У лешего две тени, но обе не его

На улице было ужасно холодно: Володя доковылял до квартиры, сел на пол в прихожей и решил спать там, прямо в куртке, может, хоть согреется. "Я тогда сегодня у Лёши Макеева останусь. Вам и без меня будет весело", — написал Илья. Володя не нашёл в себе сил спорить. Илье, конечно, самому надо ещё подумать, с кем связался: только что сам еле выжил после предательства, а тут оказалось, что и Володя из тех же, из изменяющих. Думать об этом никак нельзя сейчас, ответить нечего — надо смириться, просто надо. Игорь мешал. Хохотал где-то в небытии. Веселился с Володиных проблем. Уже год как спуску не даёт — каждый раз тут, чтобы поглумиться. — Чистяков сказал? Какова ирония, надо же! Он был везде вокруг Володи, шум его смеха звучал, даже если уши закрывать. Володя устало посмотрел на него: отвечать бессмысленно, продолжит гнуть свою линию — ему там и не слышно Володю, наверное, или же он сам не хочет слушать. — Видишь? — он резко стал один и присел рядом с сидящим на полу Володей на корточки. Ужасно материальный. Страшно. — Ты умрёшь. В любом случае. Мне даже ничего делать для этого не надо. — Ты уже проиграл. Уходи! — крикнул ему в лицо Володя. А он встал и с размаху врезал ногой по Володиному лицу. И так паршиво, так больно было, словно и вправду бил. Володя закрылся руками, чувствуя не то кровь, не то слёзы под ладонями. — Твои Райан и Лёша всё слышали, как меня это радует. Теперь тебе не за кого цепляться. Сгоришь, никто не вспомнит. Ты сгоришь! Тебе не положено жить! — Да почему?! — взревел Володя, подняв на него взгляд. — А ты у Чистякова спроси. Он не должен помнить, но всё-таки помнит, какая ты мразь, да? У Сени Чистякова всё узнай. Спроси, что он думает о тебе. Спроси у Сени. Он ведь тебя ненавидит, ты это давно видишь. Не знаешь, почему, да? Спроси! Володя отвернулся от него, глотая слёзы. А Игорь кинулся к нему, упал рядом, навис над ухом, вспоминая старую шарманку: — Он умирает. Он умирает! А должен — ты! Слушать невозможно — в ушах звенит. Володя шлёпнул его по губам, закрывая рот и надеясь прекратить, но Игорь стал говорить с закрытым. — Он умирает! А должен — ты! — Замолчи! — Володя толкнул его. За руку схватили, и он открыл глаза. Сидел на пороге, в той же куртке, только теперь светло было вокруг. Перед ним — Алексей, встревожен, будил тряской за плечи, пытался в себя привести, а отреагировал Володя, только когда за руку схватили. — Воль... Ты в порядке? Володя лишь кивнул. Раз говорит "Воль", значит, пока не всё потеряно. Алексей принялся вынимать его тело из куртки, аккуратно освободил руки из рукавов, приподнял, чтобы достать из-за спины, и, вложив шапку, повесил на крючок в прихожей. Затем принялся развязывать ботинок, а Володя только безучастно за этим наблюдал. Кажется, всё ещё не согрелся. Но стало лучше, когда Алексей поднял его на руки и понёс в комнату. — Голоден? — Нет, — ответил Володя. — А ты? Алексей непонимающе посмотрел на Володю: что, разве Ткачёв в состоянии поухаживать? — Просто не хочу, чтобы ты уходил. Если пойдёшь кушать, забери меня с собой. — Я никуда не уйду, — заверил Алексей, опуская Володю в постель. Вот так бы всю жизнь. Володя бы тогда вообще даже не думал по хоккею скучать. Ушёл бы с площадки легко и даже в зал бы ходить перестал, на что ему мышцы, если Алексей везде отнесёт? Нафиг не нужны. — Володь, скажи мне одну вещь. А может, вот прямо сейчас бы не помешали: встать и бежать сейчас куда угодно, но подальше от этого разговора. Володя посмотрел ему в глаза, вдруг ощутив покалывание в щеках — плакал во сне, значит, по-настоящему. — Ты его увидел снова. Что чувствуешь? — Ничего, — ответил Володя. И зря он так сказал. Но он, если честно, не знал, что говорит неправильно, посчитал несущественной информацией для Алексея. Зачем ему знать что-то такое, что заставит хоть немного в себе сомневаться? — Прошу тебя, верить и так трудно. Володя даже сначала не понял. Поднял голову, ловя взгляд Алексея: — Верить во что? — уточнил он. — Во что угодно верить, что ты говоришь. Я не просто так спрашиваю — есть повод думать, что он тебе существенно ближе, чем ты хотел бы показать. — Но раз я не хотел бы показывать, зачем заставлять? — никак не мог взять в толк Володя. — Потому что я не понимаю своего места в твоей жизни по сравнению с ним. Отчаяние захлестнуло. Володя только всплеснул руками, даже не находясь с ответом. Неделю назад Алексей сказал, что будет за него бороться и не отдаст Райану, а теперь что? Выясняет, а точно ли нужно слово держать? — А что тут понимать? Я же вслух всё сказал уже тридцать раз. Он мне не нужен. — Так же, как говоришь, что ничего не чувствуешь. Так же, как говоришь, что не изменяешь. Обидно. А показалось, словно Алексей выше случившегося в раздевалке, но нет. Володя отвернулся от него, лёг лицом к окну, пропадая из разговора, отступая — бороться не намерен. Ему союзник нужен, а не ещё один враг. — Значит, не спрашивай, раз не веришь. Потому что все эти разговоры в таком случае бесполезны. Раз считает Володю изменщиком, значит, уже чувствует себя преданным, ведь это не то дело, которое требует железобетонных доказательств. Одного настроя на измену хватит, чтобы всё разрушить. — Володя, я верю, — шёпотом сказал Алексей. Тёплая рука дотронулась до его бедра, и у Володи разбежались мурашки по спине. Обожал прикосновения Алексея — все они были как будто бы по делу, ни одного лишнего, все чётко выверены. Володя его ласку заслуживал сам, с нуля, и каждый раз доказывал своё на неё право, а Лёша отвечал, не стесняясь. Такова была валюта, и теперь Лёша ею так же расплачивался. — Но это было бы значительно легче, если бы ты говорил правду и отвечал честно. — Я тебе ещё раз говорю: у меня к нему ничего. Хочешь верь, хочешь — нет. Он не уходил, только потому что Володя попросил не уходить. Только сам Володя уже не уверен был в собственной просьбе — какой в этом смысл, если всё равно нет настолько важного в этот момент сопереживания. Он верил в обещание Алексея не сдаться так легко, но об этом обещании он не напомнит — Алексею придётся думать самостоятельно и поступать исходя из своего ощущения ситуации, потому что только это на самом деле и важно. Он обнял Володю со спины, находя в темноте его руку. — Ты действительно не был ему верен? — спросил Алексей. Поддержит, интересно, если однозначно сказать "нет"? Володю не отпускало ощущение, что он этими прикосновениями пытается оплатить какой-то инсайд, даже не правду, нет — подробности. Поэтому молчал. И чужую руку в своей не сжимал. Алексей, возможно, вообще мог бы подумать, что Володя заснул и разговаривать с ним бесполезно. — Мне нужно знать, Воля. — Зачем? — хрипло спросил он. — Знать, способен ли ты на измену. — А ты сейчас сам не знаешь, что ли? — Думал, что знаю. Володя усмехнулся. — М-да. Я держу своё слово, Алексей. Неплохо бы знать, что кто-то ещё страдает тем же. Алексей не получит ответа на этот вопрос. И никто не получит. Может, лучше было бы наврать, просто сказать, что ничего не было, и всё, но оспорить то, что знал Семён, будет очень тяжело, не нарушив ни одного обещания. А Володя и правда слово держит.

***

Утром, когда домой пришёл Илья, оказалось, что Алексей уже покинул дом. И с утра это показалось такой трагедией, что чисто физически Володя не смог сдержать истерики, вырвавшейся из рук и наполнившей комнату почти в одну секунду. Он закусил тыльную сторону ладони, чтобы рыдать бесшумно — Илье всё это ни к чему, да и вообще кому-либо ни к чему. Мог бы — не выходил бы даже из этой квартиры ещё неделю, пока не восстановится хоть какое-то стабильное мироощущение. Пока он не поймёт, как прийти в раздевалку команды и посмотреть ребятам в глаза. Как общаться с Сеней. У Чистякова был тысяча и один повод ненавидеть Ткачёва, но реальная ненависть оказалась для Володи сюрпризом — Семён не был человеком, который мог бы так явно и напрямую выразить своё отношение. Володя хоть и не рассчитывал на его взаимную симпатию, но всё-таки до вчерашнего дня считал, что они, скорее, хорошие знакомые. "Какой задрот. Как я тебя обожаю", — и взгляд глаза в глаза, прислонившись лбом к чужому лбу. Момент последнего совместного матча, третья шайба Семёна с передачи Володи, искренняя радость и признательность — разве этого всего не было? Куда оно делось? Что делать с Райаном? Если оставить просто всё как есть, Володя поступит точно так же жестоко, как весной сделал и сам Райан, жизнь уравняет счёт, но кому от этого станет лучше — неясно. Володя не хотел так поступать. Он справедливо считал, что пережил всю боль и возвращать её не собирается, и это было важным решением для него самого, но теперь оно было незначимо. Всё равно, получается, вернул. И Алексей... Он не посмотрел на Володю, когда тот зашёл в раздевалку, продолжил своими делами заниматься, а для Володи этот момент был второй победой после решения остаться в команде. Хотя время прошло, и уже далеко не факт, что это решение было правильным: приобретённый опыт не стоил тех проблем, которые возникли из-за одного нахождения Володи рядом с командой. — Ты сегодня с нами? — Дамир протянул руку Володе. Тот пожал, кивая. Голос подать не решился. Почувствовал на себе взгляд Чистякова, и понадобилось несколько секунд, чтобы решиться посмотреть в ответ. Но со стороны Семёна ожидаемого презрения не было — только интерес: решился прийти. После всего — всё равно хочет быть с командой. Даже несмотря на то что это, вероятно, не взаимно. Паша Коледов тоже был рядом, сидел на скамейке, тревожно роясь в телефоне, уже одетый. Володя последний пришёл — даже Чистяков был уже на месте — только одного человека не было. — Гуляй не пришёл. И дозвониться до него не могу. Со вчерашнего дня на сообщения не отвечает. Володя оглянулся на Дица. Тоже полез в телефон проверять, только ли Коледова игнорируют. Володя редко в таких вещах ошибался — Даррен раньше должен был заметить пропажу, между ними явно происходит что-то особенное, и, раз Даррен не первый поднял тревогу, значит, отчего-то он не опознал происходящее как проблему. — Ты что-то знаешь? — спросил Володя. Даррен растерянно покачал головой. — Ладно. Тренировка уже начинается, решим потом, — Дамир надел шлем, отправляясь на тренировочный лёд. — Тебе какого ледового помощника: кенгуру или пингвинчика? — Верба толкнул Володю плечом. А тот только грустно улыбнулся в ответ, быстро переоблачаясь в хоккейное, пока партнёры расходились и раздевалка стремительно пустела. Вскоре остался только Семён, и Володе стало неловко находиться тут в такой компании. Как, судя по всему, и самому Семёну. Его перегибы: сильная радость, сильная злость, сильная печаль — всё случается с ним лишь во время матчей. В другое время Семён спокоен, уравновешен и довольно вдумчив. Володя попал под его каток тоже во время матча, именно поэтому он и слышал всё это о себе впервые — Семён редко злился на него на площадке, потому что на площадке Ткачёв надёжен как никто, а в другое время Семён просто не осмелился бы на такое, тем более при полной толпе людей. Но для Володи это не означало ничего хорошего. Значит, вот такое отношение у Чистякова к нему и есть, он просто скрывал это. И главное, что на самом деле... Это абсолютно заслужено. — Хорошо, что пришёл, — только и проговорил Семён. Прощения просить не будет — сказал то, что должен был, Володя сам во всём этом виноват. И он не злился на Семёна, честно, просто и на разговоры настроен не был. Семён ушёл из раздевалки, не дождавшись ответа. А значит, с той фотографии остался лишь Дамир. Который почему-то всё ещё пытается как-то взаимодействовать с человеком, которого терпеть не могут почти все. И ещё Миша... Где Миша? Что с ним случилось? Почему Володя не рядом с ним, не помогает, не вытаскивает его оттуда, где он находится, чтобы он не вляпался в прогулы? Он же старший, Миша на него равняется, они же не просто так друзья. — Где Гуляев? — пытал Сергей Евгеньевич Дамира. Тот жал плечами. У них сейчас никаких отмазок не бывает: для бюрократии — собственные юристы, заболел — собственные врачи. Клуб полностью задействован в жизни хоккеиста. Не бывает у них никакой жизни вне клуба. Поэтому Миша просто прогуливал, и пытаться его прикрыть — только ему же хуже делать. — Честно говоря, мы второй день не можем до него дозвониться и сами сильно переживаем, — искренне поделился Дамир. — Детский сад, — прокомментировал тренер. Но взгляда с капитана не убрал. Смотрели друг на друга несколько секунд, напряжённо, выжидающе. — Раньше такое было? Дамир покачал головой. Миша — ответственный малый, поэтому он и на равных здесь. — Как найдёте его, меня поставьте в известность. Если не найдёте, тоже поставьте. Заволновался. Из-за этого заволновались и те, кто до этого не нашёл повода. А многим было тревожно и без пропажи Гуляева. Появление Райана и так всё усложняло, а его теперь труднейшие взаимоотношения с Володей вообще ставили на командном спокойствии крест. До вчерашнего дня негласно было принято решение в случае необходимости держаться стороны Володи: как ни крути, он жертва ситуации и гораздо влиятельнее в этой команде, куда большую роль играет в её результате. Вчера оказалось, что насчёт жертвы все они как-то резво маханули, теперь святое великомученничество Володи было поставлено под вопрос — не так уж он и ни при чём. Если Райан оставил Володю лишь в апреле, сам Володя, кажется, предал его намного раньше, и, если выбирать жертву, то вчерашняя реакция Спунера на известия довольно красноречиво подталкивала этот выбор изменить. Ведь это он был одурачен, он лишился команды, он был вынужден уехать, а Володя... Володя и тогда не очень хранил, и сейчас уже нашёл другого. Хоть и тот другой делал вид, что Володи не существует, это никого не успокаивало. — Думаешь мне стоит что-то сделать? — спросил Семён у Дамира во время раскатки. — Нет, всё уже сделано. Тренируйся. Помочь сейчас можно, разве что, команде. Семён извиняться не собирался — за правду не извиняются — но преподносить её именно так казалось ему ужасно неправильным. Володя обладал человеческими качествами, которых Семён остерегался, но он не был неприятен и плохого самому Чистякову ничего не сделал. Травли он не заслужил, и именно это тревожило. И тревожило, что этим Чистяков добился лишь дальнейшего раскола в команде. — Ты мне только скажи, ты действительно уверен в том, что между ними что-то было? — тише спросил Дамир напоследок. Имел в виду Ткачёва и Гераськина. — Я всё своими глазами видел и не один раз. Дамир не понимал, почему даже не один раз они палились именно перед Чистяковым, в то время как все остальные ни ухом ни рылом, никто даже не предполагал. Если бы Володи в момент озвученных обвинений рядом не было, скорее всего, мало кто поверил бы, но он был там, всё слышал и не пытался отвертеться. Безмолвно признал свою вину. И теперь в воздухе витало: "так Игорь из-за него ушёл?" И выходило, что не только Игорь. Ещё Райан. Ещё, возможно, уйдёт Алексей Соловьёв — в этих драмах он, должно быть, чувствовал себя лишним.

***

— Значит, слушай, что узнал, — Волк сказал, что уйдёт в тихое место, но теперь создавалось впечатление, что на той стороне провода его трахают прямо в момент этого разговора. И, если бы речь была не о нём, это было бы удивительно, но Даррен делал поправку на Кёртиса, и многие вещи переставали после этого звучать дико. — Плохо слышно. Кому бы ты ни давал, можешь попросить его на пять минут вынуть из тебя член? — Ах ты! — попытался возмутиться Кёртис, но не смог сдержать смеха сам. — Я на беговой дорожке вообще-то. Когда она работает, она заглушает, и меня никто не слышит, шаришь? Но для этого по ней нужно, ну, бежать. Дицу не стыдно, потому что это не он испорченный — это репутация у Кёртиса такая. Волк даже не оскорбился. Пораскинул мозгами и понял, что мог бы и так вполне поступить. Почему нет-то? — Короче, Никитос по душам поговорил с Гераськиным, но оказался тупее Гераськина, и тот всё понял. Но до момента, когда понял, успел сказать пару интересных вещей. Во-первых, никто из Авангарда не знает настоящей причины, по которой он ушёл, кроме двух человек — имён не назвал. Владимир Ткачёв и Семён Чистяков. — Во-вторых, конфликта не было и нет, в Омске, фигурально выражаясь, существует зло, которое нужно искоренить, но те, кто должен искоренять, ему потворствуют. Вот как-то так. Но он не уточнил даже примерно, что имеет в виду, и говорил в фигурах. В команде есть те, кто не должен допускать появление шрамов?.. — А потом Гераськин понял, что Никита не просто так выспрашивает. И с этих пор вопросы задавал уже он... — Никита сказал, кому это нужно? — Сказал, что новички в Омске чувствуют себя не в своей тарелке. И Гераськин ответил, что двенадцатого октября после вашего матча готов поговорить. — Да ладно?.. — удивился Даррен. — Вот так всё просто оказалось, — усмехнулся Волк. — Слушай, а о каком зле он говорил? — О поперечных передачах в своей зоне, — покривлялся Даррен, вспоминая самую частую претензию Звягина к раздевалке. — Ой, ну, и пожалуйста. — Не обижайся, Кёрти. Я расскажу, как только сам пойму. Пока я не знаю, что за угроза, знаю только, что она есть. Потом придумает, как успокоить Волка и Михайлиса. Не рассказывать же им всю эту муть... — Береги себя, Даррен. Мне тревожно за тебя. Не планировал в Омск на убой отправлять. Почему-то Дамиру шанс поиграть здесь казался золотым — хоккейная система, лишённая минусов, связанных с закрытостью клуба, представлялась местом, где можно стать звездой. Но во многих отношениях здесь было намного тяжелее, чем в Москве, и, в основном, из-за чёткого понимания, кого они подводят своими ошибками. Шрамы были проблемой, но всё же не такой по масштабам, как тишина на активной трибуне, которую они успели ощутить на себе недавно. Некоторых болельщиков парни знали, считались с ними, и этих людей было видно на каждом, даже выездном матче, не оправдывать их вложений и их вовлечения было тяжело психологически, так же, как и невиданно ранее вовлечённую в хоккей остальную публику арены. Хоккей здесь знали. Хоккей для слишком большого числа людей здесь был важной и лучшей стороной жизни, куда приходили всё забыть и предаться празднику. А сейчас о празднике речи не шло — на арене одни мучения: зрителей, которым трудно понять, что случилось с командой, и хоккеистов, которые изо всех сил пытаются преодолеть границы между поражением и победой, не видя и не зная этих границ. У Даррена же ещё есть и собственная борьба, и она даже труднее хоккейной. Потому что в хоккее всей душой хочется победить, но в личной ситуации гораздо приятнее был бы проигрыш, отсутствие сопротивления, прыжок в омут. Дицу по ночам снилось, как он его обнимает. Да, избито, но это правда. Отстраниться бы от него, сделать так, чтобы их проблемы не усугублялись, но просто не выходило. С каждой попыткой быть строже к нему и к себе они становились лишь ближе, с каждым следующим взглядом, каждой улыбкой, каждым случайным прикосновением неизвестной ранее силы влюблённость лишь давила на горло сильнее. Даррену бы дышать им. Забыть о собственном обещании не трогать. Прижаться к нему и упиваться своими чувствами. Ему бы и проще вместо всего этого думать только о незримой угрозе команде, но получалось всё меньше, перестало хватать сил, почти был исчерпан интеллект. Хватало только на инквизиторские выводы: если рыжая, значит ведьма, а если ведьма, то, значит, злая. От неё на душе становилось тяжело, от взгляда нужно было прятаться. Даррену казалось, что Ира их ненавидит, а тяжело было и без этого. Он извинился перед ней ещё в августе, но она остерегалась его до сих пор, обходила стороной, заставляла чувствовать себя нежеланным гостем. Володя говорил, что она фея, но рядом с ней Даррену было страшно. И шрама у неё не было. — Знаешь, что это? — Даррен показал пальцем на свой, держа в руке телефон. Ира отвлеклась от ноутбука. Сидела на подоконнике, никого не трогала, обрабатывала фотографии с тренировки — Миша у неё на экране был. Мишенька. Левой стороной на фотографии развернулся, и ярко был виден его след за ухом. Он и правда на старую протёртую мозоль похож, если не брать во внимание, что у всех она одинаковая. — Что-то ваше, хоккейное, — пожала она плечами. — Уверен, ты намного больше знаешь. Ира наконец зацепила его взгляд своим. — Докажи, — только и ответила. Сердце зашлось. Даррен хотел этого разговора, но, если честно, не знал, как его вести. Он наконец нашёл того, кто мог бы дать ответ, наконец нашёл причастного, только фактов у него ноль, вопросов слишком много, чтобы можно было ухватиться хоть за один. — Всё это время это была ты... — Что я? — Эти шрамы — твоих рук дело?! Чужая рука упёрлась в плечо Даррена, с силой отталкивая его от Иры. Миша Бердин был в высшей степени недоволен происходящим разговором, его тоном, его целью и вообще просто фактом. — Охуел, что ли? А ну отошёл. Ира смотрела на Даррена, не отрываясь. — Миша, ты подумай, она всегда где-то поблизости этих шрамов. Всегда при чём. — Ты совсем уже кукухой поехал со своими шрамами, — Миша снова толкнул его. — Займись своей жизнью. Ещё раз к Ире подойдёшь — получишь по мозгам. Вот только такие, как Миша, и нужны. Чтобы разговоры силой прекращали, и тогда вечно можно скрываться — близкий человек же в упор не видит ничего и другим вопросы задать не даёт. Даррен через Мишино плечо посмотрел на Иру. — Всё, хватит, — Миша заступил её. — Давай. Встретимся завтра. Пока они стремительно удалялись, Даррен смотрел в спину и пытался понять, как он должен быть вести этот разговор, будь у него мозги. Она потребовала доказательств, но это звучало, скорее, как вызов — в любом случае, кроме своих догадок, предъявить он ничего не мог, а "всё сходится" — это не улика. Райан подошёл сзади, вставая по правое плечо и вместе с Дарреном провожая взглядом уходящих. Даррен повернул голову, цепляясь взглядом за его шрам. Может, и правда крыша уже поехала? Даррену так тяжело сейчас в Омске, что уже и неудивительно. — Ирка хорошая, — сказал он. — Она возится с командой, заступается за вас, олухов. Не ссорься с ней. — Я и не собирался ссориться. Хотел поговорить. — И о чём? — О шрамах. — А, это, — выдохнул Райан. — Ребята говорили о них. — И ты, конечно, не помнишь, откуда твой. — У меня таких штук шестьдесят. Вот, смотри, — он указал на затылок, затем отодвинул ворот, под которым было видно ещё два разных шрама. — Так что я бы даже не заметил, если бы мне не сказали. — Откуда всё это? — Трудная молодость. Но этот должен быть отличаться от других. Слишком странные обстоятельства получения. Даррен кивнул: — Да и взрослым не проще. — Это точно, — усмехнулся Райан. — Теперь боль другая. — Ты веришь? — Даррен было важно уловить его взгляд, но не получалось. — Что Володя изменял тебе. Думал, что даже вопрос такой недопустим, нельзя лезть, но почему-то залез — от всплеска адреналина, полученного минуту назад, наверное. По ощущениям, Спунер мог и не ответить, зарядить просто по морде наглому, а он только качнул головой: — Это не принципиально, — Райан повернулся к Даррену и смягчил выражение лица: он в порядке. — Ты скоро сам поймёшь, тут всё не то, чем кажется. Много вещей происходит, которые ты не видишь. И я не вижу. А Володя управится с хаосом, с любым, он сам немного хаос. Если он будет в порядке, он со всем справится, и нам тогда не придётся. Тебе не нужно думать о том, что с ним не так, надо ему верить. — И ты веришь? — Если бы не верил, не вернулся бы. — Но он обманул твоё доверие. Райан смотрел в глаза, и Даррен не видел ни капли сожалений в его взгляде. — Если ты вечно мечешься между доверием и недоверием, это значит, что ты не веришь. Потому что вера не поддаётся постоянному тестированию: она просто есть и не исчезает, если тебе сделали больно. Раз в тот момент он поступил так, значит, так было надо. Я не стану требовать его объяснений или оправданий. Отвечая на твой вопрос, да, я ему верю. И верю точно так же абсолютно и во всём. Телефон зазвонил, а Даррену ужасно не хотелось отвлекаться от мыслей Райана и от его мира. Может, перезвонят? Просто чувствовалось, что ему нужно прикоснуться к этому ощущению, рассмотреть поближе. Но дурные мысли не дали сосредоточиться. Даррен вынул телефон: Гуляев. Лёгок на помине. — Прикончу сейчас, — предупредил Даррен Райана, показав экран, прежде чем вызов принять на громкой связи. — Где тебя носит, сука... — Даррен, Даррен, послушай, у меня мало времени, — Миша задыхался на той стороне провода. — Я дома, в ванной. Помоги мне, он убьёт меня. — Кто?.. — у Даррена сорвался голос. — Миша, что произошло? — Блять, идёт. Даррен, помоги, прошу тебя. Я дома. Он не откроет дверь — выноси её. Трубку бросили. Дыхание сбилось. Райан хлопнул его по плечу и рванул в ту же сторону, где Миша и Ира скрылись несколько минут назад. — Пошли. Быстрее. У тебя тачка здесь? — Д-да... — Даррен опомнился, только когда автоматически припустился за ним. — Да. Блять, Миша...