Истиной лгать

      Тор касается языком подушечки пальца и перелистывает страницу.       Первая строка гласит: «Знай союзника своего, как врага: он всегда может стать таковым».       Отпрыск Одина хмурит светлые брови: не нравится ему, чрезмерно в этих словах недоверия, следовать совету такому — ножа в спину опасаться всю жизнь. Не иметь ни друзей, ни крепкого плеча, без страха и тревог о которое опереться можно бы было. Добровольно избавить жизнь свою от света доверия.       Вздохнув, он захлопывает книгу. Закрывает глаза, голову слегка запрокинув.       Дрожь по всему телу — чужой голос в голове, в мыслях. Сдержать не выходит ругательства. Хеймдалль, старый друг, выбрал бы способ иной доносить новости, тот, что не сподвиг бы пугливым кроликом дёрнуться.       — В Химинбьёрге требуется Ваше незамедлительное присутствие. Такова воля посла Йотунхейма. Он желает передать послание лично.       Тор распахивает глаза. Блеск золота в них угасает, стоит ответить, что он домчится быстрее ветра.       Множество вопросов дерутся друг с другом хищными волками, борясь за место главного, что стоит обдумать как можно быстрее. Они действительно откроют врата Асгарда Йотунхейму? Разве ледяных великанов не уничтожили ещё столетия назад? Зачем Йотунхейму именно он? И где, во имя Бора, в Брейдаблике найти скакуна? Ещё и в отсутствие брата.       В цветущем горном чертоге Бальдра, сокрытом среди облаков, мягких и лёгких, словно лебяжий пух, нет ни одного аса прислуги. Голоса не гуляют меж стен коридоров, не стучат ножи на кухне, не слышно плеска полных водой вёдер. Магия прозрачной вуалью укрыла чертог, зацикленные бытовые заклинания покалывают кожу статическим электричеством, стоит шаг ступить в отведённые им просторы. Тишина умиротворяет, однако Тором овладевает глубокая печаль в моменты, когда единственным голосом, что он слышит, оказывается голос его собственный.       Лишённый слуг чертог лишён суеты — и помощи в том, чтобы лабиринт стен стал понятен. В поисках лестницы Тор бредёт в тупик и, поборов желание прикрикнуть на глупый, бесполезный закуток, разворачивается обратно. До первого этажа он сократит путь через окно, а скакуну предпочтёт полёт на Мьёльнире: скакуна надобно ещё раздобыть, чего до ночи не сделать с тем успехом, с коим разыскивал лестницу. Рисунки путеводные брату бы на стенах развесить, чтоб редкие гости с голоду не померли, заплутав.       Окно поддаётся не сразу, со скрипом-всхлипом. Мгновением позже Тор твёрдо стоит на земле, раскручивая Мьёльнир.       Разреженный воздух гор, податливый, без сопротивления встречающий мощь Мьёльнира, сменяется плотной вязкостью прибрежных ветров не скоро, Тор давно усвоил простую истину: близость к облакам благоволит скорости. Платой за то — лёгкое головокружение и тяжесть дыхания. Он отсыпает разменной монетой всё то с готовностью, щедростью богача, которому ни дня не довелось зарабатывать. Власть над стихией пьянит, и там, в Химинбьёрге, долго ещё после того, как сапоги касаются золотой тверди пола, взгляд осоловелый, а щёки и шея красны.       Последний неровный вдох-выдох — волнение овладевает им безраздельно.       — Хеймдалль, что за срочное дело?       Вновь тревожные мысли устраивают волчью грызню. Кто — посол? Отчего так быстро, внезапно? Сколько их будет? И с каким звуком ломаются кости гигантов…       Ровность голоса Хеймдалля — убаюкивающий гул межзвёздных пространств:       — Мне дозволено видеть деяния и слышать то, что считают должным сказать. Тайны помыслов и устремлений не ведомы мне. Смею надеяться, ваши полны благоразумия. Дипломатия не терпит тёплой рукояти меча.       Опомнившись, Тор разжимает кулак: долгие минуты, не сознавая того, сжимал верный молот до белизны отбитых костяшек.       В радужной вспышке Биврёста Тор ожидает увидеть нечто, высокое и крепкое, как гора. Дикий животный взгляд и неподобающую наготу тела — он слышал урывками хмельные рассказы в тавернах тех, кто побывал в Йотунхейме и вернулся оттуда живым. О металлическом звоне вросшей в синюю кожу скудной брони, касаниях, разрушающих металл и увечащих плоть чернотой обморожения. И о том, что у йотунов синяя кровь. Оттого нет ужаса в том, чтобы впервые измарать ею руки.       В радужной вспышке Биврёста совсем иное. Тор на вздохе давится воздухом и краснеет лицом в усилии сдержать кашель.       Йотун — юноша.       Ниже самого Тора, с чертами лица тонкими, острыми, будто собран весь из осколков хрустального льда. Улыбкой тонкой, нахальной — случайный росчерк на ледяной глыбе — и серьёзными глазами, верить в искренность бликов их и отражений самоубийственно. Золото обсерватории утопает в их красноте, в пролитой асами на землях вечной зимы крови и скорби. Эти глаза марают Асгард мимолётными взглядами. Тора мутит: ему чудятся на стенах кровоподтёки. Краснота отпечаталась под его веками.       Юноша обращается к Хеймдаллю. Тор пытается сглотнуть дурноту.       — Следует ли мне представить бумагу, подтверждающую мои полномочия?       — Нет нужды, Ваше Высочество.       В ответ — шальная улыбка и прищур глаз.       — Одинсон… — он звучит как змея, выползающая из высокой травы. Он звучит как туман, стелящийся по земле. Он звучит как пущенная стрела — и попадает в Тора, парализуя ядом, капающим с наконечника, — …вы засмотрелись. Мне покрутиться для вас?       И он поворачивается на каблуках. Тяжёлая шуба из меха неизвестного Асгарду животного едва покачивается от этого жеста, пред глазами же Тора кувыркается мир несколько раз. От шока. От неожиданности. От нахальства.       Юноша улыбается, обнажая острые зубы, и призывает его не стесняться глазеть:       — Я для вас та же диковина, что вы для меня. Потому нам подобает признать неловкость как данность и отринуть мыслей о ней.       — Ваше Высочество, — новый голос за спиной йотуна, нутро холодеет, когда Тор замечает принадлежность его тёмному альву, — вы напираете. Чрезмерно.       — Ты меня не представил.       — Тор Одинсон, — подаёт голос Тор.       Хоть в этом он первый.       В два длинных стремительных шага йотун преодолевает расстояние меж ними. Не даёт Тору опомниться — сжимает запястье его в подобии рукопожатия, вводя в оцепенение: сын Одина считает секунды пред тем, как броня его облетит металлической шелухой, а рука почернеет, отвалится.       Этого не происходит.       Онемевшими от волнения пальцами он стискивает синее запястье в ответ. Прохладная, гладкая кожа в росчерках узора шрамов. Не подумав, подушечкой пальца Тор гладит вверх-вниз. На ощупь — прибрежная галька.       — Локи Лафейсон. Желаете отпустить мою руку?       Пальцы разжимаются резко, неловко. Остаются странно согнутые, окаменевшие. Мелькает мысль: Бальдр держался бы лучше.       Из рукава шубы Локи вынимает четыре бумаги. Пергамента — заметно становится, стоит приглядеться чуть лучше. Протягивает легко, из рук в руки передавая. Не всем свойственный жест, брат объяснял это когда-то, да только к моменту сему Тор всё забыл. Неуверенно двумя пальцами забрал то, что полагается.       — От лица Йотунхейма приглашаю посетить сынов Одина, в честь памятной даты заключения мирного соглашения меж нашими мирами, столицу. Утгард. Это не приглашение на аудиенцию, по объективным причинам, однако всеобщий праздник, частью которого вы можете стать при желании.       Тор ломает зачарованную ледяную печать на конверте, адресованном ему.       — ..при отсутствии желания? — не поднимая глаз от письма, уточняет он.       — Я приму вашу холодность и признаю то, что вражда наших отцов вам милее предложенной мною близости. Тор Одинсон.       Имя его из уст йотуна— властный жест. Иллюзорно, на грани спутанных чувств, не реальности, жест это равен тому, чтобы тонкие пальцы в его подбородок впились и заставили оторвать взор от скудных строк письма. Имя его из уст йотуна — провокация, вызов.       Тор поджимает губы. Ищет способ уколоть словом в ответ.       — Ваш отец не одобряет этот… союз? — наконец находится Тор.       Пергамент хрустит меж его пальцев.       Веет холодом от синей кожи. Опасность в глазах напротив. Его, Тора Одинсона, кровь, что этот йотун пролить может, стоит довериться.       Ответ заставляет приложить усилия, чтоб совладать с лицом.       — Он примет моё решение. Такова воля Лафея — наделить меня властью быть посредником меж мирами. А значит, дипломатическая воля моя — его воля тоже.       — Это безумство и демагогия, — слетает с губ Тора прежде, чем о словах он задумывается.       В наклоне головы, в приподнятых уголках рта Локи, в выражении глаз — снисхождение. В голосе ласка тёплого летнего ветра, треплющего по волосам.       — Это политика. Не спешите дать мне ответ, более того, я не требователен и ответа не жду. У вас на руках разрешение: вас впустят в Утгард и выпустят беспрепятственно. Более двух стражников в сопровождение брать не советую, лишнее внимание вам ни к чему. И узнавание тоже. Моя готовность принять вас в Йотунхейме не значит готовности Йотунхейма принять вас. Будьте добры передать Всеотцу благодарность за то, сколь быстро была рассмотрена просьба о моём визите в Асгард. Хеймдалль, — он поворачивается на каблуках к Стражу Биврёста, — смею надеяться, моё пожелание относительно возвращения в Йотунхейм было рассмотрено.       Хеймдалль отвечает согласием.       В радужной вспышке Биврёста исчезает йотун и его провожатый.       Тору срочно требуется привалиться спиною к холодной стене и отдышаться — вместо этого он присаживается на ступеньку и делает глубокий вдох. Выдох.       Хеймдалль его утешает ровностью голоса и едкостью слов:       — Вам будет приятно знать, я полагаю, что принц Йотунхейма чувствует себя отвратительней вашего. И отнюдь не из-за первой встречи с Биврёстом.       С горечью Тор усмехается.       «Знай союзника своего, как врага: он всегда может стать таковым».       Пожалуй, книга вовсе не глупая.       — Скажи-ка… Есть ли способ разузнать об этом… Лафейсоне получше?       — Мудрость брата вашего безгранична, мой принц. Как и знания о Мировом древе. Тор закрывает глаза. Он понял намёк.

***

      В свете капризного огонька лампы Тор проводит всю ночь. Перед ним, на столе, чья-то жизнь. Перед ним, на столе, ломкие жёлтые листы, плотная белая бумага, тонкий пергамент. Множество слов, выведенных множеством рук.       Перед собой, на столе, Тор разложил Локи Лафейсона.       Как бы двусмысленно то ни звучало.       Взгляд то и дело соскальзывает к неизменно влекущим словам: «Магический потенциал».       Ворожба — дело сложное или женское. Чтобы признан в Асгарде был мужчины талант к колдовству, он должен быть славным воином первостепенно — подобно Всеотцу или Бальдру, — и после лишь отличиться ремеслом тех, кто не в силах в руках удержать оружие. Грубость кожи ладоней ценится выше терпкого шлейфа трав.       «Астральные формы»       Диковинность слов интригует.       Тор проводит по строкам указательным пальцем, желая представить, какого это — то, что написано. Холодит кожу или согревает мягким теплом. Слепит или же едва различимой дымкой существует в пространстве. Существует ли… так, как существует крепкий стол из массива, или же так, как молния, коей не всем дозволено коснуться и уцелеть.       Невольно, тем же пальцем Тор проводит по нижней губе. Тянется к другому листку — тому, что наполовину свесился с края стола.       Над ухом — дыхание. Колышутся светлые волосы у виска, как от случайного ветерка.       — Минутку… Я не дочитал.       Всем телом Тор крупно дрожит, дёргается: леность голоса бодрит сильней угодившей за шиворот горсти снега. Голоса — чужого. Не похожего один в один на его собственный голоса брата.       Тяжесть Мьёльнира в правую руку, левой суждено ухватить тень за спиной — …безуспешно. Прикоснуться и ранить Тор не способен. Хотел бы. Хотел бы он наказать за самонадеянность, безрассудность бросить вызов ему, на его территории…       Лёгкое касание шеи синей ладони ранит глубже, сто крат больнее клинка. Йотун вырежет ему сердце безумством взгляда.       — Я солгал, маленький Одинсон. Я нетерпелив.       Стремительный, лёгкий звериный прыжок — Лафейсон на столе. В безобразно нелепой, белой и пухлой, как сугроб, шубе. В полутьме комнаты та выглядит смехотворно.       — Ты — мелкая дрянь. Убирайся, иначе…       Тонкий палец ложится на горячие губы. Запечатывает злословие ледяной коркой. Каждая новая белая трещина — немое ругательство, с треском высказанным оказаться стремящееся.       Улыбка Локи широкая. Вокруг глаз ни единой смешливой морщинки.       Ледяная корка будто у Тора внутри. Сердце сковано ужасом чужого безумия. И желудок. Дурно так, что тошнит.       — Ох, не вздумайте впадать в беспамятство, — от касания Локи к губам лёд облетает снежинками, — всё же я ведь в гостях у вас. Оставлять без внимания отнюдь не деликатная выходка. Могу счесть, что вам скучно. И заразвлекаю вас до смерти.       — Что тебе нужно?       — Утолить любопытство. Не хотите ли…       — Не хочу.       — Жаль. Ведь я — очень.       Локи вздыхает. Во вздохе его горечь не распробованных ощущений: потрогать, лизнуть, укусить, растерзать… Он желает всего. В этом неизведанном, выжигающим золотом взгляд чуждом мире ему любопытно на прочность опробовать окружение — и себя. Он видит — нет, знает о ней — жажду познания нового в Торе. Такова юность. Увлекает, шепчет о том, что нужно брать всё, прямо сейчас, ничего не отдавая взамен. Присвоить и обладать.       — До чего ж вы скучны, Одинсон.       — Неужели?       — И покладисты.       — В самом деле?       — Пойдёмте развлекаться в бордель.       От нахального предложения тесно и жарко Тору в собственном теле. Ладонью — потереть шею, с силой, непременно сейчас.       Фандрал, дерзкий и безрассудный знатный отпрыск, с которым Тор не так давно завязал некрепкую дружбу, не единожды звал его «вкусить сладкий плод наслаждения» или, иначе — когда хмель языку давал волю скорей здравых мыслей — «потискать за округлости девок». Похабщина Фандрала горечью ощущалась на языке вопреки обещаниям сладости.       Предложение Локи приносит знакомую горечь. Ожидая ответа, он поводит плечами — мех соскальзывает, не обнажая нисколько кожи: тело обволакивает нефть нижних одеяний. Тонкая чёрная ткань от шеи и вниз, почти не стачивая изгибов тела, выглядит чужеродно, под стать очутившемуся в Асгарде йотуну.       Злит.       Никто не снимает верхней одежды там, откуда намерен убраться сейчас же. Локи Лафейсон должен был убраться отсюда с первой грозой в голосе Тора. Тор желал этого. Ему это было необходимо, избавиться от чужеродного, неуместного, холодящего нутро ледяной близостью.       Ночь. А если бы льдисто-прозрачного — днём и на солнце, то он с солнцем — как стекло, сжёг бы всё. Тору кажется именно так. Опасные глаза, лишённые смеха, ожоги холода и горючая изморозь. Не разумом, кожей Тор чувствует, что в этом Локи «не то» — всё. Аномалия и угроза. Такого прогнать, выдворить и уничтожить там, далеко, подальше от дома.       Тор встаёт перед ним, близко. Дыхание двоих становится общим, одним.       — Убирайся сейчас же.       Тянется к случайному листку на столе за спиной Локи, ожидая — насквозь, как и Мьёльнир.       Смех — звоном битого стекла в самое ухо: рука Тора скользит, на пол бумаги, на пол лампа, а сам Тор на стол, в стол лицом, грудью в чужую грудь, между ног пахом. Своим телом ощутить изгибы тела чужого. От неприличных в своей непристойности предложений остатки похабных мыслей-фантазий, Тору кажется, он вжимается сильно слишком, под нефтяной тканью ровно — щель между ног, как у женщины…       Дёрнуться резко, строптивым зверем — Тор открывает глаза. Лампа на столе, на самом углу, засыпает: мигает, вспыхивает ярко, медленно угасает, и вновь ярко мигает, раз за разом, как слипались от чтения час назад у Тора глаза. Сейчас красна у него щека левая, с отпечатком, от измятых бумаг.       Горячими ладонями лицо умыв, он шепчет неразборчивое нечто.       — Не приведи Один…