждый был встревожен, и теперь никто стоять уже не собирался. За Семёном метнулся Дамир, а за Дамиром почти все, и Сергей Евгеньевич уже не имел над этим власти. Только знал, что через несколько минут команда получит техническое поражение. Даже не предполагал. Точно знал. И слышать, как Даррен дверь раздевалки открывает и как замирает, видя ледяное острое жало, кинжалом смотрящее откуда-то из лучевой кости. Всё уже стало понятно. Диц за плечо развернул Володю к себе. — Наелся, гнида? И воздух разрезал тяжёлый жёсткий удар, после которого чертёнок Ткачёв рухнул на пол, лезвие в его руке спряталось, а из шеи Миши Гуляева хлынула кровь.