У лешего две тени, но обе не его

Ткачёв сюрпризы не любил. Несмотря на то что в идеальном шторме он ощущал себя как рыба в воде и легко ориентировался в меняющихся условиях, ему не нравилось, когда этот шторм ради шторма и создавался. Если конечной целью его творцов являлось заставить Володю потерять контроль и перестать ориентироваться в окружающей обстановке, в гробу он эти сюрпризы видел. И в морду мог по такому случаю дать, хоть и всем божился, что агрессия не его метод. Райан об этом прекрасно помнил. Сам в морду не получал, но одной попытки заинтриговать перед свиданием год назад хватило, чтобы больше даже не пытаться. Через час пятое октября, Володин день рождения и одновременно год с момента их первого поцелуя. Для самого Райана всё закрутилось позже, но точкой отсчёта был именно этот день, когда Володя взволновано сделал первый шаг. Под рёбрами трепетало от воспоминаний: он был тогда совсем принадлежащим Райану, улыбался так только ему, но Райан не так высоко ценил это. И сегодня, за час до этого дня, в руках у Райана напуганный до смертельной бледноты Миша Гуляев, вцепившийся в Даррена железной хваткой, будто от Дица его жизнь зависела. Хотя, если фигурально, как будто так оно и было: когда в запертую дверь ванной постучали, голосом обозначили, кто за ней, он за полсекунды с замком справился и нырнул в объятия Даррена, схватился за него, и с тех пор невосприимчиво к чему-либо существовал, лишь пока касался его. И вопросы ему задавать было бесполезно. Диц и Спунер начали ломиться к нему в квартиру с грохотом на весь подъезд, так что человеку внутри пришлось открыть — всё равно бы выбили дверь, даже если бы для этого динамит понадобился. Диц мог и от неё избавиться, и от твари за ней одним своим страхом и негодованием, он на одном адреналине влетел в квартиру, схватил за шкирку и того и гляди стал бы избивать, не вмешайся Райан. — Здесь небезопасно, — предупредил Райан. — Дверь мы почти сломали, Мише тут нельзя одному оставаться. — Я буду тут, — Даррен гладил подростка по волосам, не давая даже на секунду тому задуматься о том, что он всё ещё не в безопасности и надо быть начеку. И что-то подсказало Райану, что не стоило бы оставлять их наедине или Даррена — в ситуации угрозы здоровью Миши. И себе парня было брать пока некуда: сам перебивался в отеле, да и отвечать за него, по ощущению, всё равно ни Райану, ни Даррену. Володя должен знать. — Едем к Ткачёву. Там разберёмся. Они не сопротивлялись — им нужно было обоим, чтобы кто-то сейчас взял на себя ответственность. Опять Райан и Володя как нерадивые супруги, растерявшие всех своих двадцать детей и за шкирку каждого волокущие домой. Теперь ещё и разведённые. Даррен протянул Райану ключи от машины. Указал глазами на Мишу, вцепившемуся в его локоть. Сам успокоился, бес из взгляда испарился, вернулась способность какие-то трезвые выводы делать, и трезвость подсказывала следующее: если Мишу сейчас отпустить хоть на секунду, он потеряется и больше никогда не найдёт ни Даррена, ни команду. Так что он не отпускал. Положил ладонь сверху на замёрзшие пальцы Гуляева, накинул куртку на плечи, даже не просовывая руки в рукава. Теперь так и сидели в машине: Миша держался за его локоть, смотрел сугубо в пол и больше никуда. В себя приходил понемногу и тяжело. Но никто и не настаивал на том, чтобы срочно возвращаться в рассудок. Рядом есть взрослый, он поможет, рядом с ним можно побыть маленьким — он не подведёт, не отпустит, не потеряет, никому не отдаст. И защитит. — Кто он и что ему от тебя нужно? — Райан посмотрел на Мишу в зеркало заднего вида. Диц заглянул подростку в лицо: глаза бегали. Неужто ложь продумывает? — Миша, тебе придётся отвечать Ткачёву на все вопросы, лучше потренироваться на нас. А он и сам это знал. Просто долгие месяцы жизни в тени напоминали о себе — тяжело о личном говорить. — Мой бывший, — наконец подал он голос. Легче стало? Да? Должно же хоть от чего-то стать. Райан долго молчал, Даррен тоже, но Даррен здесь и не за допросом. Миша в критике и строгости сейчас не нуждался, он нуждался в чём-то, прямо противоположном испытанному за последние сутки. — Ему... — Райан склонил голову налево, с трудом подбирая слова. — Не пойми меня неправильно, ему лет сорок на вид, где ты его откопал? — Воронкин из "Крыльев". Ему тридцать восемь. — И давно вы? — Почти год. Да, Володя будет просто счастлив такому сюрпризу. — Ясно. А нужно ему от тебя что? Вы же расстались, если я правильно понял. — Мы, наверное, и не встречались. Он подавлял меня, унижал и использовал. Я верил. Думал, со мной так и нужно. А после расставания мне так захотелось хоть раз получить что-то на своих условиях. Переспал с ним после матча с Сибирью и тут же отшил. И он решил напомнить мне... Как я должен себя вести. Он визуально был в порядке: не было видимых увечий, не было слёз и дрожи, но то, как он напуган, читалось в его бледноте и осторожной вкрадчивой манере рассаза. Они не знали, что там творилось всю ночь и весь сегодняшний день, в порядке ли он хотя бы физически, сможет ли он на коньках стоять, или нужно уже продумывать ложь о том, почему его нет? Одно было ясно точно: одному Гуляеву больше оставаться нельзя. Самостоятельности он наелся до отвалу. — Миш, извини, конечно, но о чём ты думал, связываясь с кем-то, в два раза старше тебя? А Даррен бы даже не спросил. Всё понял. — Я же говорю. Я считал, что со мной так и нужно. И что радоваться надо тому, что дают, другого не будет. Этот мальчишка прошёл через немыслимое. Жил в аду всё это время, прямо под носом у всех тех, кто так переживал, так переживал... Ведь и Даррен был в курсе, что у Миши сложно на личном фронте и в результате он не просто переживает, а вредит себе на площадке. И даже не попытался завести с ним разговор, помочь хотя бы своим вовлечением в чужую жизнь. Весь Миша и есть последствия выбора не вмешиваться, он столько времени наблюдал отсутствие какого-либо интереса от окружающих, а, ощутив его от хоть какого-то человека, не задумываясь, прыгнул в его объятия. Потому что больше никому не нужен был. Но как же все переживали при этом! Вот и Соловьёв — странно было его видеть в квартире Володи, если вспоминать их общение сегодня на тренировке. Оба были немного на взводе, судя по всему, ругались, но показать этого не хотели. Обоим было важно оградить Райана от их проблем, а тот, увидев реакцию Соловьёва на Мишу, осознал, что получат от Ткачёва они сейчас даже не за Мишины проблемы, а за то, что в курсе были все, кроме него. Видит бог, Ткачёв, терявший контроль за ситуацией, был страшен. — Кто, ещё раз, угрожает? — хмуро спросил он. — Воронкин. Он из ВХЛ... — Я знаю, кто такой Воронкин, а к Мише он каким боком? Все неловко замолчали. Даррен сжимал Мишину руку, твёрдо уверяя: он рядом, на его стороне, на него можно опереться. А самому Мише, кажется, становилось легче с каждым новым всё узнающим человеком. Перед Володей страшно, конечно, и природа этого страха непонятна — наверное, не хотелось лишаться его поддержки и дружбы с ним по собственной глупости. Володя переживал за него и злился из-за этого же. И, конечно, он понял. Вернее, глубоко внутри предположил, но всей душой надеялся, что не прав. — Я так понимаю, — неожиданно заговорил Алексей, глядя на сидящего на диване Мишу, — это он писал тебе те сообщения? И по голове он тебя ударил, когда мы чуть не застукали вас на арене? Володя в шоке повернулся к Алексею. Несколько секунд не мог подобрать ни одного слова, только вертел головой с Миши на него, с него на Мишу — не знал, с кого начать, кто вызывал большее негодование. — Значит, ты, — ткнул пальцем в Гуляева, — спал с извращенцем предпенсионного возраста, а ты, — кивнул на Алексея, — знал об этом, видел издевательства и решил оставить как есть и не говорить мне ничего?! Ты знаешь, блять, сколько ему? Все в комнате поняли, что отвечать на это не следует. Почти все. Кроме Алексея. — Знал, что старше, но само по себе это не... — На двадцать лет! — воскликнул Володя. Алексей замер, глаза расширились — таких подробностей он не знал. Володя схватился за голову: — А ты?! — он посмотрел на Дица. — Ты тоже всё знал? — Только что есть проблемы, — признался тот. — Володя, ты же сам говорил, что он взрослый и навязывать ему заботу не стоит. — Трястись над разбитой коленкой не стоит, но тебе не кажется, что в случае защиты от педофила ситуация немного, блять, другая?! А ты... — Володя столкнулся взглядом с Мишей и махнул на него рукой. — Тебя даже не спрашиваю. Ума хоть расстаться с ним хватает уже? И Миша даже собрался отвечать утвердительно, но... Но ведь нет. Миша видел его единожды после расставания и всё равно лёг под него. Сколько угодно мог считать себя оторвавшимся, но фактов это не меняет. Володя захочет знать, с чего Миша вообще решил, что они расстались, если он ни разу не отказал Воронкину с тех пор и даже самостоятельно инициировал близость. Слышать этот вопрос было страшно. Потому что, как бы то ни было, под каким бы давлением это ни происходило, но в последние двадцать четыре часа он мог сказать "нет" тысячу раз, воспротивиться, противодействовать расправе физически, но был лишь тряпкой под ногами. И этому нет оправданий. Можно попробовать объяснить, но они не поймут, потому что Миша ненормальный и мысли его ненормальные. Он расскажет, а в ответ услышит, что сам навлёк на себя беду, ноги раздвигая перед неизвестно кем. Слёзы неконтролируемо упали на сцепленные с Дарреном руки. — Ты бы полегче, — попросил тот Ткачёва. — Или хотя бы не сейчас. Истерика на нервной почве не поможет нам разобраться. — Я в порядке, — успокоил их Миша, вытирая щёки рукавом свободной руки. — Закончить всё с ним с первого раза очень трудно. Володя раздражённо выдохнул. — Значит, ты бросил его и вернулся? Спунер двумя пальцами дотронулся до его локтя, большего себе при Соловьёве не позволил. — Дай ему время. Не дави пока. Он сутки провёл в заложниках, в ванной взаперти нас ждал. Двадцать минут вообще ни слова произнести не мог. — А я и не давлю, я хочу вот прямо сейчас на эмоциях понимать, что в его картонной голове вообще было. Ни капли не давил. — Когда всё закрутилось, он принялся воспитывать меня, — тихо и медленно заговорил Миша, собрав мысли воедино, — учил манерам, как будто бы ради меня самого. Это сопровождалось постоянными унижениями, незаслуженными наказаниями, насилием и заверениями, что моих проблем не существует, что вся моя боль — это оттого, что я неженка. Когда я подрос и мной стало сложно манипулировать одной только болью, он стал играть в любовь. И я верил. Думал, что наконец достаточно хороший, чтобы меня любили. Был благодарным ему за его воспитание. Потому что именно он поработал надо мной так, что теперь я был достаточно покорен, чтобы ждать и дожидаться любого поощрения, любой похвалы, а потом благодарить. Я только месяц назад стал понимать, что всё это было манипуляцией. Что он использовал меня и вытащил из меня все силы и всю душу, просто чтобы я спал с ним. Весь этот месяц я провёл не в хоккее, не с мыслями о будущем, не в тусах с друзьями — вместо всего этого, вместо того, чтобы развиваться и готовиться к отъезду, я в девятнадцать лет в одиночестве пытаюсь выбраться из какой-то ямы, где меня все оставили. Я даже не знаю, есть ли там какой-то выход. Я отталкивал его, а потом возвращался многократно. И сейчас, когда я думал, что всё уже позади, я увидел его после матча с Сибирью и подумал... Я так хочу заставить его почувствовать то же, что чувствую я. Ощущение, что тебя использовали, что тобой пренебрегли, что ты нужен только для удовлетворения какой-то одной низкой потребности. Ты же такой мощный эмпат, Володя, представь себя на моём месте, вот ты видишь его, наконец всё потерявшего, ты бы не захотел хвостом махнуть и показать, что и над тобой власти у него уже нет? Я бросил его, да. Но потом переспал с ним. Просто потому что мог это сделать, как я хочу. А мог и не делать вообще. Потому что не хочу. У меня год этого выбора не было. Многие в комнате были в курсе, что Миша находился в сложных отношениях, но на самом деле и представить не могли, насколько сложных. Алексей думал, что не вмешаться в ситуацию с его стороны было практически преступлением. Вспоминал каждый момент, когда случайно оказывался в курсе Мишиных страданий, и не понимал, чего ждал. Что Миша напрямую скажет и попросит помощи? Но так почти никто не делает. Этот мудак едва не убил его, и это исключительно результат халатности. Илья Рейнгардт и Райан Спунер слушали и не понимали, как Мише удавалось это скрывать — он прошёл через год ада, ни на секунду не подав вида, как ему плохо. Почему никто из них не слышал, как Миша говорил с кем-то по телефону, не встречал их где-нибудь в городе, не видел их вместе на парковке? Почему никто не замечал слёз и увечий? Это же просто невероятный кошмар. Даррену безумно хотелось остаться наедине. Мишу нужно лечить, не таблетками и капельницами, а просто добротой. Он выбирался как мог, даже один, даже среди злобы и грубости, ему просто хотелось жить — надо только руку подать. Даррен подаст. Потом, возможно, сгорит от уже сейчас переполняющих чувств, но что с ним будет, не так уж и важно. Ему необязательно дальше жить, Миша — куда ценнее. Володя присел на пол у ног. — Миша, обрати внимание, что в конечном итоге ты здесь. Ты неизвестно сколько скрывался, умалчивал, врал, и в результате ты покалечен и всё равно здесь. Всё равно не выбрался сам. — Я понял. — Я надеюсь. Осуждать тебя я не возьмусь — ты попал в ужасную ситуацию, в которой изначально не был виноват и не виноват до сих пор. Но то, что ты выдумал себе одиночество, которого нет, обернулось прогулом тренировки, и ещё неизвестно, в каком ты физическом состоянии и сможешь ли на лёд выйти. Мне пофигу, взрослый ты или малыш — ты под домашним арестом с этого дня. Жить будешь здесь, на тренировки ходим вместе, с них сразу домой. Телефон отбирать не надо, не придёт в голову бывшему написать? Миша покачал головой. — У меня можно домашний арест отбывать? У тебя всё равно места нет, — предложил Даррен. Володя посмотрел на него в ответ, внимательно, испытующе, по-ткачёвски. И, вроде бы, да. Аргументы приведены, и с ним Мишу оставить не страшно, но... — Нет, — неуверенно, но как-то всё равно твёрдо качнул Володя головой, — найдём, где разместить. Можешь в гости приходить. Знать не знал, только руки сцепленные видел, но нутром каким-то почувствовал, что Даррену бы сейчас не стоило рядом с Мишей совсем без присмотра быть. Встав с пола, Володя столкнулся взглядом с Алексеем, и, пока вот так друг на друга смотрели, в тишине Володя перебирал свои ощущения. А Алексей видел это и понимал, что никакого влияния на этот процесс не имеет. — Ты лучше иди домой. Поговорим завтра. — Я останусь, — попытался настоять Алексей. — Лёша, честное слово, я едва держусь, чтобы не врезать тебе за то, что ты всё знал и ничего мне не рассказал. Ты не имел права. Как минимум поэтому лучше уходи. Я конструктивного диалога с тобой сегодня вести не смогу. Если бы у Володи не было Ильи Рейнгардта, как бы трудна была его жизнь. Этот парень не боялся его трудностей, не бежал от глупых решений и неприятной правды — был рядом настолько, насколько это в принципе было возожно. Он и разрешил ситуацию. Подошёл и, как и в прошлый раз, положил руку на плечо Алексею: — Пойдём. Я у тебя переночую, а Мишка на моём диване сегодня поспит. Завтра тяжёлый день — нет времени ехать в ленту за раскладушкой для третьего тела. Алексей метнул грозный взгляд на не спешащего за ними Райана. Как приличный человек, он должен был точно так же засобираться и покинуть помещение, оставив Володю дома с арестованным Мишей и прилагающимся к нему Дицем. Райан оставаться не должен был, но он оставался. А Володе было всё равно. Володе, который выпроводил Алексея, по барабану, остаётся ли Спунер. Райан взаимно посмотрел на Соловьёва и довольно улыбнулся: сгори от собственной ревности, Лёш, самоуничтожься, всем тогда легче будет, знаешь же, что Ткачёв не твой, не был и не будет. Илья подтолкнул сильнее, и Алексей просто оставил всё как есть. А Володя лишь безразлично ушёл к себе искать новое постельное бельё. Дица не выгонит — пусть Гуляев стоит на зарядке до утра, раз только от сжимающих его ладони пальцев Даррена становилось легче. Как же так можно, как же так вышло, что этот мудак безнаказанно неизвестно сколько истязал ребёнка, а никто из них этого даже не заметил? Посмотреть на Мишу — он уникален. Живой, настоящий кусок счастья и юношеского задора. Он прошит этим пожизненно — оно не уйдёт ни к двадати, ни к тридцати, ни к шестидесяти, если не помогут. Но какой же мразью нужно быть, чтобы сознательно приняться за убийство всего этого человеческого света в его душе? Какова цель? Нажива, мальчик в постель? Володю трясло от гнева. — Знаю, чего ты хочешь, — прозвучал голос позади. Володя повернулся к Райану, и дрожь пробежала по всему телу. Переезжал ведь сюда, потому что нужно было уйти от Спунера, а Спунер и сюда пришёл, и всё им пропахло насквозь мгновенно. — Поехали. — Я не оставлю Мишу. — Миша не один. Райан протянул руку, глядя в глаза. Забавно, как он близок, пока Лёша отталкивает. Райан всегда был сильным человеком, не боялся иметь дело с чем-то сложным и витиеватым, вроде Володиной души. И то, что он любит, сейчас было очевидно, но только Володя — уже нет. Володя сделал выбор. Он подал руку в ответ. Все свои обещания он помнил, среди них нет ни одного, которое он нарушит, сделав то, что сделает. Даррен проводил их взглядом до входной двери и, применив метод исключения, выдохнул: — Мы одни. — Куда Володя? — Неважно, — Даррен заглянул ему в лицо. Миша сидел, уперевшись щекой в его плечо, накрылся чужой рукой и прислонился лбом к подбородку Даррена. Пригрелся, птенец. Теперь никакого смысла отлипать, даже если спина заболит. Даррен слышал его сердце, и с каждым его ударом новый и впервые приятный груз ответственности ложился на его плечи. Если это ответственность за Мишу, то нестрашно — Даррен с начала предсезонки понемножку её на себя брал. — Миш, как ты? — шепнул он в чужие волосы. — Хорошо, — тихо, но достаточно уверенно ответил он. — Благодаря тебе. — Скажи, он сделал тебе больно физически? Понемногу было необходимо потрогать эту тему. Даже Володя не решился, но, по ощущениям, доверия к Дицу сейчас просто больше. Держать Мише всё в себе он не позволит — пусть плачет, сорвёт обиду, боль и все остальные эмоции. Оставлять его жить с этим один на один было неправильно. — Нет, он меня не бил. Если ты об этом. — Я не только о физическом насилии. Растрёпанный птенец в руках Даррена тяжело вздохнул. — Не говори, если это слишком тяжело, но я уверен, что есть смысл поделиться. — Не тяжело говорить об этом в целом. Тяжело говорить об этом тебе, — ответил Миша. — Не насиловал. Я сам давал. Я приучен. — Но почему не сопротивлялся? Идиотский вопрос, Даррен понял сразу, как обронил его. Миша и так намекнул, что его отдрессировали поддаваться, он был слишком мал, когда всё началось, психика была ещё гибкой, и из неё можно было слепить самого удобного мальчика для битья. — Я не умею, — подтвердил Миша. — Может, если бы физически принуждал, то сумел бы оттолкнуть. Но вместо этого он приводил аргументы. — Какие? — осторожно спросил Даррен. Хотя было страшно слышать ответ. То, что Миша эмоционально покалечен, теперь было и так понятно, но насколько — это вопрос, ответ на который мог не иметь границ. Даррен и боялся как раз их не увидеть. Боялся слов не найти, чтобы выдержать заданную им самим же тему. Боялся растеряться от услышанного, боялся навредить сильнее. Миша плакал, только показывать этого почему-то не хотел. Прикосновение его ладони остыло, стало сухим, словно держаться за руки было уже необязательно, а не отстранялся он из объятий только потому, что тогда Даррен увидит, как ему сложно и как он рыдает. — Что мне всё время нужно, чтобы надо мной был мужчина. Чтобы всё делал по взмаху кнута. И это хорошо. Потому что в этом мои желания совпадают с тем, чего я стою. Мне таким и надо быть. Только в этом случае есть шанс, что я не буду один. Это правда. Есть только два "но". Единственное моё преимущество в постели — моя податливость. И я утратил последний свой плюс вне её: молодость. Я больше не красивый юноша. Мужик, которого не выберут вместо молоденьких мальчишек. Он бы выбрал, но другие — нет. И раз он выбрал, он готов рассказать всем... Как нагнуть так, чтобы казался молодым и тонким. И так далее. — Он угрожал рассказать о тебе? — Не только этим. Много чем. И не только угрожал — он манипулирует тем, что я просто неправильный, некрасивый, что мне не на что рассчитывать, я завышаю свои шансы, что с такими проблемами с характером и в психике найди ещё идиота, который даже присунуть мне захотел бы. Я понимаю, что я должен бороться с этими словами, как-то себя ценить или понимать, что я не виноват в своей боли. Но не вижу, как это сделать, за что зацепиться, это же всё ёбанная правда... Даррен, я вот столько всего тебе сейчас сказал и не представляю, что ты думаешь теперь обо мне. А ведь ты мне так сильно нравишься. Зачем я говорю это тому, в кого влюблён? Даже если бы ты и рассматривал меня в каком-то подобном контексте, как после услышанного можно решиться на связь со мной? С эмоциональным калекой. Он во всём прав. Он меня таким принял. Либо он, либо никто. А выбрать "никого" слишком трудно. У Даррена в висках пульсировало. Вот так, оказывается, бывает: берёг Мишу, отстранял от своих чувств, обещания давал молчать и держаться подальше — а Миша без всякого малодушия, без застенчивости, без страха: нравишься, влюблён. Первым признался. Хотя весь невеликий опыт его отношений говорил о том, чтобы переживать молча и больше никогда, никогда в это не лезть. Он в который раз лучше Даррена, и он первый человек за всю жизнь, кто вызывал этим гордость, а не раздражение. Даррен его любил, искренне, по-особенному, и только он и никто больше должен был побороть травму, которую, даже отчаянно сражаясь, не мог побороть Миша в одиночестве. Знал бы он хоть одну десятую всего восхищения, что Даррен к нему испытывает, и он бы никогда не говорил ничего подобного. Даррен покажет. Ему не трудно. — Мишка, ты слышал когда-нибудь о газлайтинге? Тебя заставляют чувствовать себя ничтожным, чтобы ты делал, что хочет другой человек. Или ценил его отвратительное отношение. Это такой приём. Такая эффективная манипуляция. Особенно на тех, кому и так одиноко. — Значит, дешёвый развод? Удочка на дурачка? — сквозь слёзы усмехнулся Миша. — Вовсе нет. Просто схватиться не за что и не за кого. Не было никого, кто бы сказал тебе, что он лжёт. Но в том, что рядом никого, твоя вина. Извини за честность. Я сегодня увидел толпу людей, готовых прийти к тебе на помощь, и все мы почувствовали себя ужасно из-за того, что не знали всего этого и не могли тебя спасти. Миша поднял взгляд на него. Смотрел снизу вверх, будто больше не стесняясь слёз. — Ругаешь? — уточнил он. — Да. — За то, что я навредил себе. Не за то, что я обидел кого-то другого. Это странная причина ругать. Даррен пробежал пальцами по коротким прядкам и только приблизился, мягко целуя Мишу в лоб. Он поймёт. Ему просто время нужно, чтобы привыкнуть к другому. Даррен не ощутил пугающей пустоты там, где должна быть душа, — вот она, тут, под рёбрами, он руками чувствует её тепло. Миша — невероятно сильный, просто пока не понял, на каком пути ему все преграды сворачивать. Да и то: он-то понял, просто другой человек сказал, что лучше него знает, и Миша почему-то доверился. — Я защищу тебя от этого, Мишка. Ты стоишь столького, ты даже представить себе не можешь. Ты просто дай мне показать тебе, какой ты, и ничего из того, что он говорил, больше не будет иметь над тобой власти. — Зачем тебе это? — спросил Миша, и его сжимающая чужие пальцы ладонь снова потеплела, ожила. Потому что я люблю тебя. Так, как никого и никогда не любил, я вижу смысл только в тех днях своей жизни, когда могу показать тебе, как ты ценен и небезразличен, когда я могу подарить тебе свою заботу, пусть иногда она и немного взволнованная и ругающая. И я не думаю, что разлюблю. Похоже, я встретил того, с кем моя душа хотела бы провести остаток дней. Того, ради кого я без сомнений отдам жизнь. Это не шутка и не пустые обещания — это несколько месяцев восхищения, ничего приятнее и важнее которого не бывает. — Незачем. Ты просто заслуживаешь этого. И ты мне очень важен.