Истиной лгать

      Бумага тонкая и чуть шершавая, жёлто-зелёная — как сухоцветы. Сургучная печать, скрепившая письмо, запечатлела на ней розовый запах. Печать — надвое, надвое раскололся знак королевской семьи Альвхейма.       Читать про себя, и лишь потом вслух.       Синьагил дель Плейоне приветствует Дорогого друга, Лафея из Йотунхейма, как цветы приветствуют весну.       Лугового ветра сладости не перебить горечи долгого расставания, пышному цвету садов не отвлечь от мрачной печали, обесцветившей душу при мысли о том, как давно голоса твоего не слышал, трели птиц не дано тронуть слух столь трепетно, сколь способны твои слова. Позабыть невозможно как холод твой волен сотворить тоску большую по себе, чем по теплу: нестерпимо чувство утраты, растёт день ото дня, сорняком из себя б его вырвать, да не могу, сколько б я ни пытался то сделать, сколько бы ни упрашивал предать мысли о новой встрече возможной забвению. Тяжко знать о страданиях друга, тяжко было бы знать, что не ведаешь ты о мученьях моих. Прошу простить душе моей смятенье, и как дар слова принять тоже прошу.       Будь снисходителен к пылкости чувств и серьёзен к их сути, Дорогой друг. Не откажи в любезности встречи, скорой, как буран в землях твоих, долгой, будто самая тёмная ночь. Безрассудство пляски огня в очаге жилья твоего напомнит о молодых годах.       Близится новолуние моего терпения: без ответа растворится в чёрном мраке лунное серебро.

Синьагил дель Плейоне

Король Альвхейма и Дорогой друг

      Прочитав второй раз, уже вслух, Локи выглаживает указательным пальцем бумагу. Она приятна на ощупь и будто бы ещё хранит мягкое тепло касаний того, кто выводил завитки букв, безукоризненно ровно, однако скоро — слабый нажим не свойственен руке короля альвов. Он пишет с особой тщательностью, не деформируя бумаги твёрдостью руки, и всё же вязь его слов на письме яркая, чёткая. Когда нет поводов для тревоги.       Лафей спросил, что он думает об этом письме — и Локи думает. Отбросив слова, смотрит на форму прежде, чем на содержание. Король Синьагил когда-то сказал ему: «Руки не лгут». Это стало полезным знанием, чтобы научиться скрывать собственные намерения и трактовать чужие, и всё же Синьагил обучил большему, чем желал, не помыслив о том, что правду Локи будет искать не только лишь в движениях рук, но и в том, что породило движение. Письма, мелодии. Реакции тела.       Закрыв глаза, он пытается соотнести то, что есть, с тем, что могло быть. Слабый нажим — спешка, должно быть. В слове «напомнит», в самом начале, капля чернил видна отчётливо, будто перо задержалось — обдумывал, что написать, эта часть текста важнее быть может, чем то, что до или после.       Витиеватость слов — острота веток шиповника, чтобы добраться до ягод смысла, придётся убедить себя, что процесс поиска не доставит ощутимого дискомфорта. Неправда. Лгать себе Локи не любит и не умеет. От попыток вчитаться в бессмыслицу болит голова. Может быть, на то и расчёт? Если Асгард перехватит письмо, чтецам станет дурно сперва от стилистики, а после от содержания. Вероятно, самому Локи при прочтении полагалось смутиться: политические интриги облачены в обложку любовного романа.       — На мгновение я усомнился, с Малекитом ли Его величество разделяет ночи, — отмечает Локи — и не видит, чтобы Лафей хоть как-то изменился в лице. Вместе с неловкостью чувствует необходимость объясниться: — Это шутка.       Лафей кивает с неизменным выражением лица:       — Смешная.       «Юмор, — убеждает мысленно себя Локи, — явление, чуждое Йотунхейму. Попытка была обречена на провал».       Всё же — грустно.       Он рассказывает то, что должно: про нажим, про то, как лежат чернила, где дрогнула рука, а где твёрдость её не поддаётся сомнению.       В то время как Локи читал бумагу, Лафей читал слова. Слова, которыми никогда он не делится полностью, вознаграждая старания знанием о самом главном.       — «Близится новолуние моего терпения, — повторяет Лафей последние строки письма, заставляя дитя своё обратиться в слух, — без ответа растворится в чёрном мраке лунное серебро», Локи. Это значит, он прибудет в ночь первой фазы лунного цикла, получит ответное письмо или же нет.       Локи прикусывает губу и хмурится, силясь вспомнить, видел ли подобное в каком-либо из десятков писем, что ему было дозволено прочесть. Цветастость словесных оборотов неизменно сбивает с толку, содержание прошлых посланий забылось легко, будто бы тех и не было.       Ногти впиваются с силой в ладони, он понимает это только после того, как Лафей повторяет вопрос. Не тот, что был изначально — Локи пусть не расслышал слов, но забыть не успел, что звучание было иное.       — Во власти какого чувства душа твоя, Локи?       Отчаянье.       Нет, подобного сказать он не может.       — Чувства не должны быть властны надо мной.       — Однако?       Неправильный йотун. Он должен хранить в себе равнодушие горных хребтов, но с рождения в нём — остервенелость ветров, точащих скалы. Он должен быть постоянен как льды, что сковали озёра, но мятежней пурги.       У йотунов не должно возникать чувств — и мыслей о чувствах. Локи знает, кто надоумил родителя произнести слова, коих звучание холоду непривычно. Знание это способно причинить боль: веет от него Муспельхейма жаром. Долг есть единственное, что владеть должно его сутью. Долг для йотуна превыше всего.       Прикрыть глаза — и «однако» на выдохе звучит как приговор:       — Однако я думаю о словах, явные смыслы которых имеют ложную суть. Я думаю о том, как окончательное скрывает первоначальное, и о том, что каждый раз попытка понять — то же, что и идти вверх по реке, чтобы не найти истока. Слабость моего разума порождает обречённость, а обречённость порождает гнев.       От гнева чешутся ладони — он представляет, как сжимает рукояти кинжалов. От гнева скребёт горло — ему бы кричать, чтоб охрипнуть. С избавлением от голоса придёт избавление от ярости.       — Слабость твоего разума порождает силу тела. Ты не замечаешь, — Лафей подходит к Локи и берёт его руку в свою. Сжимает предплечье и ведёт вдоль вен большим пальцем, призывая смотреть. — Ты почувствуешь, как быстро стучит твоё сердце, прикоснувшись вот здесь. Тут сжав, ощутишь напряжение мышц. Сейчас ты сильнее, чем если бы разум твой был спокоен и чист. Это то, для чего тебе гнев.       Локи сгибает и разгибает напряжённые пальцы. Сосредоточенность дарует успокоение, а последующие слова родителя — желание скривиться.       — Можешь дойти до лазарета, разузнать, есть ли новый труп. Отработаешь удары. Несколько десятков взмахов мечом усмирят твои чувства.       — Как ты… — слова вырываются быстрее, чем успевают стать единой мыслью. Локи требуется сделать глубокий вдох, чтобы найти в себе смелость озвучить мысль. — Я не могу подобного сделать. Это не… этично.       Кажется ему или вправду так — Лафей усмехается.       — Это тело, и более ничего. Отдано будет лезвию меча или инструменту лекаря — разница лишь в одном: будет итогом знание о причинении смерти или же о сохранении жизни.       Кощунственно ли отказаться от знания, Локи размышлять не желает. Сказанное ему — мировоззрение воина. Правителя. Быть может, то, что мог бы высказать лекарь. Себя среди них Локи не видит, огорчением то должно быть, однако подобного нет: он чувствует, не настало то время, когда непременно нужно быть кем-то и знать, кто он есть.       Прощаясь с Лафеем, не ведает, сколь скоро наступит новая встреча. Где доведётся пересечься дорогам их и когда.       В коридоре от стены отделяется тень, чтобы следовать за ним по пятам. Когда-то теней было великое множество — когда он был мал и сбивался со счёта. После стало три тени, теперь же одна. Тени меняются. Порой они приносят с собой одиночество, порой забирают. С одними у него общая кровь, но не дар жизни. Другие чужды ему настолько, насколько возможно.       Сейчас с ним Бюлейст. Ему подарена душа тем, кто подарил Локи жизнь. Это не сделало их равными, но оставило схожего смысла шрамы на коже — те, что говорят о роде и появлении на свет. Наследие Фарбаути. Наследие Лафея.       Тело, и более ничего… Они все, каждый из них — тело, что им дано. Ни статус, ни власть и не имя. Всё это — о прошлом. Шрамы рода на коже остались свидетельством былого, отражением того, что было с ними, и того, что было до них. Кто были до них. Собственные и чужие деяния.       В Йотунхейме нет настоящего. Прошлое — знаками на коже, бумаге и камне, во льдах. Будущему посвящены мысли. Настоящее незамеченным остаётся, оттого будто бы его нет.       Было бы настоящее, Локи бы знал, словом каким обозначить подле себя Бюлейста. Было бы нечто помимо имени. Было бы иное, но смыслом подобное, как эльфийское «брат». Ванам привычное, асам, мидгардцам… Не йотунам. Оттого Бюлейста присутствие угнетает: напоминает об инаковости. Чуждые друг другу, как Локи чужд любому из Девяти миров.       Он останавливается, сам того не желая, жмурится больно и головой встряхивает, недовольный тем, что мысли его занимает. Бюлейст останавливается позади, расстояние в несколько шагов позволило среагировать достаточно быстро, чтоб не столкнуться. Тихо. Воинов не учат задавать вопросы — Локи терзаем мыслями в тишине. Мыслями неудобными, неприятными. Разрушительными. Не ему ли решать, как всё есть? Как всё будет. И насколько прочная связь должна быть с семьёй, считается ли она в чужих глазах таковой или нет.       Тишину нарушает Локи вопросом о том, сколько времени есть возможность ему уделить. Он собирается заманить Бюлейста в ловушку безобидную столько же, сколь и коварную. Локи хочет, чтобы Бюлейст ему почитал.       Смешна угроза ночным чтением. Смешна была бы, если б Локи не знал — сложение букв в слова сил у Бюлейста отнимает более, чем самый ожесточённый бой. Дрожь в руках порождает не тяжесть меча, но лёгкость бумаги. Когда-то Локи застал просьбу Лафея прочесть ему вслух — сделано это было на языке столь странном, неведомом, что противиться порыву пробраться и выкрасть письмо Локи не пожелал. Оттого было более удивительным, что письмо оказалось совершенно обычным. Даже при чтении магией, даже на просвет свечи дрожащего пламени. Письмо было обычным. Скучным даже. Не стоящим ни малейшего внимания. Обмануться фантазией о сложности шифра было приятнее, чем осознать: письмо уцелело потому как ничего значительного из себя не представляло. В отличие от Бюлейста, которому теперь, через десятки лет после того случая, Локи протягивает тонкую цветную книжку. Со сказками для малышей.       — Эта — всё ещё моя любимая. Не откажи в удовольствии насладиться звучанием твоего голоса.       Дорогой брат.