У лешего две тени, но обе не его

На подушечках трёх пальцев мозоли — по ним легко определить инструмент. Больно только поначалу, за две недели привыкаешь, и к узкому воротнику на шее тоже, он как петля, как удавка, как ошейник, но и это всё становится будничным. Ну, может, за три недели. Новогодний зал, потолок в школе высокий, и туда даже снежинки бумажные прибили, непонятно, на чём туда залезали и зачем. Боль закончилась в сентябре, к декабрю от скрипки уже тошнит. — Не нравится в оркестре? Его улыбка и голос как фантики подарочных новогодних конфет. Растрёпанные волосы, мятый воротник, красивые большие карие блестящие глаза, и этот мягкий шелест голосовых связок. После нового года конфеты ешь по чуть-чуть, прячась под одеялом и играя в простецкие игры на кнопочном телефоне до утра. В школу не надо. Лучшие дни в году. С ним легко, он весь такой же, всё существо блестящее и мягко шуршащее на ухо. Лёша жмёт плечами. А теперь они сидят в театре — огромная люстра над головой довлеет над пространством и над Лёшей. Он всегда вверх смотрит. — Не нравится. Шершавая кожа под собственными пальцами, в темноте можно гладить его руку и мягко бередить детские цыпки. — Где я, где оркестр. Моей скрипкой можно только ворон распугивать. Треугольник мой максимум. А всё равно пилит со школьной сцены. Наверное, цветы в трубочку свернутся, если ещё одну ноту сыграет. "У него из трёх струн порвались две, и он доиграл", — а Лёше ещё пять к скрипке прикрути, ни капли не легче будет. Он смеётся, и от его смеха последние осенние листья мечутся под ногами. Снежинки бумажные над головами шуршат, и его поцелуй осторожный в щёку их ещё сильнее трепещет. Первая скрипка в оркестровой яме кланяется и садится. — Тебе бы кремом жирным руки помазать, — шепчет Лёша. Взять только ему негде крем этот. Алексей смычок ставит к креслу актового зала и из кармана достаёт тюбик. — Ты продуманный, — хвалят его. Он рассыпается в листья, умирает на руках — вьюга забирает. Лёша — зима, а он осень. Не пересечься, не подружиться, только пальчиками друг друга коснутся тридцать первого ноября, оставит он поцелуй на лёшиной щеке, а потом умрёт. После него умрёт и Лёша, через три месяца. — Треугольник — это не так легко, — шепчет и кивает на музыканта с ксилофоном. — И потом он не просто парень с треугольником. Это парень с треугольником в оркестре Мариинского театра. Лёша смеётся, и осенние листья замерзают. Ему от этого холодно. Он голоден. Его губы солёные на вкус. Лёша вынимает собственную руку из перчатки, а ему вынуть свою не даёт. — У меня крем всегда с собой из-за мозолей. Береги руки. С ладони вкладывает конфету в чужой рот. У них нет весны. У обоих. — А как так получилось? — спрашивает, потирая руки друг о дружку. — Что скрипка и хоккей. — У моих родителей нет времени и очень больное воображение. Его скрипка — это вьюга. Она отдирает кожу от пальцев, свистит в ушах и каждую душу морозит так, что придётся плечи накрыть. Люстра наверху настолько большая, что хочется прыгнуть и покачаться. — Я очень голоден. Можно? Рука в руке, обе в варежках. Парень с треугольником и правда колотит не только по основанию — в верхнем уголке палочкой бьёт туда-сюда. Как колокольчик льётся. Лёша садится к нему под ёлкой. Смотрит на улыбку, видит, что больно. Кругом улыбки, детский смех, вовсе не конфетный, не фантичный. Разговоры в полный голос. Звук большой и объёмный, в нём не видно растрёпанного мальчишку — он один, некому за него деньги было сдать на новогодний подарок. Остаётся смотреть, как другие их получают. А Лёша со своим уже, сидит с мешочком. Антракт, и в руках розовая консоль. Там первая скрипка в яме, она грела, а люстра над головой шевелилась — она ведь упадёт, наверное? Только не на них. Они слишком высоко сидят. Вторая конфета у него во рту. Довольный, щёки раскраснелись. Может, губы больше не солёные? Мешок в чужих руках. — Это тебе. Улыбка, и обманчивое цветение наверху. А это снежинки вновь зашевелились. Лёша бы больше не хотел их своей скрипкой тревожить. — У меня нет подарка, — отвечает и мягко улыбается. Вот и люстра падает. В ней тысяча стекляшек, все звенящие, а треугольник им подпевает. Валятся они в танце, и все бесконечно звучат. Стеклянные слёзы полились с потолка на землю, это так музыка плачет. — Есть подарок, мы все скинулись для тебя. Держи. Какой же грохот от этой люстры. Какое тепло от чужой руки. Он не знал, что Лёши нельзя касаться, что он заморозит насмерть. Конфеты из его рук — ледышки. Очень холодно. Поцелуй слаще не стал. Да и кожу рук не вылечели. На скамье под ёлкой стеклянные слёзы превращаются в лаву листьев под ногами. И плачет шелестом. Дрожащие пальцы принимают мешок. Скрипка в щепки, и тишина кругом — это, наверное, она и делала эти голоса, гам, суету, спрятавшую в себе детские слёзы одиночества. Те, которые отправлял по рядам театральных ярусов треугольник. — Это совсем не больно. И не страшно. Остриё в левой руке. Лёша в театре сжимает её и чувствует только кости и кожу. Один, но не навязчивый. Всегда понемногу его, очень мало, Лёше нужно больше. Они вырастут, и Лёша ладонь эту поплотнее сожмёт в своей. Пусть даже в ней и нож. — Лёша, доверься мне. Он уйдёт из оркестра, скрипка — явно не его призвание. Тем более, на площадке получается лучше. — Наверное, ещё в математике хорош и вышиваешь крестиком. — Я только хоккей люблю. — Тебе он идёт. Мальчик-осень никогда не врёт. Он доживает до нового года, на месяц дольше, чем должен, и дарит последнее. Свою улыбку, солёный поцелуй и розовую консоль. Лёша верит. Просто думает, что за руку схватит и побежит с ним, как только чуть ослабнет контроль и сойдут мозоли. Он верит совершенно. Зла не ждёт. Знает, всё знает. И всё равно видит ледяные слёзы на чужих щеках: — Я очень голоден. Можно? И отвечает: — Нет.

***

Бывают такие "нет", которые запоминаются на всю жизнь, и у Лёши такое было. В том "нет" он не был виноват, не был морально обязан отвечать иначе, но спать по ночам оно не давало. Спутанные сны о детстве приходили чаще в последнее время, причина — перед ним, вот этот маленький след под Володиным ухом. Лёша бегал от них всю жизнь. Только начинали маячить на горизонте, и сразу приходилось собирать вещи и уматывать прочь: бросил музыкальную школу когда-то давно, выбрал хоккей, где, казалось бы, невозможно скрыть подобное. Но в Америке он увидел всё то же. В Омске — уже натыкался. К Владивостоку устал сбегать до такой степени, что просто перестал. Теперь и сам лежал, помеченный, и расстраивало это намного сильнее, чем пугало. Значит, всё до этого момента было зря: милый друг детства был потерян зря, только этот розовый нинтендо от него остался; зря карьера в штатах, достижения во Владивостоке. Ему за тридцать, а у него ничего нет. Всё это время Алексей считал свои лишения уплаченной ценой за неприкосновенность. Теперь неприкосновенности нет. И тот отказ мучил, саднил, убивал, потому что теперь он был бессмысленным. Лёша их не боялся — что бы ни было сейчас здесь в Омске, оно безобидное, оно просто жить хочет и всё. Только злился, и, в основном, на себя. Битва проиграна. И это бессмысленный проигрыш, от которого на самом деле ни жарко, ни холодно. Абсолютно всё равно: ну, шрам и шрам, вот он у Володи совершенно такой же, и он всё тот же Володя, и Алексей всё тот же Алексей — угрюмый, избегающий общения, ищущий возможность больше никогда "нет" не говорить. Опять борющийся против чего-то. Володя глаза открыл, и уже улыбка на губах. Алексей ответил. Пялиться на спящего не хорошо, но Володя слишком привлекателен, чтобы об этом думать. Он не знал, что у Алексея проблемы со сном, иначе бы придумал себе всего, как Диц, забеспокоился бы и снова стал обливать Соловьёва средствами от насекомых. Рассказывать ему о своём детстве не хотелось, поэтому и про проблемы со сном Алексей предпочёл умалчивать. Ткачёв кошмарно напоминал милого друга из детства, может, это тоже заставляло Алексея вспоминать чаще. Они оба осенние, шуршащие, яркие. Только бы не лишиться его к зиме. Шрамы далеко не так страшны, как Новый год. — Если пролежим ещё чуть-чуть, лучше тратить время сразу на выдумывание новой причины опоздания. Алексей усмехнулся. В Питере досталось за опоздание к командному сбору, попали под горячую руку, чуть оба в запас не сели, просто никто не поверил, что два сыча Ткачёв и Соловьёв развлекались всю ночь и опоздали, потому что перепили в клубе или баре. Только это и спасло. За окном Ярославль, и он весь бело-травяной, вымощенный камнем, обрамлённый елями и соснами. Такой тихий город из одних куполов среди леса. Только широкие змеи рек шумели. И тревога внутри не успокаивалась: пять поражений подряд сложно не рассматривать в системе. Каждый из них знает, что в хоккее не бывает одинаковых объяснений двум даже соседним проигрышам: на площадке слишком много людей, слишком много времени и слишком много слов звучит, чтобы только одно что-то решало. Проигрываешь раз, два, три, и остудить голову и посмотреть на проблемы по отдельности ещё можно, но проиграно пять матчей, а вблизи тяжелейший шестой. И никто из них не рассчитывал всерьёз на победу. Это-то и страшно, когда никто толком не верит. Все только говорят, что сделают это, а внутри готовы проигрывать в шестой раз. Илья Рейнгардт подсел к Володе в раздевалке. — Ты только не переживай. Соловьёв прислушался. — Переживаю от фразы "только не переживай" в три раза сильнее, чем без неё. Что случилось, шнурки порвал? — Нет, тебя и меня в звено Касселса опустили. Володя сосредоточенно посмотрел на соседа. Алексей тщательно следил за его реакцией, многое от неё на самом деле зависело. — Бессмысленная трата матча, — безэмоционально ответил Володя. Но занервничал. Соловьёв уже умел по мельчайшим движениям пальцев и век его прочитать. — Ты же знаешь, это не для нас. Нужно, чтобы Вей сыгрался с другими краями. — Неописуемо буду счастлив, если они сыграются в матче с лучшей командой лиги. Я мог бы больше Вею помочь в звене с ним, но раз так... — Наплевать тебе на матч, — одёрнул Илья. — Я вижу. Если тройки меняют и центров тасуют, значит, всё уже решено. Райан будет тут и будет в твоём звене. Теперь отталкиваемся от этого. — Ну, вот и отталкивайся, — пожал Володя плечами, — я с ним играть не буду. И в команде, которая так поступает со мной, не буду играть. Так что было приятно побегать с тобой в партнёрах, Илюш, дальше ищи меня на коврике у Соловьёвской двери. — Слишком ты высокого мнения о себе, Ткачёв, — Илья покачал головой. — Думать, что руководство команды берёт его, чтобы именно тебе насолить... Ты всего лишь игрок, даже не капитан, не ты принимаешь решения и не ты за них отвечаешь. Твоё дело — играть, и Спунер приедет сюда ровно за тем же. Резкий тон друга вывел Володю из себя. Не стал терпеть — схватил за воротник, как будто и не Ткачёв вообще. Не порождение мира и гармонии. — Тебе ли читать мне нотации за нежелание сталкиваться с бывшим? — Моё нежелание сталкиваться с бывшей не вредит всей команде. И не вредит мне. — Удобно, да? — съязвил Володя. Это он зря. Алексей рванул к ним, вставая между резко разозлившимся Ильёй и Володей, потому что слишком быстро назрела драка, и, даже учитывая комплекцию Ильи, вряд ли Володя в этой драке был бы фаворитом. Несколько человек, помимо них троих, находились в раздевалке в этот момент, видели этот неожиданный разлад, и каждый сделал свои выводы. Володя видел, как всё время Миша Гуляев принимал его сторону и пытался быть для Володи близким и надёжным товарищем, всё понимающим, пусть и излишне болтливым. Он не критиковал Володю за его слабости. А Илья... Надо же, Илья, как оказалось, считал Володю слабаком в худшем смысле слова. Сеня Чистяков видел Ткачёва всё тем же слабаком, который не просто не может между двумя выбрать, а вообще избегает этого выбора. Опять. Ткачёв опять крутит двумя. И опять один из этих двоих — Райан. Если кто и был достоин сочувствия в этих бесконечных треугольниках, это он, но уж точно не пытающийся выглядеть главной жертвой Ткачёв. На площадку он не выйдет, ну, конечно. Чем же ещё жертвовать в угоду своей слабости, как не командой? Его с Дамиром пару тоже переведут к звену, где Володя, чтобы вместе выходили. Не дадут в очередной раз ему с любимым Соловьёвым поиграть, опять придётся на Илью и Семёна отдавать или самому — ну, вдруг — по воротам бросать. До возвращения Райана ещё минимум два матча, есть возможность показать всем, что они и без него справятся, а для этого нужно выйти на площадку сосредоточенным и прыгнуть выше головы. Прыгнет ли сейчас Ткачёв, можно по его распиленному состоянию увидеть. В руки он себя не возьмёт, пять завтра не забьёт, они снова проиграют, в раздевалку придёт руководство команды и скажет: ну, раз без Спунера не получается, вот вам держите Спунер. А Сеня хотел бы в этом году хотя бы попасть в плей-офф. И не хотел бы участвовать в мыльной опере в раздевалке, в конце-то концов, сколько уже можно всю эту возню устраивать? Илья Рейнгардт, выбесивший Володю аж до кулаков, это только начало. Это ещё объект спора даже не близко. Будет хуже, намного хуже, а они уже сейчас проигрывают много и без причины. Что же будет, когда причина появится? За завтраком стоял шум, и в нём легче было не выглядеть лопухом, лезущим куда не нужно. Ваня Николишин и Марк Верба навели шороху, пытались команду зарядить, пока Ткачёв и Диц сидели с постными лицами за столом вдвоём, и это был какой-то похоронный стол, честное слово. — Тренировка в спорт-комплексе "Локомотив" сегодня, — сказал Чистяков, вставая над ними. "Угу", — прозвучало от обоих. Диц ещё и меланхолично чай помешивал, повеситься хотелось от их атмосферы. — Я предлагаю доехать туда на такси, а до этого сгонять пофоткаться с этой уютной церквушкой с чёрными куполами. — А можно мне тоже? — с другого стола к ним наклонился Миша Гуляев. — Хотя подожди, должно было быть не так. Должен был вступить Ткачёв и сказать: сами вы уютная церквушка, это вообще-то... И протянул вилку в качестве импровизированного микрофона Володе. — Церквушка. Ильинская, — уныло и незаинтересованно ответил тот. — Но там зелёные купола. Чёрные в монастыре, мы его не проезжали. — Не ебу, откуда он это знает всё вообще, но всегда в каждом городе он работает лучше яндекс карт, — объяснил Миша. И, видимо, Володя должен был ответить на вопрос, откуда он, сволочь, родную страну знает. — Я в школе один, что ли, из всех учился? — Был там как-то, — ответил Чистяков. — Не понравилось. Не советую. Больше не ходил. Ну, так что? Мне нужны фотки на фоне зелёных куполов. Да и свечку бы поставить. За здравие, за упокой — там решим. Диц повернулся к Володе, вопросительно дёрнув бровями: — Что за тема? — Не забивай голову, нам не понадобится, мы втроём сгорим ещё на входе. Дальше пустят только Мишу. — А, ладно тогда, — и Даррен отодвинул от себя грёбанный чай. — Поехали. — Я не хочу, — вяло объявил Володя. — Поехали, — настоял Диц. — Я без тебя в такой компании точно вовремя на тренировку не успею. — Да и со мной не успеете. — Хоть будет на кого свалить, понимаешь? Володя подумал с несколько секунд. Это уже что-то, уже аргумент. Семён едва сдерживал смешок по отношению к Володе: ну, вот интересный человек, как просто план хорошо время провести — так это ему не надо, но вот если план схлопотать проблем, это к нему. Тут он мастер. — Блин, ладно, поехали. Только чтобы у всех телефоны были заряжены! А то знаю я вас... О приключениях Соловьёва и Ткачёва в Петербурге никто не знал наверняка, но ходили легенды. Одна красочнее другой. — Ты не против, если я к вам присоединюсь? — неожиданно спросил Миша Гуляев, когда они уже разошлись манатки собирать перед встречей. Невозможно он хороший стал в последние пару дней, что-то не так с Гуляевым, это было каждому видно в команде, просто вопросы задавать не решались. Семён за него беспокоился. Вопрос, прозвучавший резко, когда Чистяков его не ждал, поставил в ступор. — А почему я должен быть против? — не понял он. Пришлось остановиться из-за Мишиного неторопливого шага. Он хотел остаться наедине, сказать что-то, а кругом было много народу, и тон ему пришлось снизить: — Слушай, я... Мне очень неловко, что я наехал на тебя, ни в чём не разобравшись. Ты меня предупредить хотел, а я неправильно всё понял. Извини, ладно? — Ой, Миш, — Семён только рукой махнул. — Мне пофигу, спи хоть с маньяками. Я в курсе, что ты понял неправильно, зла не держу. Забыл уже. — Нет же, ты переживал, я видел. Спасибо. Больше переживать, наверное, не надо, я, кажется, с этим разобрался. — От всей души рад. Извини, мне надо идти. Куда идти? Всё равно же встретятся. Семён слился из разговора, потому что даже не знал, как себя вообще с Мишей вести. В чём он там мог разобраться? Если его единственный друг — это Ткачёв, то у него, считай, нет вменяемых друзей. Помочь парню абсолюто некому, и что он мог там сам решить, страшно представить. Диц жаловался, что в Ярославле ему не нравится, не его город, в гробу видел, специально в восточную конференцию уезжал, чтобы как можно реже встречать Локомотив. Флешбэки ему неприятные. Но Ярославль в этом ни капли не виноват. Где бы фото на улице ни сделал, всегда какие-нибудь куполки в кадр попадут. Никто не сгорел, хотя Володя очень переживал на этот счёт. Пофотографировались с зелёными куполами и пошли неспешно к кремлю, который оказался даже и не кремлём. — Монастырь, — настаивал Ткачёв. — Это буквально каменные башни и стены между ними, это определение кремля, — в весёлом расположении духа спорил Миша Гуляев. — Может быть. Но это монастырь, — обрубил его спор Володя. — Я предупреждаю, что у нас пятнадцать минут на всё, а потом я вызываю такси. Миша догнал устремившегося по прогулочным улицам Даррена, а Семён и Володя остались вместе позади. Вокруг необычайно тихо для центра города, медведица — и та спала, закрыта клетка, и письмо на двери, мол, больше не принимает, старенькая стала и хочет покоя. Много кто, если честно, с ней сейчас был бы солидарен. — Ты действительно побежишь из команды, когда Райан вернётся? — зачем-то поинтересовался Сеня. Да, ему от всей души неинтересны ткачёвские драмы, но на площадке именно он играет роль, и это понятно Чистякову, но, возможно, непонятно кому-то другому из принимающих решение людей. Не он, Семён, не Райан, не звенья — Ткачёв самое важное в этой команде. У них был опыт игры супер-эффективного звена в прошлом году без него, и оказалось, что не такое уж оно и эффективное без дирижёра. Хотят они того или нет, он им нужен. А его хмурый вид не сулит им ничего хорошего. — Я знаю, ты думаешь так же, как Илья. И вы правы на самом деле. Но я считал его любовью всей своей жизни, а он бросил меня по причинам, которые я не понимал и не понимаю. Он до сих пор снится мне, Сень. Я очень хочу жить дальше. Вообще просто хочу жить. И ведь не подступишься, не придерёшься. Ткачёв не врал — больно до сих пор. Просто Семён сомневался, что дело прям в любви. — Будет легче, если он объяснит, почему он так поступил? — Да он, вроде бы, даже объяснил. Не молча ушёл. Просто для меня это не причина расставаться. Вернее, знаешь, я бы не сказал, что это непоправимая причина, особенно если любишь. Но сейчас это всё уже неважно. Мне неинтересны причины. Есть, за кого бороться. — Бороться? Но ты же не бороться хочешь. Ты уходишь от борьбы. Алексей тоже это увидит. Я тебе не даю наставлений, просто обращаю твоё внимание. Да и не расплатился ты со мной голами ещё. Улыбнулся, ботан. А чего смешного-то, правда же не расплатился. — Сегодня забьёшь. — Так дважды надо. — Так ещё Челябинск. — Ну, я звездой недели, видимо, стану. — Ты лучший в команде. Будет честно, — признал Володя. Отравляющий сознание человек. Приятно отравляющий, незаметно и так, что умираешь не в муках, а в наслаждении. — Скажешь тоже. — Диц всё время так Мишку ругает на льду. И за всякое командное. То ему не то, это ему не это. А мелочь всё равно к нему тянется, — Володя кивнул на двух парней впереди. — Диц как лучше хочет. Ты Мише сильно потакаешь. С ним нужно строже. — Почему? — тихо спросил Володя. Тоже интересная реакция. Сеня давно заметил, что Володя на себя Мишу равняет, слишком близко к сердцу его принимает. — Он себе ни в какой дичи не отказывает. Может, в таком случае, и это примерит на себя. Речь о нём, это сам Володя такой, а Миша, глядя на него, просто считает это допустимым. Но это недопустимо. Он встречается с наркоманом, спит с мужчиной в два раза старше него, и видно было по тем мелким секундам общения на глазах Семёна, что его истязают и используют. И, говорит, "разобрался". Ну-ну. Гнида зависимая его поцелует, мягкостей наговорит, и привитая Володей часть характера всюду его пустит. Володе надо брать себя в руки. А Мишу надо под домашний арест, и чтобы, кроме хоккея, ничего больше не было. Только арена, дом, дом, арена, и всё. — Братцы, давайте-ка пошевелимся, уже едет такси к воротам, — огласил Ткачёв. Миша развернулся. Довольное такое лицо у него было в этот момент. — А где едет? — Не знаю, но надо идти. — Так а приедет когда? — Я не знаю. На, посмотри, — Володя развернул телефон Мише. — Так выглядит город, где нет геолокации. Машина была где-то в лесах за Волгой мимо берёзовой рощи на опушке по соседству с медведем. — Одна из причин, по которой в Москве невозможно прийти куда надо, — отметил Диц. — Ну, я бы сказал, не главная, — усмехнулся Сеня. — Приехал, бегом! — и Володя рванул прочь, чтобы успеть к окончанию бесплатного времени ожидания, как будто экономил деньги больше всех в собравшейся компании. — Ну, кто последний, тот дурак, — весело припустится за ним Миша. На секунду Сеня Чистяков даже забыл, в каком сомнительном обществе время проводит. Весело с ними. Главное не задумываться, что один вот-вот из команды сбежит, потому что не уверен в своей верности, другой с нариком спит, а третий нервный до усрачки. Сеня правда и сам тот ещё орк, он осознавал. Володя леший, Мишка — Буратино, а Диц — Карабас Барабас. Когда такси привезло их к бетонной коробке "Локомотив", они вылезли вчетвером и застыли, не понимая, куда дальше. Автобуса командного не было, а уже полчаса как должен быть. А не было — обошли кругом, нашли только пошарпанные площадки, и ничего больше. — Авангард не расформировали, пока мы гуляли по Ярославлю? — спросил Миша у Сени. Володя взял телефон. Неужто решил удостовериться? А ему, оказывается, звонил Дамир. — В смысле где мы? Стадион Локомотив. А вы? "Стадион Локомотив". — Как какой? На Суздальском же? — Володя повернулся к Семёну, чтобы тот кивнул. И тот кивнул. Не зная, на что. — Какой стадион Локомотив на Фрунзе? — в отчаянии требовал Володя от капитана команды. — Наберите кто-нибудь стадион на Фрунзе пятьдесят. Миша выхватил телефон, забил в такси и показал Володе телефон. — Это в четырёх километрах, — Ткачёв чуть не плакал. — Мы опоздаем. Да всё-всё, едем. Телефон положил и в нервах забегал, того и гляди Дица сейчас зарядит — вдвоём бегать будут. — Твою мать, полгорода локомотивами поназывали, других слов, что ли, в русском языке нет? — Вызывать ведь такси?.. — растерянно спросил Миша. Ой, дурак... — Ты ещё не вызвал?! А ведь смеялся, мелочь бесстрашная. Нажал на кнопку, вызвал, хихикая: — Мало ли там какими-то знаниями нужно обладать. Как выбрать, чтобы он не с Плутона к нам добирался. Сеня опаздывал в который раз, Мишка — тоже, но он, в основном, не со зла, Володя опаздывал только рано утром, уже получил последнее предупреждение, а вот Диц — Диц не опаздывал ни разу. На Володю смотрел искоса. Он же адрес неправильный ввёл. А Володя адрес-то и не знал. Ему сказано было на стадион Локомотив ехать, и он поехал, кто знал, что их тридцать штук в Ярославе, и все Локомотивы? А им ещё на матч сегодня выходить. Да ещё и не в своих звеньях. Да ещё и против самой сильной команды лиги. Да ещё и, как выяснилось, без Ткачёва. Последнее предупреждение таки сработало — отправили в запас за опоздание, матч без него. Вот и приплыли, здравствуй, Волга-матушка.