У лешего две тени, но обе не его

Даррен включил свет в номере, пропуская Мишу вперёд. Они тут только на одну ночь, завтра после матча — сразу в Челябинск, а оттуда в Магнитогорск, и на эту одну ночь можно напрячься и побыть стойким и правильным. В Магнитогорске же, кстати, дело какое-то было... Точно было. Какое же? Миша сел на кровать, скромненько, в уголке, выглядел человеком, который спать ляжет вот прямо сейчас, воможно, даже положения не меняя. — Не уйдёшь? — только спросил с надеждой во взгляде. Даррен покачал головой. — Я буду тут. Если ты хочешь. — А ты? Ты этого хочешь? Со мной всё хорошо, я справлюсь и один в случае чего. — Да уж... — тихо усмехнулся Даррен, раскрывая свой чемодан в поисках тапок и чего-то более удобного для сна. — Коледову ты, видимо, сказал примерно то же самое. — Я не мог сказать ему по-другому. — Почему? Миша только со скукой посмотрел на свою сумку, оставленную в углу — тоже надо бы зубы почистить, душ принять. — Неважно, — ответил он. Снова отгораживается и снова сам. Прячется, потому что чувствует опасность, но почему — непонятно. Даррен не представляет для него угрозы. — Важно. Потому что непонятно, отличаюсь ли я чем-то от Паши и говоришь ли ты правду мне. — Я не знаю, отличаешься ли, — признался Миша. — Я не хочу этого знать. Слишком велик риск — Гуляев не пойдёт на выяснения и расстановку всех точек над "ё" сейчас, сил на это нет, предпочтёт долго и мучительно обманываться. Смотреть на Даррена и думать "а может...". — К тому же, я не уверен, на сколько ты остаёшься. А значит, что бы я ни сказал, это ничего не поменяет. Даррен зашёл сегодня в туалетную кабинку самолёта и Мишу увидел на полу. Он даже не плакал, хоть и глаза покраснели: может, пару слёз и проронил, но при Даррене просто сидел и молча смотрел в угол. Ему стало тяжело в салоне. Слышал, что все со всеми общаются, у всех есть общие темы, весёлые истории, совместные игры, шутки, и только он не смог найти себе места, и не вспомнил бы никто, если бы он не саботировал. Даррен сел рядом и притянул к себе. Мог отругать, но вновь не стал, взял за руку и мягко скрестил мальчишичьи пальцы со своими. Он тоже был так молод когда-то, так же влюблялся, искал понимания, рыдал в одиночестве. У Миши за спиной агрессия и неправильные привычки продолжительностью в год, ему бы просто месяц пожить в любви и спокойствии, без потрясений и ни в коем случае не одному. Эта молодость влюбляла в себя, эта хрупкость, гордая душа в потрёпанном и использованном плохим человеком теле, сильный разум и вера в себя и своё будущее. Но задышал он только тогда, когда обняли, выдохнуло сдавленное и пережатое сердце, наполнило жизнью существо, за последнее полчаса заставившее себя лишь руку поднять, чтобы дверь открыть. Казалось, что в таких случаях в итоге до дна выпивают, все силы вытягивают, жизнью чужой питаются, чтобы самому вернуться к жизни, но Миша — нет. Его тащить не надо было. Руку только подать, показать, что рядом будут, сказать, что верят ему и верят в него. Больно это было. Даррен вообще в жизни такой боли не испытывал — смотреть на то, как кто-то столь близкий страдал, подобно Мишиному, как уничтожался в одиночестве, плакал, потому что в самый страшный момент в своей жизни оказался никому неинтересен. И знать, что можешь помочь, хотеть помочь больше всего на свете, показать, как можно любить и как беречь. Но не помогать. Не давать Мише подойти и не подходить самому. Даррен был точно уверен, что Мише всего этого нельзя, он не сможет сейчас строить отношения, единственное, что на данный момент ему может быть позволено — эмоциональный санаторий под наблюдением Ткачёва, и это правильно. И ему чёртовы девятнадцать... Как это будет выглядеть? Даррену за тридцать, и команда совершенно правильно воспримет его мудаком, посмей он Мишу после всего, что тот пережил, хоть пальцем тронуть. Наплевать им будет, кто там кого любит, может, в Мишину любовь они ещё и поверили бы (хотя и то, учитывая всю информацию о нём, кто-то найдёт повод усомниться), но в любовь взрослого мужчины четвёртого десятка к мальчишке, ещё не выросшему из юниорского возраста, — это вряд ли. Этот аргумент гораздо важнее, чем кажется, потому что они постоянно находятся в одном и том же коллективе, но сказать так Мише... Он не поймёт. Окатит своим презрением, ведь чужое мнение никак не в их власти, оно нисколько не умаляет борьбы каждого и них. Но вся его готовность идти одному в толпе была продемонстрирована сегодня в самолёте. Без команды, без смеха над его шутками, без поддержки и друзей Гуляев не сможет, а отношения с Дарреном легко всё это перечеркнут. — Сегодня я никуда не пойду, — напомнил Даррен. — А завтра? А дальше? Я правильно понимаю, что ты здесь из жалости и только потому, что больше некому, а я иначе счёты с жизнью сведу? — Нет. Я здесь, потому что ты мне дорог. Миша вскочил с постели, равняясь с ним. — Тогда я вообще ничего не понимаю, — смотрел Даррену глаза в глаза. — Ты мне тоже очень дорог. Почему мы не можем быть рядом? Что ещё нужно, чтобы просто быть твоим другом? — Мишенька, — Даррен словил его руку внизу, воссоединяясь с ним и успокаивая, хотел выровнять тон разговора. — Я буду твоим другом. Но не сейчас. Нам этого нельзя, именно нам двоим. Мы привяжемся, а ты пока не можешь делать это, не болея. Я уже вижу и слышу от тебя знаки этой неправильной привязанности. — Но для меня она правильная. Что может быть неправильного в доверии и желании находиться в поле твоего зрения? Я ведь... Даррен, я же не тащу тебя в постель. И на долгие секунды воцарилась полная тишина, сопровождаемая лишь его сбитым дыханием. Воздух срывался с приоткрытых губ, и Даррен случайно, правда совершенно случайно, даже зная, что ему нельзя этого делать, взглядом скользнул до них. И его тысяча аргументов не приближаться, дать Мише спокойно восстановиться отключались, когда этот мальчик был так близко. Глядя на потрескавшиеся губы, тонкую жилистую шею, открытую ключицу, Даррен ничего уже не помнил. Пытался вспомнить, почему важно не трогать его, и не мог. Потому что на другой чаше весов влюблённый Гуляев, даже не знающий, насколько взаимны его чувства. Страдающий, может, и не вообще от одиночества, а от отсутствия именно Даррена. Он воткнул вилку себе в руку вчера вечером, сегодня пришёл перебинтованный и в отсутствии Даррена рядом вновь попытался натворить глупостей. Даррен закрыл глаза и судорожно выдохнул. Убрал ладонь, отвернулся, вернее, попытался — Миша дёрнул за локоть обратно, и обе его руки оказались на чужом лице. Сантиметра полтора между ними — расстояние, где ни одна мысль уже не поместится. — Я всё увидел, — прошептал Миша. А иначе и быть не могло. Скрывать такую сильную любовь можно, но для этого нужно вообще не общаться, а они не общаться не могли. Миша без него разрушался. И его поцелуй, осторожный, застенчивый, словно прикосновение к шедевру мирового искусства, огороженного лентой от посетителя. Даррен ощутил его не сразу, будто бы время понадобилось, чтобы осознать, кто его целует, прочувствовать самого любимого человека, который любил в ответ, верил ему и не позволил бы Даррену пройти через то, через что проходил сам. Одиночество ведь не должно так заживо куски отрывать, когда любовь сильна вот настолько. Где-то в уголках сознания билась уверенность, что это ошибка и так нельзя, но, пока Миша был так близко, она не имела значения. Даррен не должен был поддерживать поцелуй, но вспомнить, почему, не мог. Поэтому он даже не просто поддержал — он перехватил инициативу, положил ладонь на Мишин подбородок, пальцем провёл под нижней губой и слегка надавил. Хотел углубить. Слиться воедино. А Миша сопротивляться и не думал. Делался ничтожным в его руках, мечтал в этот момент поддаться ему вообще без остатка. Мишин подбородок последовал наверх, и Даррен не оставил в своей увлечённости никаких сомнений: этот момент снился ему. Мальчишечьи шея и ключица, мурашки по коже от ласки мужчины, с которым было хорошо. Даррен поцеловал его ушко и, поддаваясь, наверное, какому-то чутью, не продолжил — только прижал Гуляева к себе. — Даррен, — шептал Миша, уктнувшись лбом в его щёку. — Значит, ты тоже чувствуешь это... Признаваться нельзя, но отпираться теперь было бы глупо. Даррен официально наломал дров. — Объясни, почему ты отталкиваешь меня. — Потому что сейчас тебе это не потянуть, Мишка. И потому что наша разница в двенадцать лет не даст сейчас нам строить равные отношения. — Значит, всё-таки из-за возраста, — Миша отстранился от него, вновь ловя его взгляд. — Наша разница никогда не поменяется, и, значит, вместе мы, получается, не будем? А как быть с любовью? — А ты точно уверен, что это любовь? С тобой очень плохо обращались, и ты к этому привык — откуда теперь ты можешь знать, что любишь, а не просто тянешься к тому, кто позаботится? Крылья у него большие и ни капли не побитые. Пусть и следы от шайбы по всему телу, от вилки — на тыльной стороне левой руки, губы покусаны, а внутри целый, светлый, мощный, сильный. Диц ненавидел себя за то, что Мише тяжело из-за него тоже, он один из тех, кто эту силу руками месит, лишь бы не видно было. — Но как же я изменюсь и привыкну к другому, если единственный, к кому у меня есть чувства, не хочет со мной даже разговаривать? Он знал, что может не говорить, что он имеет влияние уже сейчас, и ему достаточно дотронуться, губы облизнуть, показать, как он хочет, чтобы Даррен почти наверняка сломался. То, как его тянет к юному Гуляеву, ощущалось теперь чем-то естественным, хоть и до этого вечера Даррен умело скрывал. Насколько сложнее теперь станет? — Я буду с тобой разговаривать. Я не собирался разрывать общение с тобой, я хотел откатить его к состоянию недельной давности. — Это когда ты угрожал мне в подтрибунке? Блин, Даррен. Если у меня к тебе чувства и у тебя ко мне тоже чувства, зачем какие-то сложности, почему ты их придумываешь? Я хочу быть с тобой. — Мишка, я уже привёл аргументы. — Я не понимаю этих аргументов! — нервничал Миша. — Твои аргументы — это что я не умею и не знаю, как правильно. Так покажи мне, как любить! Как я могу этому научиться сам? А другие... Боже, да я год под носом у всей команды крутил с другим хоккеистом, они так ничего и не прошарили. Всем наплевать. Никто не будет за нами следить. — За нами уже следят, — возразил Даррен. Миша смотрел в его глаза с искренним непониманием и даже яростью. В его голове просто не укладывалось, как можно пройти мимо любви, что может быть важнее, чем родной человек под боком? — Что было в той бумажке, Даррен? — отмотав назад, задал Миша вопрос о единственном событии, которое предшествовало резкой смене курса. — Тебе не нужно это. Миша, пойми, пожалуйста, — сил у него уже не было, руки опускались, Даррену было до сумасшествия тяжело говорить всё это. — Я рядом. Я был рядом с тобой всё это время и был готов служить тебе опорой, хотя со временем любовь к тебе стала невыносимой для меня. Но ты намного важнее меня, я без раздумий пожертвую собой и своими чувствами, чтобы спасти тебя. И сейчас тебя ни капли не спасёт очередной любовник за тридцать, ты должен понять и почувствовать, что за заботой необязательно следует расплата, что ты можешь просто принимать помощь и быть дорогим кому-то без всего того, чему он тебя научил. Я не дотронусь до тебя именно потому, что люблю так сильно, как человек вообще способен. И я надеюсь, ты прекратишь дразнить меня и причинять этим боль. Не используй мои чувства, пожалуйста. Я не вступлю с тобой в отношения, но помочь тебе я обязан. Всё это только сделает нашу жизнь сложнее. Прости. И, отстранившись, Даррен взял с кровати полотенце и просто ушёл в ванную. Миша закрыл глаза. "Люблю тебя". Вроде бы, такая же фраза, что и от предыдущего человека в его жизни, но... какая-то совсем другая. Мише казалось, что он верит бывшему и в его слова о чувствах, но они, как оказалось, не дарили ответной любви — просто успокаивали насчёт того, что от него не уйдут. А от слов Даррена было очень больно. Но это та боль, которая делала Мишу счастливым, хотя, как оказалось, что вообще такое счастье, раньше он тоже вряд ли представлял. Чувствовал какую-то эйфорию, в основном, после секса и думал, что вот так счастье и звучит, а оказалось, что вообще ничего близкого по ощущениям с тем, что внутри расцвело от одной лишь надежды на ответную любовь. Миша рухнул на свою кровать, не раздеваясь, свернулся клубочком и заулыбался самому себе, ведь без Даррена-то можно было расплыться в этой любви. За это он отругать не сможет. Да и сам он сказал все эти слова, которые у Миши теперь в дурной голове по кругу проигрывались. "Всё это время... любовь стала невыносимой". "Пожертвую собой, чтобы спасти тебя". "Люблю так сильно, как человек вообще способен". Сунув палец здоровой руки под бинт, Миша нашёл отметины на своей ладони и надавил на них, пытаясь в этом водовороте чувств найти себя, то самое, где в их общей боли начиналась его собственная. И только почувствовав физическое увечье, он успокоился. И заснул, вот так, в одежде, не сходив в душ и в очередной раз не побрившись. Не спал больше суток, воспалённый разум не давал глаз сомкнуть, но теперь стало легче. Да и просто почувствовал он, что так можно. И сквозь сон убеждался, когда вышедший из душа Даррен осторожно снял с него джинсы, мягко выдернул одеяло из-под мишиного тела и накрыл им уставшего подростка. Волосы на затылке растрепал и выключил свет.

***

Когда Володя в коридорах гостиницы наткнулся на призрака Дица, тот бессмысленно слонялся по зданию уже минут двадцать. Очередной, кому не спалось этим вечером. Их набралось уже с горстку, вместе засели в карты играть и теперь чаю захотели, так что послали того, кого меньше всех жалко случайно ошпарить разливающимся с подноса чаем — самого дорогого хоккеиста лиги. А Володя воспользовался растерянностью Даррена и всучил поднос ему. — Неси, я устал. — Куда? — Пошли за мной, покажу. Ребёнок в норме, ничего, что ты ушёл? Даррен беспрекословно понёс, куда сказали. То, что есть компания, хорошо, с чужими разговорами собственные мысли и чувства заглушить будет легче. — Он спит, — ответил Даррен. И заснул мило, уткнув нос в сжатый кулак. Когда стоял, смотрел на Даррена, разговаривал, он выглядел, как совсем взрослый, серьёзный, сосредоточенный. А как спать лёг, так всё детское сразу обратно проявилось: заснуть одетым на нерасправленной постели в непонятно каком положении — Даррен пожалел, что не подложил Мише подушку на пол. Вдруг с кровати свалится? — А ты почему не спишь? — задал очевидный вопрос Володя. И сразу в Даррена вперился взглядом. Здорово мешал этим сосредоточенно нести свой поднос. — Я не могу. Вообще не могу рядом с ним находиться, — зачем-то признался он. Ну, потому что, наверное, догадывался, что Володя их давно уже прочёл. Даррен не думал о том, кто мог написать те паршивые слова, боялся найти себе выдуманного врага и не угадать. И угадать боялся тоже. — Сложно смотреть, как ему тяжело? Мы можем поменяться, если совсем невыносимо. Я побуду с ним. — Всё сложнее, — ответил Даррен. — Я люблю его, Володя. И никак не могу самому себе объяснить, что моим он не будет. А он нуждается в моей помощи, тянется ко мне. И мне приходится ещё и ему объяснять то, во что не верю сам. Володя замолчал. Может, он и не был в курсе, что речь идёт о любви, а не просто о влечении. Диц все те же вопросы слышал у себя в мыслях больше месяца назад: думал, что просто внешность юного хоккеиста приносит эстетическое удовольствие, потом думал, что испытывает влечение к его молодости и энергии. Потом считал себя увлечённым, потом подумал, что Миша нравится ему как парень, но это что-то временное, вызванное чувством некоторого восхищения им. Потом коснулся мимолётно несколько раз и перестал думать о ком-либо, кроме Миши. Чувства снежным комом нарастали, но Даррену всё равно было сложно понять, любовь ли это. Только когда с Кёртисом не смог переспать, понял, что, похоже, приплыл. А на осознание ушло ещё несколько недель. Это и было причиной сомневаться в Мишиных словах любви: это было очень сложно для Даррена. Не может быть такого, чтобы Миша за пару дней влюбился и всё понял. Хотя, возможно, у него вообще всё с первого взгляда случилось, просто глаза только сейчас открылись, чтобы взглянуть. До это с перевязанными ходил. — Я бы не смог так себя ограничить, — тихо ответил Володя спустя некоторое время плотных раздумий. — Даже если бы причины и были, я не смог бы убедить себя. — Двенадцать лет разницы. — Которую он не видит, да? — улыбнулся Володя. — Совершенно. Не понимает, почему для меня это аргумент. — Я тоже не понимаю. А ведь стоял пару дней назад у себя дома, бесился с того, что Миша встречался с сорокалетним мудаком. Теперь говорит: «не понимаю». Даррен думал, что сейчас бросит чай, схватит за шкирку и тряхнёт хорошенько, чтобы мозги на место встали и он по-ткачёвски стал орать, чтобы Диц даже не думал мальчишку тронуть. — Я немного боюсь его. В хорошем смысле, — продолжил Ткачёв. — Ты замечаешь, как быстро он растёт? Ещё в августе — помнишь, мы фоткались на льду, когда ещё ты с Ирой поругался? — он тогда с Вербой носился, а потом тот издевался над ним, повторял слово «многочлен», и Гуляева каждый раз выносило. Такой прям был… хулиган с задних парт, маленький, счастливый. А посмотри на него сейчас: какие жуткие события выносит, какие тяжёлые решения принимает, как говорит с командой во время матчей и вообще. Он меняется на глазах, намного быстрее, чем должен, и, я уверен, что то его мужло потерял его только потому, что не успел перестроиться и понять, как Мишей манипулировать дальше. — К чему ты это? — не понял Даррен. — К тому, что ты считаешь вашу разницу огромной, потому что сравниваешь его девятнадцать со своими. Я бы просто не сравнивал. Я в девятнадцать пузыри пускал. Даррен слабо усмехнулся. — Он совсем юный, — всё-таки возразил он. — Не умеет себя ограничивать, не понимает, что такое ждать или думать, прежде чем делать. Я не хочу заниматься его воспитанием, потому что вряд ли имею на это право. Я могу поругать его на льду, но не буду делать это в жизни, учитывая его ужасный опыт. Ему лучше быть с кем-то его возраста, расти постепенно, как все, не пытаться удовлетворять взрослых мужчин своей нарочито взрослостью. Пытаясь быть старше, чем он есть, он только навлекает на себя проблемы. — Может, ты и прав, — пожал плечами Володя. — Я тебя убеждать ни в чём не буду — я понимаю и ситуацию, и сложность каждого твоего решения в ней. Просто знаешь… А так ли ты уверен, что он настолько юн и не готов? Или ты просто хочешь, чтобы он оставался юным, или тебе по инерции так кажется, или же ты просто общаешься с ним, как с маленьким, и это создаёт для тебя такую иллюзию? Потому что я даже не знаю. Это хулиганьё по уровню развития, по-моему, догоняет меня. Ясно, что обсуждать с Ткачёвым какие-либо проблемы — это путь к обострению этих проблем. Даррен и так метался из-за собственных решений, а слушая человека, который говорил то, что больше всего хотелось слышать, он просто во всём разуверился. Да и ещё это «хулиганьё». Ведь такой Мишка и есть — маленький хулиган. Первый поцеловал, только зацепившись взглядом за вожделение Даррена. Все мысли в голове перемешал, навёл такой бардак в чужой жизни и засыпал счастливый и уверенный, что будет лучше. Надо немного ещё повисеть у Дица над душой, и Диц сломается. А разве не сломается? Он ведь уже почти. Слишком много сомнений и слишком сильно притяжение, контролировать всё это становится невозможно. Помимо них двоих, не спали ещё Илья Рейнгардт, Никита Холодилин, Дамир и Паша Коледов. А стаканов с чаем шесть. Почему-то. Володя пожал плечами: — Считать не умею. Но ведь к лучшему, смотри, тебя без чая не оставили. — А чего вам не спится? Володя сам раздал всем стаканы с чаем, и карты Никита Холодилин отложил. Откинулся на кресло и наигранно вздохнул: — Да Ткачёв снится без конца, сил уже нет, скоро с ума сойду. Тот захихикал и Никите в ответ подмигнул. — Ты осторожнее, а то я ведь поверю и позволю себе в тебя влюбиться, — и отправил Никите воздушный поцелуйчик. — Ой, Вов, мои двери для тебя всегда открыты. — Так, всё, нахуй, — Рейнгардт набросил на сидящего рядом Холодилина плед. — Заебали. Только попробуйте, блять. В хоккей никто, сука, не хочет поиграть в этой команде? — Илюх, а ты? — Даррен с беспокойством посмотрел на жутко уставшего от всего Рейнгардта. — Я так понял, переговоры с бывшей не увенчались успехом? Холодилин выпутался из пледа и принялся складывать его, чтобы убрать аккуратно подальше и никто не мешал по-скотски на Володю смотреть. — Не увенчались, — Илья злобно усмехнулся. — Это мягко сказано. Но я сам виноват, зря вчера пил. Пришёл с запахом, и вот последствия. — Серьёзно? — Серьёзно. Обвинили в том, что я бухарик и всегда так делаю. А я, чтобы ты понимал, алкоголь до этого раза пробовал один раз в четырнадцать лет. — Понятно, — Даррен посмотрел на Коледова, и внутри заворошилась неприязнь. Хотя Паша не тот, кого стоило бы винить в одиночестве Миши. Все слились, и выходило, что побыть сегодня рядом было его чуть ли не обязанностью, но он же в действительности обязан не был. Так же, как мог перешагнуть через себя он, мог бы и Даррен сделать. Да и Ткачёв с Рейнгардтом в свой страдальческий кружок могли его посерединке посадить. Соловьёв был занят своими собственноручно созданными проблемами, а Спунер вообще ошивался где-то в самом конце — помочь Мише мог кто угодно, просто Паша о том, что не поможет, практически сообщил в лицо. — А ты чего? — пропустив Пашу, Даррен обратился к Дамиру. И Коледов поник. Ощутил осуждение. Было похоже на то, что он и сам с трудом мог принять собственный поступок. — А я хочу спать, — ответил Дамир. — Но тут толпа хомяков, я не могу уйти, не проконтролировав, что они разойдутся по своим спальням. Даррен получил от Володи стакан с чаем, который даже не заказывал. — Ты пропустил Пашу, — напомнил он, улыбаясь. — Мы больше не шифруемся. Есть проблемы — говорим прямо. — Я просто уверен, что у Паши та же причина, что у меня, — осёк его Даррен. — Мне очень паршиво, что я оставил его, — Павел говорил не всем, а конкретно Дицу. — Я должен был быть рядом. — По правде говоря, мы все при чём, — возразил Дамир. — Может, и сегодня ты был одним из тех, кто мог бы помочь, но вчера вилку он себя воткнул точно не из-за тебя. И шайбы на себя месяц он ловит тоже точно не из-за того, что ты рядом не каждую секунду. Претензии мы друг к другу можем сколько угодно выставлять, это не решит проблему. Пацан в беде, и, раз мы тут команда и держимся друг друга, из виду его выпускать нельзя. Все согласны? Абсолютно все, даже Никита Холодилин согласно кивнули. — И да, Паш, ты тоже должен для себя решить, Мишка тебе друг или презренный гей, — добавил Володя. — Ничего личного, уверен, ты точно не один борешься с этим ощущением, но эта проблема сейчас как будто бы не самое важное. — Да я понял, — раздражённо ответил тот. — Я стараюсь. Я побоялся его оскорбить чем-то случайно, только и всего. — Может, мне тоже в геи записаться, — маленькими глоточками пробуя чай, высказал вслух свои мысли Илья. — Раз с бабами не везёт. Никитос, а для меня твои двери открыты? И всё ещё пытающийся справиться с пледом Никита забил, расправил его обратно и накинул на собственные плечи, приглашая Илью в свои объятия. Паша Коледов закатил глаза, а Илья, разрешения взглядом спросив у Дамира, подвинулся и улёгся к нему в объятия. — Открыты, зайчик. Но только желательно зайти в них вместе с Ткачёвым. — Собака, — Илья обиженно пихнул его в бок. Натуралы оба на самом-то деле. Холодилин вообще женат, просто дурачок. По-разному все принимали знания об ориентации партнёров по команде: Дамир усердно и довольно натурально создавал впечатление невозмутимости, Паша сталкивался с внутренней агрессией и боролся, в основном, с ней, а такие, как Илья или Никита, просто бесконечно шутили. Для каждого происходящее было диким, но жить с этим придётся — все понимали. Учились не пялиться, не задавать вопросов, принимать, как что-то нормальное. Эти двое безобидные, даже шутят не так, чтобы задеть. Даррен взглянул на Илью, и вдруг все старые вопросы, все раздумья последнего месяца нахлынули на него при виде одного маленького повреждения прямо под левым ухом. — Илья, — Даррен позвал его, дожидаясь, пока парень посмотрит на него. — У тебя ведь не было шрама?.. Левая рука Ильи дёрнулась, направилась туда, выше шеи, и подушечки пальцев очертили силуэт повреждения. — Утром не было, — он выпрямился, оторвался от Никиты и голову наклонил, чтобы другие видели. — После бывшей, получается, появился? — хмыкнул Холодилин. — Я бы, блять, не удивился. Дамир поднялся, обходя Даррена, чтобы лучше увидеть объект разговора. Пятисантиметровая белая черта от затянувшейся травмы, такая же, как у всех остальных, сидящих здесь, кроме только Паши Коледова. — Вспоминай, — Дамир навис над ним. — Где был, с кем общался. — Как ты себя чувствуешь? — добавил Володя. — У меня всё ещё похмелье. В остальном нормально, — Илья повернулся к Дамиру. — Я всё время был на виду. Ко мне никто не мог подобраться. — Расскажи весь день. С тех пор как в прошлый раз проверил, — попросил Даррен. — Всё с подробностями, как помнишь. Может быть, мы где-то проглядели. — Так, ну… — Илья хлопнул по коленкам. — Я проверял, когда в машину садился с Володей. Ничего не было. Потом мы ехали, ехали плохо, страшно и, надеюсь, в последний раз. Гайцы там нас останавливали. Володя к ним выходил, ему вместо штрафов чуть орден за заслуги перед городом не выписали. От машины я сразу в адвокатуру… Илья пустился рассказывать, в каких помещениях и зачем бывал, состав людей вокруг, всё, что помнил. Володя смотрел, не отрываясь: страшно. Илья весь день был рядом с ним. — Зашли в аэропорт, никого там не сшибли, даже регистрацию не проходили — заранее зарегались, как белые люди. — Давай дальше. Вы же уходили от нас, — поторопил Дамир. — Ну… Прошли контроль, там доебались до термоса моего, но не отняли. Мы с Володей пошли дальше искать чай с лимоном. Нашли в Шоколаднице за сто тысяч миллионов этот грёбанный чай. Налили в термос, сели и стали ждать остальных у гейта. Потом объявили посадку — мы прошли в самолёт, стюардесса поприветствовала, мы прошли, сели на свои места, я у окошка, Володя — у прохода. — Просто сидели три часа? — спросил Даррен. — Партитуры… — произнёс Илья, и вдруг мысли его в сторону разбежались. — Смотрели… И в этот момент стало так страшно, что он замолчал, цепляясь за время в самолёте, за всё, что видел, всё, о чём говорил, что знал в тот момент. За мысль, что за весь полёт и весь последующий вечер он не заметил странности, не увидел в этом никакого подвоха — улеглось в голове, словно что-то обычное, рутина, о которой не задумываешься. — Какие партитуры, Илюх? — тихо спросил Дамир. Илья поднял взгляд на Володю, ведь Володя там же сидел, видел всё то же, вместе слушали Риголетто, вместе акценты расставляли, галки рисовали… Не мог же мозг Рейнгардта это сам придумать?! Он же даже в школе музыкальной не учился, да и в операх специалистом не был. Но Володя смотрел точно тем же встревоженным взглядом. Ничего этого не было. А что же тогда было?