У лешего две тени, но обе не его

— Ткачёв и Рейнгардт вместе. Сергей Евгеньевич лютовал. Вообще к Володе за несчастное опоздание в Ярославле, несмотря на клятвенные заверения Чистякова, Дица и Гуляева о прикладывании им всех возможных усилий, были применены удушающие санкции. Его, во-первых, не выпустили на матч и вынудили по телевизору смотреть из раздевалки, как команда горит в шестой раз подряд, а Лёша Макеев тащит её в одиночестве. Во-вторых, его оштрафовали. И, если бы была доска позора, повесили бы его фото вместо всей доски. В-третьих, на тренировках его загоняли до полусмерти, навязывали лишние в его случае силовые тренировки, заставляли бегать, отжиматься и выполнять многочисленные упражнения в большем объёме, критиковали и всячески провоцировали на глазах у всех. И вот в-четвёртых, селили в Челябинске с воротящим от него нос Рейнгардтом. И к Лёше не получится сбежать — Володю теперь контролировали, ни шагу в сторону, как под домашним арестом жил на выезде. Видела ли остальная команда смысл так истязать лучшего игрока — даже не представляли, как в принципе это помогло бы хоть кому-то. Володю поддерживали исподтишка, чтобы не заметили: кто похвалит, кто по плечу похлопает, кто помощь предложит. Один раз даже Дамир взъерепенился. Вот в тот момент, после фразы про Илью: — Сергей Евгеньевич, с Володей давайте я буду. Я его на поводок посажу, никуда не денется, выспится до матча завтра. Захихикали парни. Ткачёв на поводке — это же здорово, придут вечером посмотреть. — Морды друг другу расцарапают к утру, и оба на банку на завтрашний матч, — поддержал Ваня Игумнов. Володя не хотел его за это благодарить. — Мы же взрослые люди, — попытался Илья. — Илюх, не тупи, — улыбнулся ему Дамир. Несмышлёныш Рейнгардт не сопоставил, что если Дамир будет с Володей, то его комната на одну персону предполагается пустой. Время понадобилось, чтобы два и два сложить. — А, — поспешил исправиться он, повышая тон. — Да, я накинусь, изобью, мать без сына оставлю. Лучше пусть с Дамиром живёт. А Володе вообще-то всё равно, с кем жить: в комнату придёт, под кровать залезет, калачиком свернётся и до утра пролежит там. Лишь бы не трогали только. У него впервые такое было — чтобы отстраняли от матча. Обычно, если пропускал, то из-за травм или ротации, знал об этом заранее и командные неудачи на свой счёт не воспринимал, ведь он не мог на них повлиять. Но в этот раз он должен был быть на льду, он ехал выходить на лёд, не было никаких причин, по которым он мог не выйти. Это ужасное чувство — видеть, как команда, которая должна рассчитывать на него, играет без его поддержки, как все они привыкли к его подстраховке, его пасам, его виденью, а без него не могут нащупать игру, потому что тоже ехали выходить на лёд с ним. Это пытка. И это не отпускало. Штраф, порицание, издевательства на тренировках и даже нерасположение Ильи тяготили далеко не так, как чувство вины за бессмысленно пропущенный матч. Только кровати в гостинице оказались без пространств под ними. Володя разочарованно обвёл взглядом комнату. Некрасивая, брезгливость вызывала. Раньше в другую гостиницу приезжали, в другой части города, но в той всё разбронировали, а омичи, как и везде в этом году, опоздали. Жили теперь в другой. С кромешно прекрасным видом промышленного Челябинска за окном. — Представь, впервые приезжаешь в город, заселяешься в гостиницу. Утром встаёшь, поворачиваешься к окну, а там такая красота, — указал Дамир двумя руками на гаражный кооператив. — И со следующим же вдохом осознаёшь, что дышишь Челябинском. Это человек из Нижнекамска всё рассказывал. Володя невовлечённо и не очень весело усмехнулся. Просто из вежливости. — Я у окна буду, можно? — спросил он. — Спать хочу лечь, ты мне не помешаешь, если что. — Володь, — Дамир присел напротив занявшего кровать у окна друга. — Поговори со Звягиным. Или хочешь я поговорю? Я готов. — Нет, спасибо, Дамир, — вновь дежурно улыбнулся Володя. — Всё хорошо, я справлюсь. Он прав. Мне нужно дисциплине научиться. Давай закроем тему? Не переживай за меня. Я просто устал. И слишком материален становился Райан. Это Володя скрывал от всех, иногда даже от самого себя. Хотелось бы разыграть карту плохой памяти: не помнит никакого Райана, и сердце ровно стучит, и не больно совсем — затянулась рана. По кому там страдать-то? Просто всё в порядке с памятью на самом деле. Даже слишком хороша. Дамир-то на самом деле разговаривал уже с тренером на эту тему, а тот попросил не лезть не в своё дело. Капитана. Попросил не лезть в его команду. Дамир его всё меньше понимал. Видел краем глаза, что Алексей пошёл тоже разговаривать, и надеялся, что хоть его послушают. Молчаливых всегда слушают внимательнее. Им же больше приходится стараться, чтобы слышно было. Дамир так и не узнал итогов той встречи, разочаровался бы, если узнал: все они жили в немного володя-центрированном мире, не догадываясь, что рядом ещё какой-то есть, в нём Лёша вовсе и не из-за Ткачёва к тренеру ходил. Но и тот, и другой мир точно не догадывались, как близки. Капитан в спину свернувшемуся под одеялом Ткачёву смотрел, только стог растрёпанных колосьев на голове и ухо его было видно, левое. То, под которым должен быть шрам и под которым его не было. Нащупал свой — на месте. Сейчас бы разбудить, узнать, но трогать Володю не хотелось. А ещё Дамир подспудно подозревал, что единственное опасное решение — лезть разбираться в том, что происходит. Авангард начал проигрывать, с тех пор как Диц затеял расследование. Паразит, который покусывал их, умудрялся мирно сосуществовать с ними за редкими моментами проблем, вроде обмороков Миши Бердина и Володи. Но теперь он ими не доволен и портит им жизнь, разбирает команду изнутри: конфликты между ребятами, череда неудач на льду — он им намекает не соваться. А они, как заведённые, только сильнее зарываются. Но и с Дарреном разговаривать уже бесполезно — он намерен выкорчевать проблему. Дамир, вроде бы, и понимал это стремление, просто не думал, что Даррен представляет, чем жертвует. А вдруг они не сильнее тех обстоятельств, которые сами себе создали? Так думал не только Дамир. Многие в команде молчаливо не поддерживали, некоторые — нарочно сбивали со следа, кто-то просто был безучастен. Безучастным был даже Миша Бердин, пострадавший от паразита больше всех, хоть и от него ожидалось совершенно не это. Даррена поддерживал только Володя, но тот утонул в собственных проблемах. Его партнёр — Лёша Соловьёв — слушал, но искать корень проблемы не собирался, и каким-то таким образом в итоге Даррен Диц остался один. А пока он был один, смотрел на всех со стороны, под своим углом, ему пришлось иметь дело и с самим собой. Это ещё хуже, чем искать паразита. Всего три выездных матча, чуть больше недели отъезда, а складывалось ощущение, что они уже не меньше месяца как неприкаянные души. И все друг у друга на виду. А из того, что на виду, главный вопрос вызывало следующее: а чего же холодная и непреступная Ира возится с дурачком Бердиным? У них нет отношений, они даже за руки не держутся, разговаривает она с ним редком , но почти всегда где-то поблизости. Даррен наблюдал за ней на тренировке перед матчем, исподтишка, чтобы она не заметила. Ловил взгляды, куда она смотрит. Ведь, если подумать, она всегда где-то поблизости к появлению шрама: Даррен поссорился с ней и следом получил его, Миша Бердин приставал к ней и получил его, Лёша Соловьёв не связан с ней, но он связан с её лучшим другом Ткачёвым, а между ними случилась ссора, и все об этом знали. Только сам Ткачёв в эту историю не влезал. Ведь за что-то влип и он. — Ты ведь и так в каждом посту в телеграме команды мелькаешь, — чья-то не одетая в крагу ладонь потрепала Даррена по локтю. Он обернулся, и все его тяжёлые мысли, одиночество, опасения, тревоги разбились об добродушную улыбку Миши Гуляева. Он шайбой получил по пальцам. Покраснели то ли от удара, то ли от холода из-за прикладываемого к ним снега. — И что? — не понял Даррен, уже не контролируя собственную улыбку. Стесал коньком стружку со льда, наклонился, забрал новый снег в ладонь. Миша протянул руку, отдавая Даррену пальцы. Влажные, замёрзшие. Даррен и подумать не успел, прежде чем их в своих сжал. У него руки горели: сейчас отогреет ими Мишу чуть-чуть, потом снова холод приложат. — Ну, на Иру смотришь и смотришь. Я тоже это попробую. Может, она перестанет меня игнорировать. Мише всегда больно на площадке. Когда не охотятся за ним, сам под шайбы ложится, и ещё на тренировках вечно несчастные случаи происходят: то об штангу себе в бровь шайбой попадёт, то в солнечное сплетение получит, не успев перед кем-то остановиться в упражнениях на скорость, то вот чьим-то неуклюжим броском себе что-то ломает. А кто по голове ударил в конце августа, так и неизвестно. И не спросить — не принято. Только и остаётся, что к бедным пальцам холод прикладывать и больше не намекать даже на заботу. — Ты сегодня доволен мною? — спросил Миша, покорно перенося ломоту в костях от холода. — На площадке-то? Миша кивнул. А Даррену стало так неприятно вдруг, что Миша это у него спрашивает. Неужели он в таком положении, что нуждается в этой похвале? — Ты меня всё время поправляешь, а сегодня ни слова не сказал, — не дожидаясь вопроса, пояснил Миша. — Всё делаю правильно, или Ира просто отвлекает? Захотелось рассмеяться. Да-да. Ира отвлекает. Отморозят пальцы напрочь сейчас. Даррен стряхнул снег и, помяв его пальцы в ладонях, забрал крагу. — Тебе мои оценки не нужны, — сухо сказал он и подставил крагу, чтобы Миша просунул туда ладонь. Он такой весёлый сегодня. Его радовал выезд — наверное, одного из немногих. Он в других городах намного легче дышал, чем в Омске. — Мне очень они нужны, — возразил Миша. — Я тебя всегда слушаю. Пашка слишком добрый, Соловей — молчаливый, Дамиру не до меня, Чистяков может поиздеваться. Я привык к твоим советам. И мне важно, доволен ли ты моей игрой. Даррен смотрел в его глаза и наслаждался этой совершенной чистой искренностью. Как он давно не видел таких людей. Мишина сила не в его молодости — многие заблуждались, считая его радость просто подростковой гиперактивностью — она намного глубже и намного дольше будет жить. Он уже не юный. Глаза умные, много в них боли, сомнений, переживаний, много несчастной любви, невыплаканных слёз, обидных обстоятельств, неправильных решений, но света больше и всегда будет больше. И стремиться он к свету будет всегда. Пусть Даррен его критикует, одёргивает, на льду порой даже прикривает на него — всё равно обнять хочется так, что иногда нужно отдышаться, чтобы просто не напугать его. — Я доволен твоей игрой, — подтвердил Даррен. — Тем более, что ты уже лучший хоккеист, чем я когда-либо был. Миша замер от услышанного. Не этого ожидал, не признаний — просто обычной оценки тренировки. А Даррен улыбнулся ему, смягчая момент. О Мише мало говорили вне Авангарда, и в тишине они все тут видели, как на глазах растёт один из лучших молодых хоккеистов мира. Растёт стахановскими темпами, и по игре, и по уму. И никто, конечно, не хотел бы, чтобы его что-то тормозило на этом пути. — Паша, — Даррен позвал его партнёра на выходе со льда. Теперь им отдыхать, расслаблять голову перед матчем. Звягин, конечно, постарается поддержать стресс на таком уровне, чтобы уже к матчу сил не осталось, но Дамиру, Марку Вербе и Ване Николишину удавалось разряжать обстановку и держать оборону. И Володя с ними раньше занимался тем же, но в последние несколько дней он был сам не свой. Паша Коледов вопросительно посмотрел на партнёра по команде. — Заметил, что Гуляев стелится под шайбы чаще вратаря в последнюю неделю? Да. Он явно заметил. — Сказать честно, это пиздец страшно. — Пробовал с ним разговаривать? — Дурачка играет, — пожал плечами Коледов. — Якобы ничего необычного. Но, по-моему, у него что-то случилось на личном фронте. — То есть селфхарм? — Блять, ну... — нехотя Паша Коледов всё же пожал плечами. — Это худший вариант, но я тоже об этом думаю. Вот тебе и искренняя чистая радость. Вот тебе и энергия юности. — Давай попробуем его отодвигать к бортам в игре? — предложил Даррен. — Он слушается. — Не имел опыта своих же на фланге отрезать. — Быстро втягиваешься. — Я понял. Давай попробую. Но, если честно... — Паша оглянулся, убеждаясь, что коридор вокруг них опустел. — Я думаю, с ним нужно разговаривать. Но не мне. Он мне не доверяет. Пришли ровно к тому же, с чего начал Даррен. Ведь он собирался идти выяснять всю подкорку Мишиной души ещё тогда, в августе, когда он неожиданно пришёл на тренировку со свежим ударом по голове. Спустя месяц и целую мясорубку оказывается, что так и нужно было поступить — сломить этот порочный круг одиночества в толпе, нарушить личные границы и спасти парня, который сам, похоже, выбраться уже не мог. — Почему ты думаешь, что он не доверяет? — Вижу. С ним нужно говорить либо тебе, либо Володе. А я чем-то его оттолкнул, и он даже на вопрос, как день прошёл, отвечает через раз. Интриговало, чем же Коледов мог оттолкнуть. Он же плюшевый.

***

Одно тяжёлое дыхание в раздевалке. Каждый из них впервые находился здесь в тишине, чтобы ни одного голоса: никто не шутил, никто не сокрушался, даже по телефону никто не говорил. Молча переодевались. Надо было на цуефа решить, кто идёт говорить с прессой, но не сейчас, не прямо в эту минуту — сложно было думать о том, что там нужно будет нарушить их важную и очень на самом деле громкую тишину. Все думали об одном и том же, поэтому и озвучивать не требовалось. У них не получилось быть командой на льду, но зато в раздевалке они точно ею были, мучились одними и теми же вопросами: что происходит? Как прекратить это? Как выбраться из этого ада? Началась эта тишина даже не с них — с омичей на трибунах. Они петь перестали, сразу после заряда о вере в команду. Опустили руки, убрали барабанные палочки и оставшиеся минуты третьего периода просто стояли, выжидающе глядя на лёд. Хоккеисты их молчание прервать не решились. Тоже ждали — ждали хоть чего-то, хоть какой-то мысли, хоть одного слова, которое позволит прервать череду болезненных провалов. Последнее слово сказано Володей. — Никто не уходит со льда, не поблагодарив болельщиков. Омичи не в обиде на них. Вернее, не на всех в обиде. Они тоже ничего не понимают. Верят, правда верят, просто не понимают и ждут решения проблемы. Хотя бы понимания, в чём проблема. Винить их в реакции трудно, и каждый в этой раздевалке надеялся, что журналисты об этом не вспомнят, а каждому из них хватит сил эту тему не поднять. В том молчании трибуны было общение болельщиков и команды. Безмолвное, но самое нагруженное смыслом и поддержкой. И как кого-то здесь успокоить, с какой репликой влезать в чужие головы, непонятно. Говорить, что они сделали всё, что могли? Но, если они изо всех сил могут наиграть только на семь поражений подряд, разве обозначение этого факта вслух как-то успокоит? Что говорить? Что в следующий раз больше повезёт? Володя предполагал, что к прессе позовут его, но не представлял, как он будет с ними общаться. И о чём? Они не знают, что это, возможно, его последний матч за Омск. Не слышали, как подтравливали челябинцы на льду, припускаясь за ним в отрывы: "Володя, Володя! — кричали. — Володя, мы же тоже умеем бегать, Володя!" И всякий раз неизменно догоняли, а он чувствовал себя беспомощным. Они вообще были по-особенному противоположны омичам, словно из зазеркалья: шумные, заряженные, и всё спорилось у них в руках. И Володя Ткачёв у них свой был, только совершенно другой, такой, который не страшится за себя и других ответственность брать, в пекло лезть, руками тучи разгонять и горы сворачивать. Человек типа "глаза боятся — руки делают". Он обнял омского Володю на рукопожатии и, пронизавшись молчаливой атмосферой соперника, опустил голос на несколько тонов: — Тачку найдёшь мою на парковке? Разговор есть. Володя только кивнул, а тёзка с улыбкой хлопнул ему по плечу: — Спасибо за матч. Немного не хватило — в следующий раз больше повезёт. Их Ткачёв — особенный человек, пример для подражания. И связывало их не только одно на двоих имя и одна на двоих дата рождения, а ещё и долгий период надёжной взаимоподдержки. Только выскользнуть бы пораньше отсюда, чтобы не он попал в лапы прессы. А с этим Дамир помог, вдруг первым нарушивший в тишину: — Лёша Макеев, Семён, Илья, сходите к журналистам. К вам придраться не к чему. В ответ они только понимающе кивнули. Обороняли товарищей, которые в своих проблемах виноваты сами. У Володи душа рвалась на куски: трудности у него, у Касселса, у Дица, у Дамира, а отвечать за них будут ещё совсем молоденькие Чистяков и Рейнгардт. Будут говорить, что не забили, потому что не забили. Кроме большинства, ничего нет, ни одного сочетания ни под одну из ситуаций. Сегодня снова Семён забил — Володя расплатился с ним пасом на вторую шайбу, а теперь думал, что, похоже, останется в долгу. Собирался быстро, оставил баул и, кратко сообщив Дамиру о планах, выскользнул один из раздевалки. Он вообще не хотел возвращаться в четыре стены, пусть Звягин хоть на атомы распадётся от гнева — Володю не сдадут. Скажут, что ушёл просто куда-то, без цели, без директивы — не куда-то, а откуда-то. Челябинский Володя встретил его мягкой улыбкой, когда Ткачёв тихо постучался в окно пассажирского сиденья, а затем открыл дверь и залез в тепло. — Подбросить тебя куда-нибудь? А может, и подбросить... — Тебе домой через лес, или нет? — Нет. Но у меня есть время. — Тогда завези за него и выбрось где-нибудь на Ленина, я буду благодарен. Опять прогулки по чужому городу. Предыдущие два выплюнули Володю, понавесив на него дополнительных проблем, и в Челябинске надо было бы посидеть тихо, не высовываться, а его тошнило лишь от мысли, что он вернётся, ляжет и снова весь вечер будет смотреть в потолок. Он на это не согласен. Согласен был бы только в комнату Соловьёва вернуться. Даже если бы там весь вечер смотрел, скорее, в подушку. — У меня небольшой разговор. Даже, скорее, предупреждение. При всех не хотел говорить, — только выехав на дорогу, начал Володя. Омич перевёл на него взгляд. — О чём? — Даррен Диц ищет пути связи с Гераськиным. Ну, что ж. Володя догадывался, что неугомонный пойдёт этим путём. — Откуда знаешь? — Мои рассказали — через них пытался. Они не знают, зачем, гадают. Диц слишком настойчив. Скоро вся лига будет наслышана о его попытках. Тогда, кто знает, даже если все ему откажут, вдруг Игорь сам решит к нему выйти? Наверняка решит. Ему же тоже интересно уши погреть, что там такого случилось в Омске, что канадец с порога в какие-то расследования ввязался. — Ладно, понял, спасибо. — Что-то будешь делать? — Ничего, наверное. Игорь вряд ли что-то скажет. Он давал те же обещания, что я. — А он их держит? — Да. А вот и пробка. Родная. Прямо в лесу. — Как ты? — поинтересовался омич. — У вас потрясающая команда в этом году. — Вообще даже страшно, насколько она потрясающая. Как на кураже летим. Интересно, два года назад была ровно обратная ситуация, помнишь? Ну, только ближе к концу зимы. Когда я так же, как ты сейчас, спрашивал, как дела у тех команд, где происходит хоть что-то хорошее. Володя усмехнулся в ответ. Они тогда тоже в пробке стояли в этом же лесу. Его тёзка был не весел, зависнув в команде-аутсайдере, а у самого Володи только цвет набирала лучшая часть его карьеры в на самом деле великолепной команде. Так же останавливались и слушали гул клаксонов.. Так же в темноте автомобиля целовались. Без страсти, мягко, неторопливо, так, как хотели бы, чтобы их целовали. Им слишком многое выдано на двоих, всё общее, их постоянно путают, приписывают чужие факты биографии, они ежедневно получают сообщения, предназначенные другому. Нет-нет да смотрели друг на друга с мыслью, что, "может, он — это и есть я, просто я уже свихнулся и не понимаю?" А поцелуи были попыткой мысли друг друга подслушать. Может, и там всё одинаковое. Похоже, что так и есть: они целовались взаимно, не сговариваясь, и оба ни в какой романтической связи эти поцелуи не рассматривали. Просто сливались воедино, потом челябинский Володя нежно целовал в кончик носа, а после они рассаживались по своим креслам и уже не думали об этом. — Когда-то надо совместный день рождения сделать. Пригласить туда ребят из разных команд, собрать зрителей, сделать выставочный матч, где в перерывах ведущий будет факты из биографии зачитывать, а люди будут отвечать, чей из Ткачёвых этот факт. Потом будет банкет, все напьются, наутро проснёмся подписанными в одну команду. — Лицо того сервисмэна, который будет пытаться нам разные имена на джерси написать... — Страшный сон комментатора. — Мне нравится идея с выставочным матчем в день рождения. Мне даже кажется, нас спросят, почему мы не делаем этого постоянно. — Потому что не можем решить, где! — смеялся челябинский Володя. Счастливый. Ну, хоть один из них. Тоже немного прирос к Челябинску, даже не думал оттуда дёргаться. Володя это хорошо понимал — ему тут нравилось, особенно по вечерам, когда все сотни протянутых над головой уличных лампочек загорались. И почти никого вокруг: море света, широкие улицы, и целое пространство для мысли. Сначала — о Дице и Игоре Гераськине. Даррен в известность Володю не ставил, а значит, не доверяет, у него все под подозрением, и это очевидно: он не понимает, почему команда вяло поддерживает его рвение разобраться, и предполагает, что многие либо всё знают и просто скрывают, либо даже сознательно его путают. Но в окружении Володи не было никого знающего: Семён Чистяков переживал проблему сдержано, но всё-таки подспудно из-за этого тревожился, Дамир считал, что копаться в этих делах опасно и им должно быть сейчас не до этого. Мише — буквально было не до этого, и он твёрдо верил, что его шрам был получен из-за защиты на шее в длинный сезон в молодёжке. Илья вообще не был помечен и не понимал, почему ему нужно из-за безвредных шрамов переживать больше, чем о проблеме в своей жизни или о семи проигрышах подряд. "Можно я с тобой?" Ещё Лёша, но он вёл себя странно. Не говорил, что ему это неинтересно, а просто зарубал все разговоры о метках на корню, ярко выражал нежелание говорить на эту тему и давал этим понять, что ему отнюдь не всё равно. Володя скинул ему геолокацию с отслеживанием и побрёл медленным шагом мимо Ленина, угрожающе тёмного в сравнении с ярко подсвеченной улицей. Планировал дорогу перейти к самым ярким лампочкам, но даже не успел — быстро чужая ладонь в его ладони оказалась и тут же выскользнула. Слишком светло вокруг — увидят. Алексей, выяснилось, и сам бродил поблизости. Чувствовал, что Володя где-то захочет в свету расствориться. — Никто не звонил, не искал? Володя дёрнул плечами. — Все всё понимают. На меня больше не рассчитывают. — Просто трогать не хотят, — возразил Алексей. — Воль, ты как? Это ласковое имя, только ему доступное, и то не всегда — Володя обожал моменты, когда Лёша его так называл. Улыбнулся, переводя взгляд на возлюбленного. — Я в норме. Разве? — Это вряд ли. — Я переживу, правда. Не нужно беспокоиться. Только я очень по тебе скучаю. — Это взаимно. Повернули куда-то, стало темнее, и Лёша всё-таки взял его за руку. А хотел, наверное, обнять как минимум. Володя тоже — тянуло сумасшедше. Как же невыносимы были эти несколько воспитательных дней от Сергея Евгеньевича. Володя не задавал лишних вопросов ни ему, ни себе, старался не думать о несправедливости наказания, несоизмеримости содеянного и полученного. Просто стал козлом отпущения, и, даже если им пожертвовали, другим-то от этого лучше: увидели последствия и немного даже сплотились вокруг общей проблемы защиты Ткачёва от убийственных каких-то издевательств тренерского штаба. Даже Илья. Хоть они и значились временно чуть ли не врагами, но и тот как-то недоумевал от случившейся на глазах антиткачёвской кампании. — Алексей, ты мне доверяешь? — спросил Володя, пользуясь темнотой улицы в своих корыстных целях: немного манипулировал, скрывая хитрый взгляд. — Доверяю. — Я хочу залезть в твою тайну. Ответишь на вопрос? Замялся с ответом. А Володю это расстраивало. Нет, о каком тут доверии может речь идти, если Лёша в этот же момент перебирал в голове многочисленные тайны и думал, какую из них Володя захочет узнать. — Ладно. Ты ответил на вопрос, — подытожил Ткачёв. Обидно, если честно. Хотелось-то серьёзных отношений, а Алексей порой ведёт себя так, что Володя бы не удивился, если бы у него даже имя оказалось выдуманным. Если в прошлом ничего такого страшного, что может повлиять на их отношения, ничего такого, что Володе нужно знать для своей же безопасности, то зачем вообще скрывать? — Извини меня, — попросил Алексей. — За что? Мерзкое чувство, что он далеко не так близок и важен, как Алексей близок и важен ему, засело под ложечкой. Ткачёв ужасно устал ошибаться в этом аспекте, устал болеть из-за того, что всё время воспринимает интрижки как нечто на всю жизнь. — За то, что с таким трудом говорю о себе. — Неважно. Я так понимаю, — Володя усмехнулся себе под нос. — Меня Володя Ткачёв сюда вёз, челябинский. Ты знаешь, нас же всегда путают, и из-за этого мы знаем друг о друге больше, чем положено. Мы вне личных встреч общаемся, только если что-то важное его снова пришло мне или наоборот. Живём как один человек, развалившийся на две части. Он, вероятно, двадцатый или двадцать пятый в моём окружении. Если тебя устраивает котироваться ещё ниже, меня тоже устраивает. И он целует меня каждый раз, когда мы оказываемся наедине. Как видишь, такое доступно и для совершенно второстепенного персонажа моей истории. Зачем мне для этого нужен первостепенный? Обращусь к нему, если надо поговорить, и к тебе, если надо трахнуть. Вот тебе идеальная схема. Подойдёт? Вырвал свою ладонь из чужой, складывая руки на груди. На обиженных воду возят, но и сил уже не было не обращать на всё это внимание. Ели столпились, скрывая чернеющие между ними дубки. На них нимфы, руки друг к другу тянули, смотрели, что-то говорили. Света не было. Для Челябинска это странно, но именно здесь темноту разрезал только слабо отражающий далёкое уличное освещение синий купол. Алексей схватил за руку чуть ускорившегося Володю. Молчание в ответ угнетало так, что пришлось поторопиться из него вырваться. Поэтому и шёл быстро, не ждал, что остановят. Обычно догоняют того, кто не хотел слушать, но Володя же дал множество шансов на этот ответ, мечтал о нём, просто хоть что-то услышать мечтал. Голубая сфера сомкнулась над их головой. Тут темно, чтобы влюблённые скрывались. Их необязательно кому-то видеть. Володя свою ладонь не вырвал, но взгляд не поднял, когда Соловьёв встал напротив. — Выслушаешь меня? Для человека, которому Володя задал уже тысячу безответных вопросов, звучало даже странно. Неужели ещё не понял, что Ткачёву нужно, чтобы он сказал хоть что-то? — Ты, конечно, прав, я постоянно подвожу тебя в последнее время. Требую решений от тебя так, будто сам в них не заинтересован. Наверное, чтобы было не так больно, если ты выберешь вдруг его. Сейчас думаю об этом и раздражаю даже самого себя. Тем, что ожидаю проигрыша. Что заставляю тебя с этим одному справляться. Я вижу, что ты не хочешь к нему возвращаться, мне достаточно этого. Я не отдам тебя ему. И за тебя буду бороться, мне не всё равно, будешь ли ты со мной, мне вообще охренеть как не всё равно. И Ткачёву я не отдам тебя тоже, если что. Я люблю тебя. Володя поднял на него взгляд. Это правда. Он не врал — правда любит и правда боится. — Тогда дай мне понять, кого я люблю в ответ, — тихо потребовал Володя. Сложно. Но так и должно быть — они оба проходят через многое, чтобы так за руки держаться и друг на друга смотреть. Это в двадцать всё просто было: пыл путали с любовью, не верили, что любовь какая-то не с первого взгляда ещё бывает, разговоры были необязательны, честность — кому нужна? — выбирали тех, кто слаще врёт. Падали с головой, не пробуя. Не думали о последствиях. И из-за того, что на твёрдое тогда в итоге падали, теперь и тяжело. — Мы ведь даже о шраме твоём не можем поговорить. — Потому что я ненавижу себя за этот шрам, — резко признался Алексей. — Я всю свою жизнь убегал от него. Мой лучший друг погиб ребёнком из-за моей погони, я клялся, что его смерть была не напрасной. А в Омске я расслабился, потерял бдительность и теперь чувствую его кровь на своих руках. — Ты знаешь... — Знаю, — сухо ответил Алексей. — Я знаю, что это, но не знаю, кто этому виной. Я не хочу помогать никому искать, потому что на данный момент, если я узнаю, кто это, я его просто убью. Поэтому прости, я не расскажу. Я не хочу иметь с этим дело. Мне и так очень тяжело снова всё это видеть. — Ничего, — согласно выдохнул Володя. — Это хотя бы ответ. Только, получается, это навредило тебе намного сильнее, чем видно снаружи. И прильнул щекой к его груди. Магическая голубая сфера над ними, опоясанная ветвями тёмных дубков, переливалась в туском освещении ночных дорог. Красиво. И правда магически. Люди, выходящие из торгового центра, их словно даже не видели, будто они немного в другом измерении оба существовали по сравнению со всеми остальными людьми планеты. — Он не вредит. Это я себе врежу. И зол я лишь на себя. А это, — Алексей взмахнул рукой, скорее всего, указав на свой шрам. — Это безвредно. — Почему ты так думаешь? — Просто знаю. Это кто-то очень слабый. И, наверное, едва живой. А ведь это самое несущественное из услышанного. Алексей принял сразу несколько серьёзных решений, и это заставило сердце ускориться. Похоже, даже все эти тайны не имели такого серьёзного значения, как элементарное обещание. Алексей не оставит его одного.