The very long curious story

С возрастом они оба научились относиться ко всему гораздо проще. Когда Герман плакал, Лёва уже не винил себя и не пытался судорожно найти причину — просто делал то, что мог, и держал в голове, что так будет не всегда. И действительно — Герман всегда успокаивался. А скоро уже и научился улыбаться ему. Шура свёл к минимуму количество работы на первые полгода, чтоб взять от каждого дня по максимуму. Он, будто разом помолодевший лет на двадцать, ловко управлялся и по дому, и с детьми — к тому же, родился Герман под лето, и несколько месяцев никуда не надо было вставать и тащиться рано утром. А когда стало нужно, Лёва уже восстановился и мог делать это без усилий. Расслабляться Герман им не давал: спал в каком-то только ему понятном режиме, много и громко улюлюкал, часто плакал, потом — много ползал и вообще всегда чего-нибудь хотел. Иногда Лёва и Шура брали его на работу — он засыпал, коляску оставляли на лоджии или в коридоре, а сами репетировали. Нередко можно было увидеть такую картину: Шура даёт наставления членам группы или техническому персоналу, а Лёва рядом пританцовывает, держа Германа на руках и кормя бутылочкой. Когда Лёва распевался, с младшим был Шура. Выпустив альбом, тут же начали работу над следующим, и Шура уже знал, каких цветов он будет: чёрно-красный. Самый лучший их альбом — оба предчувствовали. Миша съехал после нового 2015 года — он уже не мог добираться из центра в Жуковский, где располагался его университет, каждое утро. Снял квартиру на юге Москвы, а в гости приезжал по вечерам. Теперь из четверых детей с ними осталось двое. Но пусто не было — гости заглядывали частенько. Шура всё реже стал бриться, оставляя недлинную, густую, с полосками седины бороду. Лёва сильно похудел, стриг укладывал длинную чёлку набок и стал всё чаще ходить в чёрном и обтягивающем. Никогда ещё он так сильно себе не нравился — пускай на футболке пятно от детской каши, а волосы сбились, и под глазами синяки от недосыпа — зато внутри была какая-то глубинная уверенность в себе. Конечно, из-за фигуры. Когда Герман уже перестал нуждаться в нем и Шуре каждую минуту, и появилась возможность оставлять его с няней, они снова занялись спортом. Лёва — активно и почти фанатично, а Шура — просто занялся. Кроме силовых тренировок, Лёва переоткрыл для себя ещё и бег, и даже ходьбу. Бегал он в гордом одиночестве, а вот гулял обычно с Шурой и коляской. Даниэла присоединялась, но ненадолго — не любила наматывать круги. А вот Шуре и Лёве нравилось. Они брали кофе, одевались по погоде — в пальто, шарфы и «Мартинсы», толкали коляску по парку. Точнее, коляску толкал Шура, а Лёва его приобнимал. С Даниэлой у них были другие общие увлечения. Она по-прежнему училась куда менее охотно, чем занималась внеурочной деятельностью: ходила в детский театр, рисовала, пела, фотографировала. Музыка родителей ей не особо нравилась, хотя спеть с ними под гитару вечером она любила. Ей нравилась новая музыка, а Лёва и Шура как раз за последний год отстали от трендов. Она поставила им главную новинку начала 2015 — песню Фараона Black Siemens. — Так вот, что соседи слушают всё время! — понял Лёва наконец-то. Через стенку от их спальни жили совсем молодые ребята, от которых они тоже частенько узнавали о самых популярных песнях — только против своей воли. — Спел бы с таким на дуэте? — спросил Шура всерьёз. — Почему нет, — Лёва пожал плечами. — Ну, с этим, наверное, правда нет, у нас голоса друг друга не оттеняют. А вот с кем-нибудь погрубее — да. Только я никого не знаю. Ты найди. — Найду, Лёвчик, найду, — пообещал Шура. Даниэла жила своими увлечениями и выглядеть хотела соответствующе — одеваться ярко и модно, носить украшения, делать прически. Накупила себе лосин с рисунком космоса, длинных футболок, зимой носила угги. Она ещё не была подростком, но выражать себя хотела с тех пор, как научилась говорить. На десятый день рождения ей даже разрешили проколоть ухо вверху, как ещё давно сделала Соня. Соня свои оттопыренные уши не только не прятала, но и подчеркивала — многочисленными серёжками и тем, что густые волосы заплетала в тугие косы. А вот у Даны волосы были тонкие в детстве и остались тонкими сейчас. Каждый вечер она садилась на пол, а Лёва и Шура — на диван и пытались расчесать её колтуны. Они могли сваляться за час и намертво. Всё чаще Даниэла говорила о том, что хочет уже состричь их и жить спокойно, и вот наконец Шура предложил сам: — Давай тебя, что ли, покороче? Хочешь короткие волосы? — Как у папы? — обрадовалась она. — Ну уж нет, — запротестовал Лёва, — не как у меня. По плечики. — Я не хочу по плечи. А можно как у Йоланди Фиссер? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Она тоже блондинка, это очень круто! Пап… — Даниэла обняла Лёву за руку, потом и Шуру тоже. — У неё же не ирокез и не под тройку? — уточнил Шура. — Нет, там челка, бритые бока и длинно сзади, — Даниэла запрыгала на месте от нетерпения и прильнула к Шуре ближе, зная, кто перед ней слабее. Отказать ей уже не представлялось возможным. — Ладно тогда. Завтра подстрижем. И подстригли. Конечно, фотографии модели нашли заранее, но уже после того, как дали разрешение. Лёва зло взглянул на Шуру, а тот пожал плечами, мол, да я и так знал и абсолютно точно разрешил не вслепую. На робкую просьбу оставить волосы подлиннее Даниэла ответила совсем не робким: «Но вы же разрешили! Пап, ты пообещал!» — Хорошо, хорошо, я же просто предложил. Нет так нет. Просто я так люблю длинные волосы… — Лёва вздохнул. — Но это твоё дело, стригись как хочешь. Но ты с волосами такая принцесса… может, всё-таки… — Сонечка главная принцесса! У неё длинные волосы, — восхищалась Даниэла. — И у Миши длинные. И у папы! А я хочу быть как ты, я хочу короткие. Глянув на результат, Лёва и Шура не сомневались: всё было верно. По сути, Даниэла выбрала тот же маллет, что они оба носили лет в пятнадцать. Только была у них, конечно, робкая надежда, что стрижка эта канула в лету и никогда не вернётся, но, раз уж так… Одним из вечеров, когда они вынуждены были и работать, и готовить, и делать с Даниэлой уроки, и укачивать Германа, они… справились. Сначала два часа репетировали, потом ехали по пробкам до дома. Лёва с Германом на руках носился по магазину в молочном отделе, Шура — выбирал на ужин рыбу и гарнир, пока Даниэла стояла в очереди на кассе. Потом как в цирке перекидывались вещами, продуктами, детьми. Пока Шура готовил, Лёва укачивал младшего и помогал старшей с уравнениями. Потом Лёва ужинал — Шура пытался уложить Германа в кроватку. Он почти уснул у Лёвы, пригревшись на плече, но они рано расслабились, и когда его передавали Шуре, он проснулся и заплакал. — Сиди, сиди, кушай, мы разберёмся, — Шура надавил на плечо Лёве, который, даже не прожевав кусочек рыбы, уже стал подниматься из-за стола. Шура положил Германа на руки и стал широко, плавно покачивать, напевая на английском. Он недавно тоже подстригся покороче, поэтому впервые ребёнок не хватал кулачком его за чёлку. Это было удобно, но странно… Шура любил, когда дети хватали его длинные волосы и тянули к себе. Обычно он целовал в лоб, а потом аккуратно разгибал кулачок и освобождался. Герману было нечего схватить, чтоб успокоиться, и Шура переложил его на сгиб одной руки, а вторую дал обнять. Подействовало. Через полчаса он отключился и даже не заметил, как Шура его переложил. Потом Шура ужинал, а Лёва мыл посуду и проверял остальные уроки у дочки. Потом ходили в душ. Шура подмигнул Лёве и сказал, что будет ждать в спальне, и не соврал… Шура действительно был в спальне, прямо на кровати — соблазнительно спал. Лёва, выключив свет, бесшумно, помня все углы и очертания предметов в спальне, проскользнул к мужу и прибился под бок. Они при привычке даже ходили невесомо, хотя Германа уже отселили в отдельную комнату. — М-м… Я тебя ждал, — протянул Шура, не открывая глаз, но обнимая Лёву со спины руками и ногой. — Я вижу. Спокойной ночи. И так справлялись каждый день. Волосы у Германа так и не посветлели, хотя Лёва прочитал в интернете, что такое может произойти, и когда-то поспорил с Шурой, что к полугоду именно так всё и случится. — Ну так что, чьё отчество решил дать? — шутил Шура теперь. Герман был удивительно не похож ни на него, ни на Лёву. Хотя нос, конечно, обещал был Шуриным — длинным и с горбинкой, уши вот, например, были маленькие и вообще не выделялись — удивительное дело. — Без отчества будет, думаю. — Что, правда не помнишь, от кого пригулял? — Да что их, всех упомнить, что ли? — Лёва подобрал Германа и посмотрел на него, будто на этот раз надеялся понять, на кого он всё-таки похож. Оценивал. — И то верно. Нет, ну ты смотри, какой он губастый. Точно не в меня. — Я в детстве губастый был. — Не настолько, — говорил Шура правду. Губы у Германа были большие и яркие, а личико — круглое. — Ну ты охреневший, конечно. Маму свою давно видел? А Карася? Действительно, в кого это у тебя сын губастый? В ваше семейство. Тут, знаешь, к тебе вопросов больше, у тебя-то губы тонкие. А волосы у моего папы были очень тёмные. Да и твой не блондин, между прочим. Всё, в общем, отстань. — Ага, оправдывайся. Распутный. Но вот цветом кожи Герман был точь-в-точь как Шура — бледный, немного розоватый. И на фоне бледной кожи волосы и брови казались ещё чернее, практически синими. Семейные ужины из ежедневной рутины давно уже превратились в даже нееженедельные события. Заранее планировали, сверялись с каждым из детей; Шура узнавал, кто чего хочет, и целый день проводил на кухне. Обычно Миша и Соня привозили подарки младшим и родителям, а ещё вино и диск с фильмом. А кроме этого Миша всегда покупал цветы. Но холодным осенним вечером 2015 они принесли кое-что неожиданное. Шура, Лёва и Герман встречали их втроём: Миша должен быть по дороге из института забрать Соню с работы и Даниэлу — из театра. Только они подумали, что дети опаздывают, как услышали в подъезде знакомый галдеж. Шура вытер мокрые руки о джинсы и взял Германа, хотя тот давно уже ходил и бегал сам; Лёва поспешил за ними в коридор. — Смотрите, что у нас! — Пап, мы уже сходили в ветеринарку, можно его оставить?! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — Я им говорил, но мы же не могли его там бросить… — Он совсем маленький! Я сама заберу, если вы не захотите, но Данка плачет. — У него глазки зелёные! Шура и Лёва не поняли ничего, но детей домой пустили. Миша в одной руке держал пакет с гостинцами, а другую завел за куртку. Из-под куртки доносился тонкий, но громкий писк. Лёва буквально завизжал: «Не-ет!», но не от злости, конечно, а от жалости, смешанной с умилением и грустью: он вообще не выносил видеть брошенных и бездомных животных. Когда-то в детстве у него была кошка — потом умерла, и он помнил это до сих пор. Из-за постоянного кочевничества они с Шурой не решались завести животное — что ж, за них решила жизнь. Миша достал из-за пазухи худого, растрепанного, трясущегося и с огромными от испуга глазами котёнка. — Пожалуйста, умоляю, он здоровый, не лишайный, мы купили все таблетки! Можно оставить? — теперь пищал не только кот, но и Даниэла. Лёва молча, печально и тоже умоляюще уставился на Шуру. — Кися! — Герман засмеялся и стал подпрыгивать на руках у Шуры, потянул ладошки к котёнку. Ему дали коснуться только один раз — чтоб не пугать ещё сильнее. К ужину вернулись только когда накормили, обогрели и обласкали нового члена семьи. Оказалось, его, выкатившегося на проезжую часть, из окна машины заметила Даниэла — и без него отказалась ехать дальше. Он даже не убегал от неё — наверное, слишком устал, замёрз и проголодался. Пришлось сразу же ехать в ветклинику и только потом возвращаться к изначальному маршруту. — Мы можем себе взять, если вам никак, правда, — сказала Соня, разрезая горячую котлету по-киевски. Им Шура приготовил такие котлеты, а себе, Герману и Лёве — паровые с овощами и пюре. — Если у Герки аллергии не будет, оставим, — ответил Шура и погладил её по спине. — А вы себе берите, когда мы уезжать будем. Хотя это стресс, конечно, животному… — А нам не стресс, когда вы нас оставляете? — удивилась Даниэла. — Довольно справедливо, но вы и не животные, — заметил Лёва. Вообще-то, удивительнее всего было то, что никакое животное дети не принесли раньше. Может, потому, что старшие дышали к ним в целом ровно, а вот Даниэла… в общем, запрещать ей не стали. Да и Герману полезно было научиться общаться с животными — научиться быть аккуратным и ласковым, думать о других. Найденыша назвали Тапком, потому как первым делом он лёг на Шурин лохматый тапок и стал жать его когтями. Тут уже было без вариантов. Германа с Тапком знакомили осторожно и только на следущий день, когда он пообвыкся, начал есть. Герман был в восторге, но трогать его боялся — ни то брезговал, ни то уже понимал, с насколько хрупким созданием имеет дело. Шура посадил его на пол, Лёва придержал Тапка. — Это живое существо, ты легко можешь сделать ему больно. Помнишь, ты пальчик прищемил, тебе было больно? — спрашивал Шура. Разогнул кулачок сына, показал ещё не прошедший синяк на указательном пальце. Герман обиженно посмотрел на него — больно ему было до сих пор. — Погладь его, только осторожно. Вот так. Ему приятно. Шура провёл ладонью по голове Германа, а потом — по шёрстке Тапка. Герман потянулся к нему — ткнул пальцем. От восторга взвизгнул и засмеялся, снова отполз к Шуре. Он никогда ещё не видел и не трогал котят — пару раз родители водили его в гости в семьи, где были животные, но трогать их ему было нельзя — он был слишком маленький, мог грубо схватить и получить за это когтистой лапой. Поэтому сейчас его мир перевернулся. — Дай ручку, — попросил Лёва и, когда Герман дал, он сам провёл его ладошкой по Тапку — аккуратно, невесомо. Герман похлопал большими влажными глазами, открыл рот удивлённо. Ему понравилось: мягкая бархатная шерсть, тёплое трепетное тельце. Он подполз ближе, лег рядом с котёнком и обнял — тот, конечно, испугался, быстро выпутался и отпрянул, но начало было положено. Чувствовать себя молодыми родителями, когда вам хорошо за сорок, оказалось приятно. Гораздо тяжелее далось чувствовать себя молодыми дедушками, которыми они стали летом 2016. Всё перемешалось и случилось так быстро: Сонина свадьба в Израиле, новость о беременности, выступления Даниэлы, выпускной Миши из института, расставание Миши с долгожданной первой любовью, рождение внука… Лёва и Шура увидели свою старшую дочь в белом свадебном платье, таком дорогом и при этом немного строгом, молодую, влюбленную счастливую, и подумали, что, пожалуй, ради этого и стоило жить. В её длинные кудри были вплетены цветы, все многочисленные серёжки на торчащих ушах — золотые и тонкие, голубые глаза блестели под густыми длинными ресницами так радостно… Глядя на неё даже не хотелось плакать — ни от счастья, ни по её ушедшему детству. Витя всё таскал её на руках, смешил, кормил, фотографировал сам. Даниэла прижималась к ней то и дело, называла «миссис» и смеялась. А болтая с Мишей ближе к концу вечера Соня почему-то всплакнула, коротко и с улыбкой. Шура весь день то ли держал Лёвину руку, то ли сам за него хватался. А потом Соня, конечно же, обрадовала их вполне ожидаемой новостью, к которой, тем не менее, невозможно было полостью подготовиться. Девять месяцев пролетели незаметно. Тяжелее всего оказалось не помогать, не поддерживать, а вовремя отвалить. Она уже давно не была просто их дочкой — была ещё взрослой замужней женщиной со своей семьёй. Шура помнил, как ухаживал за ней, когда она в детстве болела, и как заботился о беременном Лёве, но тут было что-то другое, совсем неизвестное, по-особенному трогательное. Соня держалась молодцом, до последнего работала, желая помочь всем вокруг, и ни разу не пожаловалась ни на что. Шура и Лёва сразу, узнав о беременности, решили наконец подарить им квартиру, но Соня… отказалась. Сказала, что деньги у них есть, и что они пока не знают, где хотят жить, но и когда узнают — всё сделают сами. На уговоры не поддалась. Тогда Шура спросил у Миши, нужна ли ему квартира, потому что планировали обеспечить всех своих детей, и Миша тоже отказался, решив, что всё заработает и без их помощи. Он был ещё более принципиальным, и Шура даже не сомневался, какой ответ их ждёт. — А нафига мы тогда двадцать лет без продыху работали? — засмеялся Лёва нервно. — Знаешь, пусть делают, как хотят. Я это уважаю. Если передумают, деньги у нас есть. Но вообще-то… может, купим дачу? Ты бы где хотел — в Израиле или в Австралии? До Австралии — далеко, в Израиле есть родительский дом, в странах Балтии — холодно, а вот, к примеру, Испания приглянулась им ещё давно. Лёва от ещё одной квартиры отказываться не стал и позволил Шуре купить им всё, что ему заблагорассудится. Шура купил. Теперь было, куда всех зазывать. И детей, и внука. А Внук родился днём. Перед этим, ночью, Лёве позвонила абсолютно спокойная Соня и попросила поговорить с ней. На громкой связи они с Шурой рассказывали, как родилась она, как они волновались, как ехали в роддом, как Лёва вообще не боялся (совершенно!) быть один и как она, наконец, появилась. Её это окончательно уравновесило, и она сама поехала в больницу. Они не могли не поехать тоже, просто чтобы сидеть в коридоре, ждать, надеяться на лучшее и немного бояться. Там они пили кофе и всё время проверяли телефоны, ничего ли не написал новоиспеченный Сонин муж Витя. — А ты что чувствовал, когда меня вот так ждал? — спросил Лёва, привалившись. — Сильнее волновался. Тут мой ребёнок, пускай и страдает, конечно, но она у нас вообще со всем справится, это всегда было ясно. А ты… у нас с тобой границ меньше, то есть их вообще нет. Её есть, кому беречь, а тебя беречь — только мне. Я знаю, что всё хорошо будет. И ты должен знать, — Шура настойчиво гладил Лёвины волосы. — Я себя перед тобой немного виноватым чувствовал. А сейчас не чувствую, понятное дело. Да я, наверное, просто рад. Ты-то как? — Боюсь, как обычно. Ну чего так долго? Ещё давно они обещали, что всегда помогут и поддержат, и вот момент настал. У Сони родился мальчик, эпсилон, назвали Ильёй. — Ты дед теперь, — сказал Лёва обескуражено. — Как тебе это вообще, а? — Ты тоже, Лёвчик. Дедушка, а не дед, — Шура пригладил аккуратно подстриженную бороду и, закинув руку мужу на плечи, боднул его. — А я давно уже хотел. Быть дедушкой — это статус. Да? Согласен? — Да, — ответил Лёва, покачивая внука. А у Шуры на руках сидел их ещё совсем маленький сын. Помогать и поддерживать пришлось много — Соня работала и бросать это не планировала. Илью бросать не планировала тоже, но брошенным он себя и не чувствовал — рядом всё время кто-то был. Соня удивительно хорошо справлялась со своими обязанностями: воспитывала сына, не ругалась с супругом, в больнице была сосредоточена и спокойна. Но видно было, что ей хотелось большего. Шура старался освободить Лёву от всех рабочих обязанностей перед выходом альбома и началом тура, поэтому у него самого этих обязанностей стало ещё больше — теперь он занимался придумкой будущей эры и пытался найти такую идею, которая вдохновила бы их всех. Лёва же должен был заниматься текстами, которые получались сейчас особенно острыми, детьми и собой. Перед началом недели они всегда составляли расписание (точнее, Шура составлял), делились друг с другом планами во всех подробностях. Шура знал, когда Лёва бегает, когда ходит в зал и на массаж, а Лёва знал, когда Шура планирует подремать или приготовить еду — иначе всё ломалось. Их день начинался очень рано — Герман будил. Подходил к закрытой на замок двери, стучался и хныкал. Лёва подскакивал обычно за секунду до того, как Герман успевал начать их звать — просто чутьё и тревожность. А ещё босые ноги шлёпали по полу очень громко. Герман был маленький сам по себе, но топал громко как ёж. Лёва оставлял Шуру досыпать хотя бы до семи утра, а сам тащился на кухню. Пускай готовить он не любил, но наловчился делать хотя бы лёгкий завтрак — отварить яйца, поджарить в тостере чёрный хлеб, расплавить на нём, ещё горячем, сыр, сварить кашу, сделать кофе… Пока бурлила каша, он быстро умывал Германа и чистил ему белые, мелкие, недавно вылезшие зубки. Герман пытался делать это сам, но обычно просто как соску держал во рту щётку и ел зубную пасту, поэтому Лёва решил, что ещё не время наделять его самостоятельностью — ему было всего два с половиной. Даниэла вставала легко, и обычно, умыв младшего, Лёва заставал её уже на кухне за завтраком. Коротко болтал с ней. Радовался, если узнавал, что после школы она собиралась к кому-нибудь в гости — это случалось часто. Тогда же подтягивался и Шура. Мылись быстро, по очереди, практически на ходу. Даже не переговариваясь, перед выходом подавали друг другу вещи. Пока Шура одевал Германа, Лёва завязывал ему самому шнурки и поправлял под шапкой волосы. И бежал вперёд всех в машину, чтобы прогреть и очистить от снега её, их новенькую Инфинити. Отвозили Даниэлу — забирали Илью. Он уже не был совсем младенцем, поэтому мог пробыть с ними и пару часов, и целый день (только вот они, к сожалению, не могли уделить ему столько времени). Наступало самое спокойное время дня — с Германом и Ильёй дома. Шура мог готовить или играть с ними, Лёва писал песни в кабинете, иногда вываливаясь проверить парней. Герман всегда встречал его с радостью, и не важно, сколько они не виделись — подбегал, цеплялся за штаны, подпрыгивал, просясь на руки, целовал. А к Шуре и проситься не надо было — он был сам рад отдавать младшему сыну каждую свободную секунду. А когда Илью забирал Сонин муж, Лёва и Шура вызывали няню Герману и ехали в студию. Были ли они вдвоём, репетировали ли с группой — на студию ездили постоянно. Отчасти просто чтобы разбавить эти тяжёлые дни. Слишком поздно ужинали и помогали Даниэле с какими-то очередными контурными картами, которые она никак не могла научиться делать сама. А может, это был предлог, чтоб задержаться с ними на подольше. — Уснул уже? — поинтересовался Лёва шёпотом. Ближе к ночи у Германа поднялась температура, и Шура укачивал его, плачущего, беспокойного, красного, нося по дому. Ещё недавно Герман жаловался, как болят ноги и голова, потом — отплакавшись, просто поскуливал, лёжа у Шуры на плече. Шура гладил его по спине, напоминая, что рядом. — Пап… — отозвался сам Герман тихонько. Приподнялся, но тут же опустился обратно, будто обжёгся о свет в гостиной. Свет был приглушен, но от температуры и слёз глаза стали чувствительнее, чем обычно, и ему пришлось жмуриться. — Что? — переспросил Шура. Хотя знал, что ничего — Герман просто всё время хотел, чтоб он что-нибудь говорил — голос успокаивал. Он рос любящим, добрым, ранимым и спокойным — Лёва, глядя на него, всё чаще вспоминал своё уже совсем далёкое детство. — Давай я тебе сказку расскажу, только ты засыпай. Шура намотал пару кругов по квартире, рассказывая про девочку Варвару, и завернул в детскую, чтоб положить Германа в кроватку, но тот снова отреагировал, сильнее цепляясь пальчиками за его плечи. Конечно, Шура не мог оставить его — поудобнее прихватил под спину и под шею и понёс обратно в гостиную. Решил, что оставит спать у себя на груди, а потом отнесёт — делать было нечего. — Дашь мне? — предложил Лёва, хотя знал, что Шура не даст. Шура действительно не дал. Лёва забрался на спинку дивана за ним, включил тихонько телевизор, вооружился любимой расчёской — с частыми мелкими прямыми зубчиками. Провёл по его волосам — где-то седым, совсем тонким и потому лёгким. Они пахли так же, как в юности, пахли им. Лёва делил их на пряди и каждую прочесывал, специально начиная от самой кожи головы. Так просидели, пока Герман не уснул крепко. Отняв его от себя, Шура обнаружил, что футболка вся мокрая. Пришлось в ночи переодевать и его, и себя, хотя от усталости уже перед глазами плыло. И всё равно он задержался у кроватки на пару секунд — просто поглядеть, убедиться, что всё в порядке. И всё было в порядке. Герман спал в чистой сухой пижаме, обнимая игрушку. По подушке разметались жёсткие чёрные волосы, а одеяльце сбилось. Мозговой штурм на работе принёс свои плоды, и Шуре пришла идея для жемчужины альбома. — Я нашёл, с кем мы петь будем. Ты будешь, — объявил довольно. — Нашёл нам рэпера. Хороший! Большой поэт. Помнишь, нам Дана включала? «Где нас нет»? М? — Где что? — не понял Лёва. Он как обычно в удобную секунду задумался, ушёл в себя. Он был за рулём и внимательно смотрел на дорогу, стараясь проскочить до того, как сигнал светофора сменится на красный. — Лёвчик, мы хотели песню с рэпером записать. Помнишь этот трек? Трек «Где нас нет». И ещё про мэра. Дана его любит очень. Вообще ребята любят. — А… Да, да, помню такого. Ну, лысый. Хочешь с ним песню записать? — Ага. — Свяжешься с менеджером? Я не против, — Лёва не спорил — знал, что если Шура захотел чего-то настолько конкретного, значит, так было нужно. Да и песни ему эти нравились, хотя он по своей воле и не стал бы их слушать. — Да с каким менеджером, чего как не родной? Мы же с тобой рок-звезды, с нами все хотят работать. Менеджеру ещё звонить, ага. — Поедем сразу в гости? Или подождём, пока сам приползёт на коленях? — Не, сам точно не приползёт, куда уж ему. Дай я телефон на громкую связь к машине подключу. Сейчас позвоним и всё. — Шурик… Девятый час вечера. Личный номер. Думаешь, с тобой захотят разговаривать? Ты сам что говоришь, когда нам так звонят? Что они хуесосы безработные. А прикинь, что тебе рэпер скажет… Видел я, как они общаются. Мне Сонька показывала. — Так, Лёвчик, не мешай мне связи налаживать, — Шура быстро подключился к аудиосистеме Инфинити по блютузу и набрал номер Оксимирона. Лёва даже не задумался, откуда у Шуры его номер, потому что ну конечно же у Шуры есть его номер, как иначе? Гудок пошёл, а потом трубку сняли. Шура довольно улыбнулся. — Алло, Мирон, привет, не спишь ещё? Это Шура Би-2. По вопросу тебе звоню, мы с тобой люди занятые, поэтому давай по делу… Этот Оксимирон будто всю жизнь только Шуриного звонка и ждал. Запись случилась. Даниэла напросилась в один из дней на студию, чтобы повстречаться со своим кумиром. Ей было двенадцать, и она отличалась от других подростков тем, что вообще не стеснялась. Когда они разговаривали, создавалось впечатление, что это скорее он её фанат. К выходу альбома всё было готово в лучшем виде: тема, обложка, песни, фотосеты, анонс тура, костюмы… Лёва впервые за свою сорокапятилелнюю жизнь смог позволить себе надеть то, что по-настоящему хотел — приталенный костюм с длиннющим вырезом на груди. Кофты с вырезом и даже открытыми плечами он носил ещё в начале десятилетия, но быстро забросил — увидел по стороны, насколько огромным его делают подобные вещи. Так и не понял, как ему нужно одеваться. Надевал обтягивающее — все сразу видели, что он толстый. Надевал широкие штаны — ноги казались совсем короткими. В последний раз под свои стандарты красоты он подходил лет в двадцать… и сейчас. Накануне презентации альбома он встал на весы и обнаружил заветные шестьдесят два килограмма. Радости не было предела. Он уже и не мечтал. Шура тоже похудел, но без фанатизма, и даже побрился. В октябре 2017 они презентовали любимый «Горизонт событий». Одно из значений названия — точка, где замирает время, — и эта трактовка нравилась им больше остальных. Время действительно замерло сейчас. Благо, Герман был уже достаточно взрослым, чтоб остаться с няней на осень — хоть душа за него и болела, они прекрасно понимали, насколько им необходим этот тур и именно сейчас. Презентация альбома прошла в Калининграде — с помпой, солдаутом, овациями, восторгом. Перед выходом на сцену Лёва трясся и даже думал, что это помешает петь, а Шура был чересчур, подчёркнуто спокоен, всё время шутил и курил. То есть, на взводе были оба, но Шура разминал Лёвины плечики и гладил волосы, заставляя поверить в то, что причин для беспокойства нет. Это была совсем другая сцена, другой зал, другое исполнение. В нулевые на волне совсем ещё недавнего успеха они собрали стадионы — они были популярны. К ним приходили просто ребята посмотреть, послушать, узнать. Они были молодые, активные, горячие и могли отплясать и откричать несколько часов без остановки, а потом со всеми сфотографироваться, дать автографы, отговорить интервью… просто на адреналине. Потом популярность пошла на спад, а сами они пережили кризис — окончательного взросления. Когда танцуешь, поёшь, играешь несколько часов не потому, что тебе это легко даётся, а потому, что научился. Не срывать голос, не раниться слишком резкими движениями, не убиваться, не задыхаться. Это была работа, но работа, которую делали от большой любви. Петь трезвыми, запоминать каждую секунду, чувствовать каждую ноту и вибрацию — это было бесценно. И сейчас наступил некий третий этап, который они даже не думали, что бывает. Они все время были вместе, но вдвоём оставались только но ночам — и то иногда. Бывало, после концерта приезжали в гостиницу, заказывали ужин (который чаще всего также был и завтраком, и обедом, в особенности у Лёвы), долго мылись и, наконец, отдавались друг другу. Кажется, теперь они будут делать это только в гостиницах. Как любовники, но у которых четверо общих детей. А что им ещё остаётся? В туре можно было сделать вид, что у них нет никаких обязательств, и почувствовать, что каждую секунду они крадут. — Ты от меня отходишь, когда я на тебя наступаю, — Лёва снял халат и остался без ничего. Халат откинул на край кровати. Шура уже был без ничего и лежал под одеялом на боку. Лёва также прилёг на бок, но на покрывало, обнял одной ногой, крепко взял за лицо потончавшими пальцами с выделяющимися шишечками. — А что, ты хочешь на меня наступить? — Шура стал вытягивать из-под мужа одеяло, но в итоге раскрылся сам и наконец-то коснулся его всем собой. Поцеловались, обнялись — Лёва был сверху. — Я хочу тебя в лоб боднуть, — Лёва сел Шуре не на бедра, а на одну ногу, провёл обеими руками по груди. Накинул на них белое пуховое одеяло и вдруг лег рядом. Они снова целовались, мокро и долго, пока сверху не оказался уже Шура. Вроде, всё было очевидно, но они никак не могли решить, занимаются любовью или нет. Шура мог начать ласкать в любой момент, но никак не улавливал, чего хочет Лёва, который пока не спешил к чему-то призывать. Ему просто было хорошо в этой странной грани. — Играть будет неудобно. — Переживешь. Бодайся со мной, я дам тебе победить. Лёва повернулся, чтоб снова оказаться на боку, и вот они уже просто целомудренно лежат рядышком, обнимая друг друга за талию. Вдруг Лёва подскочил, вылез из-под одеяла, пошёл до мини-бара… когда он наклонился, Шура не мог не усмехнуться удивлённо — так откровенно он ещё ни разу не провоцировал. Он свет-то оставлять раньше не любил, не то что наклоняться вот так. — Ты что там ищешь? Иди сюда, — позвал Шура, приподнимаясь. Лёва нашёл бутылку воды, открыл, сделал пару глотков. Предложил Шуре — тот махнул рукой и снова нетерпеливо повторил: — Лёвчик, иди ко мне. Давай, а то у тебя опять батарейка сядет, уснёшь. Лёва ещё немного постоял, закрыл воду, но поставил уже на стол. К Шуре вернулся — и опять целоваться, много, глубоко, медленно двигаться, трогать, надолго закрывать глаза… Когда Лёва окончательно улёгся на спину, а Шура снова забрался сверху, он открыл уже отвыкшие за пару минут от света глаза — и глаза окосели ещё сильнее, чем обычно, и пока он пытался сосредоточить их, Шура отстранился. Оба нагрелись и немного вспотели. Шура проредил пальцами свои пряди, чтоб убрать назад, а потом запустил руку в Лёвины — намокшие у корней, тонкие, недавно крашенные и всё равно с лёгкой сединой. Провёл ладонью от лба до затылка несколько раз, сбивая чёлку. Лёва лежал на этой большой мягкой подушке, неровно, как и всегда, улыбаясь, обнажая ярко-белые виниры. Шура упёрся локтем у его головы и лизнул приоткрытые напряжённые губы, увлекая, дожидаясь, когда же наконец-то Лёва его попросит, когда покажет, несколько сильно соскучился за все эти месяцы. — Давай заниматься любовью, — не выдержал Лёва, когда Шура не понял даже поглаживаний ногою по пояснице. Держать рядом с собой его, такого мягкого, податливого, и ничего с ним не делать, не подаваться вперёд, заставляя нервничать, было сложно, но увлекательно. С годами они не стали менее чувствительными друг к другу, даже наоборот. На лицах появилось больше морщинок, отчего каждая эмоция проступала ярче, выглядела живее. Лёва положил обе ладони Шуре на щеки, шершавые от щетины, немного более мягкие, чем раньше. Очертил всегда выделявшиеся скулы. Устроил руки на его шее, сцепив пальцы сзади, там, где кончается линия роста волос. — Давай, — согласился Шура, но, несмотря на то, как удобно Лёве сейчас было бы его придушить, разъединил его пальцы и пополз ниже — под одеяло. Чтобы целовать шею, грудь, напряжённый твердый живот, бёдра и, конечно, всё, что между. Когда Лёва делал Шуре приятно, тот ласково гладил, иногда надавливал на затылок, хвалил, просил, прихватывал, стонал и просто наслаждался. А вот когда Шура делал Лёве приятно, Лёва дрожал в его руках, толкался, тянул за волосы так, что было удивительно — и как в его пальцах не оставалось последнее… вот так было и сейчас. Весь извелся. Они знали, что по возвращении домой о таком громком, частом, наверное, лучшем в их уже теперь долгих жизнях сексе можно будет забыть, поэтому брали друг друга много, долго, с запалом. Под конец тура это стало заметно: их немного вело, когда они оказывались рядом. Больше, чем друг другу, они отдавались сцене. Могли отыграть и больше двух часов, и сфотографироваться с желающими у выхода, и даже тусовку в номере организовать — потому что не знали, когда в следующий раз придётся пережить подобное. Из сцены же и брали силы. По крайней мере, казалось, что брали силы, потому что в какой-то момент они у Лёвы кончились. Это случилось после выступления в Новосибирске — уже под конец тура. На последних песнях оба чувствовали, что что-то не так: Лёва — физически, а Шура — психологически, анализируя то, что видит. Двигался его муж совсем вяло — не лениво, а скорее на пределе возможностей, которые уже были не велики. Пел надрывно, как-то слишком драматично. Заглянув в его глаза, Шура прочёл немую просьбу о помощи, и сделал всё, что смог: обнял за плечи, избавив от необходимости танцевать и прыгать, а потом и вовсе утянул к краю сцены, чтоб усадить. Болтая ногами, сидя рядом, сам Шура стал петь чуть громче, дотягивая окончания, которые Лёва глотал. Никто не понял, что что-то происходит; набравшись сил, Лёва смог выйти на одиночный поклон и даже принять цветы, но на групповом поклоне вцепился в Шуру и практически повис на нём. Уже за кулисами сообщил, что ему гораздо лучше, и пошёл в туалет… остановился посредине коридора, плечом прильнул к стене, потом повернулся к ней спиной и медленно сполз на пол. Ещё до Шуры, общавшегося с организаторами, к нему подоспел Макс Лакмус — взял за руку, опустился рядом на корточки. Шуру позвали тут же. — Эй! Ты чего сделал? — прикрикнул Шура, на что Макс только усмехнулся. Он быстро привык — чуть что, получают все, кроме, конечно, Лёвы. — Лёвчик, ты что? Смотри на меня. Так, ну-ка сделайте сладкий крепкий чай, быстро принесите! Лёвчик, у тебя обморок или что? — Не знаю, — ответил Лёва совсем тихо и слабо. Глаза у него закатились и были приоткрыты наполовину — он не хотел их закрывать, поэтому выглядел немного пугающе. Губы побелели и потерялись на фоне такого же белого лица. Шура похлопал его по щекам, но в ответ на это Лёва только недовольно простонал и отвернулся, пробормотав что-то вроде: «Пожалуйста, не надо». Теперь, когда Шуре было не только тревожно, но и стыдно (зарядить по щам больному мужу на глазах у всех — это надо постараться до такого додуматься), принесли чай. Шура помог Лёве отпить, не обжечься и ничего не пролить на себя. Пару раз в жизни он болел анемией, из-за которой падал в обморок — но сейчас сознание покинуло его не до конца, и он понимал, что происходит. Понимал, что все смотрят на то, как Шура поит его, держа за челюсть, потому что сам он не может. Смотрят и думают — какой же он жалкий, старый и слабый. Чай помог почти моментально. Лицо вернуло краску, а мозг заработал как надо. Вместе с теплом в нём разлилась сила, и он смог подняться. — У тебя, наверное, гипогликемия, — предположил Боря, подхватив Лёву под руку. Тот мягко выпутался, стараясь не обидеть — не хотел, чтоб с ним возились вот так. Он не был против заботы, даже чрезмерной, но боялся утратить физическую самостоятельность. Лёве было так неловко, что он даже на Шурины вопросы о самочувствии отвечал с трудом. Тот дал ему придти в себя по дороге в гостиницу, но в номере заговорил. — Мне это уже надоело. Ты вообще ничего не ешь и чего-то другого ждёшь? — Хватит, — попросил Лёва, взглянув так, будто Шура опять шлёпнул его по щеке. — Не хватит. Тебе надо быть сильным, здоровым и счастливым, а ты себя изводишь. Почему это снова происходит? — Хотелось в форму прийти… перед туром… ну я и сейчас не хочу переедать. Шурик, знаешь, я просто хочу быть красивым. Всю жизнь хочу и всё. Я могу есть, но чувствую, как каждый кусочек движется по пищеводу и откладывается у меня на боках. Тебе нравится моя фигура, и ты всё время об этом говоришь. Я хочу, чтоб так было и дальше. Не надо меня тыкать в это. Тебе же лучше. — Я говорю, что мне нравится твоя фигура, потому, что хочу, чтоб ты любил себя так же, как я тебя люблю! — возмутился Шура. — Я все твои фигуры видел и про каждую говорил, что люблю, блин, а ты зациклился на своих этих костях. Я хочу тебя хватать и знать, что ничего тебе в этот момент не сломаю. Ясно? На плечо тебе ложиться. С чего ты вообще взял, не могу понять, что я хочу, чтоб ты себя голодом уморил. Ты глупый, ты тридцать лет меня знаешь, тридцать два года уже, и ты всё думаешь, что ты поправишься и не будешь мне нравиться? Посмотри на себя моими глазами по-настоящему хоть раз и признай, что это не ради меня. Я по-твоему такая тварь? Которая увидит, что ты поправился, и разлюбит? Да я тебя обожаю, да у меня глаза выкатываются, когда я на тебя любого смотрю. Мне нравилось, когда ты мягкий, я не скрою, мне нравится, когда ты худой. Но ты слышишь только второе. Мне не худоба нравится, а ты. Будь каким угодно, только не больным, блять, ну пожалуйста, — Шура не ласкал — он ругался и был очень раздражён. Просто не понимал, почему за все эти годы Лёва так и не понял главного. — Да я не знаю, как! — Ты не говорил об этом психологу. — Я у него в последний раз после родов был. Нет, не говорил. Он начнёт меня допытывать. — Так пусть допытает уже и сделает что-нибудь. Да блин, ну почему это происходит? Почему иногда всё нормально, а иногда ты начинаешь дуреть? Ты чувствуешь себя нелюбимым? Серьёзно? — Я просто хочу, чтоб на меня все смотрели и все восхищались. Чтоб никто не написал, что я поправился, постарел или, не знаю, что я не в форме, что я распустился… — И что, сейчас никто не пишет? — Да пишут, блять, в том-то и дело. — Ну похудей ещё немножко, чтоб в следующий раз на улице в обморок ебнуться, чтоб глядя на тебя и дети тоже стали от еды отказываться. Вон Даниэла уже говорит, что ей худеть надо, и меня это вообще не удивляет. Только у неё есть причина так вести себя, и это ты. А у тебя причина — какие-то другие, блять, незнакомые люди, какие-то, блять, слова, которые ты даже можешь не читать и не слушать. А ты зачем-то это делаешь. — Даниэла говорит?.. — переспросил Лёва разбито. — Да, говорит. Спросила не так давно — а я толстая? Я говорю, нет, ты глупая. И знаешь, почему она спросила? Потому что ты всегда от всего отказываешься, и ей кажется, что она много ест. Охренеть, да? — Почему ты сразу не сказал? — у Лёвы задрожал подбородок, и он принялся искать сигареты. — Да вот поэтому. И я не знаю, как с тобой об этом говорить. Ты будешь себя винить. И я не знаю — вдруг ты с ней всё обсудишь так, что она тоже голодать начнёт? Ты же, видимо, неадекватный у меня совсем. — Я никогда такого не скажу! — бросил Лёва, выходя на балкон. Шура последовал за ним, прихватив куртки. Накинул Лёве на плечи и обмотал шею длинным широким вязаным шарфом. — Ты ни разу этого не сделал для себя. И сейчас не сделаешь. Ты себя не любишь, что бы я ни сделал. Меня это бесит. — Я люблю. — С любимыми так не делают. Вот я тебя люблю, поэтому забочусь, а ты себя пытаешь. Лёва помолчал. Шура почувствовал, что обида и горечь утихают, и затянулся из его сигареты, а потом обнял ладонью его лицо. Тот наклонился, нежась. Оба явно перенервничали, но Шура не собирался скрывать свою злость — он помнил, как всё было хорошо, и знал, что Лёва снова сможет сделать хорошо, если решит. Уже не ради окружающих, а ради себя, чтобы навсегда. Проблема была в том, что его невозможно было заставить начать ради себя самого, и Шуре пришлось сказать то, что, он думал, останется между ним и Даной. Он знал, как Лёва боялся, что подаст плохой пример в этом. Боялся, что дети будут мучить себя. Даже старался есть при них или хотя бы не отказываться от еды напрямую, но Даниэла с самого детства всё замечала — она вообще была похожа на него гораздо больше остальных во всём. Лёва до ужаса не хотел, чтоб она оказалась похожа и в этом. Только страх мог заставить его в момент взять себя в руки и что-то изменить — только страх придавал решимости. — Скажи честно, она говорила, что уже начала худеть, что хочет голодать? Да? — Нет, Лёвчик. Но она подросток, и она начнёт, если её не остановить и не показать, что нужно по-другому. Я могу сказать и поддержать, но она ориентируется на тебя. — Я понимаю, — Лёва провёл рукой по волосам, ненадолго вцепляясь в них и тут же отпуская, чтоб не слишком привлекать Шурино внимание. Сейчас он злился на себя так, как не злился давно уже. Ну как он мог это допустить?! По возвращении пришлось стать внимательнее. При каждой удобной возможности приглашал Даниэлу поесть или попить чай, чтоб показать, что он этим занимается и это приносит ему удовольствие. Никаких проблем с аппетитом не заметил: когда хотела, могла поесть, а когда нет — отказывалась. Шуре второе казалось странным. Откровенно говоря, у него тоже с этой темой не всё было в порядке, и он не понимал, как можно отказаться, когда тебе что-то предлагают. Из детства и юности запомнил, что всегда надо соглашаться, потому что когда в следующий раз придётся поесть — неизвестно. Поэтому он отчасти даже радовался, что Лёва так и не научился готовить. Только они подумали, что сейчас придётся возвращаться к привычной жизни и планировать каждую секунду, как всё снова изменилось. — В общем, мы всё точно решили. В начале года будем переезжать уже, — сказала Соня, никуда не глядя — не знала, на кого из членов семьи посмотреть. Переезжать они собрались в Израиль, где жили родные её мужа. Рано или поздно это должно было произойти — было видно, что в Москве им тесно. Самым странным было то, что никакого внутреннего конфликта не произошло. Лёва и Шура уже не так часто вспоминали её маленькую — они привыкли к ней взрослой, ответственной, работающей. В процессе переезда, правда, испытали что-то почти забытое. Тогда она приехала к ним одна, без сына Илюши, поздно вечером. С ногами забралась на диван, обняла Шуру за плечи — а Лёва обнял её. — Я плохо справляюсь? Часто его оставляю? Просто… я очень его люблю, он же мой сын, но я и работать люблю, и просто жить, а… может, надо больше с ним бывать? Но тогда я сама счастливой не буду, а как я счастливого ребёнка воспитаю? Я схожу с ума, — призналась Соня, уткнувшись Шуре в плечо. — И как вы это делали? Сумасшествие! — Ты хорошая мама. Да ты вообще у нас самая лучшая. А Илюша счастливый, здоровый, добрейший. У всех такие мысли бывают. Ты столько работаешь… Тебе надо отдохнуть. Может, у нас останешься? — предложил Лёва, поглаживая её по спине и по длинным, почти доросшим до пояса волосам. — Да как там парни без меня? — Нормально, — решил Шура и сам прижал её поближе. — Заночуешь, завтра вернёшься. Ничего без тебя не случится. Чай хочешь? Сейчас Лёвчик тебе всё принесёт. — Хочу, — отозвалась Соня, почувствовав, что Лёва уже отстранился, чтоб сходить на кухню. Герман уже спал, а вот Даниэла выползла из своей комнаты и весь вечер просидела на полу у Сони в ногах, чтоб иметь возможность и быть рядом, и смотреть телевизор, и вязать. Каждый день у неё было какое-нибудь новое хобби, и следы этих хобби были раскиданы по всей комнате (Шура называл её хлевом, вдвоём с Лёвой пытался наводить порядок, но это было тщетно). Это была первая за долгое время и последняя на несколько лет Сонина ночёвка в их доме. С её переездом смирились быстро — в конце концов, не так уж это и далеко, да и все родные рядом, да и остальные трое детей остаются в Москве. Привыкнут и к этому. Лёве пришлись смириться ещё и с тем, что Шура аж на целую неделю улетел без него в Питер — по работе, конечно. Они редко расставались, но обычно это шло им на пользу. Это была весна две тысячи восемнадцатого, и у Лёвы нашлось столько занятий, что он практически не скучал. Герману исполнилось четыре, и ему нужно было внимание, Миша приезжал в гости, а Даниэла пыталась закончить седьмой класс. Пыталась — потому что с двойками по математике и химии её грозились оставить на второй год. Ей дали ворох заданий и назначили пересдачи, над подготовкой к которым они с Лёвой и корпели весь май. — Да почему я должна это делать?! Мне это в жизни не пригодится! — злилась она, подпрыгивая на стуле. — Вот ты химию знаешь? — Да я нифига не знаю, в этом и проблема. — Я тоже не хочу знать! — Тебе придётся. Учи, как гидроксиды делятся, а я пока ужин приготовлю, — Лёва под удивлённый взгляд дочери действительно пошел к столешнице… Подобрал телефон, набрал номер и заговорил: — Алло, здравствуйте, можно, пожалуйста, столик на троих забронировать? На восемь вечера. На веранде. Да, спасибо. — и, отложив телефон, объявил: — Ну, ужин готов. Доучим и пойдём кушать. Герман несколько дней стойко продержался без Шуры, но потом стал сильно расстраиваться. Лёва, конечно, брал его ночевать к себе в комнату, но это не помогло. Перед сном пришлось звонить Шуре, чтоб тот успокоил. — Без тебя не засыпает, — пожаловался Лёва. Он лежал в кровати уже в ночной футболке и шортах; волосы взъерошенные, на переносице очки с широкой оправой, из-за которых его глаза выглядели гораздо больше, чем на самом деле. Телефон держал специально повыше, чтоб выглядеть для Шуры симпатичнее. Шура же на связь выходил с улицы: ему пришлось оставить друзей в баре, в котором они сидели, чтоб принять звонок. — Герка, ты чего себя так плохо ведёшь, а? — спросил Шура. Он держал телефон у груди и заглядывал в него сверху вниз. — Я скучаю! Ну когда ты уже вейнешься? — Герман ткнулся в экран, и Лёва разрешил ему забрать смартфон. — Родной, я вернусь через четыре дня ночью. Ты чего страдаешь? Папа о тебе не заботится? Даниэлка с тобой не играет? — Папа меня на р-ручках почти не носит, очень мало носит, и утром меня не целует, и он мне ещё какао не готовит, и ещё он мне не… м… ну он в обсем… когда ты плиедешь? — Герман говорил и всё сильнее расстраивался, а Шура и Лёва смеялись, глядя друг на друга через экран. Лёва стыдливо прикрыл лицо ладонью. — Так папа у нас вообще что-то ленится. А что он ещё не делает? На плечи не сажает, наверное? — Тотьно, — согласился Герман, кивая. — И не даёт смски писать. — Ну-ка расскажи мне, чем тогда вы вообще занимаетесь? Герман рассказал, как они провели эти дни: как увезли Даниэлу в школу и забыли её рюкзак и как Лёва визжал, когда она ему об этом сказала, потому что они только выехали из огромной пробки; как ходили в парк, как ездили в бассейн. Шура слушал внимательно и на всё удивлялся, задавал вопросы. Напоследок Герман обнял телефон и отдал его Лёве, а сам как кот забрался ему на грудь, обнял, головой ткнулся под подбородок и стал засыпать. Лёва погладил его по спинке, продолжая разговор, ведь теперь Шура точно так же, как Германа, выспрашивал и выслушивал его. Кстати о коте — тот тоже, конечно, был тут. Прибился Лёве под бок и замурчал. Была бы Даниэла дома, а не у подружки на ночёвке — обязательно бы тоже пришла. Они с Лёвой допоздна смотрели кино и ели прям в кровати, пока им было некому это запретить. — Завтра с утра по видео позвонишь? Мелкий рад будет. За завтраком. Позвонишь нам, Шурик? — Позвоню, Лёвчик, — Шура смотрел не в камеру, а на него, тепло и немного пьяно улыбаясь. Экран белыми полосами расчертили проводные наушники, болтающиеся перед камерой. — А ты будешь рад? — Пока не придушу тебя, рад не буду. Вот попадешься снова мне в руки… Шуру пришлось отпустить обратно в бар, а Лёва остался со всей живностью засыпать. Погладил Германа по чёрным жёстким густым волосам — тот уже задремал. Шура про себя называл его льдинкой — у него была совершенно холодная внешность. Кроме носа с горбинкой, внешних сходств у них так и не проявилось; даже глаза у Германа были открыты широко-широко, а длинные пышные ресницы загнуты вверх. Шуре как-то попались фотографии их втроём — его, Лёвы и… Саши Васильева — соответственно, бледного, с чёрными жёсткими волосами, длинными широкими такими же черными бровями и большими яркими губами. Он посмотрел на него, на своего сына, а потом на Лёву, который уже понял его мысль. — А ты мне ничего рассказать не хочешь? — Шурик, ну, в свою честь скажу, что я выбирал. Чтоб отчество совпадало всё-таки. Я не думал, что ты обо всём догадашься, — говорил Лёва вполне серьёзно. Обнял мужа, прильнул. — Ты же не обижаешься? Всё равно он меня бросил. — Да нет, чё мне обижаться? Я бы на твоём месте мне тоже изменял, — решил Шура, и Лёва, подняв брови, уже знал, что услышит. И услышал: — Со Стингом. Для Лёвы это была последняя добивка, и он захохотал, мотая головой: — Ах ты маньяк… Ну, ты и на своём месте мог бы попытаться, всё равно он уже старый и ничего не понимает. — Ну, он не старый… он антикварный. И очень трогательно с твоей стороны предполагать, что я на своём месте не попытался, когда интервью у него брал. Но тогда он ещё не был таким антикварным и что-то да понимал, поэтому у меня ничего особо не вышло. И вот я храню тебе верность.

***

Часто заезжал в гости Миша, и его нужно было всем — и детям, и взрослым. Когда Соня переместилась в Израиль, он стал появляться чаще, ведь раньше он проводил много времени и вдвоём с ней. Он, окончив институт, переехал поближе к центру. Работал, как знали Шура и Лёва, «с компьютерами» и весьма успешно. Поступил в аспирантуру. Раньше встречался с девчонкой, первой настоящей любовью, но расстался и уже практически не переживал — действительно не переживал. Ему было неплохо и одному, и с друзьями. Просто не хотел связываться с теми, в ком не был уверен — ему было всего двадцать три, спешить некуда. А ещё он был влюблён в свою работу. При Мише Лёве прислали такие сообщения, после которых он надолго перехотел пользоваться своими любимыми соцсетями. Ему прислали фотографии мертвых растерзанных животных. До того, как понять, что видит, он долго смотрел. А осознав, быстро захлопнул крышку ноутбука и отодвинул его от себя. — Ты чего? — спросил Миша настороженно. — Ничего, — Лёва попытался придать себе нормальный вид, но его глаза, сейчас особенно голубые, сделались огромными. Снял очки, провёл по лицу ладонями, будто пытаясь стереть с него испуг. — Тебе угрожают? Скажи. — Да нет, ничего такого. Просто фотки прислали. Мёртвые коты, — Лёва наконец глянул на него. — Миш, ты можешь мне настроить, пожалуйста, чтоб мне незнакомые не писали? Мне каждый день что-то пишут, а потом вообще хоть в интернет не заходи… обижают меня. Не хочу больше читать это. — Я настрою, — пообещал Миша. Хотел взять ноутбук, но Лёва остановил. Предложил перезагрузить сразу, чтоб та страница с фотографиями закрылась, но Миша отмахнулся — он и сам быстро её закрыл и сделал всё, что было нужно, чтоб Лёву больше не донимали. Лёва иногда чувствовал себя даже неловко — Миша вырос невероятно самостоятельным и не просто ответственным, а ответственным за всех и как будто бы за него тоже. Наверное, слишком многое в детстве легло на его плечи, и это уже нельзя было исправить. Миша думал, что, как и Шура, всё держит в руках. Они оба ошибались. Казалось, когда все были рядом, ничего не могло пойти не так. Шура играл на гитаре, Миша пил чай, сидя рядом, о чем-то ему рассказывая, а Герман был тут же за столом. Лёва, высунувшись в окно, любовался впервые за долгое время ярким закатом. Вдруг Шура перестал играть — руки сорвались со струн, — и Лёва сразу обернулся. Он увидел, что Герман стоит посреди кухни, хрипит, хватается за горло и не двигается. Пока Шура скинул с себя гитару, упал на колени перед сыном, попытался засунуть ему пальцы в рот, Лёва отреагировал правильнее — подбежал, перевернул его вниз головой, схватив за лодыжки, и несколько раз сильно встряхнул. Шура увидел, как лицо Германа из просто бледненького и обычно румяного стало совершенно бескровным, а губы моментально посинели. Лёва встряхнул его и держал вверх тормашками до сих пор, пока из горла не вылетела сосачка, — тогда от шока, что всё получилось, Лёва его едва не уронил. Только отпустив на пол, стал кричать: — Блять! Сколько раз тебе говорили! Не выходить из-за стола, пока ты ешь, блять, не говорить с полным ртом! Не смеяться и не бегать! Да что за пиздец! — пока Лёва ругался, Шура подобрал до смерти перепуганного Германа и принялся не в пример ласково успокаивать. — Ну всё, всё, — приложил его личиком себе к плечу, позволил накрутить на беспокойные пальцы свои отросшие волосы. Стал как в детстве укачивать. То, что Герман буквально орал, ему не мешало: он всегда прикладывал детей со стороны неслышащего уха. Миша же успел только охренеть — он вообще не понял, что произошло. А ведь это он привёз конфеты и он подозвал к себе Германа, чтоб показать в телефоне фото. Шура тоже сделал не то, что нужно было — попытался достать конфету руками и скорее всего смог бы только протолкнуть её глубже, а делать этого было нельзя. — Пап, — обратился Миша тихо, когда все немного успокоились — Герман цеплялся за Шуру и не хотел даже одной рукой его отпускать, — ты же его спас. — Всё, хватит, — отрезал Лёва, — не надо так говорить. Лёва брал себя в руки только когда других вариантов не оставалось. Он же до последнего не решался — не думал, что придётся. Ещё в первую беременность начитался всяких ужасов о том, как дети давятся и задыхаются, и на какое-то время это стало его главной фобией. Он научился нескольким приемам заранее, потому что иначе тревога не давала уснуть, и сейчас они пригодились. Шура отреагировал и кинулся помогать раньше, но неправильно, а Лёва перехватил эстафету только осознав, что без него не справятся. Что без него могут не справиться каждый раз понимать было неожиданно и страшно. Он вообще не считал, что кому-то чем-то может быть полезен. И что тем более кого-то может спасти. Он не хотел на себя полагаться, но иногда приходилось. Поэтому ему так страшно было слышать, что он действительно спас своего сына — никогда не был в себе уверен. На съёмках клипа на песню «Пекло» посчастливилось попасть всем, кроме Сони, ведь съёмки проходили в Казахстане. Всех, кого было возможно, привезли с собой. Миша общался с художницей по декорациям, Даниэла училась снимать, а Герман познакомился с Максом Шишкиным и не хотел отходить от него ни на шаг. Из всех родительских коллег никто не полюбился ему так сильно. — А что ты снимаешь? — спросил Герман, стесняясь и прячась за Шуриными ногами, выглядывая только немного. Шура беззвучно, но очень чётко проговорил одними губами: «Хуйню», не позволяя себе ругаться при сыне. Макс присел перед Германом на корточки, подозвал его и показал на камере наработки: — Страшно? — Не-а! Вообще не страшно. Но убери лучше. И он правда почти не боялся. Только обиделся, что Лёва, выкрашенный в чёрный, не захотел его обнимать. Зима проходила весело. Наконец, должны были повидаться с Соней. — И когда вы прилетаете? А, первого февраля только? На папин день рождения… Мы вас очень ждём. Сонька, скажи как медик, чего это за вирус ходит?.. да не, я не переживаю, интересно просто. Да не, я не думаю, что это всё долго продлится. Ну ладно. Нет, подожди! Шурик! Иди к телефону, внуку привет передай. И Соньке тоже, — болтал Лёва, сидя на диване, пока Шура протирал от пыли шкаф с пластинками. Шура тогда подбежал, упал рядом, забрал у него трубку и стал всех приветствовать. Соня привезла с собой Илюшу. В Москве они планировали пробыть хотя бы месяц — она решила уйти из больницы, в которой работала, и немного отдохнуть перед тем, как снова устроиться работать. Это был её первый за два года визит. Илья уже отметил третий день рождения — он, как и Герман, рос на редкость музыкальным ребенком, и Шуру это радовало. Даниэла больше, чем петь, любила актерствовать и рисовать, а вот у Германа были и голос, и слух, и безусловная любовь, даже обожание к музыке. Шура научил его любить Битлз, показал фотографии Леннона ещё когда-то давно — те, которые у него были в альбоме. А Герман потянулся и воскликнул: «Папа!». Шура даже научил его петь на английском, который все дети знали неплохо, кроме разве что одного… — Шурик, а как вот это слово переводится? — Лёва, надвинув на переносицу очки и нахмурившись смотрел в телефон, который тут же развернул к нему экраном. — Какое? Тут много слов. — Эмпа́сиз… а, это эмпатия, да? — Что? — Шура вчитался в текст на экране. — Эмпаса́йз? Это не… Лёва, это значит «подчёркивать». Какой ещё эмпазис, ты, австралиец, блин? Как тебе это удаётся? — Я не виноват! Я в школе немецкий учил. — Твоя школа была тридцать лет назад, уже можно и пережить эту травму. Ну давай, скажи что-нибудь по-немецки, раз учил. — Сам сказал, что это тридцать лет назад было. Я должен помнить? Всё, короче, никакой помощи от тебя. Как обычно. Герман английский знал настолько хорошо, насколько только мог знать пятилетний ребёнок. Всегда ждал вчера, чтобы спеть вместе с Шурой. Или станцевать с Лёвой — Лёва сажал его на бёдра, брал за руку, кружил. Он проделывал это в своё время со всеми детьми — Шура же никогда даже не пытался. Итак, к тому времени, когда прилетели Соня с Ильёй, в родительском доме уже пару недель жил Миша. Он недавно внёс первый взнос за ипотеку и сейчас делал в ней, новенькой, ремонт, который должен был продлиться месяцев шесть. Лёва и Шура были рады, что так неожиданно и не сговариваясь у них снова собрались все дети, так ещё и любимый внук. Детских было две, а на месте третьей снова сделали студию. Комнату Даниэлы на время отдали Соне с сыном, а Даниэла с радостью переехала в студию на диван и к хорошему компьютеру. Герман съехал на диван в гостиной, а Миша — к нему в детскую, благо, за пару месяцев до этого туда купили большую кровать. Они могли меняться как хотели, главным было то, что Шура и Лёва знали: всем хватило места, никто никому не мешал. Поначалу… О том, что какой-то там очередной вирус повлечет за собой всемирную пандемию, небывалой строгости карантин и закрытие границ, они изначально даже подумать не могли, но событие за событием — и вот из уютного отчего дома никому уже никуда не деться. Соня понятия не имела, когда сможет из квартиры-то выйти, не то что в Израиль улететь. Лёве и Шуре, как уже входящим в группу риска людям, стало не по себе вдвойне. Но по большей части не по себе им было не потому, что они могли умереть, а потому, что они понятия не имели, сколько проживут в таком составе и в таких условиях. Когда они просыпались, в квартире уже кипела жизнь. Миша, немного тревожный, как и свойственно было немного тревожным людям, немного сошёл с ума от безделья и неопределенности и от рассвета до заката готовил, а остальные от рассвета до заката ели. Даниэла открыла в себе очередной дар — дар швеи, и ползала там же, возле Миши, по полу, раскладывая выкройки и цепляя их к ткани. Герман и Илья смотрели мультики и что-то бурно обсуждали, параллельно собирая конструктор, на который остальные всё время наступали. Соня говорила с мужем по видеосвязи, а потом занималась йогой. Веселее всех, конечно, приходилось Шуре. К вечеру он гнал Мишу с кухни и занимался ужином, и именно тогда он становился всем нужен. Каждый из детей чего-то от него требовал: — Пап, а что будет, если съесть ложечку соли? — Ничего хорошего. — А я вот на Ютубе эксперимент видела, там надо телефон в микроволновку положить, и он, сказали, зарядится, можно я попробую? — Сдурела, что ли? Нет конечно. — А можно поужинать Кока-Колой? — Нет! — Бать, а где у вас роутер? Вай-фай сломался вообще, я даже работать не могу. — Там, в углу в коридоре стоит. — А когда мы будем кушать? — Скоро уже. — А можешь немного макароны зажарить, чтоб они с корочкой были? — Конечно. — Можно глоточек пива? — Нет уж. — Я хочу на ручки. — Лёвчик, ну хоть ты не начинай! Шура, казалось, не переживал вообще. Столько с ними за эти годы произошло, что какой-то смертельно опасный вирус, из-за которого они оказались в заточении, не был способен его удивить. Лёва нервничал и всё время мониторил новости, и Шура вытягивал из его намокших от переживаний ладошек телефон, целовал в висок и увлекал заниматься чем-нибудь более полезным. Оба быстро забыли, что такое — бывать вдвоём. Когда-то они уединялись, но это было, по ощущениям, в прошлом веке. Сейчас везде, куда бы они ни заглянули, было по человеку. В их комнате обязательно кто-нибудь отдыхал, на кухне готовили, в детских комнатах играли, в гостиной смотрели кино, и везде все разговаривали, разговаривали, разговаривали… Шура ходил из комнаты в комнату, пытаясь найти себе пристанище, и вдруг задумался: а где, интересно, Лёва? Лёвы не было уже около часа, но нашёлся он быстро. Шура постучал в дверь ванной, и он открыл. — Всё нормально? — Да, я тут просто… Сижу, — ответил, жалобно сведя брови. — Заходи? Только тихо, а то сейчас налетят… Шура зашёл. В комнате было прохладно и абсолютно тихо. Лёва сидел на коврике, опираясь спиной о ванну, обняв колени. Везде него стоял ноутбук со включенным сериалом и кружка остывшего чая. И вот они снова вдвоём. Прячутся. Шура положил ему на плечо голову, руку устроил на плоском твёрдом животе. Необычное, конечно, свидание. Натянув маски, ездили в магазин, чаще всего — вдвоём, по утрам, когда все ещё спали. Выводили коротенько на улицу Германа и Илью, потому что их было совсем жалко: весна, им бы бегать по улице, беситься, а они в четырёх стенах сидят. Лёва держал за руку Илью, Шура — Германа. Качали их на качелях, отпускали порезвиться; Герман даже забрался на дерево, и его пришлось снимать как кошку. Ему теперь исполнилось шесть, и он физически не мог находиться на одном месте дольше трёх минут. Лёва боялся, честно говоря, что с возрастом Шура станет строже, что у него не останется сил и нервов на младшего ребёнка, но всё оказалось наоборот. Шура наоборот — отдавал Герману все оставшиеся любовь и заботу: мог подолгу проговорить с ним на все интересующие темы, разбирался в его любимых мультфильмах, помогал одеваться. У них были свои шутки, свои традиции: например, Шура делал ему какой-то особенный чай с имбирём, корицей и молоком, вроде как, индийский — никто, кроме них двоих, этот чай не любил. Шура всегда внимательно смотрел на площадке, чтобы Германа никто не обидел — если раньше он учил детей защищаться, а они и рады были, то с ним, особенно мягким, он уже так не мог. Несмотря на внешнюю непохожесть на Лёву, Шура понимал, насколько Герман был похож на него внутренне, и поэтому относился со всей нежностью, которая будто могла заполнить пустоту и в Лёвиной душе. Он смотрел на своего младшего сына и не понимал — ну как его можно было оставить, как его можно было игнорировать? У него рот не открывался даже прикрикнуть, потому что он знал, что его это, в отличие от старших, заденет. Ещё Шура гордился своим новым статусом — он ведь стал дедушкой. В отличие от Лёвы, его это не вгоняло в экзистенциальную тоску, и когда Илья тянулся к нему и звал: «Дедуля!», он тепло улыбался и думал, что жизнь удалась. Илья часто трогал его бороду — во всей семье она только у Шуры была, — а Шура зажимал его пальчики между подбородком и шеей и немного царапал. Лёва же очень долго не мог привыкнуть отзываться на «дедушку», «деда» и прочее. Не специально, конечно. Просто в душе ему всё ещё было семнадцать. Илюша быстро понял, что к чему, и однажды даже назвал Лёву «Лёвчиком» — тот сразу же испугался: — Нет, нет, солнышко, называй меня дедушкой. Я просто слышу плохо, — и поцеловал в макушку. И как никогда старался отзываться. Илья был похож на Соню в детстве, но куда более светлый: белые волосы, брови, тонкие губы, выступающие вперёд верхние зубы — почти противоположный Герману, и по характеру тоже — резвый, решительный, бесстрашный. То, насколько они друг от друга отличаются, заметил Шура. Тогда он дал Лёве детей: Германа в правую руку, Илью — в левую — и сфотографировал. Такое же фото Лёва сделал ему. Даниэла всё занималась и занималась съёмками, но не совсем теми, которых от неё ожидали. Она помогала родителям настраивать трансляцию в «Инстаграм», когда они вели эфиры, а они взамен должны были появляться в её соцсетях. Она залезла на стул и под какой-то пищащий звук снимала Шуру так, чтоб у него получилась огромная голова и маленькое тело; просила их с Лёвой ходить туда-сюда по комнате и потом это ускоряла. У Шуры запас терпения был не бесконечный даже для младшей дочки, а вот Лёву можно было мучить сколько угодно — он был слабым. — Ну пап, ну пожалуйста, ну станцуй один раз под эту песню. Тебе просто надо попой покрутить и потом ногу задрать и головой тряхнуть. Ну ты же можешь! Ты же так на сцене делаешь. Просто под другую песню теперь. — А ты не смотри, что я на сцене делаю! Это не для твоих глаз, — устыдился Лёва. — Я не буду смотреть, если ты станцуешь. Я тоже буду рядом. Иначе буду смотреть на тебя на сцене! И припоминать тебе! Ну! Все сейчас такое снимают. В этом ничего такого нет! Это же просто тик-ток! — Ага, мне потом за нас обоих от твоего отца прилетит. Это ему не понравится, — проговорил Лёва. И тут же просиял. Шуре это действительно не понравится. — Ну ладно, давай. Это видео стало самым популярным из его клипов. Шура даже ругаться не стал — от хохота ни слова членораздельного из себя не мог выдавить. — В смысле миллион просмотров за день? — возмутился Лёва. — На этом?! На этой порнографии? Охренеть. Может, нам так рекламу делать? Рассосались все так же внезапно, как съехались. Ремонт у Миши подходил к концу, а Соне и Илье удалось вылететь в Израиль. С первого сентября Даниэла пошла в школу, Герман — в детский сад. Его решили отправить на учёбу в следующем году, в семь с половиной лет, когда он точно будет готов. Отвезя всех по делам, они вернулись в квартиру и вдруг впервые за много месяцев остались одни. Вдвоём. Тишина в квартире, которую они так долго ждали, не отозвалась пустотой. Она действительно была приятной. Шура стоял над плитой, ожидая, когда кофе забурлит в турке, а Лёва обнял его сзади. Разлив кофе по кружкам, так и остались стоять, опираясь спиной о столешницу. Шура провёл рукой по волосам, немного более темным, чем обычно. Лёва снял очки и остался для него совсем беззащитным. Шура почувствовал необыкновенную уверенность в том, что всё хорошо. Все на своём месте. Старшие — в своих домах, на работе, чем-то заняты, младшие — на учёбе, Лёва — у него под боком. Дотянулся до его ладошки, вечно влажной, подобрал, приложил к своей щеке, покорябал щетиной, а потом обнял за талию. Он бы простоял так всю оставшуюся жизнь. Им не было скучно даже молчать. Не сговариваясь глянули друг на друга. Толкнулись лбами. Почему-то захотелось сделать именно это, а не поцеловаться. — Может, как настоящие эгоисты куда-нибудь смотаемся одни, раз уж границы открывают? — предложил Шура. — Решишь? — Конечно. Возьмём номер с кинг-сайз бэд и огромным панорамным окном, где-нибудь, где жарко, и чтоб бассейн был… Будем раз в день звонить им и потом выключать телефоны. В море поплаваем. Я к тебе приставать буду страшно и постоянно. Лёва не ответил — теперь пришло время поцеловаться в губы. Он знал, что через час билеты уже придут им на почту — слов на ветер Шура не бросал. Помолчали. Подумали об отдыхе. Шура вдруг услышал, как в кармане джинсов завибрировал телефон. Звонил классный руководитель Даниэлы. Лёва тоже проверил свой, и не зря — ему звонила Соня. — Алло, да, здравствуйте, Олег Сергеевич. По поводу Даниэлы? Говорите… о господи… что она сделала? Действительно неожиданно. Так, мы поняли. Нам приехать? Да, конечно, мы приедем. Да, мы заплатим за замену штор, конечно. Не знаю, что с ней, дети после карантина немного одичали, — отбившись, глянул на время. Половина двенадцатого дня. Гордо объявил Лёве: — Новый рекорд. Лёва засмеялся и продолжил по громкой связи говорить с Соней: — Даже если он проглотил эту детальку, не страшно, так бывает, главное, панику не разводи, не пугай его. Серьёзно. В шторке уведомлений Шура увидел сообщение от Миши: «Бать, что делать?» и фотографию натяжного потолка, провиснувшего аж до пола под тяжестью затопившей его воды. Лёва увидел это и закрыл ладонью рот, даже не представляя, как тут хоть что-нибудь возможно исправить. Шура вздохнул и тут же засмеялся. Да, о спокойствии в ближайшие сто лет можно будет и не мечтать. — Я же сказал: отключим телефоны, — и закинул руку Лёве на плечо, подбирая к себе.