The very long curious story

— А ты думаешь, будет конец света сегодня? — спросил Лёва, обнимая свои колени. — Думаю? Да нет, я бы сказал — надеюсь, — усмехнулся Шура. Это было 21 декабря 2012 года. Долгий рабочий день окончен. Миша, уже студент первого курса МФТИ, лег спать пораньше. Даниэла что-то репетировала под музыку в гостиной — периодически сдавленно крича, чтоб не разбудить брата. Лёва и Шура сидели на кухне и лакали глинтвейн. Свет был выключен, но гирлянда горела и переливалась, телевизор как раз транслировал почти без звука фильм «2012» — конечно, про конец света. Сильно пахло ёлкой. Лёва допил очередной бокал глинтвейна и сунул в рот палочку корицы. Вообще-то, жизнь им пока не надоела. Сейчас всё шло размеренно и почти спокойно: концертов стало чуть меньше, да и масштаб снизился, дети подросли, кризисы улеглись. Соня заканчивала лечебное дело и уже собиралась резать живых людей, а не мёртвых, и надеялась, что ей хватит баллов, чтоб поступить в ординатуру на хирургию. Она уже два года работала медсестрой, поэтому понимала, что всё это — её. Миша поступил учиться и собственно учился. Приходил поздно, но и Лёва, и Шура всегда находили на него время. Если не говорили, то хотя бы молчали вместе. Дети становились взрослее, альбом медленно писался, а значит, у них наконец появилось время друг на друга. Могли оставить Даниэлу на вечер с Мишей, а сами пойти гулять. Давно не тусовались и попытались вернуться в это дело, и вернуться получилось, но только на один раз. Второго они бы уже не пережили. Это был день рождения одного из Шуриных друзей, на котором они впервые за долгое время напились. Раньше алкоголь действовал на них по-разному: Шура просто сидел и наслаждался жизнью, а Лёва ненадолго приходил в эйфорию и после этого терял сознание. Сейчас Шура решил как в юности всё внимание уделить ему и напоить как следует, чтобы потом, ласкового и довольного, вести домой и слушать признания в любви. Сначала хорошо поели, а потом пили водку — так контролировать эффект было проще. Шура наливал понемногу, и с каждой рюмкой щёки у Лёвы становились всё румянее, глаза косее и влюбленнее, а интонации ярче. Сам Шура тоже не отставал. По воспоминаниям, они просто здорово повеселились и пообщались с друзьями. А судя по сделанным в ту ночь фотографиям и видео… слишком здорово. — Мы ебанулись, — заключил Лёва, глядя в экран ноутбука. На фото он танцевал спиной к Шуре, сидящему на стуле, присаживался к нему на колени, крутил бёдрами, и всё это с абсолютно счастливым выражением лица. Обычно он вёл себя скромно и даже опасливо, но после того, как Шура его хорошенько напоил… — Ты виноват. — Не отрицаю, — выдохнул Шура, прижимая ко лбу пачку пельменей, завернутую в полотенце. Всё-таки получилось смешно. Сумев побороть стыд, Лёва снова посмотрел этот компромат, уже не сквозь пальцы. Вот он сидит за столом и свободно болтает с какими-то незнакомыми ребятами. Вот он просто танцует один. Вот они с Шурой обнимаются, вот пристают друг к другу… незаметно для всех, просто взглядами пристают, касаясь плечами. Ничего страшного. Так много кто делает. А всё равно как-то неловко. И вообще-то, им это уже не по возрасту. А что по возрасту? Разговаривать только спокойно и тихо, не смеяться в больших компаниях, не танцевать, не творить глупостей? Работать, воспитывать уже почти взрослых детей, потом отдыхать за ноутбуком? Тоже какая-то фигня. А в каком они вообще возрасте?.. Лёва подумал, что им ещё рано стареть. Точно рано. Шура это и так знал и стареть пока не собирался, а вот Лёва почему-то всё время собирался стареть, умирать и, конечно, заканчивать карьеру из-за творческого кризиса и потери интереса публики к ним. Когда силы и время появились не только на детей и работу, Лёва нашёл им новое занятие по душе — спорт. Заниматься им было нужно не потому, что оба хорошо набрали за последнее время (хотя и это тоже), а ради здоровья. Ходили в спортзал по утрам после того, как отвозили Даниэлу в школу. Шура даже включился в процесс, хотя спорт у него никогда, кроме юности, интереса не вызывал. — Ты что, так пойдёшь? — спросил он, увидев, что Лёва надел лосины и футболку. Тот как раз собирался вытащить из рюкзака свободные шорты, которые надевают сверху на специальные лосины, но остановился и, подбоченившись, гордо заявил: — Ну да. А что не так? — В смысле? Всё не так. Мне это не нравится. Ты же раньше в штанах ходил? — Ну, это я только с тобой в штанах ходил, а так обычно вот — в лосинах. У нас же доверие? Что ты такой кислый? — Я не кислый, — пробурчал Шура. — Что-то мне не нравится. Лучше в штанах ходи. У тебя так всё видно, ты как голый, постеснялся бы хоть. Лёва засмеялся и таки достал из рюкзака длинные шорты. — Шурик, если бы мне в голову пришло так выйти в зал, меня бы скорее всего попросили никогда здесь больше не появляться. Так нельзя делать. Почему ты вообще про меня так подумал? Что, я главный нудист в этом городе? — Ревную просто, — сказал Шура легко. Знал, что хочет услышать Лёва. Иногда их квартира прямо-таки оживала. Когда Соня и Миша были свободны от учёбы, приходили в гости и занимались младшей сестрой. Она всегда находила им занятие: снимать, как она танцует или поёт, рисовать, делать декорации для детского театра, в который её отдали. По воскресеньям вечером Соня водила её кататься на коньках. Сначала на открытый лёд, а весной — в комплекс. Они с самого начала поладили, а сейчас им уже было, о чём поговорить. Соня мягко направляла её, помогала держаться на коньках, ездила с ней наперегонки, а потом кормила в кафе. Даниэла смотрела на неё, взрослую, двадцатитрехлетнюю, и думала, что всё это странно. Вот они живут вместе, каждый день видятся, толкутся у ванной, спорят о том, что посмотреть на телевизоре… а вот специально планируют встречи, и Соня приезжает по вечерам, чтоб повидаться с родителями. Даниэла сама нередко оставалась ночевать у Сони и её парня. Лёва вспоминал, как точно так же к нему и Шурику тянулась Зойка. Неужели всё настолько поменялось? Да, и даже сильнее. Ещё один круг замкнулся. Возвращаясь из кино вдвоём ближе к ночи, они даже музыку не слушали. Дома ждали Миша и Даниэла — он учился, а она просто была рядом, делала какие-то аппликации. Миша присылал час назад их фотографию. — Хороший вечер. Спокойный, — подал голос Шура, укладывая ладонь Лёве на колено. — Очень спокойный. Не знаю, по-моему, мы от спокойствия отвыкли, — озвучил он то, о чём думали оба. — Отвыкли? А у нас уже вообще когда-то было спокойствие? По-моему, никогда. Вот то ли дело в одной руке гитара, в другой — сковородка, на сковородке завтрак, на ноге малой висит, все кричат, чего-то от тебя хотят. Вот это драйв. А потом в тур, из тура — в Москву, потом вместо сна — обратно, концерт, — Шура жестикулировал. — Смешно было. Даже жаль, что уже всё. Не знаю. С тобой так весело. Даже когда не спали, не ели, не отдыхали… это же молодость, она на это и есть. — А сейчас что? — Не знаю. Зрелость? Тяжело об этом говорить. Хочется верить, что всё-таки молодость. Шуре уже исполнилось сорок три. Лёва должен был встретить свой сорок первый день рождения через полгода. Ну и что? Не так уж и много, особенно когда силы всё ещё бьют через край и хочется драйва. Дома болтали с детьми. Даниэла кормила их кексом, который испекла в микроволновке. Лёва и Шура улыбались и черпали его ложками из кружки. Честно говоря, они бы с большим удовольствием отведали саму кружку. Даниэла росла удивительно похожей на Лёву не только личиком, но и кулинарными способностями, которые периодически всем демонстрировала. — Очень вкусно, родная. Очень интересно, — протянул Шура. — А Миша чего не ест? Миш, иди-ка сюда. — Миша съел целый! Вы с ним всегда делитесь, поэтому я ему отдельный сделала, чтоб вы спокойно поели, и он не мешал, — запротестовала Даниэла. — Заботливая, — заметил Лёва, притянув её поближе. — А сама не хочешь попробовать? — Не, мне такое не нравится, это я для вас, — ответила Даниэла забравшись к нему на колени и обняв их обоих с Шурой за плечи. — Хотите, я всегда буду готовить? Потому что я вас люблю. — Ну конечно! — обрадовался Шура, а Лёва недовольно зыркнул на него. Когда дети разошлись, они остались на кухне допивать чай с молоком. — Руслан в больнице предложил сдать нам с тобой кариотип, — вспомнил (или скорее решился озвучить) Лёва. — Это что? У тебя проблемы? — Нет как раз. Нет проблем. Наоборот, всё нормально. Просто он спросил, планируем ли мы ещё когда-нибудь детей. Я что-то замялся, интересно стало, к чему ведёт. Он сказал, что если да, то нам надо походить по тестам. Ну, если мы допускаем такую возможность. Потому что если что-то произойдёт, в таком возрасте могут быть отклонения. А кариотип — это проверка на хромосомном уровне. М-м… вот. И это значит, что я всё ещё могу, умею. Он мне так сказал. — Возможность, — задумался Шура, — возможность всегда есть. Вроде, допускаем. А куда и что сдавать? А что он вообще говорит? Сам бы он в жизни не решился об этом заговорить, но сейчас, когда решился Лёва, стало понятно, что он тоже заинтересован. Пару лет назад он от сердца оторвал решение не думать больше о детях, но сейчас, когда всё было так хорошо… можно хотя бы подумать, ничего не решая, просто прикинуть. — Да вот, назначил железо опять. А так всё в порядке. Хвалит по большей части. Говорит бросать курить. Говорит, ещё есть хорошо надо. Ну и всё. Что ещё пару лет я буду в состоянии забеременеть, если постараться, и случайно этого не произошло потому, что мы не готовились. Он есть, мы не бесплодны, помнишь, мы думали, что уже всё? — Хорошо. Давай сдадим, — Шура улыбнулся уголком губ и, прильнув, поцеловал Лёву в лоб. Так ничего до конца и не решив, все анализы сдали. Получив результаты, выдохнули: никаких отклонений у них не нашли. Можно было рассчитывать на здоровую беременность даже сейчас. — Да ладно, некоторые в таком возрасте первенца рожают. Я не за это боюсь. Мы справимся. Просто у нас-то не первенец. Ты уже троих родил. Это много. Я боюсь только за твоё здоровье, за депрессию и за то, что четвёртые роды… ты сам помнишь, что было в тот раз. Эгоистом быть не хочу, хочу, чтоб ты был жив и здоров. Если и браться за что-то в нашем положении, то надо продумать всё до мелочей. Знаешь, я хочу, но за тебя я боюсь. Ничего важнее тебя у меня нет, и я не хочу делать тебе больно. Я вообще всегда за тебя боюсь. Но переживал Шура зря. На консультации им объяснили, что, конечно, риски полностью исключить не выйдет, но они не так уж и высоки. Тогда стало гораздо понятнее. Прошлые стремительные роды могли случиться и в двадцать лет, а могли и не случиться вообще — дело в везении. — Ладно, ну, что мы теряем? Если получится, у нас будет ребёнок. Если нет, просто поправим здоровье, наладим режим и… хорошо проведём время, — рассуждал Шура. Убеждал больше себя, чем Лёву, потому что Лёва в свойственной ему манере решил, что всё будет хорошо. Он видел, что Шура желает этого не меньше и разве что за него, ослабшего, переживает, поэтому не сомневался в решении. О своём здоровье он знал лучше, чем Шура, и понимал, что всё на нём быстро заживёт. Они просто продолжили менять образ жизни, наслаждаться ею и ничего не требовали от себя. Выступали, писали музыку и действительно хорошо проводили время. Внезапно оказалось, что если достаточно и крепко спать, нормально питаться, заниматься спортом и бегом и просто следить за собой, то вес будет уходить, лицо посвежеет, и силы появятся. Впервые за много лет Лёва весил меньше шестидесяти восьми и, честно сказать, этим страшно гордился. Ещё ему полюбилась новая игрушка — соцсети, куда он часто выкладывал фотографии, заметки, рисунки, архивы. Выкладывал фото себя, семьи, гитар, квартиры, еды и снова себя. Соцсети правда помогали ему чувствовать себя моложе и счастливее. Ему писали, как красиво он похудел, а он кокетливо отвечал, что ещё есть, куда стремиться. Они были готовы к тому, что ничего не получится. Действительно были готовы. Впервые Лёва вообще ничего не требовал от своего тела: ни работать на износ, ни поскорее родить, ни тренироваться семь раз в неделю, ни голодать, ни худеть. Тело откликалось тем, что становилось здоровее и сильнее. Исключительно ради себя он не стал бы относиться к нему так бережно, но сейчас пришлось, и это было едва ли не лучшее, что с ним случалось. Они не заметили, как прошла весна, наступило лето. Миша на «отлично» окончил первый курс, Соня — последний и таки поступила в ординатуру на хирургию. Даниэла потеряла дневник, но её это не спасло: всё равно на последнем родительском собрании о её успехах стало известно. — Разрисовала однокласснику рубашку на уроке ИЗО, — вздохнул Лёва, глядя на дочь. — Объясни. — А что? Он попросил. Он сказал, что я художница, — Даниэла поморгала длинными ресницами. — Я же не знала, что родители против. Он мне в столовой булочку с вишней купил… чтоб я разрисовала. Лёва и Шура прикинули, на что сами готовы были ради булочки с вишней в школьное время, и в общем-то поняли Даниэлу. Попросили больше ничего не портить, даже если её об этом просят. Ну, а в аттестате было шесть «четвёрок», две «тройки», а в остальном «пятерки». Старшие дети «троек» не получали до старших классов, но так они хотели сами. Даниэла старалась и получала оценки честно — не списывала, не отлынивала от домашних заданий, не ленилась. Поэтому за её учебу не переживали. Ну, пускай не будет отличницей, чем плохо? Зато артистка и компанейская девчонка. Даниэла возвращалась из театральной студии и продолжала репетировать дома. Память у неё была такая, какой не было ни у кого из родителей, и любой монолог и песня оказались по зубам. Иногда с ней репетировали они, иногда — Миша и Соня. С Лёвой Даниэла нашла ещё одно общее дело — гимнастика. Она легко садилась на шпагат, вставала на мостик и на руки, а Лёва честно тоже пытался. Сказал, что в юности и не то умел, но Даниэла и так это знала. Раньше он помогал ей во всем, теперь — она ему. Летом все — Даниэла, Соня и Витя, Миша, Лёва и Шура — должны были полететь в Израиль. Во-первых, они давненько не виделись с Шуриной семьёй. Во-вторых, пришло время познакомиться с семьёй Вити, потому что они уже давно планировали пожениться. Поездку назначили на начало августа, но накануне Лёва стал недомогать: сильно простыл, почти потерял голос, кашлял так, что грудная клетка разрывалась. Шура даже хотел остаться с ним и лечить, но Лёва попросил этого не делать: он не простил бы себе, если бы Шурик, не бывавший в отпуске бог знает сколько, вместо отдыха тратил оставшиеся силы на него. Итак, Лёва проводил всю семью в Израиль, а сам принялся болеть в гордом одиночестве. Несколько дней только температурил и спал, а потом стал поправляться. Шура звонил по «Скайпу» каждый день, и болтали они хотя бы час. Потом присылали друг другу скриншоты. Вот Лёва хлебает чай, вот ухудшился Интернет, и Шурик распался на пиксели, вот позади него шпионит и кривляется Даниэла… Расставание пошло им на пользу в первую неделю — соскучились. А вот во вторую Лёва уже буквально на стенку полез от одиночества, тишины и внезапного холода. Лёва ко всему был чувствителен и особенно к отсутствию прикосновений. Оказалось, без них он мёрзнет. Об этом он намекнул Шуре, прислав свою фотографию в свитере, но с призывно оголенной шеей. Подписал: «Так холодно без тебя». Шура же ответил: «Седня очнь толстую собаку видели» И тоже прислал фото. Потом, очевидно, задумался и написал минут через пять следующий ответ: «Скоро прилечу тебя согрею (: будем вместе» Это было уже гораздо лучше. Набравшись терпения, всё-таки пережили эту неделю. Спланировали так: по возвращении в Москву Миша останется с Даниэлой, а Лёва и Шура отправятся в гостиницу, чтоб наконец провести время вдвоём. В гостиницу и даже не на несколько часов, а на целые сутки! Рано утром Лёва забрал всех из аэропорта и развез по домам. Первый день провели вместе, а на второй Лёва и Шура оставили детям денег, покидали в рюкзаки вещи и в нетерпении отбыли в гостиницу. Заселялись и общались с хостес мучительно долго. Номер оказался не слишком большим, но дорогим: мебель из красного дерева, ковролин, на кровати белоснежное бельё, длинный гардероб, зеркало в рост… но всё это они ещё не скоро разглядят. Стоило тяжёлой двери захлопнуться, Шура толкнул Лёву в плечо и, прижав к стене, поцеловал. Редко он делал это так — заставлял Лёву открыть рот, сразу целовал глубоко, не давая привыкнуть, — но Лёва, конечно, был не против. Одной ногой обхватил талию Шурика, а тот стал совсем близко, теперь касаясь губами горячей шеи. Он сам поворачивал Лёвину голову как нужно, сам убирал волосы и вообще всё делал сейчас сам, а Лёве оставалось лишь целиком отдаваться. Единственное, чего ему не хватило, — это время. В кровати Шура повернул его к себе спиной, схватил за бедра, прижался… он был не грубым — просто страстным и не таким сдержанным, как обычно. Лёва позволял рулить и делать то, что он сам хочет — чтобы узнать и почувствовать в полной мере, насколько он хочет его сейчас, соскучившись, отвыкнув. Сначала Лёва упирался в кровать ладонями, но очень скоро руки задрожали, и он опустился ниже, чтоб опереться на локти, за что Шура одобрительно погладил его по спине, потом — по волосам, а после за волосы схватил. Теперь, когда они были короче, каждое такое прихватывание ощущались особенно сильным, ведь он не мог просто собрать их — приходилось вести пальцами по голове, крепко браться за отдельные пряди, сминать их. Кроме того, что было в коридоре, они почти не целовались. Шура сильно кусал нижнюю губу, и Лёва знал это не потому, что видел, а потому, что слышал, как приглушены его стоны. Он же себе ни в чём не отказывал — стонал так, как чувствовал, иногда — кричал, просил, признавался в любви. Всё равно длилось это недолго. Лёва знал, что так будет, что надолго Шуру в таком состоянии не хватит, и не расстроился. Шура мог помочь ему рукой, но не сделал этого. Знал, что Лёва после оргазма обязательно отвернётся от него и уснёт, и если к нему опять начать приставать раньше, чем через полчаса, он скорее всего в совсем не эротическом порыве его покусает. Поэтому решил немного побыть эгоистом — закончив и осторожно выйдя из него, сел рядом и положил руку ему на голую влажную спину. Тяжело дыша, они как-то одновременно скинули с лица чёлку. Лёва тоже сел на кровати, опёрся спиной о её спинку, подтянул к себе ноги. Невообразимый эмоциональный накал и отсутствие разрядки дали о себе знать — он был в странном, всё ещё возбуждённом, фрустрированном состоянии. Провёл по покрасневшему лицу подрагивающими руками. Сильнее всего в нём сейчас Шуре нравилось то, что он почти себя не контролировал и выглядел таким растерянным. Он сильно вспотел, наверное, из-за адреналина, и тонкие волосы запушишись, растрепались. В косых голубых глазах почти ничего не читалось. Зато Шура мыслил вполне трезво. Взял за колено и потянул к себе, заставляя Лёву немного расставить ноги. Поскользил пальцами по внутренней части бедра, наблюдая за тем, как он покрывается мурашками, как снова оживает лицо, как спадает тень усталости. — Ты чего? — спросил Лёва, наконец посмотрев на него, выжидающе и немного смущенно. Спустя столько лет он всё ещё оставался стеснительным и, наверное, останется таковым навсегда. Возбуждение, то накатывающее, то спадающее, но не проводящее ни к чему, било по нервной системе, заставляя теряться. — Ничего. Иди сюда. Думаешь, я тебя вот так вот брошу? — Шура привлёк его, взяв за плечи, и поцеловал. Поцелуй вышел сухим, и пришлось тянуться за бутылкой воды, поить их обоих и только потом продолжать. Пока Шура закрывал и ставил бутылку, Лёва прилёг на спину и замер от предвкушения. Сейчас он дышал ровно и спокойно, специально глубоко, чтоб не сбиться. Шура уместился между его ног, опять целуя, опять лаская, своими волосами залезая в его довольное и взволнованное лицо. Ему тоже нужно было время восстановить силы. Лёва любил медленно, нежно и — долго. В противном случае он просто не успевал раскрыться, привыкнуть, подпустить к себе достаточно. Специально до последнего оттягивал момент, стараясь хоть немного продлить удовольствие. Ему нравились плавные, правильные движения, горячее дыхание на ухо, нравилось, когда Шура вылизывал его приоткрытый рот и ненадолго отвлекался, чтоб вдохнуть, или постанывал хрипло в его губы. Обнимать его за талию и притягивать, пока он сверху, или упираться в грудь, пока снизу — в этот раз успел осуществить и то, и то. А ещё между ними становилось жарко и влажно, и когда они отстранялись, оба на контрасте сразу замерзали. В пиковый момент Лёва, конечно, зажмурился, но знал, что Шура отстранился, чтоб глянуть на него, и поэтому стало смешно — от неловкости, что на него такого опять смотрят. Хотя думать об этом слишком подробно он всё равно не мог — голова была чистой, наконец-то чистой. Свою чистую голову Лёва запрокинул назад, сильно прогнулся, застонал, вздрогнул несколько раз, с каждым всё сильнее выгибаясь, а потом стыдливо спрятал лицо в ладони, опять вспомнив, что Шура смотрит, засмеялся. Как ни странно, этот раз не отнял у них силы, а наоборот — перезагрузил. Захотелось закурить, но они сдержались — хотя по правде говоря ни на что уже не рассчитывали. Просто привыкли. Бросать курить было невыносимее всего, и они воспринимали это скорее как временное испытание и знали, что навсегда отказаться от сигарет не смогут до конца жизни. Решили, что если до Нового Года не забеременеют, то снова начнут курить и ничего ждать не будут. С каждым месяцем они были всё дальше от своей небольшой мечты, хотя правда старались. Это не расстраивало, но отзывалось светлой грустью. Хотелось полюбить кого-нибудь ещё, хотелось привести в семью ещё одного человека — увидеть, каким он вырастет, сделать его счастливым, позаботиться… ещё раз услышать первые слова и увидеть первые шаги, получить в подарок поделку, пустить к себе поспать после кошмара. К тому, что повторится не только хорошее, но и плохое, были готовы тоже. В конце концов ничего из этого плохого не было концом света, и они трижды со всем справились — справятся и снова. Не верилось, что этого больше не повторится. Лёва приподнялся, чтоб найти одежду, но Шура провёл пальцами по его хребту, огибая выступающие косточки, и попросил: — Да ходи голый. И Лёва послушался. Не очень-то хотел влезать в несвежие вещи, да и направлялся он в душ. В ванную дверь оставил открытой — так, на всякий случай, зная, что Шура всё равно не скоро захочет встать и подойти к нему. Поднялся белый густой пар — Лёва предпочитал вариться в кипятке и не меньше получаса. Столько хватило Шуре, чтоб разобрать их рюкзаки, повесить одежду, натянуть домашние треники и всё-таки покурить на балконе (ну не мог после такого не покурить, это был бы совсем не рок-н-ролл). Намывшись, Лёва возле зеркала неспешно вытирался, промакивал тёмные волосы, потом — мазал лицо кремом. Он смотрел на себя почти с удовольствием: наконец-то видно острые длинные рёбра и подвздошные косточки, и мышцы выделяются, и татуировки как-то по-новому заиграли… когда ещё он выглядел таким привлекательным, ухоженным и, главное, здоровым? А когда ещё у них был такой хороший секс? А когда ещё они могли просто так оставить всех и затеряться в одном из номеров «Звёзд Арбата» в самом центре города? Да, сейчас хорошо. Не лучше, чем когда-либо, а просто хорошо. Шура заглянул в ванную, чтоб проведать внезапно притихшего Лёву и, удостоверившись, что с тем всё нормально, обнял сзади. Руки на живот и на плечо, губами — снова к шее, своим животом к его внезапно прямой спине. Тоже глянул на них в зеркало. Короткие Лёвины волосы, зачесанные набок, напоминали о юности — в один год у него точно была такая стрижка. Может, так отрастало то, что он спсиху наголо сбрил лет в пятнадцать. Помнится, он тогда побрился, а потом весь вечер проревел. А потом отрастил чёлку. Да, пожалуй. А вот Шура никогда налысо не ходил и надеялся, что не придётся. Волосы у них обоих стали тоньше и мягче, но он свои не стриг. Решил, что пока есть, что отращивать, — будет отращивать. У самого Шуры лицо до того довольное и влюбленное, что даже не верится. — Люблю, — прохрипел Шура, рукой с татуировкой замочка поглаживая мужа по груди. — А то, — усмехнулся Лёва. Оставшийся день провели за занятием, которое раньше считали скучнейшим на свете — в СПА. К сорока это стало не прихотью, а необходимостью — массаж, сауна и бассейн. Ближе к ночи, лёжа в кровати и допивая по бутылке колы «зеро», осознали: расслабились настолько, что ни разу даже не позвонили детям за этот день. Шура тут же полез в телефон и обнаружил от Миши ноль пропущенных и несколько СМС-ок: «Плачет, потому что вам больше не нужна и вы про неё забыли» И фотография Даниэлы с бегущей по щеке слезой и выпяченнымм губами. Следом шло другое сообщение: «Радуется, что теперь гитары принадлежат ей» И фото младшей, тянущейся к гитарам с явно довольным и предвкушающим выражением лица. Шура сфотографировал Лёву с бутылкой колы и отправил в ответ, подписав: «Пьёт (((: !!!» Догорало лето. Понеслись фестивали, записи песен для будущего альбома, подготовка к школе и институту у старших детей. Соня с Даниэлой сходили в салон красоты, где младшей впервые сделали настоящий маникюр — обычным лаком, а не гелем как Соне. Покупать одежду к учебе ей тоже позволили с сестрой. В прошлый раз в выборе вещей участвовали Даниэла, Лёва и Шура, и всех троих это травмировало. Даниэла хотела ходить в шортах и только в них — целый месяц ничего, кроме шортов, из принципа не носила. Ничего ей не нравилось и не соответствовало её самоощущению. Сейчас всё прошло гораздо легче. Даниэла переходила уже в третий класс, в школе она себя зарекомендовала как яркую и творческую девочку, и нужно было поддерживать соответствующий образ. А образ этот ну было очень нелегко создавать, когда за ней волочатся полумертвые родители, которые не хотят искать одежду, которую она придумала у себя в голове. Соня же поддерживала во всём. Несмотря на большую разницу в возрасте, она нисколько не видела в ней дочку — только младшую сестру. И отношения у них были соответствующие — более свободные и открытые. Погода в сентябре менялась каждый день, и всех это немного прибило. По ночам и с утра обычно шёл дождь, а ближе к обеду погода налаживалась — бывало жарко. Поначалу странное самочувствие Лёва списал именно на это, но вот спазмы в животе и спине оправдать так уже не вышло. Обычно они тоже появлялись с утра, во все предыдущие беременности, но эти он почувствовал, пока вечером вез семью домой с прогулки. Думал, может, просто свежим воздухом надышался, вот и чувствует себя странно? Но уже понимал, что скорее всего не в этом дело. Отправив детей домой, сказал, что им с Шурой ещё надо зайти в магазин, и задержал того на улице за руку. — По-моему, надо за тестом. Мне кажется, — пританцовывая на месте от волнения, заговорил Лёва. Шура подавился, сбил с лица передние пряди и уточнил, насколько сильно ему кажется. Он несколько раз пожал плечами: — Достаточно сильно. Тест купили, но до утра он всё равно был бесполезен. На кухне выпили по две кружки чая с молоком, чтоб немного привести мысли в порядок, но трепет всё равно никак не сходил. — А что ты чувствуешь? — спросил Шура наконец, когда кончилась посуда, которую можно было помыть, и поверхности, которые можно было протереть, и ногти, которые можно было сгрызть. — Не знаю. С одной стороны, то, что боюсь менять нашу жизнь. С другой… такую радость и надежду. Но мне страшно отдалиться от старших. Страшно упустить мелкую. И ещё страшно, что карьера остановится. Но радостно. Не знаю. Надо будет опять ремонт делать, покупать всякие вещи, ходить на какие-нибудь курсы для беременных пенсионеров в самом упадке сил… Потом как-нибудь ухитриться родить и выжить, — говорил Лёва, обнимая свои колени. Он не ожидал, что Шура спросит, но это оказалась очень полезно. — А ты? — Радость. Немного волнуюсь. Боюсь, что зря, только, — сказал Шура с большими паузами, дотянувшись до Лёвиной руки. Вообще-то, он имел в виду симптомы, но уточнять не стал. Лёва истолковал вопрос гораздо умнее. — Хочу, чтоб это было по-настоящему, если честно. Они попробовали полежать в темноте с закрытыми глазами, но так и не уснули. Приглушённо включили «Блудливую Калифорнию», чтоб успокаивала. Вяло переговаривались. Эта ночь была своеобразным горизонтом — или точкой отсчёта. После неё их жизнь уже точно не будет такой, как до. Либо они узнают радостную весть и начнут готовиться к появлению нового члена семьи, либо навсегда уже забудут об этой затее. Слишком больно надеяться, ждать и в итоге разочаровываться. Уже — слишком больно. Лучше уже и не надеяться и не ждать и просто жить своей по-настоящему хорошей и полной жизнью, наслаждаться и не гадать ни о чём. С утра в школу Даниэлу в школу на родительской машине повез Миша — он совсем недавно сдал на права, поэтому своей машины у него пока не было, но её пообещали на День Рождения. — Прыгай в тачку, малышка, — он резким кивком сбил очки со лба на переносицу и галантно открыл ей заднюю дверь. Шура видел это из окна и, удостоверившись, что сын нормально выехал с парковки, обратился к Лёве: — Смотались. Лёва показал палец вверх и ушёл в ванную. Пока его не было, Шура врубил в наушниках музыку и стал расхаживать по коридору, всё время поглядывая в сторону ванной в ожидании, когда же уже откроется дверь. Полторы песни спустя интрига развеялась. — Алло, Рустик! Ты можешь меня принять? Пожалуйста? — спрашивал Лёва в трубку, прыгая на одной ноге, чтоб натянуть узкие джинсы, пока Шура придерживал его. В другой руке придерживал положительный тест. Сколько бы раз это ни повторилось, каждый был особенный и ощущался так, будто им опять семнадцать. Чтобы Лёва не дрыгался во время УЗИ, врач Руслан стал задавать ему вопросы, отвлекая и успокаивая: — Сколько лет? — хотя он прекрасно помнил — Лёва его частенько навещал. — Хочешь меня до слёз довести? Сорок один исполнился. Мне много лет. Дохрена. — Половую жизнь ведёшь? — Ни в коем случае. — Ну, тогда, — Руслан нахмурился, глядя в экран, — у тебя должны быть некоторые вопросы к Богу, потому что у тебя тут непорочное зачатие. Без всяких сомнений… я бы сказал, недель пять, может, четыре. Шура, сидящий в кресле рядом с врачом, подскочил и тоже глянул в монитор. Ему даже объяснять ничего было не нужно — сразу нашёл, куда смотреть. Смешно, но в тот день они вообще не переживали. Чтоб не тянуть, подписали контракт на роды и наблюдение сразу. Лёва спокойно и будто со стороны спросил, не получится ли как в тот раз, но Руслан убедил снова: это невозможно предугадать. Шура не сидел перед столом акушера, а стоял за Лёвой и массировал ему плечи — в первую очередь, чтоб самому не волноваться. Слушал внимательно, стараясь думать о лучшем. — Можем положить тебя на сохранение недели с тридцать седьмой, но тогда готовься, что, возможно, проведёшь в стационаре целый месяц. Гораздо спокойнее тебе будет дома, но ты можешь лечь в больницу хоть завтра — никто не запретит. — Нет. Хорошо. Я не беспокоюсь. Не буду ложиться, — решил Лёва всё-таки. У них было хорошее предчувствие. Пересиливая себя, Лёва соблюдал все предписания: ел не один и даже не три раза в день, а целых шесть — небольшими порциями. Тошнило его обычно до второй половины дня, а потом становилось гораздо легче. Они с Шурой всё думали, как рассказать детям, но рассказывать не пришлось — Соня, например, догадалась сама. Они встретились в городе и хотели пройтись, но именно тогда начало примораживать, и конечно Соня позвала зайти в кафе… Понимая, что если сейчас зайдёт туда, где резко пахнет едой, то расстроит всех присутствующих, Лёва попытался вяло отнекнуться, протянул Соне карточку: — Зайди, купи, что хочешь, возьми мне колу, и пойдем в машину. Конечно, тут не догадаться было нельзя. Когда он открыл рот, чтоб объясниться, Соня опередила: — Нет, ты сейчас врать будешь. Говори как есть. Пап? Вы чего? Лёва сказал как есть, и Соня, казалось, вообще не удивилась. До этого он думал, что, может, она осудит их, скажет, как это вредно в таком возрасте — и как будущий врач, и просто как человек с не самым простым характером, — но она обрадовалась. — Да я так и думала. Ну, а что? Вы ещё довольно молодые, да и комната освободилась. Круто же. Миша сможет брать мелочь в институт и говорить, что это его, чтоб жалели и зачёты ставили. Одни плюсы! — Мы комнату не трогали. — Переделывайте, всё нормально. Мне жалко, но остальной-то дом остаётся, да? Ну и вот, — она обняла Лёву и поцеловала в щеку. — Я так и знала. Комнату и правда переделали. Неспешно, но нервно: пока не знали, кого ждут, решили сделать всё в нейтральных оттенках. Купили и за вечер собрали кроватку, в которую потихоньку стали складывать вещи и игрушки. Грядущий 2014 год должен был стать важным в их карьере: новый альбом, который уже назвали 16плюс, тур, отдельные вступления, интервью… Они боялись, что с беременностью и планированием так выматаются, что придётся делать перерыв, но удивительным образом силы их не покидали. Конечно, домой буквально заползали, но уже через полчаса валяния в кровати восстанавливались и шли отрабатывать вторую смену — с детьми. Ребёнком в полном смысле слова была только Даниэла, но и Мише, и Соне они по-прежнему были нужны. Миша в последнее время так и вообще вёл себя странно — опять молчал. Это уже стало привычным. Если он молчит сейчас, значит когда-нибудь потом его прорвёт. Главное, чтоб поздно не было. Но начался год не с реализации грандиозных планов, а с внезапной поездки в Минск. Лёва общался с Натальей Федоровной пару раз в неделю, и по большей части её состояние не вызывало беспокойства. Да, иногда она забывала недавние новости и сколько кому лет, но была вполне в сознании и в хорошем настроении. Ещё Лёва общался с старшим братом, Николаем, который присматривал за мамой — тот тоже держал его в курсе. Лёва отправлял деньги, терпеливо по несколько раз объяснял ей одни и те же вещи, шутил, рассказывал только о хорошем и каждый раз обещал приехать. А в одно светлое январское утро Лёве позвонили не мама и даже не Коля — позвонила соседка. Уже пожилая женщина, которая с детства знала Лёву, с которой он на всякий случай также поддерживал связь. Оказалось, не зря. Она позвонила рано утром, когда Лёва успел разве что умыться и даже не пришёл в себя. Дома были все: Соня и её парень готовили завтрак, Миша и Шура пили кофе у окна, Даниэла переключала каналы в поисках мультика. К девятнадцатой неделе Лёва уже и думать забыл о токсикозе, и запах еды его только радовал, поэтому он спокойно сидел на кухне. — Доброе утро, Светлана Сергеевна, — проговорил Лёва, широко зевая. Он даже не успел ещё ни о чём плохом подумать. — Левочка, привет, тут мама твоя… ведёт себя странно как-то. То по подъезду ходила всё, искала тебя. Я её в квартиру-то отправила, а она снова недавно вышла, я слышала, она разговаривала. Странно же? Беспокойная такая, испуганная. А сейчас я в окно выглянула, и она со двора, вроде, уходила. Одетая не по погоде вообще. Я бы за ней пошла, да я краем глаза увидела, а она и за аркой уже. Я ей в квартиру постучала, а там никого. Ну точно, думаю, она. Куда пошла только? Январь месяц, а она дай бог если хоть свитер одела. — А Николай? — спросил Лёва, нервно зачесывая чёлку набок. Его беспокойный, испуганный тон сразу привлёк Шурино внимание, и он оказался рядом. — Так на работе же. Я ему и позвонила по первости, но он телефон не взял. Работает. Вот ты хоть взял. О том, что в Минск нужно ехать как можно скорее, сказал Шура. Лёва сопротивляться не стал, но он был не в том состоянии, чтобы что-то решать. Разве что настоял на том, чтобы ехать на машине. Сначала они собирались полететь в Минск, но лететь Лёве не хотелось, да и дети уже засобирались с ними. Поезд был вариантом ещё хуже. — Ты сейчас на нервяках. Ты уверен, что нормально поведешь? — спросил Шура, взяв его за обе руки. Лёва звонил то маме, то брату, но ответом ему были только гудки. Покосился в телефон, потом перевёл взгляд на мужа. Покивал. — Справлюсь, не переживай. Лучше так, чем сначала в аэропорт, потом ждать самолёт, потом снова ехать, да и как мы по городу будем двигаться без машины? Я поведу, потом меня Миша сменит. Так и поступили. За квартирой остался приглядывать Сонин жених, а остальные, наскоро собрав вещи, поехали в Минск. Следующий экзамен у Миши должен был быть только через неделю — примерно столько же оставалось до того, как Соня должна была выйти с каникул в ординатуру. Поэтому ничто не помешало им поддержать родителей. Даниэле быстро объяснили, что происходит, и минут через десять она уже ждала всех у выхода с огромным рюкзаком. Пока Шура гонял всех по дому, Лёва мог позавтракать и выпить кофе. Он правда был уверен в своих силах — пару раз в год они вместе ездили на машине в Питер, и даже в самую плохую погоду он вёл ровно. Дороги были открытые и чистые, а прогноз погоды не обещал ничего сверхъестественного — в общем-то, поэтому Шура вообще позволил Лёве сесть за руль на такое долгое время. По его прикидке, приехать должны были часов в шесть вечера. До отбытия дети успели сбегать в магазин, поэтому одной остановки на обед было бы достаточно. Сначала Шура успокаивающе поглаживал Лёву по колену и что-то рассказывал, но к третьему часу дороги задремал. Лёва глянул в его лицо, расслабленное и спокойное. Брови были высоко, фигурные губы — чуть приоткрыты. Всё чаще он не брился по неделе, а то и по две, и сегодня лицо тоже было в тёмной острой щетине. Лёва против не был — однажды в Израиле Шура уже отращивал бороду, царапал его, целуя, как-то стриг её, ухаживал… Лёва смотрел на него такого и думал, что они настоящая семейная пара: Шурик — с бородой и длинными волосами, а он — юный, худенький, в футболке с Кьюр, аккуратно подстриженный и с их ребёнком. Таких людей он видел разве что в кино — такие гармоничные, красивые семьи. К тому же, обросший, Шура казался серьёзнее и старше, что гораздо лучше отражало его характер. Правда, Шуре тогда быстро надоело после каждого приёма пищи тщательно вычёсывать эту самую пищу из своей бороды, а в кафе на любую растительность на лице и вовсе был запрет… А сейчас никаких запретов. И они снова такая пара. Шура снова небритый и с длинными волосами, взрослый, серьёзный, а Лёва снова худой и аккуратно подстриженный. И скоро будет с ребёнком на руках, а пока — с тремя рядом. Приглушённо играло Авторадио. Впереди всё светилось белым. Лёва поправил очки, протёр ладонью напряжённое сосредоточенное лицо. На трассе было пусто и сухо, поэтому он мог ехать достаточно быстро. На телефоне открыт навигатор, иногда всплывали оповещения из полюбившегося за последний год «Инстаграма». Миша, Соня и Даниэла смотрели фильм на ноутбуке, но сейчас Лёва вдруг обратил внимание, что давненько ничего из него не слышал. Глянув в зеркало заднего вида, обнаружил, что старшие дети тоже спят, а вот младшая снимает на камеру вид из окна. — Что, вдвоём мы с тобой остались? — спросил Лёва. — А ты спать не собираешься? — ответила Даниэла и перевела на него объектив. — Возможно. — Лётчик… а что такое деменция? — Даниэла навела зум на Лёву, и хотя его лицо в зеркале было видно не полностью, эмоции на камеру попали. Он поджал губы и свёл брови. — Это когда твоё сознание разваливается, котёнок. Сначала хуже соображаешь. Потом хуже помнишь. Потом начинаешь забывать. События, людей. Потом уже не ориентируешься в пространстве и времени. Бабушка иногда думает, что мне до сих пор пятнадцать, потому что это время её молодости… относительно. Она помнит меня, Шурика, потому что знала нас тогда, а вас — нет. Вас в той картине мира ещё не было. Но однажды она и нас не вспомнит — не скоро, но когда-нибудь. Это связано с наследственностью, и… с её отцом тоже так было. — Пап… а с тобой? С тобой же так не будет? — Даниэла убрала камеру и резко привалилась к переднему сиденью, обняла его, сложила руки у Лёвы на шее, цепляясь пальчиками за золотую цепочку. Лёва наклонил голову вбок и потерся щекой о её ладонь. — Конечно нет. У меня уже другая наследственность. Мой папа и вся его семья были в памяти до самой смерти. — А у неё не другая была наследственность? — голос Даниэлы задрожал. — Ну, видимо, не удалось уравновесить. Слушай, малыш… мы все когда-нибудь состаримся. И даже умрём. К сожалению, так будет, это неизбежно. Твой дедушка умер, но скоро у тебя будет брат или сестра — и это жизнь. Когда мы с папой состаримся, у тебя будет своя семья, дети, может, даже внуки. В твоём сердце освободится место для кого-нибудь ещё вместо нас. И ты легко нас отпустишь. — Я знаю, — Даниэла всё-таки заплакала, вылезла в середину между сидений, потеснив Соню, и обняла Лёву теперь уже за плечо, вытирая слёзы об его футболку. Он отнял от руля одну руку и погладил дочь по тонким спутанным волосам. — Я просто не хочу, чтоб ты всё забыл. Все умрут, но кто-то будет помнить всё хорошее, а кто-то забудет? И как тогда? — Ну что ты так расстроилась, ну? Ну это будет лет через тридцать, если будет вообще. Я же говорю, что не собираюсь ничего забывать. — Мне теперь грустно! Я не хочу, чтоб ты нас забыл, папу забыл… — Ну ладно, раз грустно, поплачь. Ложись мне на плечо, давай вместе погрустим. Мне тоже грустно, что мама всё забыла, но у меня есть вы. Свои всегда будут на первом месте, хотя это грустно, да, — Лёва специально подался в сторону, чтоб Даниэле удобнее было к нему жаться. — Ну как вас таких забыть? Всё, я решил, этого не будет. Понятно? Всё… Грустили они недолго — вскоре остановились заправиться. Даниэла уже успокоилась, раз семь попросила переключить песню, выглянула в окно, прильнула теперь уже к Шуре, ожидая, когда он наконец проснётся. Только машина остановилась — он очухался. Причмокнул пересохшими губами, зажмурился на яркий свет. Лёва предложил ему свои тёмные очки, но Шура неровным спросонья голосом отказался. На заправку пошли Миша и Лёва. Соня осталась дремать в машине, а Шура и Дана выползли размяться. На заправке продавались сосиски в тесте, булки с сыром и с сахаром, батончики и кофе… Лёва даже не попытался посчитать, сколько и чего им нужно — попросил всего и побольше. Всё равно через час кто-нибудь обязательно проголодается, кому-то захочется сладкого, кому-то — пить. Пока продавщица складывала покупки, Лёва наблюдал за ней и ни о чём не думал. Немного наклонился в сторону, положил голову Мише на плечо — теперь только до плеча он ему и дотягивался. — Я заплачу, — предупредил Миша, как только Лёва стал вытаскивать карточку. Недавно ему исполнилось девятнадцать — он получал стипендию отличника, немного подрабатывал и частенько покупал что-то домой. Даже цветы приносил, бывало, потому что привык, что дома всегда стоят цветы. Когда брал машину, сам её заправлял. Лёва гордился им, но больше, конечно, гордился Шурой, потому что прекрасно понимал, от кого он всего этого нахватался. — Спасибо, — Лёва улыбнулся и хотел взять один из пакетов, но и тут Миша его, конечно, опередил и попросил донести до машины кофе. Дети на заднем сиденье с удовольствием обедали сосисками и как бы незаметно для родителей угощали Даниэлу кофе, снова подключив на ноутбуке что-то весёлое и, конечно, с ругательствами. Больше всех над глупыми шутками ниже пояса заливалась Даниэла, повизгивая. Лёва отодвинул сиденье назад настолько, насколько это было возможно, чтобы забраться с ногами и немного отдохнуть, быстро закончил с сосиской и стал потягивать всё ещё горячий флэт-уайт. Слишком сильно расслабиться ему не дали: сделав пару глотков кофе, он почувствовал сильные пинки в левой части живота. Глубоко вздохнув, засмеялся, отставил стаканчик и освободившуюся руку устроил на животе, а второй подпёр голову. — Проснулся, — протянул на выдохе и опустил одну ногу. Он был в обтягивающих джинсах и свободной футболке, которая уже не особенно скрывала беременность. Похудев, Лёва обнаружил, что теперь живот выделяется гораздо сильнее, и уже готовился, что совсем скоро окружающие начнут замечать его. — Варушыцца? — вспомнил Шура. Когда они ждали Соню, он всегда спрашивал именно этим словом. Впрочем, можно было и не спрашивать — по Лёве всё было видно. Шура накрыл своей ладонью, сухой и крупной, Лёвину — тоже крупную, но очень гладкую и мягкую. На Лёвиных руках, кроме ярких зелёных венок, не было ничего, что указывало бы на возраст — почему-то они не старели. После обеда за руль сел Миша, а на переднее сиденье, чтоб помогать с навигатором, — Соня. Они снова были одной командой. Лёва периодически перезванивал, и ближе к двум часам дня Коля наконец взял трубку. Коротко поговорив, они решили, что он сейчас же пойдёт в полицию, а Лёва по приезде будет на машине искать Наталью Федоровну в городе. Больницы помог обзвонить Шура — ни в одной из них её к счастью не оказалось. В Минск приехали ближе к шести. Заселились в гостиницу, которую утром забронировал Шура, побросали вещи и пошли искать. Шура же предложил разделиться: Лёва возьмёт машину и поедет по одной части города, а он пешком отправится по другой. Лёве должны были помогать Миша и Даниэла, Шуре — Соня, и за несколько часов они обошли дворы в центре, зашли на территорию Лёвиной школы и направились в сторону дома, по пути решив заглянуть в минский университет. — Думаешь, мы её найдём? — спросила Соня, сняв шапку. Было не жарко, но душно от долгой ходьбы. — Стараюсь верить в лучшее. Николай позвонил Лёве, когда тот уже и не надеялся. Наталью Федоровну не то чтобы нашли — она сама пришла в гости к давней подружке, а та набрала номер Николая, поняв, что с ней что-то не то. Состояние лёгкого помутнения — не страшное, но заметное. Уже через час все были дома. Лёва пытался узнать, где она пропадала весь день, но ничего полезного не услышал: сказала, что ходила на рынок и погулять. Она не понимала, в чём проблема, и Лёва не стал пытаться объяснить: боялся, что напугает. На утро он снова приехал в гости с семьёй и обнаружил Наталью Федоровну в подавленном настроении. — Ты мне сиделку найди, Лёвочка, лучше уж так. Ну что ты так переживать будешь? Да и Коле жить надо, а не за мной смотреть… так тоже нельзя. Лёва до последнего гнал мысли нанять матери постоянную сиделку. Это бы означало, что рубеж пройдён, а счёт пошёл на убыль. Сколько бы он ни продлился. Ещё одна метка, которая будет напоминать о близости неотвратимого. И всё-таки он знал, что пришло время. — Наталья Федоровна, всё хорошо будет. Мы вам всех найдём. Вам и готовить будут, и гулять водить, и чисто в квартире будет. Вы не переживайте, главное, — заговорил Шура, увидев, как муж растерялся. Стал рядом с ним, одной рукой замял его покатое круглое плечо. — Будет, будет, ну вы что сами-то? Так, расскажите, Даниэлка в каком классе уже? Я не забыла, путаюсь просто немного. Оладьи с шоколадом кто из вас любит? Сейчас сготовим. Шура, молоко с балкона принеси, пожалуйста, — Наталья Федоровна оживилась, поднялась из-за стола и отошла к плите. Все знали, что как раньше не будет, но в такие моменты можно было хотя бы без скрипа сделать вид. Лёва уже нисколько не жалел, что никогда не был близок с мамой — ему и так больно, а что бы стало с ним в другом случае?.. Лёва не жалел, что так рано отрезал себя от них, потому что скорее всего не вынес бы наблюдать этого. И ещё он подумал, что случится с Шурой и с ним, когда состарятся тётя Инна и дядя Коля? Ладно, он — что будет с Шурой? И почему они вообще дожили до возраста, когда эти вопросы из абстрактных превращаются в вопросы ближайшего времени… — Баб, я тут книжки нашёл… тетради, — показался из коридора Миша, поправляя очки на тонкой оправе. — От дедушки. Тут чертежи, записи… они тебе сильно дороги? — Забирай, забирай. В столе у него поищи, там много всякого. Мы-то не разбираемся, но ты там всё найдёшь. Я только рада буду, да и он тоже порадуется. В Минске пришлось задержаться на пару дней, чтоб найти и принять на работу сиделку. Тяжело было осознавать сам факт, что она понадобилась, но оставлять Наталью Федоровну с ней было куда спокойнее. За всё это время она больше не проваливалась — вела себя как обычно. И это вселяло надежду.

***

Сразу по возвращении их ждал второй скрининг, и оба хотели услышать главное: что всё в норме. Услышали. А ещё услышали, что совершенно внезапно ждут мальчишку. Дельту. Шура ждал и таки дождался, а Лёва схватился за голову: ничего сложнее он и представить не мог! Это Шура был спокойным и всецело принимающим, а вот Лёва как представил, так вздрогнул… — А если он вырастет как я? Это же столько заморочек. Господи, ну почему на старости лет нам выпала самая сложная карта? Ну почему не раньше лет на пятнадцать? Всё, я теперь боюсь. Мы будем старыми и ни на что не годными, он не получит любви и поддержки, — запаниковал Лёва. — Мы не будем старыми, Лёвчик. И если он будет как ты, значит, он будет замечательным. Ты чего испугался-то? Ну что значит мы будем старыми? Когда он пойдёт в институт, мне будет всего шестьдесят два. А тебе так и вообще всего шестьдесят. Какие-то детские цифры. Лёва завизжал. Он вообще не был готов к тому, что ему когда-нибудь исполнится шестьдесят. Потянулось учебное время. Миша отлично сдавал экзамены и, видимо, так тяжело ему это давалось, что общался он всё меньше и меньше. Пока как обычно не перегорел. Выполз вечером на кухню к Шуре, поставил чайник, сел за стол. — Ты чего такой тёмный? Что, не сдал? — начал Шура, хотя знал, что с экзаменами уже покончено и успешно. — Да сдал. Просто… не знаю, — Миша, собираясь с мыслями, запрокинул голову назад, и Шура мельком заметил что-то на его шее. Миша был бледный, и любые синяки и царапины на нём оставались заметны долго. Это был засос. Шура усмехнулся: кажется, понял, в чём дело. — Рассказывай как есть. — Да что… не знаю. Не могу сказать друзьям. Да как это вообще? Не знаю… может, у меня проблемы какие-то? Просто… такое дело… я у Юли ночевал. Мне вообще не понравилось. Мне кажется, что-то не так, что ли? Я и не хотел особо, но я уже взрослый человек. Не знаю. Фигня какая-то. Я и до этого пробовал в том году. Тоже не понравилось. Не могу ребятам рассказать, я им говорил, что у меня всё уже было сто раз, да и вообще что всё у меня нормально. Ну что вот со мной не так? Почему я не могу как все нормальные люди? Спать с кем-то и не париться. Тупость какая-то. Я что, задрот? Когда учиться любишь, тестостерон падает, или что? — Миша трагично уронил голову на стол в свои руки, и хорошо — иначе бы увидел, как Шура пытается сдержать улыбку. — Такой ты ещё, конечно, ребёнок, — Шура поставил Мише кружку чая и сел сбоку. — Да я не ребёнок, я же взрослый мужик, в конце концов, во всём, кроме одного. Почему-то кто-то в шестнадцать начинает и живёт нормально. А я не могу так. Кто-то всё время с разными людьми и ничего. Я тоже с разными пробовал. С двумя. Противно. Не от людей, в смысле, а просто. Я так не могу. Я что, кисейная барышня? — Хорошо, взрослый мужик, всё с тобой нормально. Ты же ни с кем и не встречался долго. Вот тогда это было бы странно. А так… кому вообще охота в кровать к незнакомому человеку? Да мало кому. Забей. Всё с тобой хорошо. — Ага, хорошо. Потом мне кто-то встретится, а я буду как лошпед какой-то. И всё, никаких отношений, — Миша отпил чай большим глотком и постарался не показать, что обжёг весь рот. — Мне же нужен хоть какой-то опыт. Иначе я буду как лошпед. — Если это будет твой человек, для него ты не будешь как лошпед. Научишься. Это вообще проще всего. Слушай, ты на всё смотришь глазами других людей. Твоих друзей, окружающих. Смотришь на себя, а не прислушиваешься. В этом мы все чувствительные и беззащитные люди, как бы кто ни выебывался. У всех какая-то своя бравада. Ты удивишься, насколько все беспомощные, если они тебе правду скажут. Ты не думал, что вы все друг другу в уши льёте? Как ты, так и тебе. Возраст у вас такой. И долго ещё так будет. Может, даже всю жизнь. Да все мы такие, что-то из себя строим. Ты себя обманывать просто не хочешь, вот и всё, — говорил Шура негромко и спокойно. — Не хочешь делать то, что тебе не по душе. — Ты думаешь? Что все врут? — Ну, может, не врут, но приукрашают явно. Вот я таким был. Дурачком. Просто все относятся к этому как к какому-то инструменту власти. Или как к чему-то, за чем можно самоутвердиться. Какой-то показатель взрослости, силы. А некоторые просто тепло ищут. Любовь, которую им недодали. Но за один вечер никто тебе любовь не подарит, её надо выращивать. Ты не тратишься на все вот эти случайные связи, это же хорошо. Когда найдёшь себе кого-то, почувствуешь, что готов и хочешь не секс, кхм, а просто… близости какой-то. Это должно так работать. В общем, чего переживать? Никто тебя не заставляет. Миша покивал, помолчал и убрал назад длинные кудрявые волосы. Сам он бы никогда не додумался просто отпустить ситуацию и не ломать себя, хотя казалось бы — это самое простое, доступное и безболезненное решение из всех. Но ему нужно было контролировать в том числе это. Он снова прокрутил в голове слова Шуры и спросил: — В смысле ты был? Разве вы не с десяти… семи… скольки там лет с папой? — Ну, во-первых, мне, как мы сошлись, было уже восемнадцать. Во-вторых, раньше даже интернета не было, а интерес был, вот некоторые и… слишком рано начинали. Да это фигня всё тоже. Мне тринадцать было. Посмотришь — ребёнок ребёнком, там даже ещё взросление рядом не валялось. Но общительным я был, кому-то нравился. Не отказываться же? Но вообще-то, я так и не понимал, в чём смысл. Но со стороны, конечно, крутым казался. И взрослым. И вообще… но оно того не стоило. Мне просто хотелось, чтоб меня полюбили, да всем этого хочется, что ж… Потом мы с Лёвой и познакомились. Я продолжал таскаться, потом мы стали общаться ближе, и я конечно перестал, влюбился. Перестал тогда, когда все обычно только начинают. Нагулялся. Оно с этой стороны и хорошо — научился беречь и ценить настоящие отношения. Узнал хоть, что это такое. А блядство ещё никого счастливее не сделало. Всё с тобой хорошо, знакомься, влюбляйся и сам не заметишь, как дома ночевать не захочется, — Шура похлопал Мишу по плечу. — Не переживай. Если полюбишь кого-нибудь, быстро научишься. Это не такая уж большая наука. Практических советов давать не буду, а то это тебя окончательно травмирует. — Пожалуй… А сам Шура был в шоке. Он бы ни за что не стал обсуждать такое с родителями — да он лучше бы себе рот зашил. Он с Лёвой-то смог это обсудить только когда уже в Израиле жили, и то от нахлынувших чувств. А Миша взял и рассказал — ему! Не Лёве, более чувствительному и бережному, а ему. Ну как тут в шок не впасть?

***

Эту беременность они не скрывали, но и объяснять никому ничего не торопились. Лёва выкладывал фотографии, на которых с каждой неделей всё заметнее становилось, что он недоговаривает. В комментариях отвечал: «Да что-то набрал просто:)», «Может, ракурс такой?», а то и вообще: «Подобные вопросы задавать некорректно, вам должно быть стыдно и надеюсь это так», ну или просто: «Нет.» Выступал в последний раз на седьмом месяце: сначала стоя, даже танцуя, а потом уже сидя за микрофоном — заболела лодыжка. Со зрителями общался в своей манере: сказал, что они ненадолго уйдут в отпуск, но причину он пока назвать не может — это секрет. Со сцены Шура уводил его, взяв под локоток и позволяя опереться о себя — ребёнок сильно пинался. Прямо перед декретом их ждало ещё одно мероприятие — съёмки у Урганта. До этого они давненько уже не давали интервью. Последнее — год назад. Они не уточнили формат, и на протяжении всей съёмки их безжалостно стебали: «Все знают, да и вы часто рассказываете, что у вас довольно чётко распределены роли, в смысле, Лёва вокалист, а вы, Шура, гитарист… Это естественно. А вы никогда не менялись ролями? Ну, то есть, может, проводили какие-то эксперименты? Интересно же попробовать, вдруг будет удачно?» — на этом вопросе оба покраснели, но Лёва как всегда захохотал. Поняв, что слабое звено здесь Шура, ведущий также спросил, умеет ли он играть на дудке и как часто практикуется. Шура что-то буркнул про то, что он вообще человек-оркестр и на всём отлично играет, и утащил Лёву с интервью. Лёва пришлось в прямом смысле слова утаскивать — уходить он решительно не хотел и попросил на почту выслать побольше таких вопросов. После этого было затишье — не до болтавни им пришлось. А теперь их позвал Ваня Ургант, которому невозможно было отказать. Лёве не впервые доводилось давать интервью в таком положении, но в прошлый раз они пытались всё объяснить, а сейчас же изо всех сил старались ничего не объяснять. Лёва вкатился в студию, придерживаясь за Шуру. — У тебя странно топорщится толстовка, — заметил Урагант, когда Лёва наконец уселся и расслабленно раскидал в разные стороны ноги. — Где? — Лёва попытался разгладить всё складки, положил на живот обе ладони. — Так лучше? — Да, нормально. Кстати об этом. Ходят слухи… — Какие? — Разные. — Это да. Да фигня это всё. Про нас всё время с три короба любят наврать. — Но наша передача сплетни не распространяет. Хорошо, раз никаких перемен не предвидится, давайте поговорим о настоящем… Между тем, как последняя рабочая задача была решена, и тем, когда должен был родиться ребёнок, оставалась неделя. Приближение родов чувствовали они оба — психологически, но Лёва ещё и физически. Когда живот опустился, он попросил Соню на пару дней взять к себе ребят — боялся, что начнёт рожать, когда они окажутся дома. Весна уже распустилась. Середина мая выдалась теплой, дождливой, но светлой. Они возвращались домой с последнего УЗИ, на котором их обрадовали: совсем скоро всё будет, лежит ребёнок головой вниз, обвития нет, размер нормальный (и ещё десяток пунктов, про каждый из который Лёва и Шура спросили отдельно). Имя для четвёртого ребёнка придумать было непросто — закончились все нормальные варианты ещё на третьем. Шура предлагал всякую фигню (по Лёвиному экспертному мнению), пока его вдруг не озарило… — Мне имя Герман нравится. Я это имя очень люблю. Просто… помнишь, ты у меня в детстве спросил, кого почитать, чтоб поумнеть? Я тебе тогда Гессе читать посоветовал. Я сам его очень любил и хотел, чтоб ты тоже. Вот… памятно. Вообще, мне просто кажется, оно элегантное. Самое то. Для младшего и тем более для такого мальчишки, — заговорил Шура немного смущённо. А Лёве сразу понравилось. О том, что Даниэле понравился мальчик, узнали все. Сначала — Миша и Соня, потом — Лёва и Шура. Она сама всем об этом гордо объявила. Это был тот самый, чью рубашку она разрисовала, и Миша сказал, что она наверное тоже ему нравится, ведь кому ни попадя свои рубашки не доверяют. Даниэла поначалу не поверила, но потом случилось невероятное — он позвонил. — Папа! Летчик, Шурик! Мне Дима звонит! Димка! — заверещала Даниэла, и из комнат на кухню сбежались родители. Лёва, совершенно спокойный, растрепал ей волосы. — Так, ну-ка спокойно. — Да, ему это нужно больше, чем тебе, — подтвердил Шура. — Ещё секунду подожди… всё, принимай, — скомандовал Лёва. Даниэла приняла звонок и в своей манере, высоко, как-то воздушно ответила: — Алло? — Даниэл, привет, это Дима… Слушай… а тебя бы родители отпустили прогулять? Даниэла глянула на Лёву, и тот сначала пальцем указал на свои глаза, а потом куда-то в сторону. Пока Шура пытался понять, что это значит, Даниэла озвучила перевод: — Смотря куда. — Ну, например… мы можем пойти в аквапарк. Шура широко выкатил глаза и помотал головой. Лёва указал на него. — Дим, ну какой аквапарк? Папа будет против! — А в «Баскин Робинс» и в батутный центр? — в телефоне послышался чей-то приглушенный голос, сказавший что-то про пиццу, и Дима сказал Даниэле: — И за пиццей. В этот момент они потеряли Шуру: он захохотал, закрываясь ладонью. Интересно, кто помогает мальчишке — может, старший брат? Или тоже родители? Лёва и Даниэла же отнеслись к звонку гораздо более серьёзно. Лёва показал ладонь и стал загибать пальцы, отсчитывая, через сколько можно будет отвечать. Наконец, Даниэла сказала: — М-м… Ну давай, — позволила она. Лёва заправил за ухо выпавшую чёлку, и Даниэла заправила. В телефоне снова послышались чьи-то слова, и Дима продолжил: — А ты любишь цветы? Ты какие-то любишь? Ну там… есть всякие… — Я люблю фиалки, — Даниэла чуть ли не запищала, но Лёва показал ей, как вздохнуть поглубже, и получилось почти спокойно. — Тогда пойдем в пятницу? — Давай, — улыбнулась Даниэла и, отбившись, наконец радостно завизжала. Дала «пять» Лёве и Шуре, и они поцеловали её в обе щеки. — А мы идём на свидание?! — она не могла усидеть на месте, запрыгала, и Шура сгреб её в объятия. Даниэла перебрала его длинные волосы. — Ну уж нет! До пятнадцати лет никаких свиданий. Дружеская деловая встреча. И если полезет обниматься, огрей его рюкзаком, — взял с неё обещание. — Пусть знает наших. — Конечно, — протянула Даниэла. Герман появился на свет поздно вечером 20 мая 2014. Лёва понял, что всё началось, предыдущей ночью. Долго ворочался, сминал одеяло, пытаясь уснуть в неудобной позе на спине. Ближе к двум случайно разбудил Шуру. Тот скатал в трубку одеяло, положил между собой и Лёвой и попросил его улечься набок и закинуть на него ногу. Получилась подушка для самых глубоко беременных, и частью подушки стал сам Шура. Уже уснув обратно, он всё равно поглаживал Лёву по спине. Утром Лёва нашёл себе угол и забился в него — в ванной на теплом полу. Ему было нехорошо, как и обычно перед родами, и он просто хотел побыть наедине с собой. Чтобы отвлечься, смотрел в телефон и включал воду. Белый шум успокаивал. Шура отменил запланированную на сегодня встречу и остался дома, зная, что через пару часов, когда Лёве полегчает, он нужен будет ему как никогда. Так и получилось. — Попробуй что-нибудь съесть, Лёвчик. Давай я тебе сухарей насушу? — предложил Шура, когда Лёва пришатался в кухню. Он только вышел из душа: волосы мокрые и уже легли по-дурацки, как Шура любил, лицо красноватое, но почти спокойное. Слегка улыбнулся. — Мы же в роддом, а не в тюрягу, какие уж сухари… Ладно, давай попробуем. Но лучше воды. — Схватывает уже? — Начало полчаса назад, — Лёва поджал губы. — Нормально. Не сильно, не как в тот раз. Терпимо, так. Лёва долго отказывался ехать в больницу, но ближе к пяти вечера время пришло. Шура помог дойти до такси, закрыл за ним дверь, а таксист, впечатленный тем, какого пассажира предстоит везти, сразу дал по газам. Шура по первости даже не понял, что происходит, наклонившись за двумя сумками. Лёва засмеялся так, что рискнул родить раньше времени. — Забыли… забыли друга моего верного, — проговорил он, вытирая слёзы. Шура уже хотел бежать за машиной, но таксист сдал назад и подобрал его со всеми вещами. Тысячу раз извинился, но Лёва успокоил: — Да ладно, ничего, ничего… Жаль только, времени потеряли много… у вас пелёнок не найдётся? И время поминутно не подскажете? — Лёвчик! Уймись. Езжай давай, он шутит, — не выдержал Шура и похлопал по водительскому креслу. В следующий раз они встретились уже в палате, когда Шура разобрался с документами. Из-под шапочки торчали уши, а халат сбился — Шура накидывал его впопыхах, боясь, что Лёва уже вот-вот родит без него. Но рожать без него Лёва не собирался даже из принципа. В этот раз всё должно было пройти иначе. Роды принимал хорошо знакомый Лёве акушер Руслан, который предложил кое-что новое, услышав о том, что во все предыдущие разы Лёве хотелось быть как угодно, только не на спине. Он предложил родить вертикально, а Лёва тогда засмеялся и спросил: «Это когда не успеваешь и в метро разрождаешься?». Но на деле всё оказалось гораздо легче, чем раньше. Он не просто ползал по палате — он так себе помогал. Лежать на одном месте для него было бы куда более нервно. К тому же, возможность садиться, ходить, переворачиваться у него была потому, что в этот раз его не кололи обезболивающим через позвоночник, и он чувствовал ноги. Знал, что в любой момент может попросить всё вернуть на прежнее место, поэтому не волновался. Но терпеть боль оказалось не так уж невыносимо. — Лёвчик, ну что? — Шура зашёл в палату, когда Лёва как раз пытался слезть с кровати. Помог ему, довел до окна. — Всё хорошо, — ответил, оперевшись о подоконник. Когда схватки стали сильнее, ходить он уже не мог, и рядом с Шурой вился на кровати. Лежал, садился, переворачивался. Шура наблюдал за ним таким и почти не переживал — откуда-то знал, что всё пройдёт гладко, и разве что трепетал от осознания, что ещё пара часов — и он встретится с их младшим и последним ребёнком. Шура никогда не был настолько рядом — он помогал во всём. Осторожно вытирал Лёвино лицо, прихватывал заколками выбившуюся чёлку, целовал его горячие щёки. Он сидел рядом на кровати, придерживая Лёву, который почти сполз на пол. Это оказалось удобнее всего, по крайней мере для Лёвы, который был практически в невесомости. Шура же успел проклянуть себя за то, что в спортзал ходил по большей части на него полюбоваться и по дорожке походить: силы и выносливости ему недоставало. И всё равно держал столько, сколько было нужно. Пока Лёва не повис у него на шее и не прижался лицом к плечу. Вот тогда в полной мере ощутил всю свою ответственность, его беззащитность, и то, что они делают это вместе. В последние минуты Лёва устал и лежал почти как обычно, но всё ещё обнимая Шуру, который сидел у изголовья, уже изнемогая от нетерпения. Последние минуты что-то затянулись. — Давай ещё раз, последний. Уже почти всё, — заговорил Руслан немного взволновано, похлопав Лёву по колену. Лёва вдохнул поглубже и медленно выдохнул, напрягшись всем телом. Под конец его не хватило, и он схватился за Шуру, будто надеясь, что тот хоть чем-нибудь сможет помочь. Вспомнились самые первые роды — ему тогда говорили, кажется, что собрались тут ради него, а он бездельничает. Одна из немногих вещей, которая из памяти не стёрлась сразу же. Это его усилие не принесло результатов, и Руслан попросил снова: — Так… И ещё один последний раз. Теперь точно. — Я знаю, что ты устал, Лёвчик, но соберись, — попросил Шура, поудобнее обхватив Лёву под мышками одной рукой и второй поглаживая его влажные волосы. Он видел это не один раз и почти не волновался, только хотел забрать его боль и помочь. — Ты меня понимаешь, слышишь? Слышишь? — Да слышу, блин, да, — ответил Лёва раздражённо. Он просто собирался с силами, которые берёг до последнего. Это правда оказался последний раз, — когда он сильнее всего наклонился вперёд, а Шура поцеловал его в скулу — недолго, боясь, что всё пропустит. Казалось, Герман заплакал ещё когда его толком не вытащили — сразу, громко и наверняка, показывая, что всё с ним в порядке. Шуре пришлось подтягивать Лёву повыше и укладывать, чтоб им могли дать сына. Лёва пока не поверил, что всё закончилось — громко дышал и всхлипывал, стараясь придти в себя. Взгляд не фокусировался, но он, повинуясь чувству, протянул руку и сразу коснулся макушки сына. Шура тронуть Германа пока не решался — он взял Лёву за щеки обеими ладонями и повернул к себе, глянул в уставшее лицо и поцеловал в губы. Лёва — ну зачем только, — успел встретиться с ним глаза в глаза за пару секунд до поцелуя. Столько счастья, доверия и быстро забытой боли — а сами глаза мокрые, особенно ярко голубые на фоне чуть покрасневших белков. Слипшиеся светлые ресницы-стрелочки. Шура задохнулся и почувствовал, как щекотно стало в носу и тяжело в горле. Всё-таки они оба уже слишком чувствительны для такого. В груди затеснило. Теперь Шура наконец посмотрел на Германа и увидел, что он был маленький, крикливый, беспокойный, а волосы — необыкновенно тёмные. — Всё нормально? Пальчики посчитай… — попросил Лёва, всё ещё пытаясь настроить глаза. Шура успел заметить, что пальцев по пять на каждой крохотной ручке и ножке, когда Германа забрали от них. Робкие сомнения появились, когда его осматривали, но медсестра быстро успокоила, сказав, что всё хорошо. — Я люблю тебя, — Шура снова взял Лёву, теперь уже за подбородок, привлекая к себе. Лёва улыбнулся уголком губ. Он ужасно устал. Чистого и завернутого в одеяльце, всё ещё беспокойного Германа отдали Шуре, и он тут же принялся нянчиться, понимая, что у Лёвы сейчас и руки наверняка не подберутся этим заниматься. Брови у Германа были яркие и сразу чёрные, ресницы — густые и длинные, и волосы действительно тоже аж угольные. Глаза — голубые, по крайней мере сейчас. Шура привычным движением перекинул волосы назад, чтоб не влезть сыну в личико, и только после этого осознал, что волосы у него всё ещё под шапочкой. — Ты чего такой красивый?.. ну, не плачь, всё хорошо, — залепетал Шура тихо, только ему понятно, хрипло. Не хотелось отдавать сына. Не хотелось отпускать Лёву. Но быстро пришлось. Лёва заранее попросил ничего не устраивать — просто привести на выписку семью и забрать его домой как можно скорее. Шура сказал, что так и планировал, и отменил фотографов и фейерверки. Хотя съёмка всё-таки в итоге велась — снимала Даниэла. В роддом приехали колоссально пёстрым составом: Шурины родители и Карась (давно планировали побывать в Москве, и по такому поводу не могли не приехать), дети, Соня со своим будущим мужем. Лёва особенно обрадовался старшей части их семьи — он всегда тянулся к ним и считал не просто родными, а ближайшими. Лёву удалось подснять ещё до входа в роддом — он как кошка сидел на подоконнике и ждал, когда же за ним наконец приедут. Заметив семью, оживился и стал махать им. Тётя Инна рассказала, как, когда Шура только родился, она именно так показала его Николай Ивановичу — через окно роддома. Даже высунула наружу и дала потрогать за ножку. Тогда ей было всего восемнадцать — как и Лёве после появления Сони. Так давно… — Это Герман Александрович. Он такой недовольный, потому что раньше был в животе, а теперь ему придётся жить, — комментировала Даниэла, снимая младшего брата. Шура держал его и чуть подсел специально, чтоб она дотянулась. Засмеялся, вернулся в прежнее положение. Шура просто светился от радости, с нежностью глядя на него. Наконец оказавшись в квартире, Лёва сразу пошёл в душ, а оттуда — в комнату. Шура оставил младшего и поспешил к нему. На этот раз ему и после родов нужна была помощь в переодевании, что совсем не радовало. Болели ноги, живот, поясница… Шура и без просьбы его понял — просто по тому, как тяжело он двигался. — Родители обидятся, если я как чмошник буду? Я бы нормально оделся, но что-то сил нету нормальное носить, — вздохнул Лёва, присев на кровать. Шура обернулся на него обеспокоенно, но обнаружил, что глаза блестят хитро. Нет, он был в порядке — просто стеснялся, немного стыдился и очень напрашивался на ласку. — Ты у меня красивее не бывает. Треники и толстовку наденешь? — Шура достал из шкафа чистые, аж хрустящие вещи, и показал Лёве. Тот кивнул. С майкой и толстовкой справился сам, а с трениками быстро и невесомо помог Шура. — Я скучал, — признался Лёва и потянулся — Шура поднял его за обе руки и обнял за талию. А потом они долго поцеловались в губы — как целовались только наедине, влюбленно и глубоко. За вечер Лёва и Шура успели соскучиться по Герману. Сначала нянчились его родители, потом — Соня. Она держала его правильно и как-то особенно трепетно, покачивая и глядя с такой жалостью, с которой только взрослый смотрит на ребёнка. Ей скоро исполнялось двадцать четыре… Потом осторожно, но уверенно она дала подержать его Вите, и Витя справился отлично. Он вообще со всеми нашёл общий язык — подружился с Мишей, стал дядей для Даниэлы. Лёва подумал, что из него наверняка получится хороший отец и при этом наверняка скоро. Даниэла от нетерпения трясла ногой и брата на руки принимала затаив дыхание. Она ещё в роддоме сказала, что он какой-то страшненький, и обиделась, когда ей ответили, что все новорожденные такие, в том числе и она была. Но обида быстро прошла, и даже Герман показался симпатичнее дома. Но именно у Миши на руках Герман уснул — Миша смог убаюкать, но всё равно долго держал и не хотел отпускать. Лёву же убаюкали весёлые разговоры за столом. Он привалился к Шуриному плечу, а потом поставил на него подбородок — когда Шура повернулся, они боднулись лбами. Всё шло как надо.