The very long curious story

В наступившем 2010 количество жителей квартиры увеличилось: Соня всё-таки привела в гости своего одногруппника, потом снова и снова… Лёва и Шура даже были рады. Мальчик оказался хороший, скромный, тихий. С Соней они часто готовили, убирались, заботились о младшей и никогда не возвращались слишком поздно. Много играли в компьютер. Закрывались в комнате. Звали его Витей. Его семья тоже частично жила в Израиле. Был на два года старше Сони. С Шурой у них из общего изначально была именно любовь к готовке, да и Шуре было легче найти со всеми общий язык. А вот Лёва некоторое время с ним практически не общался — ни сил, ни времени не было. Изменилось это в один из вечеров, когда дети оказались в гостях. Это была середина июля, вечер перед финалом чемпионата по футболу, которого Лёва ждал последние четыре года. Футбол он обожал — единственный во всей семье. Если в июне, когда чемпионат только начался, Шура ещё как-то пытался поддерживать Лёву и болеть вместе с ним, то после двух матчей у него внезапно стали появляться самые разные дела. И Лёва со своей любовью остался один на один. — Ну посмотри со мной финал, Шурик, ну пожалуйста, — умолял Лёва полушутя, ходя за мужем по квартире. — Нет, только не это! — Шура ускорил шаг, заглянул в комнату Даны, забрал из неё цветок, чтоб переставить в гостиную. — Ну посмотри со мной финал, тебе сложно, что ли? — не отставал Лёва. — Да, мне сложно. Лёвчик, отстань от меня бога ради, мне надо работать. — Ты сегодня весь день работал, надо и отдыхать хоть иногда. Давай расслабимся, футбол посмотрим. — Лёвчик, я с большим удовольствием три часа сохнущей стены посмотрю, клянусь. — Ну Шур, — начал Лёва снова, как муж закрыл дверь в туалет прямо перед его лицом. Лёва поскребся: — Ты куда? Я с тобой не закончил. — Я буду сидеть здесь, пока ты не забудешь обо мне. Уходи. Лёва пошёл обратно в гостиную и увидел, как взмыли ввысь Витины ноги, а сам он перевернулся — это Миша кинул его через плечо. Лёва отшатнулся. — Так, дети, давайте осторожно. Миша, с гостями так нельзя. — Лёва, а вы хотите футбол посмотреть? — спросил Витя, оказавшись на твердой земле. — Я тоже за Испанию болею. Вы не против, если я с вами посмотрю? Я вот чипсы привёз, любите со сметаной? Лёва похлопал по диванной подушке рядом с собой и улыбнулся. Наконец-то у него появился союзник. Сам он сидел, подтянув колени к груди и обняв их, как всегда, и только в особенно напряжённые и опасные моменты опускал ноги, подпрыгивал, лупил ладонью по подлокотнику. Витя смотрел ещё более эмоционально. Скоро к ним присоединилась Соня, захватив с собой большую колу из холодильника. Прибежала Даниэла, которую некому было уложить спать. Шура периодически мелькал, занимаясь своими делами, и спрашивал: — Ну что, какой счёт? — Ноль — ноль, — отвечал Лёва раз за разом, всё сильнее недоумевая. — Зато семь жёлтых карточек. Мировой рекорд — шесть карточек! А это даже не половина времени. Кончился первый тайм, кончался второй, а результат так и остался неизменным. Пару раз голландцы чуть не забили испанцам, и тогда Лёва оповещал всю квартиру и весь дом — визжал. Под конец второго тайма ко всем болельщикам присоединился и Шура — не захотел оставаться в стороне. Сел на подлокотник со стороны Лёвы — тот обнял его за руку, но большого внимания не обратил. Соня от скуки расчехлила камеру и стала снимать происходящее, а Даниэла, обрадовавшись, начала кривляться и танцевать — камеру она любила. Вот и второй тайм закончился, но ещё оставалось дополнительное время… И за четыре минуты до окончания матча Иньеста всё-таки забил гол. Лёва подскочил, уронил на себя Шуру, тот практически перекувыркнулся и мог вообще с дивана свалиться, если бы Лёва тут же не подхватил его и не сжал до треска. По счастливому совпадению, этот момент попал на Сонино видео. Окончательно Витя растопил Лёвино сердце, когда в ливень и ураган собрался и сходил в магазин и не оставил его на голодную гибель. Они с Шурой тогда поздно, уже в непогоду вернулись с работы, Лёва залез в холодильник, и… — А где мой кефир? — Ой, папуль, я думала, ты не будешь, и смыла им тонику, — отозвалась Соня из гостиной. Ну, слава богу, хоть смыла синие пряди — подумалось Лёве. Он поискал на полках йогурт, но и йогурта там не оказались. — Так. А йогурт? — Даниэла съела, — ответил Миша. — Мы её пытались супом накормить, а она хотела йогурт. Там всё остальное осталось — макароны, курица, суп, всё есть. Погреть тебе? Лёва вздохнул. С утра он ничего не ел, только пил кофе, и сейчас, в десять вечера, настало время перекусить. Взять что-нибудь нормальное он не хотел — если ел на ночь, тошнило. Да и чисто психологически он зачастую просто не мог проглотить тяжёлую пищу — горло сковывало. Поэтому и рассчитывал если не на кефир, то на йогурт. Оказалось, зря. Лёва уже готовился ложиться спать голодным, как парни решили погеройствовать. — Пап, мы в магазин собрались! — крикнул Миша весело, ища в шкафу резиновые ботинки. Розовые, Сонины, кинул Вите, а сам натянул серые с рисунком зонтиков. Лёва и Шура снарядили их как надо: нашли два плаща, достали шарфы (на всякий случай), два зонта. К моменту, вреда Витя и Миша отправились добывать йогурт в ближайший круглосуточный, буря не то, что не улеглась, но и усилилась. Шура от хохота пополам сложился, когда наблюдал из окна, как парни едва не улетают на своих зонтиках, борются за жизнь, с силой удерживая их. Это был единственный дождь, единственная буря в то засушливое лето, в которое горели, погружая Москву во тьму, торфяники. Выходить в этот смог было опасно, да и не хотелось — сидели дома. Лёву, интроверного и любящего тишину, такое количество человек в квартире не напрягало. Они решили так: пусть количество людей увеличивается, лишь бы не уменьшалось. Всё равно скоро должна была начаться учёба, и квартира обещала хоть немного освободиться в сентябре. Шура так и вообще в толпе чувствовал себя комфортно: было, кому рассказывать о Битлз. С началом учёбы в сентябре у всех голова стала набекрень, поэтому один раз количество людей всё же уменьшилось. Мишу забрали со школы, Даниэлу — из детского сада, Шуру — из магазина. Пока все вышли, разложили продукты, поболтали… — А где Даниэлка? Что-то притихла, — заметил Лёва. — Я думал, ты её принёс и сразу спать положил. Дремлет, наверное, — пожал плечами Шура, срезая с яблока дольку и тут же прямо с ножа закладывая в рот. — А… я думал, ты принёс, — произнёс Лёвы, изменившись в лице. И тут же, всё осознавав, подорвался и побежал в машину. Шура нёс пакеты с продуктами, а Лёве нужно было припарковаться и забрать Даниэлу, но, так как она тихонько спала на заднем сиденье, он забыл. Будь на улице жара, он бы обязательно всё проверил, но погода была нормальная, и тревожность не била в голову… Когда Лёва достал её, растрёпанную, мягкую, из детского кресла, она только-только проснулась. — А мы уже приехали? — спросила, накручивая на пальчик короткие Лёвины кудри на затылке — он удобно положил её к себе на плечо. — Приехали, котёнок, — ответил, занося в подъезд. Даниэла тоненько зевнула на ухо, и он подумал — ну как её можно забыть? Дома Даниэла с радостью перешла к Шуре. Он посадил её к себе на коленки, взял массажку и стал расчевывать непослушные волосы. Она игралась с цепочкой у него на джинсах, совершенно не подозревая, что провела одна в машине почти полчаса. Зато Шура сокрушался: — Ну и как это так? У тебя что, родительский инстинкт атрофировался? Даже опоссумы своих детёнышей на себе носят, а ты в тачке забыл… Разгильдяй. Я тебе их больше не доверю. Отцом-одиночкой буду. — Ты злой потому, что ел с ножа, — объяснил Лёва. — Пожалуй, — усмехнулся Шура. — Но знаешь, будь у нас четвёртый ребёнок, он, кажется, совсем бы одичал. В роддоме бы забыли. Тогда Лёва не обратил внимания на эти слова, но вспомнил о них следующим утром, когда Даниэла разбила чашку и вдруг сама не только подняла осколки, но и подмела стёклышко, обувшись в тапки. Совсем взрослая. Шура тогда прижал её к себе и назвал лялькой, будто пытаясь убедить в том, что она всё ещё слишком мала. Но ей уже исполнилось пять с половиной, она не была такой уж малышкой, могла позаботиться в чем-то о себе и о них. Опять время бежит слишком быстро. С одной стороны, они становятся свободнее, а с другой — скоро она пойдёт в школу, нянчиться будет не с кем, а они ещё не устали. Они ещё хотят, наверное, с кем-то понянчиться. — А ты тогда про четвертого ребёнка сказал, — напомнил Лёва только ближе к ночи, когда они стали укладываться. Намазал руки кремом себе и стал мазать Шурика, массируя твердые шершавые пальцы. — Ты об этом думаешь, что ли? — Думаю иногда, но не планирую, не переживай. — Да нет, я не переживаю, — Лёва поправил свои влажные после душа волосы, убрал с лица чёлку. Надел на плечи спавшую пижамную рубашку, застегнул на верхние пуговицы — было прохладно. Шура же ложился в футболке и шортах. — Что ты думаешь? — Думаю, что это был бы наш последний вагон, но уже нет. После сорока лет сложно зачать, а тебе будет тяжело таскать. Год на подготовку, почти год беременность — тебе тоже исполнится сорок. Это серьёзный возраст, когда всё даётся сложнее. Да и твоё здоровье… да и моё здоровье. Роды могут быть травмирующими, потом вдруг опять депрессия? Соня уже взрослая, но младшим мы как никогда нужны. Миша может опять зачесаться, если что-то не так пойдёт, мы ему очень нужны, и Данилка к нам привязана сильно, ей внимание надо, к школе готовиться. То есть… они вырастут, но останутся нашими детьми всегда. Соне нас тоже надо и всегда будет надо, как бы ни повзрослела. Я бы хотел, если бы у нас просто кто-то появился, но я не могу заставить тебя опять через всё это проходить, видя, как ты тогда мучился. Может, ты не так хорошо помнишь, а я помню и забыть не могу, если честно. Ты у меня стал совсем хрупкий, нам надо подумать уже о себе. Будь всё так просто, я б хотел. Почему нет? Но это не просто. Честно, я вообще не думаю, что мы с тобой всё ещё фартовые, — сказал Шура, имея в виду «фертильные» — просто это слово не нравилось никому из них, и они уже много лет заменяли его так. — Мы два года не предохраняемся вообще никак, значит, уже всё. Конечно, если получится, я буду только рад, и это будет любимый ребёнок, но, думаю, уже и не получится, Лёвчик. Лёва прилёг мужу на грудь; провёл руками по темным, ещё нисколько не седым волосам на ней, забравшись под футболку. Поцеловал в ключицу. Почему-то его слова вызывали неконтролируемый прилив нежности. Они не чувствовали себя стареющими или увядающими, нет — они чувствовали себя взрослыми и самодостаточными. — Просто не могу принять, что это не повторится. Я уже как-то привык. Я тоже боюсь за здоровье и что мы не справимся, но я… думал. Да… делать это специально было бы безответственно. Перед ребятами. Перед группой тоже, — согласился, подбираясь влево, чтоб послушать, как спокойно и медленно бьётся Шурино сердце. Сердце забилось быстрее, когда Лёва опустил руки ниже, теперь перебирая волосы на животе. — Наверное, отчасти. Но это просто… тяжело для нас, Лёвчик. Уже тяжело. Мне и с тобой одним весело. Нам ещё Соньку замуж выдавать, на работу устраивать, Мишу в институт поступать, Дану в школу… И с друг другом что-то делать. Мне с тобой хорошо. Вдвоём. Мы с тобой двадцать лет не были вдвоём, знаешь. И ещё сколько же не будем. Но я хочу хотя бы иногда. Мы же не боимся остаться вдвоём? — Не боимся… — полуспросил-полуответил Лёва. — Не боимся, — утвердил Шура. — У нас с тобой музыка, квартира, которую мы никак не обустроим, родители, Бог знает, что ещё. Спорт этот твой. Концерты. Лёва сполз ниже, чтобы Шура мог улечься поудобней, обнял его всеми конечностями, пальцами ноги провел по его ноге, сбивая одеяло. — Я не в депрессии, — признался, оглаживая Шурин бок. Шура, немного прибалдевший от ненавязчивого, едва ощутимого удовольствия, покрепче прижал Лёву к себе за спину. — Я знаю, Лёвчик. Я тоже. Всё хорошо, — и поцеловал в лоб. Надолго задержался, будто проверяя температуру. Потом приложился губами ниже, к виску, дыша на Лёву смесью зубной пасты и сигаретного дыма. Лёва зажмурился, пока Шура целовал ниже и ниже, до куда мог дотянуться — в нос и в щёку. Рукой, которой обнимал, провёл по спине как по гитарным струнам — туда-сюда. Наконец, Лёва не вытерпел — вскинулся, забрался Шуре на бедра, обнял за шею, потянул за волосы. — Ну привет, — и сам зацеловал.

***

Вообще-то, у Шуры и так было четверо детей. Раньше Лёва был куда более тревожным и оттого собранным, но с каждым годом боялся всё меньше. Раннее родительство помогло раскрыть невротический потенциал, но сейчас он, конечно, уже привык. Привык быть отцом, справляться со всем, иногда на что-то закрывать глаза. Привык, что иногда дети будут плакать, болеть, раниться, ссориться с ними. Ну и пускай. И стал расслабляться. С одной стороны, это радовало, потому что вообще-то ему была свойственна шутливость, детскость и лёгкость — о нём самом бы кто позаботился. С другой стороны, кроме невротического, был у него ещё один потенциал. Шура называл его распиздяйским, и о — Шура был прав. Его любимым стал следующий случай. Тогда уже похолодало, и Лёва пошёл на улицу первый, чтоб прогреть машину и выкинуть мусор за домом. В одной руке лежали ключи от машины, в другой же было два пакета. Содержимое одной руки он выкинул, а вот другое осталось при нём. О чём задумался? Кажется, о том, что было бы неплохо купить новые ботинки на каблучке. Свою ошибку он осознал только тогда, когда захотел открыть БМВ, а открыть оказалось нечем. Взглянув вниз, он обнаружил, что держит в руках два мешка с мусором. Окончательно проснулся и закричал: — Да блять! Опять! Делать было нечего — пришлось искать ключи. Пока догадался перевернуть бак, пока разобрал мусор… Услышал, как Шура зовёт его со стоянки. Притих, не желая быть замеченным. Но Шура слишком хорошо знал его, а потому быстро догадался, куда нужно держать путь. И вот они встретились. — Так, — Шура вздохнул, потирая переносицу. Даниэла, державшая его за руку, восторженно засмеялась: — Папа! Ты как бомж! — Ну-ка не груби. Папа не бомж, а бездомный, — поспешил исправить Шура. — Лёвчик… ради бога. Объясни. — Я ключи уронил, — попытался оправдаться Лёва, но под скептическим шуриным взглядом всё-таки пришлось сознаться, не юля. — Ладно. Выкинул. Выкинул ключи. Поможешь? — Нахрена ты их выкинул? — спросил Шура обречённо. — Опять… — Да потому что задолбался уже намекать, что мустанг хочу красный. Ты же по-другому не понимаешь. Пришлось на отчаянные меры идти. Шура помог, и ключи нашлись быстро, но до этого их успели заметить все, кто только мог, и даже настоящий бездомный. — Здрасьте, Шура, — поздоровался он, с интересом подбираясь ближе. — Здрасьте, Иван Викторович. Муж ключи выкинул, ищем вот. Как ваши дела? — заговорил Шура, переворачивая следущий бак. Там как раз и оказались ключи от БМВ. — Грех жаловаться, — ответил бездомный. Когда попросил сигарету, Шура дал. Дал и денег, когда мужчина попросил об этом. Лёвиному удивлению не было предела. Конечно, никуда они после этого не поехали — пошли мыться. Даниэла опоздала в детский сад, зато у неё появилась любимая история, которую она и поведала воспитателям: — Мы с папами копались в мусорке! Папа Лётчик выкинул ключи, и мы искали. А папа Шурик знает всех, даже бездомных, он общительный человек. Он деловой, — рассказала, гордясь. Лёва даже не удивился, что Шура знаком с бездомным — как никак, жизнь по-разному может повернуться. — Надеюсь, эти связи нам не пригодятся, — усмехнулся Лёва. — Если продолжим столько тратить, пригодятся быстрее, чем ты думаешь, — ответил Шура. И всё-таки он лукавил — зарабатывали они отлично. В этом году выпустили целый альбом для Квартета И под названием «О чем говорят мужчины», в том году успешно вышел «Лунапарк», а в следующем они уже готовились выпускать новую пластинку. И тем не менее после кризиса две тысячи восьмого года (и речь даже не о свадьбе, на которую Лёва потратил столько денег, сколько Шура даже не знал, что у них есть) решили немного перестраховаться. Стали внимательнее относиться к деньгам, вложились в акции и недвижимость. Лёва в этом не разбирался и разбираться не собирался, Шура был хорошим бизнесменом, но никак не экономистом. Потому решили обратиться к третьему лицу — к консультанту по финансам. — Не хочу я к нему ехать опять, — вздохнул Лёва, оперевшись локтями на руль. — Надо, Лёвчик. Это всего часа на два. Заскучать не успеешь. — Да я не за скуку боюсь. Просто я знаю, какой финансовый совет он тебе даст и от чего скажет избавиться. А я очень не хочу возвращаться к маме в Минск. — Ох, ну что ты. Я никогда от тебя не избавлюсь. Ты моя любимая финансовая дыра, — Шура привлёк мужа к себе, чтоб поцеловать в ухо. — Как мило. Ни капли раскаяния за то, что назвал меня дырой, — Лёва вытерся от слюнявого поцелуя, наморщив нос. Глянув на Шуру, обнаружил, что тот смертельно доволен. — Да уж, мало тебе надо для счастья. Ну и нафига тогда нам столько денег? Давай не поедем, ну пожалуйста. Всё-таки, конечно, поехали. Надо сказать, заняты они были практически всё время: если не запись песни, то репетиция, съёмка клипа, выезд на площадку, работа с бумагами… Не успели оглянуться, как Соня совсем повзрослела и сказала, что хочет съехать. На этот раз не было сомнений, что это надолго, поскольку съезжаться она планировала с Витей. После нового две тысячи одиннадцатого так и сделали. После новоселья Лёва, Шура, Миша и Даниэла возвращались уже в совсем другой дом — немного более пустой. Тишина. Долго. — Так, Мишка, ставь духовку, сейчас такой пирог испечем, — решил Шура, как только все переоделись и не сговариваясь сбрелись на кухню. Миша, уже юноша шестнадцати лет, обрадовался перспективе готовить пирог в десять вечера сильнее, чем должен был, и поспешил исполнять Шурины указания. — Лёвчик, иди сюда. Чисть яблоки, любимый. Даниэла, тащи муку! Когда им было грустно или скучно, они готовили, а потом ели. Даниэла дунула Мише в лицо мукой, а он схватил её одной рукой, перевернул и потряс вверх тормашками. Она завизжала, умоляя родителей её спасти, но Лёва помотал головой: — Это закон джунглей, спасайся сама, — и продолжил пальцами с аккуратными длинноватыми ногтями выкладывать на тесто яблочные дольки в круг. Шура прижался щекой к его плечу, наблюдая за этой кропотливой работой. Спустя полчаса пирог был готов. Даниэла хотела сесть на Сонино место — возле Миши, но по привычке заняла своё — во главе стола. Раньше, когда их было пятеро, за столом всегда оставалось одно свободное место, на которое обычно Шура складывал ноги. Когда Соня стала приводить Витю, свободных мест не осталось. А теперь за столом оказалось два свободных места — Лёва по привычке поставил туда тарелки. — Очень вкусно. А у нас же завтра Олимпиада по физике… вы спать пока не собирались? — спросил Миша, отпивая из кружки горячий чай с молоком. — Не собирались, — ответил Лёва за обоих. Дал Шуре кусочек яблока со своей вилки, пока он писал кому-то рабочее смс, ругаясь про нос. — Посидеть с тобой? — Надо поготовться. Учиться в тишине Миша никогда не умел и предпочитал делать это в компании — либо с друзьями ещё в школе, либо с семьёй, пока все просто жили своей жизнью. Вот и сейчас Шура тренькал на гитаре, Даниэла рисовала, лёжа на полу, Лёва рисовал, сидя на диване, Миша решал задачи, а на фоне работал телевизор. Ближе к двенадцати стали расходиться. Уложив Даниэлу, Лёва пошёл на кухню — хотел заварить им с Шурой ещё чаю, но завернул в комнату к Соне. Не думал, что зайдёт, потому что знал, что точно расчувствуется, и всё-таки зашёл… и обнаружил там Шуру. Шура сидел на кровати, глядя перед собой — в компьютерный стол. Кровать была застелена бежевым бельём. Над ней красовалось несколько плакатов — Эминем, «Сверхъестественное», «Скинс»… Музыку, а тем более рок Соня никогда особенно не любила. Может, потому, что с ней всё время приходилось делить родителей. Шура обернулся и даже не попытался сделать выражение лица повеселее. Он уже давно не боялся показаться Лёве жалким и слабым — знал, что для него он останется самым-самым и потому сейчас дал волю эмоциям. Светлой грусти почти до слёз. — Тебе же будет тридцать девять. Когда Сонька родилась, моей маме было тридцать восемь, — заметил Шура. Лёва присел рядом, и кровать скрипнула. — Не смей так говорить. Ещё грустнее. — Да, грустнее. Потому что понимаешь, что она точно не вернётся. Они так друг друга любят… теперь только в гости будут приезжать. Может, на ночь оставаться, — проговорил Шура, оперевшись руками за собой. — И мы будем рассказывать ей новости, а не вместе с ней переживать. Так тупо. Помнишь, она… — Лёву задушили слёзы, и он передумал говорить. — Самое странное, что не просто съехала, там, в квартиру, к друзьям, к мальчику. А у неё уже с ним своя семья. А не наша. Их теперь двое. Как нас с тобой было двое в восьмидесятые. Вот это не могу принять пока. Сложно отпускать, но видно же, что готова, блин. — Нет, Шурик, они все повзрослеют. А нас всегда двое останется. И было всегда двое. А ребята скоро тоже что-то своё создадут, — Лёва утёр слёзы и, глянув на мужа, увидел, что он теперь едва заметно улыбается. В комнате всё ещё пахло Сониными тяжёлыми духами. Шура повернулся, ластясь к Лёвиным ладоням. С возрастом он становился всё серьёзнее, всё твёрже для окружающих и всё сильнее размякал перед ним, не оставляя уже ничего себе, ничего за скобками. И ему было так… легко. Лёва переплёл их пальцы и столкнул лица лоб в лоб. Он любил и принимал Шуру таким, слабым, но им сильным — восхищался. Дверь скрипнула. Миша тоже оказался сентиментальным и пришёл сюда, чтоб поцарапать душу. Увидев родителей, вздохнул, но не устало, а понимающе. Лёва протянул ему руку, и Миша сел с его стороны. Положил голову ему на плечо. — Моя лучшая подружка, — сказал Миша. С Соней они были невероятно близки всегда и, повзрослев, действительно подружились. Они, да, останутся близки, но уже не поиграют ночью в карты, не обнесут холодильник, не будут наперегонки занимать ванную, не будут каждый вечер смотреть кино в гостиной, не будут ждать, пока Шура приготовит им завтрак, втыкая куда-то сонными глазами. Она не придёт из института и не будет кричать ему, только ему, как всё заебало. Он не расскажет, что боится заговорить с тем, кто ему нравится, и опять хочет закурить. Это была грань — отделение. А главное, теперь он осознал, что и его взросление неотвратимо и уже близко. Но пока он жил здесь, пока Лёвины руки трепали его кудрявые волосы, а Шура говорил что-то весёлое, чтоб отвлечь их обоих. Пока было так. Теперь Соня приезжала пару раз в неделю, иногда — вместе с Витей, но чаще одна. Они сидели вместе, а потом болтали с Мишей наедине. Даниэла понимала, что старшая сестра теперь живёт отдельно, но каждый раз просила остаться. До того, как они разъехались, она говорила, что живёт в детском доме — то есть в доме, где много детей. Миша победил на заключительном этапе олимпиады по физике среди школьников, и его пригласили поступать по льготе сразу несколько ВУЗов, из которых он выбрал МФТИ. — Подожди, а как такое возможно? — недоумевал Шура. — Они просят, чтоб ты к ним пришёл? Без конкурса, просто так? Разве не наоборот должно быть? — Не знаю, так бывает. Сам в шоке. Но я бы и так к ним поступил, — ответил Миша, пожимая плечами. Лёва и Шура доверили ему квартиру, чтоб отметить победу и будущее поступление с друзьями. Оба не хотели, но понимали, что нужно. Взяли клятву не разносить квартиру и ни в коем случае не трогать гитары, оставили ему денег и уехали на два дня в гостиницу в Подмосковье. Дело было в марте, и снег ещё не успел растаять. Даниэла всё время хотела гулять в лесу, и ей в этом не отказывали. Хорошие получились выходные, особенно учитывая, что, вернувшись, квартиру обнаружили в приемлимом состоянии. Оба всё ещё опасались, что Мише трудно общаться с людьми, и поэтому были готовы сделать для его общения больше, чем другие родители. Но, судя по всему, переживали они зря — способность налаживать связи он унаследовал от Шуры. Прошёл год, и Даниэла поступила в школу. Кончилась относительно спокойная жизнь. Радовало одно: никаких проблем с пробуждением по утрам у неё не было — она подскакивала ни свет ни заря, умывалась, завтракала, торопила родителей и Мишу. Иногда в школу они уходили вдвоём, но чаще всего возил Лёва. Возвращалась она всегда в порванных колготках, с растрёпанными косами, довольная, голодная, с новыми историями. — Я сегодня на большой перемене с ребятами стою. Разговариваем. Вижу, что-то пролетает. Мне Костя говорит — это ж твоя. Я поворачиваюсь, а это Дана… куборем. А за ней какие-то пацаны и девчонки. Раньше то ли всё действительно было проще, то ли проще давалось, но Лёва и Шура не ожидали, что быть родителями первоклассницы — такой труд. В школу без малейшего опоздания, после уроков — дополнительные занятия, дневник заполнять заранее, веселые старты по субботам, экскурсии и, конечно, ворох домашнего задания, с которым они уже отчаялись справиться. Одно радовало — дислексии у Даниэлы не было. У неё было кое-что похуже, явно полученное от Лёвы. — Па-ап, — прильнула она вечером, когда все наконец покончили с делами и, полуспящие, смотрели сериал. — Я тут вспомнила… Нам на труды завтра надо будет принести поделку из шишек. — Из каких ещё шишек? — спросил Лёва. — Из сосновых. — Ну, тащи. Сделаем. — У меня нету. Их собрать надо, — протянула Даниэла через неловкую улыбку, демонтируя мелкие острые зубки в брекетах. — Даниэла! — взвыл Лёва. — Шурик? Ты это слышал? — Нет. Я спать, — попытался отвертеться Шура, но Лёва вернул его в реальность, схватив за руку. — Где мы эти шишки в десятом часу ночи взять-то должны? — У Глеба Самойлова попроси, — усмехнулся Шура, натягивая джинсы. — Глеб уже два года как бросил, даже у него не будет. Что делать-то? В лес ехать? По пути в Салтыковский лесопарк громко включили музыку. Миша и Даниэла поездке обрадовались — настоящее приключение, которое должно было разнообразить будни. Шура тоже, казалось, смирился с их положением и даже наслаждался семейным вечером. Один только Лёва, которому выпала доля вести машину, не был так удовлетворён. — Лётчик… А мы заедем в Макдональдс? — обратилась Даниэла, обнимая Лёвино кресло. Пальчиками погладила его по плечу. От мысли о еде у Лёвы заурчало в животе: он опять не обедал и не ужинал, а на завтрак выпил йогурт. Цокнул, пытаясь изобразить недовольство. — Ты ужинала. — Я хочу пирожок и колу… или картошку. Ну пожалуйста, пап… ну… нам нужны силы на поделку. Лёва свернул с трассы, чтоб заехать в ресторан. Уже получив заказ, сидя в машине на парковке, ел бургер и запивал газировкой — тоже теперь довольный. — Твоя дочь охреневшей растёт, просто охреневшей, ты заметил? Избаловали, — Лёва убрал упаковку в картонный пакет, стаканчик колы поставил между передними сиденьями и наконец выехал. Дети только начали есть, а он расправился с поздним ужином буквально за минуту. — Интересно, в кого такая. — Ну конечно, я виноват как обычно, — обиделся Лёва картинно. — Ну охреневшая, ну и что? Она же младшенькая. Будет пример, как к ней должны относиться, — Шура пожал плечами. Достал из пакета салфетку, дотянулся до Лёвы и вытер ему губы от кетчупа. — Ты избаловал. Удачи ей по жизни, конечно, с таким примером. Безответственная ты, — обратился Лёва уже к Даниэле. Она пожала узкими острыми плечикам, мол, как есть. Дорога до Салтыковского лесопарка, который располагался близ Люберец, заняла не больше получаса. Минут десять — сбор шишек. Потом дорога домой, и вот все вчетвером сидят за столом и делают из шишек большого ежа. Лёва вылепил из пластилина треугольную мордочку с носом из ореха макадамия, а дети с Шурой собрали тело, склеив шишки так, чтоб они торчали. Ёж получился такой огромный, что на него даже водрузили настоящее яблоко. — Монструозно, — прокомментировал Лёва, глядя на ежа. Ёж глядел на Лёву в ответ. — Не дай Бог не «пять» с плюсом. Я им покажу на собрании, как мои поделки ругать.

***

В Интернете Лёва и Шура проводили времени не больше, чем другие взрослые люди с тремя детьми и круглосуточной работой в 2011. Поэтому в чём проблема выборов в Госдуму 6 созыва, состоявшихся 4 декабря, поняли не сразу. Вся семья тогда была дома. По новостям передавали, что после выборов, по общему мнению нещадно сфальсифицированных, в разных районах Москвы разгораются протесты. — А чего хотят-то? — спросил Лёва, прибавляя звук. Шура отвлёкся от гитары и тоже посмотрел в телевизор. Дети мониторили новости по Мишиному ноутбуку. — Хотят честных выборов в Госдуму. Там вбрасывают бюллетени, — объяснила Соня. — Кто вбрасывает? — Шура пересел на диван к детям из своего кресла. — Как это вообще? — «Единая Россия». Вбрасывают за «Единую Россию», — Миша повернул к Шуре экран, на котором был открыт «Твиттер» кого-то из новых политиков. — Совсем уже страх потеряли? — возмутился Лёва. — Пишут, что завтра состоится большой митинг. Нужно пойти, показать, что нам не всё равно. Там уже людей задерживают! Выходят все. Анархисты, либералы, лимоновцы, даже нацики какие-то, — Соня посмотрела сначала на взволнованного, испуганного Лёву, а потом на сосредоточенного Шуру. — Надо пойти. Может, они и были согласны пойти до того, как узнали, что за ночь задержали 258 человек, но после этого и детям запретили. Ночевали тогда все у них. Ближе к часу приехал Витя и сказал, что в городе какой-то ад. Интуиция подсказывала, что в этих вопросах на них, молодых и горячих, рассчитывать нельзя, и интуиция не подвела. Весь следующий день прошёл в делах. Забрав Даниэлу из детского сада и вернувшись домой, Лёва и Шура не обнаружили никого из старших детей. — Я запретил ходить на митинг. Если узнаю, что они были там, всем пиздец, всем троим, — ругался Шура, пытаясь дозвониться хоть до кого-нибудь. Ещё по пути домой они видели, что дороги перекрыты, что толпа стягивается к центру — к Чистым Прудам, — но пока ничего серьёзного не происходило. Шура жил по принципу «чужих детей не бывает» и поэтому, чуть что, влетало и его собственным, и всем их друзьям, и уж тем более Сониному возлюбленному. — Миша пять раз трубку не взял, — отложив «Айфон», сказал Лёва. Поймал Дану, притянул к себе и поцеловал в макушку. — Я ему возьму, блять. Хуже всего было даже не то, что на митинги, как им тогда казалось, пришли какие-то лимоновцы, анархисты и националисты, а то, что все они — люди, а люди — это тяжёлая масса, отчаянная давка, самая старшая, неукротимая сила. Даже на концертах им всегда внимательно приходилось смотреть за тем, чтоб никого не затоптали, и пару раз Шура прерывал выступления, когда замечал, что кому-то стало плохо. Ещё свежи были воспоминания о том, как разгоняли митинги в Союзе — как били, крутили, ломали протестующих. Сейчас, конечно, было другое время — опять же, тогда им так казалось, — но всё-таки… — Успокойся, пожалуйста, — попросил Лёва. Налил в чайник воды, поставил на плиту и запрыгнул на столешницу. — Я спокоен. Я сказал никуда не ходить, какого хуя меня ослушались? Я часто что-то запрещаю? Это блять серьёзно. — Шурик, я тоже боюсь, — проскулил Лёва умоляюще. Сейчас он как никогда нуждался в Шуриных силе, сдержанности и холодности. — Пожалуйста, перестань. Я тоже очень боюсь. За вечер они позвонили Вите, Мише и Соне бесчисленное количество раз. По телевизору показывали митинг, но не задержания, о которых писали в интернете. Лёва не знал, где смотреть самые последние новости, поэтому просто переключался между главной страницей Гугла, ВКонтакте и Яндекса. Начали писать о задержаниях, революции, о том, что всё это наводит на мысли о гражданской войне. Они увидели фотографии ОМОНовцев, поднимающих щиты вверх, стоящих против толпы — огромной и живой. Где-то в этой толпе были их дети — два маленьких пятнышка в этой страшной картине. Когда к девяти никто так и не вышел на связь, Лёва стал собираться, чтоб пойти искать их своими силами на Чистые пруды. Шура спорил, но не то чтобы уверенно — скорее на ходу осмысляя, пытаясь принять решение. — Дома сиди. Я пойду, — бросил он в итоге, останавливая Лёву за плечо. — Нет, — сказал Лёва легко — для него это даже не был дискуссионный вопрос. — Давай ещё ты поспорь, Лёвчик. Останься, пожалуйста, с ребёнком, а я пойду искать остальных. Одну её бросать нельзя. Толпа может нас с тобой разделить, и… тебя могут задавить, — Шура замолчал, когда увидел в Лёвином лице понимание и неохотное, но всё же согласие. Тут же зазвонил телефон. Быстро глянул в экран — звонил Миша. Сжал зубы. — Алло, вы где? — Пап, привет, всё нормально! Мы едем домой! — кричал Миша, надеясь, что хоть так в общем шуме отец его услышит. — Сонька и Витя со мной! Всё хорошо! — Мы ждём дома. Вам вызвать такси? Забрать вас? — Нет, тут всё равно не проехать! Мы будем через полчаса! — и отбился. Шура рухнул на комод для зимней обуви и провёл по уставшему, напряжённому лицу ладонями. От прежней решительности не осталось и следа. Лёва прижался к нему, уместившись рядом. Кое-как дождались. Вернулись Миша и Соня вдвоём — мокрые, растрёпанные, взвинченные и испуганные. Сразу пошли пить, пили долго и жадно. — У вас блять мозгов нет или что? Взрослые люди, вроде бы, я вам сказал никуда не ходить, потому что это опасно, вы блять слышать стали плохо? Думаете, у нас нервов дохуя? У нас запас детей большой, чтоб двоих затоптали или мусора забили? Это просто пиздец, я не знаю, что вам ещё сказать, — говорил Шура низко, глухо и через силу. Лёва стоял там же, сложив руки на груди. — Вы не понимаете! Там какой-то ужас! Столько людей, все с плакатами. Там задержали Навального и Яшина, задержали просто каких-то ребят, а они ничего не делали, — рассказывала Соня. — Задержали за что? — спросил Лёва разбито. Первую фамилию он слышал, но вторую — ни разу. Переглянувшись с Шурой, в его глазах тоже не заметил понимания. — Ни за что! Это согласованный митинг, всё официально, а их похватали и посадили просто, ни за что, и увезли. Что они делают?! — Это беспредел. Это недопустимо. Поэтому мы пошли, — сказал Миша спокойно, сбивая с лица кудри. — Точно так же могли схватить и вас. Поэтому я и против, — повторил Шура. Не будь здесь Лёвы, он бы разговаривал иначе, но напугать его сильнее не хотел. — Там все — журналисты, обычные люди, студенты, пенсионеры… ничего такого. Все двигались осторожно. Это мирное шествие. Нас не давили, — успокоившись, продолжила Соня. — Мы всё равно пойдём. Завтра тоже. Каждый день, пока будут митинги. — Нет, — сказал Лёва решительно, но больше снова — умоляюще. — Мы в этой стране никто, если вы забыли. Одна статья — и всем пиздец, вы понимаете это? Мы не граждане, — Шура открыл на кухне окно и закурил в него. — За участие в митингах из страны не выдворяют, пап. Вы учили нас не прогибаться. Вы говорили иметь свою позицию. А какая у вас позиция? Вы же тоже против них всех, вы же тоже понимаете, что будут выборы и кто на них победит опять? Разговор продолжался ещё долго. Шура гораздо меньше матерился и больше слушал. Только сейчас он понял, насколько сильно испугался сначала. Пусть внешне он оставался сдержан и разве что злился, изнутри его разрывало. Он знал, что ни к чему хорошему всё это не приведёт, и единственное, чего он хотел, — уберечь свою семью. Он сильно недооценил. Недооценил своих детей, недооценил ситуацию и обстоятельства, которые к ней привели. Они будто были в информационном пузыре, который теперь лопнул. Он мог, наверное, закрыть детей дома и не выпускать, пока всё не кончится, но он пока не настолько сошел с ума. Оставалось только принять, как бы тяжело, страшно и больно это ни было. Ломать их волю? Ради чего? Чтоб приспособиться? Он не мог. Он не был таким. — Завтрашнее шествие согласовано? — Да, — ответил Миша. — Я не хочу, чтоб вы были на нём. — Пап, так нельзя. Мы должны. Будут все наши друзья, будут обычные люди, пожилые, студенты и даже с детьми. Всё не так страшно. Они хватают известных оппозиционеров, пытаются заставить молчать, воруют, убивают… помните, как все испугались, когда был Норд Ост? Вы же хорошо помните Беслан? Вы же знаете, в ком дело, — тараторила Соня, встречаясь глазами то с Шурой, то с Лёвой. — Мы совсем отстали от жизни, — признался Лёва виновато. Конечно, он помнил события, о которых говорила Соня, но никогда не смотрел на них под таким углом. Он знал — или думал, что знает, — что всё это теракты из-за войны, которую начали какие-то сепаратисты. Так при чём здесь власть?.. — Рассказывайте. Дважды просить было не нужно — Миша и Соня рассказали всё. О расследованиях и смерти Политковской, Литвиненко, Пола Хлебникова… о них, конечно, и раньше слышали мельком, что-то там, пару слов, но ничего об их смертях не знали, кроме самого факта. Но смерть — это ведь естественная часть жизни, всякое случается — думали оба. Но не знали, что случается это так — по чьей-то прихоти, из мести. — Его отравили полонием, представляешь? Полонием… У него была лучевая болезнь, от которой он месяц медленно умирал, и никто не мог помочь ему и облегчить его страдания — никто не мог понять, что с ним. Посмотри, — Соня быстро напечатала в ноутбуке запрос. Миша попытался возразить: — Сонь, не надо лучше. — Нет. Нам нужно видеть, — решил Лёва… и пожалел. С экрана ноутбука прямо на него смотрел умирающий мужчина без волос и ресниц, обклеенный датчиками. Руки были серо-зеленого цвета. На белой подушке возле его головы растекалось бледно-красное пятно. Шура тоже увидел и отвёл взгляд гораздо раньше, чем Лёва, но, конечно, он всё понял, и этот образ навсегда отпечатался в его сознании. Лёва смотрел долго, а потом закрыл лицо ладонями. На фото был Александр Литвиненко. — Так, всё. Сворачивайте урок политологии, хватит. — Сказал Шура тяжело, сам захлопнул крышку ноутбука и снова пошёл курить. Оба не понимали, как могли быть настолько слепы ко всему происходящему. Они работали, писали песни, гастролировали, общались с разными людьми и из круга политиков, и из оппозиции, но никогда не находили времени поинтересоваться, что вообще происходит. Лёва думал об этом всю оставшуюся ночь и даже сам хотел пойти на митинг, но не решился. Он и детей не хотел пускать и не пустил бы, будь у него такая возможность. Шура ещё раз высказал своё мнение — он по-прежнему был против. Но, прощаясь с утра с ребятами, попросил только об одном: звонить и брать трубки. И он, и Лёва сомневались, правильно ли поступают, но и других вариантов не находили. Почему за свободу, которую они декларировали всю жизнь, опять нужно сражаться? Почему это делают уже их дети?.. своих детей жалко. Они не променяли бы их ни на какую свободу. Миша действительно позвонил сам, когда Лёва и Шура ещё даже не вернулись домой — были в пути. Весь день они провели на студии — альбом должен был выйти уже на следующей неделе, и им было, чем заняться. Новостей не видели. Днём звонили ребятам, и всё было нормально, но тяжесть на душе никуда не делась. Они застыли в ожидании чего-то нехорошего. Как и весь город. Шура, когда увидел входящий от Миши, уже предчувствовал неладное. — Алло, пап! Тут пиздец. Вы можете нас забрать? Мы в ОВД Якиманка, тут очень много людей… Возьмите документы и воды, пожалуйста, купите воды побольше! Мы тут все, Сонька и Витя и мои ребята! Всё, не могу говорить, всё нормально, ОВД Якиманка! Якиманка! — Что случилось? Эй, алло! — переспросил Шура почти криком, но связь оборвалась. Кулаками он хлопнул себя по коленям. — Да блять. — Шур? — глянул на него Лёва, отвлекшись от дороги. — Лёвчик, руль держи. Ничего, — Шура тут же изменился в тоне и в лице. — Повязали их, похоже. В ОВД Якиманка. Говорят забрать. Где свидетельства о рождении? Наверное, они нужны. Домой за свидетельствами бежали пулей. Нарушая правила, ехали в ОВД. Видели протестующих — везде. Видели плакаты. Видели полицию. На подъезде к центру пришлось оставить машину и идти пешком. В ОВД оказалось душно, шумно и страшно. Шура шёл впереди и за руку тянул за собой Лёву, специально загибая его себе за спину. Их не сразу пропустили внутрь — пришлось ждать своей очереди. Поговорили с теми, кто их узнал — с родителями, партнёрами и друзьями арестованных. Найти детей тоже оказалось непросто — попробуй протолкнись в коридоре и угляди их. Помочь им согласился молодой полицейский, который сам, как оказалось, плохо помнил, кого куда отправили. Мишу сначала искали в детской комнате милиции, а потом оказалось, что его оставили со взрослыми — в основном отделении. Наконец, Шура сам заметил их, сидящих по стенке. Соня дремала на лавочке, сложив руки на груди, а Миша и Витя расположились на полу и о чем-то вяло переговаривались. Им на лавочке места не хватило, но они и не собирались его занимать, уступая тем, кому было нужнее. — Вот они, — обрадовался Шура и за руку дёрнул Лёву к детям. Кое-как пробрались и тут же кинулись обнимать. Своих смелых, куда более смелых, чем они, любимых детей. Никакой испуг и злость — его следствие — не могли затмить в Шуре нежности к ним. Витю он тоже обнял и пожал руку, заметив, что Соня в его шарфе и шапке. Позаботился чем мог. — Как вы здесь? — Нормально, — ответила Соня, повисая у обоих родителей на плечах. — Сонька подралась, — сказал Миша тихо, чтоб не привлекать лишнего внимания. Шёпотом добавил: — с, кхм, полицейским. Он потащил в автозак какого-то мальчика, а Сонька за него схватилась и попыталась отбить. Я за неё, а за меня Витька. Когда нас стали толкать, она толкнула его в ответ, сказала руки не распускать! Я её схватил и держал, чтоб она ещё сильнее не подралась, а она хотела! Я думал, ей сразу пятнадцать суток дадут и за решётку, но тут такая неразбериха — всех в один котёл закинули. Может, и не будет ничего! Ждать своей возможности оформить документы пришлось часа три. За это время они насмотрелись на всю подноготную работы машины правосудия: как полицейские кричали на людей, толкали их, отказывались отпустить в туалет. Видели, как у кого-то шла кровь из случайно разбитого носа. Чувствовали себя такими беспомощными, как никогда — а ведь их даже ни в чём не обвиняли, они просто оказались в абсолютно бесправном положении, в котором с ними могли при желании сделать что угодно. Лёва прижимал к себе детей, а сам жался к Шуре. Когда привели парня с заломленными за спину руками и пару раз приложили об стену головой, лицом, носом, Шура закрыл Лёве глаза, повернул его в своё плечо. Но было поздно. Он увидел. Лёва с трудом сдержался — тошнота сопровождала все его сильные переживания, — подавился, через силу сглотнул. Миша погладил его по спине и предложил воды, которая на этом и кончилась — остальные бутылки раздали. Оказавшись на улице, Лёва только вдохнул полной грудью и сразу поспешил отойти от всех. Шура знал, зачем, поэтому подбежал к нему, чтоб придержать волосы. Лёву рвало на свежий белый снег. Кто-то из уличной очереди дал воды, и Шура помог ему умыться и прополоскать рот. — Всё хорошо, — говорил Шура, поглаживая по спине, помогая справляться с судорогами, — ещё раз? Или лучше? — Лучше, — выдохнул Лёва. Всех троих решили оставить по крайней мере до завтра у себя. Пока они мылись и приходили в порядок, Шура сел к окну и взялся за голову. Лёва предложил ему чаю, но от одной только мысли о чае стало хуже. Голова раскалывалась. Лёва, будто это не он полчаса назад в слезах загибался от судорог из-за тошноты, сразу ожил. Из верхнего ящика достал тонометр и, измерив мужу давление, увидел уже знакомые 150/100. — Совсем разваливаюсь? — спросил Шура, не открывая глаз. Знал, что если откроет, голова зайдется ещё сильнее. Брови были подняты совсем высоко, лоб напряжен, а высохшие губы разомкнуты. Он ненавидел быть больным. — Нет, нормально, — соврал Лёва, копошась в аптечке. — Уколы ищешь? В холодильнике. — Нет, нет, я колоть не буду. «Каптоприл» ищу, — успокоил и тут же нашёл таблетки. Выключил на кухне свет, налил воды и дал Шуре. Выпив таблетку, он снова закрыл глаза и затылком опёрся о стену. — Шурик, подожди. Посмотри на меня. Можешь улыбнуться и руки поднять? — Лёвчик, не надейся, это не инсульт. Так быстро от меня не избавишься, — проговорил Шура вяло, всё-таки делая то, о чём его просили. Несколько дней стресса дали о себе знать для всех. Одна только Даниэла была в хорошем настроении, но, видя, как плохо семье, сама сникла. Даже спросила, не из-за неё ли грустят. Протесты длились ещё несколько дней, но ничем не кончились. Лёва решился на разговор, когда они остались вдвоём. — Я не хочу больше давать никаких концертов ни дня кого из них. Меня от них тошнит. Я их ненавижу. — У нас уже есть договоренности на двенадцатый год, — вздохнул Шура. С того вечера ему больше не становилось плохо, и он снова мог нервничать сколько влезет. Приступы гипертонии случались у него раз в пару месяцев или полгода, и Лёва уже давно научился их купировать. Когда было терпимо, давал таблетки и успокаивал, когда совсем плохо — приходилось делать уколы. — Нужно их отменить. — Лёвчик, так нельзя. Не надо рубить с плеча. Успокойся ещё пару дней, тогда поговорим. — Что изменится за пару дней? Все эти зверства куда-то испарятся? Чем они искупят свои грехи? — Ничем не искупят. Ты отойдешь от своего впечатления и сможешь смотреть на всё спокойнее. Как всегда. — Нет, я не отойду. И это не впечатление. — Мы оба знаем, что ты ранимый человек. Тебе нужно отвлечься, — говорил Шура неуверенно и нехотя. — Скажи, что я истеричка, не надо юлить. Я всё придумал? Этого нет? Я бурно реагирую на смерти, коррупцию и произвол? Тебе похуй, и ты этого не видишь? Нам какие-то разные вещи дети рассказали, из-за которых я закатываю скандал впустую? Давай, как ты считаешь? — завёлся Лёва. Испуганный и почти разочарованный, он всё искал Шурин взгляд. — Мы были в разных ОВД? — Я считаю что нам нельзя подставляться под удар из-за какой-то непроверенной информации, которую тебе четыре дня назад рассказали подростки. — Не делай вид, что этого нет, Шурик. Не надо. — Я не делаю вид. А ты, пожалуйста, не лезь в то, в чём ничего не понимаешь, и не трепи мне нервы, которых нет. Ты забыл, кто нам помог в начале, кто за корпоративы платил так, чтоб нам на жизнь хватило? Кто нам в суде помог? Мы не можем сказать: а теперь иди-ка лесом, у нас новая позиция. Лёвчик, так нельзя. У нас уже есть обязательства. — Сейчас мы пойдём против себя, будут новые преступления, на которые мы закроем глаза, а что потом? Краснеть и говорить, что мы не знали, когда теперь мы знаем? Я всё проверил. Я столько прочитал. Это пиздец. Я так не хочу. Мы оба не хотим, почему ты идёшь против себя? Ты же тоже не можешь? Ты же не такой, мы оба не такие, мы нормальные люди, у нас есть совесть? — Лёва паниковал. — Разговор окончен, — отозвался Шура. — Нет. Ты тоже боишься, но нам бояться нечего. Ничего с нами не случится, если мы откажемся от их заказняков, знаешь. Ничего. — Я нихрена не боюсь. Думаешь, я их боюсь? Просто нам нужны эти связи, Лёвчик, — говорил Шура и сам не верил, что это говорит. — Связей у нас достаточно и без них. Позвони ему и скажи, что мы больше не сможем сотрудничать. Что мы не сможем у них выступать. Скажи, что я в психушке, или что мы вообще больше не берём никакие частные заказы. Пожалуйста, Шурик. Я так не могу, — Лёва протянул ему руку. И он взялся за неё своей — большой и сухой. — Хочешь, я буду говорить? Шура выносил насилие ничуть не лучше, чем Лёва. Одно дело — самим ввязываться в драку, другое — видеть, как боль причиняют невинным и беззащитным людям. Заламывают, травят, грабят, убивают. Слепым он не был и догадывался, к чему всё идёт, но вот услышать об этом во всех подробностях и увидеть своими глазами было чем-то совершенно иным, что он даже не сразу смог осмыслить. Он не мог как Лёва сразу пропустить через себя эту боль, он мог поступить как привык — замкнуться, попытаться защититься, закрыть глаза, представать, что всё это неправда, и в итоге осознать. Но как бы информация ни доходила до них, результат был один: ужас. Они всегда были за одно, а особенно в настолько фундаментальных вопросах. И Лёва знал, как тяжело его мужу это признать. — Мы без них сможем, а они без всех нас — нет, — убедил Лёва, взяв лицо Шурика в свои ладони, чтоб заглянуть в глаза. В них увидел отражение своих же тоски и скорби, ничуть не блеклое, такое же полное. — А если и смогут, мы всё равно не будем в этом участвовать. Дальше может быть что угодно, и я не хочу прикладывать к этому руку. Пожалуйста. Давай сделаем выбор сейчас, пока не стало поздно, пока мы в этом не запачкались. Скажи, что проблема во мне, меня же не трогают, жалеют. Ну, истеричка, что взять? Удобно, когда есть репутация. Скажи, муж с ума сошел. Шура вдруг рассмеялся, трепя его по волосам. Помотал головой, мол, какая глупость. И правда, какая глупость. — Нет, Лёв, не буду. Сдурел? Ещё я за твоей спиной не прятался. Похуй. Да никого я не боюсь, — ответил Шура уверенно. И Лёва поверил. — Да пошёл он, блять. Ты тоже придумал, никогда я не стану тебя на это толкать и тобою прикрываться. Это моё решение. Я так хочу. — Он же не станет с тобой по телефону говорить. Возьми меня с собой на переговоры. Я хочу быть рядом, — Лёва взял Шуру между плечом и шеей, чтоб повернуть к себе. — Нет, ты останешься дома. Я не за тебя переживаю. За них, — усмехнулся Шура. И не лукавил. Живо представил, как Лёва с присущей ему непосредственностью начинает качать права в тех самых кабинетах, тыкать одиозных политиков в их преступления, и, конечно, проклинать. Кричит: «Вы безумные людоеды, кровопийцы, вы сами же утоните в крови, которую пустили», обязательно начинает плакать, взывать к их совести… Наверняка, это бы заставило их завершить свою политическую карьеру, но Шура решил не рисковать и поехал на разговор один. Вскоре разговор состоялся. Шура с него вернулся поздно и пьяный. Нет, на него не орали, ему не угрожали, не обещали обратить их карьеру в прах. Просто он снова испытал то чувство тупой абсолютной беспомощности и уже с позиции обвиняемого. А точнее, преступника, явившегося с повинной, отдающегося во власть правосудия. Поэтому и напился — страшно было. Страшно, когда у кого-то над тобой столько власти. Ротаций, шоу и эфиров у группы стало гораздо меньше, но жалеть было не о чем. Протесты продолжались до мая следующего года. Соня так и продолжила жить со своим парнем. Миша перешёл в одиннадцатый класс и готовился к поступлению. Даниэла единственная из детей полюбила музыку, сцену, камеру: она и пела, и танцевала, и текст ещё с самого раннего детства запоминала легко. С учебой только не клеилось — ей нравились рисование, физкультура, немного — окружающий мир, а остальным она занималась только из чувства ответственности. Не отлынивала, не страдала, но и удовольствия особо не получала. В этом она отличалась от старших, которые грызли гранит науки с раннего детства и до сих пор. Но ни Лёву, ни Шуру это не расстраивало — любили они детей не за это. Всё шло своим чередом, и мир не рухнул, а совесть почти не болела. Только жизнь стала казаться до пугающего хрупкой.