У лешего две тени, но обе не его

На самом деле с таким человеком, как Миша Гуляев, могло только повезти. Возможно, так не думал Володя Ткачёв, который остался без него тогда, когда, наверное, нуждался. Миша выбирал себя и свои отношения в последние месяцы, а Володе отвечал сухо. Возможно, так не думал ещё и Дамир Шарипзянов — он к Гуляеву всегда относился настороженно, хоть и пытался этого не показать. Ему не положено, но он точно чувствовал что-то неприятное за душой и улыбкой вечно громкого и счастливого Миши. Возможно, так не думал его любовник, хотя ему-то стоило бы. Ведь на его глазах цвела подаренная ему молодость, подаренная вообще со всеми внутренностями и корнями. Душа менялась, зрела, быстрее и ярче, чем у мальчишек его возраста — обнимал, как взрослый, слушал, плечо подставлял, и было ясно, что это плечо многое сдержит. Не чета малышу-максималисту годовалой давности с одной подростковой злостью в голове. Больше нет той шевелюры, щетина на лице уже совсем мужская, а, если ещё рубашку надевает, то даже не скажешь, как он всё ещё юн. Плечи стали шире, взгляд — уверенный, знающий, спокойный. Просто не видно ни того, ни другого, когда спит так на животе, отодвинув коленку в сторону для удобства. Милое ребячье лицо только видно, красивую, но совсем не широкую спину с выпирающей лопаткой, всё ещё красные после порки ягодицы и тонкие щиколотки. Он успокоит теплом своим, защиту подарит, агрессию всю впитает, даже если не заслужил её. Один он такой, вообще на всей планете, с кем можно долго ехать в машине по всем пробкам и даже их не заметить. Потом сидеть, держась за руку, на кухне, смотреть в глаза и видеть только понимание, никаких осуждений и раздражений. Неожиданно делиться своей обидой и чувствовать, что собеседник её понимает, несмотря на совсем ещё малые года. Потом извинения услышать и отходить ремнём за то, что тот даже не делал. Видеть, как юное тело вьётся, слышать, как высокий голос обозначает боль и желание. Брать молоденького парня так, словно он порнозвезда, с которой просто можно делать всё что захочется. И потом в конце смотреть, как засыпает счастливый, такой, что аж заражает своей радостью. Он ведь уедет — точно уедет, и совсем мало времени осталось до этого дня. К тому моменту нужно прицепиться к нему настолько, чтобы он на себе вытянул чужую поломанную жизнь. Помимо душевного собеседника и развязного любовника, Миша Гуляев ещё и потрясающий талантливый хоккеист, который будет в своей жизни зарабатывать миллионы долларов, и, конечно, надо бы принять непосредственное участие в их конечной судьбе. Он в ловушке и так, но невероятными темпами взрослеет, вот-вот уже поймёт, как его используют, если ещё не понял. Надо сделать так, чтобы казалось, что больше не используют, а даже если используют, то только ему во благо. Ведь в сущности-то все его эти беседы не делают его принципиально иным. Нет, Миша — шлюха, был, есть и будет. Максимум, что изменится в его жизни, — возраст, и ему потребуется быть благодарным за то, что после двадцати его не бросят. И чем старше он будет становиться, тем всё сильнее он должен будет чувствовать свою вину за возраст, тем благодарнее становиться за заботу, которую не заслужил. Бить, принуждать, пороть его больше не нужно — он сам скоро ремень в зубах будет приносить. Разве что только за Коледова. Как же бесит чёртов Коледов...

***

А Паша Коледов вообще не имел понятия, во что его втянули. Он всего лишь поближе познакомился со своим будущим перспективным партнёром по связке, а в результате оказался причиной агрессии незнакомого человека к этому самому перспективному партнёру. И теперь смотрел, как тот лаптями перебирает в самолёте, стараясь как можно реже и как можно меньше сидеть. Паша в самолёте и автобусах обычно сидел с Мишей Бердиным, но сегодня его место пустовало — предпочитал бесить Иру где-то в хвосте самолёта, пока Миша Гуляев наворачивал круги вокруг пустующего места рядом с Пашей. Столкнулся в проходе с Дицем, чуть не упал — был сдержан, повис на чужих руках. — Сядь уже ради бога, — попросил Паша. — Кто-то страшно заколебался на больничном, — улыбчиво заметил Володя Ткачёв, сидящий с Ильёй через проход от Паши. — Эти две недели были как один длинный мрачный отвратительный день, — согласился Миша. Даррен присел на подлокотник пустого кресла рядом с Пашей. Смотрел в глаза молодому защитнику, ловил какие-то скрывающиеся мысли. Он хорошо парней на льду читал и чувствовал, но Миша совсем не из простых случаев. Много в этих радостных глазах, но было бы всё так радостно — он бы не шифровался. — Почему ты сообщения и звонки игнорировал? Дамира, мои, Володи. Раз в несколько дней отмечался, с победами не поздравлял, удачи не желал. Мы могли навестить тебя, помочь. Да нам элементарно надо было знать, что ты в порядке и нет никаких осложнений. Миша оглянулся на Володю, потом на Пашу и, увидев мимолётное осуждение в глазах каждого присутствующего, осёкся. Его ругали: кто-то из взрослых молчаливо, но так или иначе все. — Всё... Всё было не очень хорошо. А я и так всех подвёл. Никого не хотел волновать своим нытьём. — Но мы волновались, — продолжил Даррен. — Ты не в молодёжке, здесь нет взрослого над тобой, кто твою коммуникацию с командой будет осуществлять. Ты сам взрослый. И ты часть хоккейной команды. Даже на больничной койке ты обязан быть с ней хотя бы морально. Это твоя работа. Будь добр в будущем вести себя как взрослый и как профессионал. И именно тот факт, что Миша вновь с командой уже два дня и все эти два дня понятия не имел, что на него злятся, заставил ребёнка краснеть перед тремя взрослыми, отнюдь не просто легко его пожурившими. — Я понял. Извините. Больше не повторится, — и, виновато глянув исподлобья, Миша протянул Даррену руку. — Простите меня. Рукопожатие означало, что ситуация обнуляется, но Даррен не пожал. Вместо этого притянул к себе за его ладонь и обнял. — Всё хорошо. Просто больше так не пугай. Похлопал по спине, выпуская из своих объятий. Но за его плечом был ещё более острый взгляд Володи, так что легче не стало совершенно. — Не хочешь ли ты рассказать что-нибудь? От вопроса у Миши даже потемнело в глазах. Знает? Не должен ведь. Миша не палился перед ним. Если только Чистяков рассказал, но Чистяков не выглядел заинтересованным даже в момент их разговора, а уж представить, что он жаловаться побежит, да ещё и Ткачёву, практически невозможно. Был ещё Соловьёв, но кроме самого факта отношений, Алексей не располагал никакой информацией. Даже если бы хотел рассказать, просто нечего бы было. — О чём ты? — осторожно спросил Миша. — Ну, — Володя расслабил сосредоточенное лицо, — о том, что именно было не очень хорошо. Чуть инфаркт не получил, честное слово. — Голова сильно болела, — и сердце от тяжёлых для юного ума слов. — Был не в себе, как в тумане всё, я только время от времени открывал глаза, а потом снова вываливался из мира. Возвращался на звук сообщений, — и иногда от чужого толстого члена внутри себя. — Потом врубил телек и перестал их даже слышать, — собственные стоны заглушали и сообщения, и телек. — Плохо, что ты был один, — ответил Володя. О нет, Миша один был редко. — У меня вообще голова после сотрясения не болела, — сказал Паша Коледов. — А у меня болела так, что с радостью воспользовался бы гильотиной, — заметил Ткачёв. Коледов похлопал по сиденью рядом с собой, чтобы Миша уселся и успокоился, и тот как-то замялся. Ему за Пашу и так всыпали по первое число, с утра не сесть совсем. А тут надо, да ещё и снова рядом с ним. Авось его мужчина не прознает ничего, но проблема с касанием к сиденью стояла очень серьёзно. Миша сцепил зубы и опустился в кресло, садясь, скорее, левой стороной бедра. — Мышцы побаливают с непривычки? — спросил Паша. Как же он сразу не догадался сам? Ну, конечно же. Да. Болят мышцы. — Да переборщил с саночками и приседаниями, — хмыкнул Миша. — Если что, задница не самое важное для хоккеиста, — отметил Паша. — Только если перед девчонками понтонуться. Да и то под формой не видно. — А чем понтоваться перед девчонками тогда? Паша усмехнулся, вытягивая свои забитые руки: — Ясно чем. — О, нет, это точно не моё. С мышцами пару дней помучался, и всё, а это... Сколько лет ты страдал, чтобы это сделать? — Миша схватился за разрисованную руку, чтобы осмотреть рисунки. — Так в радость же. Красиво. Да и в какой-то момент уже вкус чувствуешь к этой боли. Да, Мише ли не знать? Миша только в отель в Новосибирске заселится и первым же делом разденется и отшлёпает себя по красным раздражённым ягодицам на видео. И будет закусывать губу, извиваться под собственными ладонями и стонать от боли, и это будет невероятно красиво. Да, боль может себя окупать. Может даже нравиться, для этого необязательно быть помешанным извращенцем, мазохистом или психически нездоровым. Володя, как и Миша, в принципе-то адекватный человек, просто жить хочет. А если жизнь только через боль, значит придётся любить боль. Он не раз задавал себе вопрос, начал бы он отношения с Райаном, знай заранее, чем всё закончится. Начал бы. Ведь да, начал бы определённо, потому что считал, что быть любимым привилегия совсем не многих. Быть любимым настолько, как любил его Райан, — единиц. Ему не в чем упрекнуть себя, и в конце своей жизни, даже если ни с кем ничего больше не склеится, он будет знать, что любил. Разрушительно, искренне, несчастливо и счастливо одновременно, болезненно, до истощения и восторженной агонии. Та агония их немного и обожгла. Так, что больше даже как-то и не захотелось пробовать. Она и Лёшу Соловьёва теперь облюбовала, к пальцам его уже подбиралась, пока он спал в своём кресле рядом с Сашей Яремчуком. Лететь-то час всего — Володя за это время обычно только погоду обсудить успевал, но он был не рядом, и темы у двух интровертов, даже хорошо общающихся, закончились через пятнадцать минут. Поспать было лучшим решением. Хорошо засыпалось под почти непрекращающуюся трепотню коллег, среди которой выбивался один мягкий тихий голос. Он теперь ассоциировался с одеялом и теплотой, легко под него спалось, и сны хорошие снились. Лёша был из тех, у кого не было никакого шрама. Володя собирался сделать так, чтобы и не появилось, причём слишком обширным диапазоном методов: покрывал клеем БФ-6, сверху лепил пластырь, а затем всю кожу за ухом вместе пластырем покрывал репеллентом. Хоть и детским, но всё-таки вонючим. Предлагал ещё крысиным ядом, но гугл сказал, что крысы за ушами не кусают, да и не факт, что выжил бы тогда хотя бы сам Алексей. Внешняя безмятежность на самом деле была показушной. Волновался. Хотя сам этот шрам носил и как-то даже на него и не жаловался. Ну, покусал кто-то и покусал — мозги же не сожрал, хотя, возможно, попытался, просто не нашёл, как сам Володя говорил. И как-то в этот взгляд на жизнь, на мир, на других людей Алексей влюбился незаметно, прочно и так крепко, что без Володи уже не очень представлял день. На людях держали дистанцию, хоть и все всё уже давно поняли про них. Но только наедине с собой оставались, и тут же рядом появлялся второй. В гостинице пусто и тихо. Алексей сонный после самолёта, но хитрого взгляда красивого очкарика ждал в щёлочке приоткрытой двери. Он весь какой-то несуразный: низкий, руки будто длиннее положенного, вечный бардак на голове, мятая одежда, не застёгнутые пуговички на рукавах, небрежная мягкая улыбка. Левша ещё и при поцелуе вечно норовит влево. Когда носами сталкиваются, Володя предпочитает не спорить: опускается к подбородку, потом к шее. У Алексея, оказалось, правая сторона какая-то нецелованная и оттого чувствительная до безумия. Даже ощущения щекочущих кожу Володиних волос на правом плече возбуждало, а уж когда потрескавшиеся губы касались нижних рёбер, тяжело становилось держать себя в руках. Лёша хватал его под плечами и сажал на свои бёдра, и дальше Володя во всём подстраивался под него. В Новосибирске дождило, на окне крупные капли бросали тени на Володино обнажённое тело, на губы, на просящий влюблённый взгляд. Лежал на кровати, опираясь на правый локоть, чуть развёл ноги и играл с собой пальцами левой руки: указательный подушечкой ласкал промежность, не входя и не беря в руку. И сам выгибался и стонал от нетерпения, приглашая Алексея. И в таком положении никакой несуразности уже не было: Володя маленький и хрупкий, но совершенно красивый, манящий. Любил, когда Алексей с него очки снимал, прежде чем войти. Потому что тёплые ладони касались лица, а сразу за этим следовало проникновение. И Володя задирал ноги, прижимал коленки к груди, раскрывался. И смотрел. Нравилось сопоставлять свой дискомфорт с видом на то, как Алексей растягивает его внизу; ему хотелось просить остановиться после каждых полсантиметра, привыкать постепенно, но не останавливал, терпел, тяжело дышал. Взгляда почти не отрывал — иногда лишь на секунду запрокидывал голову, выдыхал и, кусая губы, возвращал свой взгляд. — Больно? — шёпотом спрашивал Алексей. Больно, но Володя качал головой. И улыбался, когда Алексей ловил его взгляд. И в поцелуй тоже улыбался, а потом болезненно стонал, когда Алексей начинал его иметь. Дёргался иногда в начале от резкой боли и почти всхлипывал. Лёша ждал, не пытал, входил осторожно, пока не замечал, что Володя привык. Потом пользовал: жёстко, бесцеремонно, не спрашивая. Володя весь мурашками исходил от любого проявления власти и собственной лёгкой приниженности. Он не просил и вкусов своих не озвучивал — Алексей сам просто такой: хотел отыметь и умел это сделать. Недостаточно просто неконтролируемо диким быть — Алексей контролировал каждое своё движение и каждую реакцию Володи, он не давал почувствовать боли и небрежности к себе. Просто волю тоже почувствовать не давал: в начале каждого их вечера от Володи зависело всё, в конце — он становился чем-то, вроде средства. Удовлетворял потребность. И справлялся он с этой ролью настолько хорошо, что Лёша ни капли не сомневался в том, что Володе всё это в кайф. Даже когда зрительного контакта нет, берут сзади и трахают до тех пор, пока не подогнутся локти, а потом либо обнимают сзади, ложась всем телом, либо руку кладут на спину, удовлетворяясь одной выставленной задницей, и в любом из вариантов — ебут ещё быстрее. Лёша обожал его вымотанным после секса. Использованным, униженным, обессиленным, довольным. Он несколько раз проявлял попытки очки найти, чтобы также Алексеем любоваться, поглаживающим чужую спину и очерчивающим ладонью форму чужого тела. Не находил и просто закрывал глаза, расстворяясь в моменте, раз уж не получилось за его реальность зацепиться. — Володь, скажи, мы вместе? — прервал Алексей тишину. Володя этот разговор всё откладывал, не хотел разбираться с номенклатурой. — Похоже на то, — улыбнулся Володя. — Расскажешь, почему? Твой ответ в августе был достаточно прохладным. — Боялся, — признался Володя. — И сейчас боюсь, с каждым днём всё сильнее. — Что не вывезем? — Что ты уедешь. Ты не можешь обещать остаться, как бы я ни старался, я не могу на это повлиять. — А что изменилось за эти две недели, что ты поставил этот страх ниже приоритетом? Ну, что случилось, что случилось... Сила воли закончилась, вот что случилось. А ещё осторожное понимание, что, если так чувства отвергать, то можно случайно и всю жизнь прождать какой-то более удобной любви. Какая досталась, за такую и надо цепляться. С жизнью профессионального хоккеиста как-то и не до жиру — кто ж ещё такого, как Володя, вытерпит? — Я, тот, что с тобой, себе нравлюсь. Очень значимый и одновременно не значимый совсем. Нравится, как ты сначала от игры моей кайфуешь, мнение ценишь, терпишь мои беспокойства. А потом на колени ставишь, и хоть в лепёшку разбейся, Володь, всё равно всё сделаешь, как сказано. Так что, получается, не что-то абстрактное поменялось, а ты просто сам всё в моей голове поменял. Даже собственное озвученное мнение о нём возбуждало. — Я очень сильно в тебя влюблён, — продолжил Алексей. — И я хочу быть рядом, мне нужен ты моим. Никаких похоже-что-отношений. Володя поднялся, чтобы дотянуться и поцеловать его, поверхностно и просто нежно, чтобы всего лишь близко его почувствовать. — Тогда расскажи, почему ты всё ещё один, — шепнул он в губы Алексея, а затем опустился к его щеке, челюсти, шее, правда теперь с левой стороны. И оказалось, что у Алексея и левая сторона откликается возбуждением под руками и губами Володи. Значит вообще не в стороне дело. Другое это что-то. — Я почти ничего о тебе не знаю, — поцелуи опустились на грудь, язык зацепил левый сосок, и Володя вдоволь поигрался с ним. — Хочешь послушать про предыдущие отношения и неразделённую любовь? — Хочу. Не возражаешь, если, слушая, я займусь делом? — Володя поднял взгляд и улыбнулся, рукой лаская пах Алексея. — И как же я тогда сосредоточусь на чём-то, особенно на том, что не связано с тобой? — Да, не хотелось бы. Но я не могу, сказав, какой ты классный, не отсосать тебе после этого. Привыкай. С какой-то стороны это даже удобно: сложно относиться к неудачливой личной жизни как к проблеме, когда при этом настолько красивый парень старательно берёт его по самое основание. — Была девушка — осталась в Америке, — сухо заговорил Алексей, наблюдая за каждым Володиным движением. — В Омске убивали травмы. Встречался в последний год с девочкой, но не срослось. В Новосибирске был парень младше меня, признался мне в любви, пару раз переспали, и он больше не выходил на связь. Во Владивостоке меня понесло. Устал от неудач. Спал со всеми подряд: девушки, парни, молодые, постарше, в разных ролях. Потом увидел дочку владельца клуба, пропал. Признался, а ей, оказалось, только что уже другой сдалал предложение. Володя поднял взгляд, оставляя ладонь на стволе. — Значит, весь твой опыт отношений с парнями — это пара ночей с малолеткой в Новосибирске и несколько ночей с назнакомцами во Владике? Алексей зарылся пальцами в его волосы, зажал их в кулаке и вернул Володю к работе. — Ну, почему же весь? Есть ещё парень в Омске, вечно отвлекается на потрепаться во время минета. Володя засмеялся с членом во рту, сразу давясь от неожиданности. Алексей выпустил его, чтобы отдышался. — У меня были серьёзные и очень длительные отношения. С другим полом, но это не принципиально. — Ещё как принципиально, — возразил Володя. — Пацану приходится доверять тебе намного сильнее, чем девочкам. — Любые отношения без доверия невозможны. — Это так, но я сознательно отказываюсь от мужской роли в этих отношениях и ломаю себя физиологически. Нужно, чтобы ты понимал это. Я не могу ответить положительно, пока не буду знать, что я в безопасности. — Тогда дай мне знать о своих границах. А вот это уже разговор: не пустое требование ответа, а конструктив, который, если честно, со стояком давался ещё труднее, чем всегда. — Никто не должен быть посвящён в детали наших отношений, пока это не обговорено совместно, — сказал Володя, ласково гладя чужой живот. — Желание побыть одному — это не повод для обиды, это нормальное состояние души. Но в любом случае мы сообщаем, что с нами всё в порядке, и не игнорируем звонки и сообщения. Ну, и с обратной стороны на обществе не настаиваем, если другой озвучил, что ему нужно немного времени наедине. — Что насчёт постели? — Еби как захочешь, если что-то вдруг будет слишком, я дам знать, — усмехнулся Володя. — Наверх мне необязательно. Только если ты сам захочешь разнообразия, я поддержу. Тут я полностью тебе доверяю. И последнее: отношения никаким образом не касаются команды, тренировок, игр и площадки в целом. Защищать и отстаивать мои права не нужно ни на льду, ни в раздевалке, если на то не будет указания тренера. Это важно. Я слабый только наедине с тобой — там я такой же хоккеист, как и ты. Вот, кажется, и всё. Справимся с этим? Внимательный. Кивнул, когда Володя закончил. — Я всё понял. — А сам что скажешь? — Не знаю, мне надо обдумать. Дашь мне немного времени? — Я никуда не тороплюсь. Скажешь, когда будешь готов. И тогда соглашусь быть твоим. А пока изменять я тебе всё равно не собираюсь, а трахнуть меня даже сам попрошу. — Это не то, о чём тебе придётся долго просить, — Алексей улыбнулся, мягко касаясь его щеки. — А я знаю, — хитро сверкнул глазами Володя и вновь наклонился, возвращаясь к работе.