The very long curious story

Коля не смог сказать по телефону многого — был уверен, что это небезопасно. Шура сам позвал его к ним в дом — по голосу слышал, что мальчик совсем юный и разбитый, да и Саша Васильев не стал бы их подставлять. Лёва согласился. Коля приехал тем же вечером. Он оказался не таким уж высоким, наверное, Лёва мог так подумать из-за его худобы. Они действительно уже встречались, возможно, на общих съёмках или на фестивале, — но не разговаривали. Обычный дельта — чёрные волосы, густые брови, полные губы, глаза миндалевидные с острыми уголками, тепло-карие, немного как у Лёвы раскосые. На лице — ни ссадины, разве что какая-то рана возле глаза. Помнится, когда Лёве сделали больно, его лицо было похоже на сливу. Неужели этого мальчика он решил пожалеть?.. Он был одет не по погоде тепло, во всё чёрное, и кроме ладоней всё было скрыто под одеждой. — Я вам скажу, только, пожалуйста, не говорите, что я сам в этом виноват, я и так знаю, правда. Просто я столько наслушался, — Коля держал кружку чая обеими руками. Лёва вздохнул: — Сколько тебе лет? — Двадцать два. — Ох, блять, — Лёва потёр лоб. — Всё нормально. Никто тебя не судит. Тебе неловко говорить при Шуре? Хочешь, он уйдёт. — Мне уже всё равно, вообще-то. Не знаю. Всё равно все узнают. Только не знаю, как начать. — Если так будет проще, начни с самого начала. — В общем… У меня группа ведь. Я начинал ещё в интернет песни выкладывать, потом как-то поверил в себя, переехал в Питер, к родным. Потом — в Москву. В Москве меня свели со Славой. В Питере были какие-то квартирники, выступления в барах, а в Москве… у меня началась карьера благодаря ему. Не знаю, что теперь будет. Наверное, это конец. А я так старался… Он мне не особо понравился. Ну, как мужчина в смысле. Ну, я не влюбился. Да мы и не общались даже вообще — так, о работе, а о личном очень редко. Но в один вечер мы вместе были на тусовке, потом он меня отвёз домой. Он захотел подняться. Мы переспали, — Коля несмело посмотрел на Лёву. — Мне так не понравилось, но просто… в общем, у меня до него было только пару раз, я никогда не был в отношениях. И я подумал, что, ну, нормально, так и должно быть. Но мне не хотелось. Просто я боялся отказывать. Он просто начал целовать меня и сжимать, а что я скажу против? Мы же уже у меня дома… Но ему не нужен был секс, мне кажется. Ему нужно было… я не знаю… — Насилие, — помог Лёва. — Да, я так думаю. Я обычно держался, а один раз заплакал прям под ним. Ему так это понравилось. Сначала я терпел, но потом — всё. Я уже решил, что не буду больше терпеть, это невозможно. Когда он опять полез ко мне, я сказал «Нет». Он только этого и ждал. У него был ножик. Он им пиво открывал, — Коля оттянул внешний уголок глаза, демонстрируя подживший порез. — Приставил и сказал, что если я не сделаю этого, он выколет мне глаз. Я не дёргался. Он не трогал моё лицо, но он так бил меня, руки ломал. За спину заламывал и со спины держал… я кричал, плакал, говорил, что не хочу. Да у меня всё сжималось, когда он просто ко мне подходил, а когда делал что-то, это вообще… В общем, он меня изнасиловал, да? И порезал. Я не про глаз говорю. Шрамы останутся, но это не тянет на что-то… серьёзное. А то, что то изнасиловал… я долго собирался, мне нужно было сходить в милицию, я боялся. И в итоге у меня нет доказательств, хотя всё было… знаете… жестоко. Я… знаю, что он меня уничтожит. Мою карьеру, мою жизнь, может, и прямо меня. Он сказал, что всё в интернет выложит. — Что выложит? — спросил Шура тихо. — Видео. Я не хотел снимать, но он у меня и не спрашивал. В один из тех разов, когда я его ещё терпел. Там вообще… всё. Если это увидят, я с собой покончу, — Коля закрыл лицо рукой. Не плакал — просто было стыдно. — Я не знаю, может, это всё забыть? Если это выложат, я себе никогда никого нормального не найду, я это отлично понимаю. Но забывать не хочу тоже. — Найдёшь. Любой нормальный человек поймет, что не ты виноват, — загорелся Шура. Лёва даже не ожидал, что он так яро будет это отстаивать. — Тебя тупо шантажируют. Да чего сейчас только нет в интернете? Скажешь, если что, что не ты. Как будто можно доказать, а. — Да там ведь татуировки видно… у меня же друзья, родители, родственники… у меня будут дети, они увидят это. Это же на всю жизнь. Он же извращенец, он прям всё снимал, понимаете? Я вообще не знал, что он со мной делать будет, мне это не нравилось. Надо было уйти. — Надо думать о себе, а не о них всех. Справятся уж, — поддержал и сам Лёва. — Переживут как-нибудь. Не факт, что кто-то это увидит, а если увидят… то, что ты бываешь голый, это факт. А то, что с тобой что-то делают, это не твоя вина. Ты сможешь объяснить это близким. А если в интернете травить начнут, ну, посидишь без интернета. Это можно пережить. Это вообще не так ужасно. — Я не только этого боюсь. Помните, был такой музыкант… Ринат Юлдашев. Он же пропал без вести. А знаете, кто был его продюсером?.. они ведь были любовниками. Если с ним вообще можно быть любовником. Я думаю, он не хотел его убивать, но убил. Он бы и меня убил, если бы я дал повод. Просто я очень мягкий, особенно если боюсь, я не умею сопротивляться. Поэтому он меня и пожалел. А так убил бы, думаю. Лёва вспомнил. Как пропал тот мальчик, как Шура заранее сказал, что его не найдут, и как его не нашли. Вспомнил, как услышал упоминание о нем по телевизору, и испугался слушать. — Он тебя не тронет, — пообещал Лёва. — Давно это случилось? — Две недели. Я пытаюсь как-то снова начать жить… хотя я всех боюсь сейчас. Не знаю, что делать. — Защитить тебя некому? — Конечно. Родители в Запорожье, им нельзя знать, их это сломает. Они у меня уже немолодые и очень… ранимые люди. Не хотели, чтоб я уезжал. Наверное, если я буду судиться, всё равно узнают, но просто так их беспокоить я не могу. Мне кажется, они и не примут это, в смысле, не справятся, не переживут. Я это понимаю… они же родители. — Так ты из Запорожья? — переспросил Шура. Он ожидал услышать другое. — Да. Я так выгляжу, потому что корни татарские, но родился в Украине. — Ринат был с Уфы… это же тоже Татарстан? — вспомнил Шура. — Башкирия, — поправил Коля. Он сразу понял, к чему ведёт Шура. — Да. Лёва, а вы?.. — Понятно, — сказал Шура мрачно, сквозь зубы. — Тварь метисов любит. У Лёвы есть восточные корни, это ведь тоже очевидно. — А Саша Васильев тебе кто? — спросил Лёва, обняв себя за локти. Его колотило. — Никто. Правда. Он тоже из Питера, мы были знакомы через одно рукопожатие, потом познакомились лично. Он… так говорить неправильно, но он человек тяжёлый, кажется, меня такие пугают. И тем не менее я просил поддержки, помощи, мне было страшно — и позвонил ему, потому что знал не так много известных людей. Может, это глупо было, кому-то звонить, можно на другие неприятности попасть… Он меня хоть выслушал. Он ничего не объяснил, сказал написать вам. Я не говорил того, что сказал вам, сказал — он меня побил. Я подумал, ему пофиг будет. Но, по-моему, он догадался. Мне перед ним тоже неловко, мало кто такое слушать захочет. А он всё выслушал. — Саша знает про меня и Остафьева. Он бил меня по животу, зная, что я ребёнка жду. Изнасиловать не смог. Поэтому и бил. Наверное, тоже убить хотел. Я уверен. Синяки месяц не сходили, мои дети меня боялись, люди на улице шарахались. Не удивительно. Я год на таблетках сидел. Я долго после того случая не решался беременеть, боялся всё… Кошмары снятся до сих пор. Мы подали на него в милицию, но… что мы могли? Он позвонил мне. После выкидыша, избитому, только из больницы, с двумя детьми на руках — мне. Такие вещи говорил, как будто все мои кошмары озвучили, достали из подсознания и вытащили. Я знал, что он всё это сделает. Он угрожал детям, Шурику… тогда было другое время, сейчас уже безопаснее, а это был конец нулевого года. Я его так боялся, что даже Шурику рассказать не мог. Не так давно рассказал, что он звонил. Да и мы в этой стране были на птичьих правах. Я ничего не сделал. А потом умер тот мальчик… пропал без вести. А теперь ты. И много кто. Я знал, что так будет, — говорил Лёва бесцветно, глядя под ноги. — Я каждый день себя винил, потому что знал. Он с ничего подорвался и захотел меня изнасиловать — ему это не впервые. Он может сделать что угодно. И он не бил тебя по лицу потому, что знал, что это будет огласка. Сейчас-то есть интернет, все относятся друг к другу внимательнее, а ты публичный человек. — Не сказал бы, что публичный очень… Но вы правы, — Коле было физически больно смотреть на Лёву. — Я вам очень сочувствую. Это ужасно. Я бы не смог смириться. — Я бы тоже, но выбора не было. Послушай. Две недели — это не так много, это ещё можно увидеть на приёме. Ты должен сходить. Если надо, я пойду с тобой, если сходить некому. Если у тебя есть друзья, близкие, возьми их. — Значит, так, — вмешался Шура. — Ты идёшь по врачам и собираешь освидетельствования. Лёвчик даст тебе контакты своего врача, он тебя осмотрит. Мы заплатим… в смысле, за приём. Осмотрят честно. Потом несёшь всё это в милицию. Всё зафиксируйте. Мы поможем. Мы тоже дадим показания, если так можно спустя столько лет. Если нет, всё равно Лёвчика позовут как свидетеля, потому что семь лет назад он подавал заявление, всё равно нас это будет касаться, и мы сможем помочь. Если и это нет, мы всё равно вспомним его дело и поднимем, я всё для этого сделаю. Без вариантов. Я найду человека, который возьмёт дело Рината. Мы ткнем их в это мордой, и он сядет надолго, думаю, даже до конца своей жизни, блять, ебаной. — Правда? — спросил Коля несмело. — В этот раз мы его нахуй изведем. Пусть хоть чем угрожает. Тебе есть, где пожить? Не возвращайся в квартиру и не бери от него телефон. Он за всё ответит. Главное, чтоб из страны не съебнул. — Я не беру телефон от него. Я сейчас в гостинице, на квартиру езжу только за вещами. Я просто боялся жить один и там же. — И если он начнёт угрожать, просто звонишь мне, и я решаю. Ясно? Ничего он тебе больше не сделает, не бойся, — убеждал Шура. — И ничего никому не говори. Нельзя, чтоб он узнал, что под него копают, а то улетит, и всё, тогда точно всё. Если у него есть связи, может узнать, но это как повезёт. Если тебе что-то покажется, дадим взятку. Не в каждом же отделении у него все подогнуты. Когда услышали тяжёлые приближающиеся шаги, притихли — через секунду на кухню зашёл Миша с Даной на руках. Из детей дома были только они, и они, казалось, отлично проводили время. Миша зашёл перекусить, совсем не ожидая увидеть здесь кого-то чужого… молодого и красивого. Он оглянулся, поздоровался, налил Дане воды, налил воды себе, налил воды мимо стакана на столешницу. — Хочешь пить? — спросил он у Коли, и Коля согласился, чтоб не смущать. Миша налил воды и ему, подал, сказал, что вода у них вкусная, стукнулся ногой о косяк и наконец вышел из кухни. Ему в его почти-четырнадцать просто противопоказано было встречаться с красивыми ребятами — он не то чтобы терялся, скорее просто кровь от головы отливала. Тем не менее, Колю это повеселило, и он даже уголком губ улыбнулся. Приятно было осознавать, что не все видят в нём жертву бесчеловечного извращённого насилия. Дрожать (как и Лёва) он тем не менее не перестал. Просто на секунду отвлёкся. — Так ты понял? — уточнил Шура. Взял его за локоть, чтоб привлечь внимание, но тут же осознал свою ошибку и поспешил убрать руки. — Я всё понял. Спасибо вам. Просто… спасибо. Простите, что вам пришлось вспоминать. Я думал, это всё какая-то моя прихоть, но я узнал про Рината, про вас от Саши… он ничего конкретного не сказал, если что, он просто дал мне понять, что я не один. Меня это спасло. Не ожидал. В тот же день Лёва и Шура рассказали обо всём старшим детям. Спокойно, без драмы, без лишних деталей. Соня обнимала их, а Миша закрылся — он вспомнил то, что его психика все эти годы старательно вытесняла. Вспомнил, как боялся Шуру, как не отпускал Лёву, как кричал… наконец, он понял, почему каждый день думает о плохом и всё время предполагает худшее. Он вспомнил, как зашёл однажды в ванную, в которой Лёва без очков и повязки обрабатывал глаз. Понял, почему от фильма «Терминатор», посмотренного годами позже после того случая, его вырвало — он тогда не испугался, это было нечто иное… Та сцена с зеркалом, глазом и очками. Всё стало на места. — Поэтому к нам приходил этот мальчик? — спросил Миша. — Его тоже? — Да. И мы так это не оставим. Поэтому вам придётся поберечься… На время уехать. На лето ты поедешь в Израиль, бабушка и дедушка заберут тебя, пока сами здесь. Малая останется с нами, а Соня полетит к тебе, как закроет сессию. — А вы?.. нет, пап, я хочу быть тут, — спорил Миша своим почти мужским ломающимся голосом. — Похвально, но нет, — отрезал Лёва. — Это я должен тебя защищать, а не наоборот, ты наш ребёнок. Не спорь, я всё понимаю. Папа ещё лучше понимает. Так нужно сейчас. Как только всё кончится, вернём тебя обратно. Нужно перестраховаться. Мы любим тебя, — добавил мягко. Поцеловал в лоб, обнял до тех пор, пока Миша не смягчился, не забыл подростковую обиду. — Собирай вещи. Шура и правда нашёл детектива. Тот очень быстро установил, что вообще-то труп Рината всё-таки обнаружили — просто этот факт уже так широко не освещался, так как произошло это только полгода спустя. Причиной смерти установили травму черепа — голова была проломлена справа. Шура хорошо помнил, что и у Лёвы разбита была именно правая сторона лица. А вот порезано у Коли было под левым глазом. На вопрос об этом Коля сказал, что держал Слава его со спины. Это значило, что ведущая рука у того, кто всё это сотворил, была левая — точнее, это можно было попробовать доказать. Не самые железные улики, но на первых порах они дали уверенность. Они вытащили старые документы с фото. Заключение, освидетельствование, описания травм. Лёвино лицо со всех ракурсов и в подробностях, костяшки, запястье, плечо с воспалённым следом укуса, огромный синяк на животе под пупком. Всё это пришлось сканировать, загружать на ноутбук и… публиковать. Семь с половиной лет они скрывали, переводили тему, замалчивали, отшучивались, грубили, — а сейчас пришло время обо всём рассказать. Лёва написал пост во все их многочисленные соцсети и странички. «Друзья, в свете последних событий приходится вспомнить то, чего я бы предпочел не вспоминать никогда…» И они узнали. Пострадавших до Лёвы нашлось двое. После — ещё один, кроме Коли. Не у всех из них были восточные корни, но у абсолютного большинства. И не каждый согласился поддержать дело — просто боялись, уже пережили, просто не хотели. У всех была карьера или семья или и то, и то. У Лёвы не отболело, но ещё сильнее не отболело у Шуры. Шура бы своими руками убил этого человека, будь у него возможность. Он знал, что сейчас своего шанса не упустит — обратился ко всем, кого знал, включая одного одиозного политика, в последнее время активно интересующегося музыкой. Насчёт честности суда можно было не сомневаться, да и шумиха поднялась небывалая. Заявление у Лёвы приняли — срок давности у тяжких телесных был аж десять лет. Даже учитывая, что семь лет назад он умолял закрыть дело, и дело таки закрыли — ему взялись помогать. Знали, что под давлением такое бывает. Вообще-то, дела о тяжких преступлениях так просто не закрываются, но Лёва был уверен, что если бы тогда ему не дали забрать заявление, всё сложилось бы ещё хуже. Всему своё время, и время пришло сейчас. Итак, сначала Славе предъявили обвинение в изнасиловании, потом свой возобновленный иск добавил Лёва, потом пошло расследование убийства Рината… но уже на первом заседании Славе Остафьеву избирали меру пресечения — заключение под стражу. Изначально все были уверены, что ему назначат домашний арест, но, кажется, судья не был к Славе благосклонен. Обосновал он своё решение тем, что подсудимый мог оказывать давление на участников процесса — приняв в расчет Лёвины свидетельства. Этот суд не имел ничего общего с тем, что показывают в кино — какие-то коридоры, маленькие кабинетики, всюду охрана, адвоката вечно не найти, он занят переговорами, в зале не протолкнуться, журналисты тычут в лицо камерой, а в рот — микрофоном. Заседание было открытым и публичным. Лёва увидел Славу в наручниках, и на душе стало неожиданно гадко. Наручники его не сковывали, и сломлен он не был. Всё такое же ничего не выражающее лицо без черт, всё такое же каштановое каре — только теперь с седыми у лица прядями. Эти седые пряди заставили Лёву согнуться в попытке подавить рвотный позыв — ничего более пошлого и придумать было нельзя. Просто порнуха какая-то. Услышав новости о том, что до суда он не выйдет, Коля и Лёва обнялись, а Шура взялся за голову — почувствовал сильное облегчение, вздохнул полной грудью впервые за несколько недель. — Это только начало. Нужно доказать, что Рината убил именно он. Тогда он точно не выйдет, — сказал Шура, закурив на крыльце. Он не был ни спокоен, ни доволен — он снова винил себя в том, что не занялся всем этим раньше. Он мог раньше обратиться к одному одиозному политику, раньше начать трясти милицию, раньше поднять шумиху… мог и должен был. — Это займёт не один год. А пока можно порадоваться, — рассудил Лёва. Только и у него порадоваться не получалось — зато получилось хоть немного отпустить вину. Наказание для обидчика не смягчило страданий его прошлого, но спасло кого-то другого, кто об этом никогда, никогда не узнает. Он не помог себе двадцативосьмилетнему, сломанному и уязвимому, но помог другим и ещё — себе тридцатишестилетнему, сильному, спокойному, счастливому. И тем не менее поздно. Он не будет как все те люди, у которых они когда-то спрашивали, можно ли работать со Славой — люди, которые сказали ему, ничего пока не понимающему, чужому в этой стране индустрии, что можно. У них обоих с Шурой было обострённое чувство справедливости, никогда не удовлетворенное. С момента начала разбирательства и до заключения Славы в СИЗО прошло полтора месяца — драгоценное лето пролетело незаметно. Как только Лёва и Шура убедились, что апелляцию ему не одобрят, и он останется под арестом, — тут же полетели в Израиль за детьми. Провели неделю в Тель-Авиве, не заходя в интернет и стараясь вообще не думать о произошедшем, только держали связь с участниками процесса и адвокатами. Соня ещё до вылета в Израиль смогла неплохо закрыть сессию — учиться на врача ей нравилось. Миша часто звонил, читал о деле в интернете и пытался его хоть как-то контролировать. Но что он мог изменить? Вот и оставалось просто с ужасом узнавать каждую подробность и пытаться с нею смириться. Читать комментарии о том, что во всем виноваты сами его родители — а чего они хотели? лёгкой карьеры? Лёвины фотографии он, конечно, тоже увидел. И даже спустя несколько месяцев не смог до конца оправиться. Это ранило его сильнее всего и, конечно, навсегда. У Шуры была та же проблема, но усугубленная властью, и он едва держал себя в руках, чтоб не контролировать каждый аспект Лёвиной жизни, жизни семьи и группы. Он замечал это же стремление за сыном, но ничего не мог с этим поделать — с собой бы разобраться для начала и попытаться подать пример. Пока он подал только пример того, как взвалить всё на себя и тащить, пока не сломаешься. — У меня тоже когда-нибудь будет семья. Если кто-то захочет сделать с ними то, что с папой? Это же может быть кто угодно. На улице, на работе, — сказал Миша Шуре, когда тот попытался одернуть его и успокоить, мол, взрослые разберутся. — Миш… я не знаю. Ничего. Просто надейся, что этого не случится. Пока ты просто ребёнок и ни за что не отвечаешь, а что будет дальше — никто не знает. Может, тебе просто повезёт. От всего не убережёшь. Ни родителей, ни супругов, ни детей. Просто надейся, и всё, — сказал он искренне. — Все боятся. Не сходи с ума… не будь как я. В твоих силах помогать и не обижать тех, кто слабее. Этого достаточно. Миша рос слишком ответственным и сознательным мальчиком. Тем удивительнее для Лёвы и Шуры было то, что произошло в самом конце августа, когда они наконец вернулись в Россию. Тогда дома остались только девочки, а Мишу отпустили с ночёвкой к другу — ещё днём отвезли на север Москвы, вручили пакет с угощениями и новый диск с кино, чтоб ребятам было, чем заняться, а родителям — не так накладно терпеть целый дом подростков. Миша не первый раз ночевал у друзей, да и друзей его Лёва и Шура знали, поэтому не переживали. Мирно спали, развалившись по кровати звёздочкой, чтоб хоть немного проветриться — духота стояла даже ночью. Когда зазвонил телефон, Лёва подскочил, попытался нащупать его, но нащупал только Шурино лицо. Приподнялся, нашёл таки телефон — звонил не его, а Шуриковский. Незнакомый номер. — Алло, — сказал Лёва испугано, уже судорожно тормаша мужа за плечо. — Здравствуйте, Александр Николаевич? — спросила женщина с того конца провода. Шура наконец пришёл в себя и, взяв телефон, ответил: — Да, говорите. — Майор Щукина из ОМВД по Ховринскому району вас беспокоит. Михаил Александрович Би Два ваш сын? — Мой. Что случилось? — Влезли в заброшенное охраняемое помещение, в Ховринскую больницу. Попытались убежать. Сейчас сидят здесь, целая компания. Распивали спиртные напитки. — Вот же… — Шура едва сдержался, — поганцы. Сейчас мы приедем, адрес не подскажете? Спасибо, что позвонили. И что нашли их. Простите за беспокойство, мы сейчас приедем его воспитывать. — Улица Дыбенко, 10а. Приезжайте скорее. — Что там? — спросил Лёва, уже вывалив из шкафа вещи и натягивая штаны. — Из ментовки. Сказали, Миша со своими кентами по какой-то больнице лазил. Ночью. Засранцы, а. Я ему сейчас устрою, — пообещал Шура. — Лёвчик, подай трусы, пожалуйста. Лёва покидал Шуре в кровать вообще всю нужную одежду и наскоро оделся сам. Пока умылись и собрались, не прошло и десяти минут — уже были готовы. Соню разбудили — просто предупредили обо всём, попросили не вставать, спать дальше. Проведали напоследок Даниэлу и вышли из квартиры. В машине открыли окна, тихонько для фона включили музыку. Времени было половина второго ночи — на дорогах уже никого, а до рассвета ещё далеко. Самая глубокая ночь, спокойная и тихая. Шура успокаивая погладил Лёву по колену. — И чего их туда черти понесли? — спросил Лёва устало. Глаза у него были спросонья красноватые, а волосы примялись. Да чего уж, он и сам примялся. — Не знаю. Поубиваю нахрен, — Шура откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди, пытаясь устроиться поудобнее. — Можешь положить ноги на панель, — разрешил Лёва. К их машине, черной БМВ, он относился с особым трепетом и, если честно, считал её скорее своей, чем их. У него с ней была особая связь, и ему даже было грустно, что после записи следующего альбома её придётся продать, ведь Шура пообещал ему Мустанг. Шура скинул незашнурованные кеды и действительно положил ноги в чистеньких носках с Симпсонами на панель. — Двадцать минут ехать, не засыпай. — Да я теперь вообще не усну. Моя злоба должна вырваться наружу. — Сильно не увлекайся. Прикинь, как ему сейчас страшно, пока он нас ждёт. Я бы уже… — Ага, ты бы уже что? Тебя за всю жизнь пальцем не тронули, поэтому ты беса и гнал. Нет уж, получит по-настоящему. — Как это? — Отчитаю, накажу. Бить не буду, конечно, ты ж меня знаешь, я против. Просто получит. Это не то же, что ты. У тебя от вседозволенности колпак рвало, тебе внимание нужно было. Всё-таки мы немного по-разному устроены, надо понимать. Этому надо границы обозначить, чтоб дальше херни не натворил. Ты сейчас что-то промычишь, промямлишь, а он выводов не сделает. Разговор нужен жёсткий и конструктивный. А то почувствует, что всё можно, и устроит нам веселую жизнь. — Ладно, избавь меня от этого, — Лёва закатил глаза. — Делай, что хочешь, но не пугай его, а то замкнется. Надо понять, что не так. У него такой стресс был от этого всего… — Да всё не так, Лёвчик, с ними в этом возрасте всё не так. — Говори с ним спокойно. Ты не понимаешь, что он сейчас тебя испугается, ему станет стыдно, и если будут проблемы, мы потом даже не узнаем. — Лёвчик, я тебя очень люблю, но в этом ты нифига не понимаешь. С Сонькой ты говорил, она тебя на хуй слала, а потом перебесилась, и всё нормально стало. С Даной можешь начинать говорить хоть сейчас, хоть уговорись. А с Мишей я сам решу. Ты с ним поговоришь, он тебе покивает и пойдёт дальше бухать и бомжевать, потому что у тебя рычагов давления нет. Накричать — это не рычаг. Ну, у тебя их быть и не должно. Тебя за другое уважают и любят. Но в руках ты себя держать не умеешь. Так что не лезь. Он тебе ничего честно не расскажет, такие уж мы с ним люди, до причины ты не докопаешься, хоть десять часов его допрашивай. Он тебя бережёт, потому что тебя надо беречь, поэтому ничего не скажет. Дети всё понимают и видят как есть, и Миша знает, что тебя это ранит. Он учится заботиться и оберегать тех, кого любит. Не надо ломать эти границы. А то так и будет всю жизнь сопли на кулак мотать. Он не говорит с нами как раз из-за того, что обо всём узнаешь ты и будешь волноваться. А со мной такого не произойдёт. Лёва надул губы, глядя на пустую дорогу. Вздохнул. — Всё-таки ты какой-то сексист, что ли. Или это просто ты меня сегрегируешь? Ничего я, типа, не понимаю, ничего не могу, — спросил Лёва полусерьезно, осознавая при этом, о чём говорит Шура. Просто не хотел молчать. — Я сексист? Неужели? И тебя сегрегирую? — усмехнулся Шура. — А были сомнения? Лёвчик, ты не умеешь быть жестким. — И добавил гордо: — Но тебе и не нужно — у тебя есть я. До того, как нашли отделение милиции, пришлось покружить по району — проехали даже мимо той самой заброшенной больницы в форме значка радиации, в которую зачем-то влез Миша. Они и сами нередко её видели, когда жили в Долгопрудном, но желания заглянуть как-то не возникало. Припарковавшись, устало переглянулись и вышли из машины. Миша с пятью друзьями сидел в одном из кабинетов, и тот напоминал школьный — парты в несколько рядов, напротив — стол, за столом — милиционер. Возле милиционера какая-то старушка тихо объясняет свою, очевидно, невеселую ситуацию. Миша с компанией — за двумя партами. Трое мальчишек, две девочки. У одной губы накрашены черным, и она к Мише как-то особенно близко, кажется, даже опирается. И тут Лёва понял, что его расстроенно-обиженный гнусавый тон действительно ситуации не поможет. Потом он даст какой-нибудь совет, когда сам будет спокоен, но сейчас пусть с проблемами разбирается Шурик. Не мешать — это тоже умение. Он Мишу в этот момент мог научить только тому, что что бы тот ни сделал — Лёва с ума сойдёт от своей тревожности. — Ну и шо вы натворили, шпана? Когда родители приедут? — заявил о себе Шура. Ребята что-то ответили пристыженно и тихо. Лёва стоял в стороне, сложив руки на груди, стараясь справиться с эмоциями. Шура спросил у майора, могут ли они развезти детей по домам сами, и на Лёвино счастье им решительно отказали. Услышав этот вопрос, Лёва посмотрел на Шуру так, что тот аж обернулся на него — взгляд обжёг. Шура, ничего лишнего не говоря, кивнул Мише на дверь. Миша напоследок коснулся плечика девочки, а парням пожал руки и сказал: «Ладно, мужики, до скорого» — будто они не в заброшку залезли, а оказались в сериале «Бригада». Лёва снова закатил глаза. Неужели и они были такими нелепыми? Пожалуй, даже хуже. — Садись в машину, мы скоро, — попросил Шура, и Лёва сел. Шура отвёл Мишу в сторону и долго что-то объяснял. Лёва не слышал, но видел достаточно: вот Шура говорит почти спокойно, потому что курит, а потом сигарета кончается, и он начинает жестикулировать. Стучит себе по лбу ребром ладони, показывает пальцем на Мишу, кивает, складывает руки на груди. Лёва приоткрыл окно, и до него стали долетать какие-то обрывки фраз. — …Там же бомжи, собаки, хер знает что, а ты мало, что сам попёрся, ещё и девкам позволил. Знаешь, что в таких местах творится? Ночью, ну твою ж за но́гу, как можно было додуматься?.. с алкашкой… ага, все пили, а ты рядом стоял, конечно. Натворил, так признайся. Даже если они пили, а ты нет, думаешь, это лучше? А если бы кто-то пьяный равновесие потерял и упал там и шею сломал? Это ж недострой. Ну и зачем ты это сделал? — Просто захотелось ярких ощущений. Не знаю. Живее себя чувствую. А если пьёшь, голова легче. Не так много мыслей, — проговорил Миша, вздохнув. — В каком смысле? — Постоянно шумно в голове. А когда я что-то такое делаю, легче. И переживаю меньше. По-другому с этим не справиться. — Почему не говорил? — Не знал, что так будет. Да я это и не замечал. Я же себя не спрашивал — а зачем я это делаю… Просто сильно захотелось. — Миша, ты можешь сказать мне что угодно, и я найду решение. Почему ты… ладно, я понимаю, почему. Просто давай с тобой договоримся. Всё равно я всё узнаю. Можно найти другой способ, а не подставляться и нас не подставлять. Всё равно все о твоих проблемах узнают, вопрос только — на каком этапе. Когда уже говно случилось или когда тебя ещё можно поддержать и всё обсудить и сгладить. Поздравляю, экстримал, теперь ты на учёте. И вся наша семья тоже. Что делать будешь? — Не знаю. Всё, что нужно будет. Мне стыдно. Я всё сделаю, что надо будет. Шура вздохнул, покивал, помолчал. Догадался вдруг: — Так ты поэтому всё время учишься? Из-за шума? Из-за этих своих мыслей? — А ты почему всё время музыку слушаешь и куришь? — Понятно… Знаешь, скрывать не буду, я в своё время и похуже вещи делал, но меня лупили. Я хочу быть для тебя хорошим отцом, но у нас должно быть доверие. Ты меня не разочаруешь, что бы ты ни сделал — просто говори честно и сразу. Все косячат. Это нормально. Но таких тупых решений можно избежать, если ты будешь говорить. — Я тоже курю. Помогает, — признался Миша. — Я понял… А пьёшь? — Второй раз. Нет… третий. — Молодец, что сказал. Видишь, ничего не изменилось. Ничего не изменит нашего к тебе отношения, уж поверь. Надо быть честным, не надо бояться меня ранить, я не сахарный. А так и папа, и Сонька узнают. Кому это лучше? Потом у тебя будет твоё окружение, которое тоже будет за тебя переживать. Лучше не доводить. Не доводи себя. — Сонька знает. — Ну, конечно, — вздохнул Шура. — В общем, ты сейчас свои действия не контролируешь. Это нормально. Ты подросток. Просто говори мне, Миша, я же никогда тебя не буду осуждать. Натворил — хоть не скрывай, вместе разгребать будем. Ответственность нести. Но лучше говори заранее. Чувства твои… это не фигня какая-то. И твои мысли тоже. Я тебя всегда с открытым ртом слушаю, ну? — Да… Миша закатал рукав и показал красное пятно на предплечье. Сначала Шура испугался и подумал, что он режет себя, но, приглядевшись, понял, что это точно не порез — просто очень сильное до крови раздражение. — Чешусь, — рассказал Миша. — На голове тоже так. Просто очень нервничаю. Поэтому вот чешусь. — А я ногти грызу. Видишь, у нас много общего. Ты так и будешь всё скрывать? Куда меня в следующий раз позовут? Школа, ментовка, дальше что? — Я не буду скрывать. — Ты пообещал. Понимаешь, не всем и не всё можно доверить, но мне — можно. Я всегда буду тебя поддерживать, ты же знаешь? Миша медленно покивал, глядя под ноги. Он устал, испугался, перенервничал, но, сказав обо всём Шуре, просто обессилел — ему стало одновременно и легко, и до слёз тоскливо почему-то. Наверное, от облегчения. Это и права было хорошо — делиться самым неприятным и волнующим. Он сбил на лицо кудрявую чёлку, нахмурился, стал протирать очки краешком футболки. Постояли, пока Шура снова курил. — Не хочешь в машину идти? — Не знаю. Нет. Шура похлопал Мишу по спине, а потом, немного подумав, обнял. — Ничего, всё хорошо будет. Ну, накосячил, бывает. Реабилитируешься ещё. Мы тебя любим. Я… я рядом. Уже скоро Миша пошёл к психологу, после которого шум в голове постепенно сходил на нет. Шура, конечно, рассказал Лёве о том, что он закурил, и об остальных проблемах, но спокойно и постепенно. Это было неприятно, но не смертельно. Лето кончилось, дети снова учились: Соня успешно поступила на второй курс, Миша перешёл в восьмой класс, Даниэла пошла в детский сад, потому что Лёве и Шуре пришлось много работать. А Лёва и Шура занимались своим любимым делом — спорили. — …Да ну что с тобой будет, если поработает он с нами? Лёвчик, мы работаем с людьми не по тому принципу, какие они классные, либеральные и приятные, а по тому, что они своё дело знают, — говорил Шура спокойно, пока они ехали со студии. — А я не хочу работать с шовинистом. — Зато мы с ним отлично сработаемся. Я сексист, кто-то там ещё, а он шовинист. У нас будет прекрасная команда. — А ты своим статусом гордишься, я смотрю. Ну гордись, гордись, может, и с тобой я не буду работать — добьешься своего. — Ага, контракт перечитай, независимый. У кофейни останови. Я схожу. — Американо мне возьми, пожалуйста. — Не буду я тебе американо брать, латте попьешь, — Шура ненадолго скрылся с Лёвиных глаз, а вернулся уже с двумя стаканчиками кофе. Поехали в детский сад. — Я не пью латте, там калорий дохренища. Значит, не буду ужинать сегодня, — Лёва отхлебнул кофе. — Я тебе дам не ужинать. Каких калорий там много? Тебе нельзя американо. Это вообще пиздец. Настойка на амфетамине. Попробовал недавно, так меня час ебашило. Вот ты такой хитрый, конечно. А потом — «Ой, Шурик, живот болит». А чё ему бы не болеть? Попробуй ещё хуже питаться и больше кофе пить, может, лучше станет. — А мне нравится, когда меня ебашит. Ну, поболит живот, пройдёт же. — Ты в детской позиции. Тебе лишь бы сейчас было хорошо, а дальше хоть потоп. — А в какой позиции мне надо быть, чтоб хорошо было всегда? — Лёва хитро глянул на мужа. — Хех. Ладно. В любой, — Шура поцеловал Лёву в висок, наклонив к себе, когда они остановились на светофоре. Забирали Даниэлу из садика быстро: Шура надевал на неё тёплые колготки, Лёва — кофточку. Чтоб не тормозить, до машины нёс Шура. Усадив в кресло, дали банан, чтоб до ужина не капризничала, а она захотела их обоих угостить — пришлось подождать, пожевать. — Кто следующий на собеседование? — спросил Лёва уже в квартире, оставив пакеты с продуктами на кухне. Шура уложил на диван уснувшую в дороге Даниэлу, снял с неё шапку, поцеловал в лоб с отпечатком резинки, убрал прилипшие тонкие волосики. — Никакого собеседования больше не будет, потому что мы наймем Давида, — ответил, выйдя из гостиной. Лёва уже принёс ему домашнее, и он переоделся прямо в коридоре, чтоб кинуть уличную одежду в корзину с грязным. — Нет, я против. — Имеешь право, — Шура пожал плечами. Включил духовку, вывалил из пакета десять картошек в раковину. — Почисти, пожалуйста. — Я имею право, и я накладываю вето на твоего фашиста. Я не хочу с ним работать. Как со светом может управляться человек, который застрял в тёмных веках? — Лёва помыл картошку, выключил воду и, по вооружившись ножиком, стал срезать шкурки. — Очень хорошо, Лёвчик — поэтому я его и найму. И он не фашист, просто... консервативный. — Нет. Почему ты никогда меня не слушаешь? Вот ты никогда меня не слушаешь, а я оказываюсь прав. — Как скажешь, дорогой, — Шура открыл упаковку куриного фарша, разбил в него яйцо, добавил мелко нарезанного лука, вымоченного в молоке хлеба и соли. — Знаешь, я не во всех спорах побеждаю только потому, что мне важнее с тобой нормальные отношения сохранить, а не доказать, что я прав, — продолжил Лёва. Сложил картошку на стол, промакнул бумажным полотенцем. — Лёвчик, ты побеждаешь не во всех спорах потому, что я хоть иногда пытаюсь вернуть тебя к реальности, чтоб ты не обезумел окончательно. А то так и будешь жить в своем выдуманном мире, в котором ты прав. — Я обезумел?! А ты охуел. — Ну разумеется. Нарезай колёсиками, — Шура вручил Лёве длинный нож и доску. — Приведи мне хоть один пример, когда я был неправ, и ты пожалел, что согласился со мной, — Лёва принялся резать. — Один? Да хоть сто. — Одного мне будет достаточно. Давай, я жду. — Да кому ты заливаешь? Я-то знаю, что одного тебе никогда не достаточно. Снова переглянулись, и Лёва не выдержал Шуриного уверенного требовательно взгляда — застеснялся. Единственного он никогда не мог вынести — когда Шура к нему приставал. Сразу сдавался, что бы ни случилось, вот и сейчас забыл, что собирался обидеться. Вскоре проснулась и пришла на кухню Даниэла. Она подремала только чуть-чуть, но этого ей хватило, чтоб уже не помнить, какой сейчас год. Сама не понимала, почему, но чуть не плакала. Шура был занят салатом, поэтому удовольствие приводить в порядок сонного расстроенного ребёнка выпало Лёве. И это даже не сарказм: было и правда приятно. Он увидел её, заходящую на кухню в колготках и майке, потирающую рассеянные глазки, подошёл, взял на руки, уже с ней сел за стол. Развернул к себе бочком, приложил её голову к своей груди. — Что тебя беспокоит? — спросил Лёва, расплетая косичку золотых вьющихся немного влажных волос. Скоро они потемнеют, но пока — золото. Даниэла обнимала его, тычась личиком в шею, прячась от яркого света. — Я по Мише скучаю, — чуть подумав, пискнула она. Беспокойными пальчиками смяла Лёвину футболку, потом взяла его руку, чтоб покрутить колечки. — Вы же утром виделись… сейчас с тренировки приедет и опять будет с тобой. Хочешь с ним поиграть? — Плосто хочу посидеть у него в комнате, — Даниэла сняла все кольца и стала перебирать Лёвины пальцы, тыкать в предплечье. — И ещё чтобы он заблал меня из садика опять… когда он меня забер-рёт? — Да ты мой жалкий брошенный ребёнок… ну, хочешь, в пятницу заберёт? — Лёва не удержался, обнял её покрепче. Пару раз из садика её забирал Миша, и ей так это запомнилось и полюбилось, что теперь появление Лёвы и Шуры уже не радовало. Мишу Дана обожала, и он оправдывал доверие сполна: играл с ней, пускал посидеть к себе в комнату, покупал на свои карманные деньги всякие мелочи; приводя в гости друзей, знакомил с сестрой, и она смущалась. К ужину Миша успел, а Соня пообещала вернуться только ближе к ночи. — Ты куда свои лыжи навострил? Ну-ка сидеть. Сидеть и есть, — Шура поймал Лёвы за запястье, когда он уже поднялся из-за стола с полной, почти не тронутой тарелкой. — Ты мне много положил, я столько за неделю не ем. Шурик, ну отстань, не надо меня пытать, я йогурт выпью. — Я что, попросил ныть? Я сказал ешь. Доедай котлету и четыре картошки и две ложки салата. Давай не беси, — Шура погладил Лёву по голове, заранее хваля. — Ну ты не понимаешь, что ли, что я не могу? Что у меня желудок маленький и в него не лезет? — Лёва разделил недоеденную половину котлеты на много маленьких кусочков и всё-таки принялся за неё. — Папа плохо кушает, — вздохнула Даниэла и поспешила на помощь. Забралась на соседний от Лёвы стул, взяла его вилку, наколола котлету и протянула ему. Когда она капризничала, её кормили родители, поэтому она решила сделать то же самое уже для Лёвы. Как бы ему ни хотелось отказаться, он не решился, разве что из-за улыбки жевать было сложно. После ужина Лёва повёл Даниэлу купаться, а Шура собирался поработать, но настроение было совсем не рабочее. Из ванной доносились весёлые громкие голоса и смех, слыша которые тяжело было сосредоточиться. Что ж, значит, работа откладывается на завтра. Когда Шура зашёл в комнату, увидел прекраснуюк картину: Даниэла сидит в ванне, а Лёва — на бортике, кое-как балансируя над водой, и мылит ей голову. — Ты навернуться не боишься, Ниндзя? — Шура присел перед ванной на корточки, подобрал резиновую уточку и пустил по воде. Дана с радостью отвлеклась на неё — искала, за что зацепиться, чтоб не думать о том, как шампунь льётся в глаза. — Я уже навернулся, — ответил Лёва. И действительно, штаны были мокрые по колено. — Макс звонил и спрашивал, взяли ли мы Давида. — Сейчас напишу, что взяли. — Но мы не взяли. — Мы — нет. А я взял. Не порти отношения с начальником, не забывай, кто тебе зарплату платит. — Какой же ты змей… Ну давай, оставь приезжего мальчика с тремя детьми без денег, это в твоём стиле. — А о трёх детях речи не идёт, они со мной не спорят, — Шура засмеялся, и Лёва брызнул на него водой. Даниэла брызнула тоже. — Я тебя понял. Ну ладно, увидимся в суде. — В туде, — хмыкнул Шура. Лёва показал ему язык. — Если ты наймешь этого фашиста, я не буду разговаривать с тобой до конца жизни. Я не шучу. Я очень обижусь. — Разговаривать не будешь? Обещаешь? — Шурик, я же сейчас вообще с тобой не шучу и не заигрываю. По нему заметно, что он отвратительный человек. Если он не стесняется того, что он ультраправый фашист, значит, он и антисемит. Зачем нам работать с людьми, которые нас презирают? Зачем ему у нас работать? Надо оставаться верными себе и не отдавать прекрасное рабочее место человеку, который его недостоин. Кто-то нормальный может остаться без работы, кто-то, кто будет нам ближе. Мне пофигу, какой он там профи. Я не буду получать от работы такого удовольствия, если буду бок о бок с вот таким вот. Я не смогу сосредоточиться. Давай поищем кого-нибудь другого в команду, я тебе обещаю, мы не разочаруемся. — Так, — Шура вытащил Даниэлу из ванны, обернул в полотенце. — Ты укладываешься спать, а ты, — кивнул в сторону Лёвы, — убираешь срач. Потом поговорим. — А сказку? Или песенку? И то, и то, — Дана продолжила мокрую голову Шуре на плечо и широко зевнула. Судя по попыткам отрубиться ещё до ужина, песенки ей будет достаточно. Лёва своё задание выполнил на отлично: успел и ванную помыть, и посуду, и даже кровать перестелить. Парой минут позже его к этой свежей кровати прижимал Шура. Страшно стало ещё на моменте, когда он услышал, как быстро и с каким напором Шура повернул замок и запер их. — Ну всё, иди сюда, ты, блять, я тебя буду наказывать, — прорычал он, схватив Лёвины ноги и подтянув за них поближе. Тот нахмурился, а глаза загорелись азартом. — Я буду тебя мучить как ты меня весь день, тебе пиздец, я тебе сразу могу пообещать. Чё смотришь? — Шурик, давай не будем. Простыня чистая, подожди до завтра хотя бы, — Лёва пытался договорить спокойно, но его захлестнули смех и восторг. Шура помог ему закрыть рот — перевернул на живот и ткнул лицом в подушку. Нормальные люди на такие случаи покупают кляп, но Шура знал, что если купит Лёве кляп, то велик будет соблазн использовать его не столько в спальне, сколько в повседневной жизни. А световика пришлось искать ещё недели две.

***

Лёва мог назвать своими друзьями не так уж много людей, и то — друзья они скорее были Шуре, а Лёва прибился уже по касательной. К большему он никогда и не стремился — замкнутый и интроверный, просто не выдерживал долгого обязательного общения. Исключением стал только Саша Васильев. Это был Лёвин друг. Не Шурин, а его собственный. Они переписывались, иногда созванивались, раз в год виделись. Лёва доверял ему — свои мысли, переживания, касания. Они, бывало, обсуждали даже совсем интимные темы — Саша спрашивал, а Лёва говорил, смущаясь. Ещё они шутили, и Лёва много смеялся. А кончилось всё тем, что Саша надавал по лицу Андрею Звонкову, гитаристу Би-2, пьяный и весёлый, перед этим послав Лёву на хуй. Не очень понятно? Лёве тоже не было. Это случилось на Сицилии, в начале две тысячи девятого — небольшой, но очень насыщенный фестиваль, на котором, кроме всех прочих, выступали и Би-2, и Сплин. Вечером Лёва и Саша пошли на пляж пить вино, а Шура остался отдыхать — знал, что Лёва хочет просто пообщаться, но предупредил, что ждёт к часу ночи. Лёва и Саша пообщались, да так, что случайно написали песню. — А ты искупаться не хочешь? — предположил Лёва, вышагивая по мокрому песку. Немного пританцовывал — настроение у него было замечательное. Он сегодня с утра уже искупался в море, но этого однозначно было мало. За купальниками до отеля идти было совсем близко, и они вполне могли окунуться. — Велик соблазн утонуть. Нет, пожалуй, — усмехнулся Саша. — Я пьяный, — признался Лёва, немного замедлился и положил голову Саше на плечо. Саша приобнял его. — Быстро ты. — Не пью почти, — Лёва закурил и протянул Саше свою тонкую сигарету. Тот не отказался. — А что ты тогда делаешь? — Танцую и бегаю. А ещё я всё готовить пытаюсь научиться. В свободное время от скуки. Такая хуйня получается, ты бы знал. Шурик плачет, когда ест, но у него выбора нет. Короче, не от этом. Ты тоже попробуй, пить вообще не захочется. — Что попробовать? Бегать, танцевать или твою готовку? — Ну, точно не мою готовку, а то это будет твой последний аккорд. Тебе не то, что пить, а жить не захочется. Далеко ты уже не убежишь, раз никогда не бегал... вот танцевать гораздо проще. Меня недавно Сонька заставила тектоник учить, чтоб мы видео записали. Но вообще, я свои движения из головы беру. Ты тоже можешь. Это помогает выразить все эмоции и пережить их. — Несомненно. — Саш, давай. — Мне нечего тебе дать. — Саша, — Лёва отпрянул, пошёл спиной вперёд. Он, справедливости ради, тоже не представлял, как Саша, который и не шевелился-то лишний раз, мог бы станцевать — сейчас, когда ему уже было за сорок. И поэтому твёрдо решил, что заставит. — Что тебе нужно? Посмеяться хочешь? — Нет, хочу, чтоб ты со мной станцевал. Ну? Лёва взял Сашу за руки и, обернув их вокруг себя, прижался к нему спиной на секунду — кажется, это было что-то из танго. Потом вытянул руки над головой, чтоб Саша покружился. Саша покружился, потому что делать было нечего. Потом Лёва попытался станцевать вальс, на каждый раз наступая Саше на ноги. Саша героически терпел, надеясь, что это не навсегда. — Как тебе? — Лёва покружился уже самостоятельно и стал исполнять привычные движения — качать бёдрами и стоять на одной ноге, дрыгая второй. — Даже хуже, чем я думал, спасибо, — Саша засмеялся, проведя ладонью по лицу. Наконец-то смутился. Лёве нравилось его смущать, да и вообще смущать людей вокруг — он специально вытворял или говорил что-нибудь эдакое, чтоб понаблюдать за реакцией. Правда, потом ему частенько становилось стыдно. Перед Сашей стыдно не было — они друг к другу достаточно успели привыкнуть за эти восемь лет. Потом наконец снова спокойно сели. Говорили о старении. Саша констатировал, что старость наступает, а Лёва сбил ему со лба чёлку, пальцами зачесал назад, придержал, чтоб она не спала обратно. — Вот так ты гораздо моложе выглядишь. Я тебе давно говорил, что надо подстричься. И тогда случилось то, чего Лёва ожидал меньше всего — Саша схватил его руку, перекрутил и с силой откинул от себя. — Лёва, иди нахуй, — сказал он чётко и вполне осознано. После чего встал и ушёл. Лёве стало смешно от того, насколько глупо, внезапно и нескладно всё это получилось — и он нервно засмеялся. А потом подскочил и пошёл следом — звал, спрашивал, просил объяснить, просил не уходить. Почему так? Чем Лёва настолько его обидел? Что он сделал настолько неправильно? Что ему поменять? Он бы поменял, лишь бы его не бросали, он бы легко простил и то, что Саша сказал, и то, как схватил, лишь бы он, единственный друг, не бросал. Лёва ведь не умел дружить — он знал, что больше никогда ни с кем вот так не подружится. Случилось то, чего он подсознательно боялся сильнее всего — его оставили. Саша знал о его страхе. Знал, поэтому и ушёл. При чём здесь Звонок, который следующую неделю ходил с фингалом? Ни при чём. Просто на пути попался, а его лицо Саше никогда особо не нравилось. Он встретился им обоим, когда Саша шёл в отель, а Лёва уже остановился и просто смотрел, не понимая, что делать. Лёва же издалека увидел, как расстояние между Сашей и Звонком сокращается, Звонок что-то говорит, а Саша, хорошенько замахнувшись, бьёт его по лицу. — Да что ты делаешь?! Саша! Ты ебанулся! Эй! — Лёва побежал к ним, но расстояние было слишком большим — Саша уже успел уйти, а Звонок — немного придти в себя. Всё это больше было похоже на какой-то сюрреалистический сон, даже не на кошмар, потому что ничего страшного не происходило, только странные и случайные вещи. В ту ночь Саша напился так, что утром его пришлось спасать капельницами. Но этого Лёва уже не узнал. Не узнал он и причины такого поведения. Причина была простая — Саша с собой не справился. Пару лет назад он бросил наркотики, год назад перестал пить беспробудно, но ничего не сделал с причиной, которая его на это толкала. Ему всегда хотелось разрушать — не кого-то, так хоть себя. Но лучше, конечно, кого-то. Он об этой своей тяге знал и иногда давал ей волю. В случае с Лёвой — нет. Когда они познакомились, он был уверен, что что-то завяжется, пока не понял, что Лёва ну просто по гроб жизни влюблён в другого человека. Что ж, это было забавно. Тогда и у Саши появился друг. Он любовью к людям и общению с ними не отличался и ненавидел всех довольно открыто, поэтому стать для него отчасти близким Лёве было честью. Для них обоих это было необычно и ценно. Тем более Саша никогда не общался близко с дельтами — по работе или по кровати, конечно, но чтоб дружить — в итоге кончалось всё в одном и том же месте. С Лёвой такого бы гарантировано не произошло, поэтому и подружились. Саше было интересно, чем он живёт, чем они отличаются друг от друга, как он ведёт себя в обычной жизни. Саша узнал. Его одновременно смешила и притягивала образовавшаяся между ними связь. Лёву он видел беременным Даниэлой на приличном сроке и даже испытал к нему какую-то странную, делающую его слабым нежность. Не романтическую, не эротическую, а просто человеческую. Ему нравилось, что Лёва такой слабый и сломанный, но при этом защищённый, счастливый. На его запоздалой свадьбе искренне радовался. Шуру он просто уважал как равного себе человека, в общем-то, неплохого, только слишком вездесущего. Он не ревновал, и это не было историей о несчастной неразделённой любви. Скорее о неразделимой, неуёмной ненависти к себе. Когда он узнал, как с Лёвой обошёлся Слава, — не показал, как его это задело, но задело точно, даже несмотря на то, что тогда они были знакомы совсем не много и не успели сблизиться. Поэтому и помог несколько лет спустя. Да, Саша сейчас не пил и не употреблял, но тяга к разрушению осталась и сыграла с ним злую шутку. Он всё думал — что, если схватить Лёву за волосы, вылизать его рот, залезть под футболку, прижать крепко… Что случится? Он испугается, попробует сопротивляться, может, снова отобьётся. И с каждой секундой хотелось узнать всё сильнее. Хотелось просто что-то сделать. Что-то, что потом ему не простят — потому что так он бы почувствовал себя живым впервые за долгое время. Это вместо наркотиков — ну хотя бы что-то. Он не сделал этого и не сделал бы. Он никогда не стал бы никого насиловать. Знал, что есть и красивее, и талантливее, и умнее. Знал, что может позволить себе кого угодно. И ещё он просто не был способным на насилие такого рода — не был чудовищем. Но и терпеть свою тягу не мог. Он действовал более привычно — просто повёл себя ужасно и неожиданно. Ему понравилось то, какое выражение приняло Лёвино лицо, когда он толкнул его, и то, как он звал, спрашивал, что не так, и просил прощения. Знал, что сейчас Лёва вспомнит все свои травмы — как в детстве с ним не хотели играть, как отец уходил из дома. Знал, как больно ему станет. Всё равно продолжать общение, во время которого в голове разверзается ад, он не мог. И закончил так — чтоб наверняка. Пусть будет больно, очень. Но после второй за тот год потери эта показалась Лёве очередной мелочью. Он даже не успел из-за неё расстроиться. Обычный вечер: Шура с Мишей смотрели фильм, Дана засыпала у Шуры на руках, Соня с Лёвой болтали в коридоре, пока он развешивал вещи. — В общем, можно он к нам на следующей неделе придёт? Вы против не будете? — спросила Соня, закончив рассказывать про одногруппника, который ей понравился. Осенью этого, две тысячи девятого года она уже перешла на третий курс, всё ещё жила с ними и с упоением училась. — Да чё, приходите, только мы всю неделю будем работать. Нам надо познакомиться или не мешать? — спросил Лёва, с усилием встряхивая Шурины джинсы. Повесил на сушилку, пригладил. — Просто быть. Ничего такого, пусть посмотрит, я подумаю, нормально ли нам вместе. — Проходите, приходите, только Шурика предупреди, — Лёва устало улыбнулся. На кухне зазвонил его «Айфон» — Соня принесла. — Бабушка звонит. — О… поздновато. Ну ладно, давай поболтаем, — Лёва принял звонок. И спокойствия как не бывало. Он плохо помнил, что было дальше. Слушая, что говорит Наталья Федоровна, зашёл в гостиную. Соня позвала Шуру. Шура крепко обнял Лёву и усадил на диван. А потом они летели на похороны. Лёва знал, что с сердцем у Михаила Васильевича не всё в порядке, просил обследоваться и лечиться, порывался всё оплатить, но оплачивал в итоге похороны. В вечер, когда узнал обо всём, не плакал — просто пытался осознать. Шура гладил его по спине, Соня держала за руку его и Мишу, которому Михаил Васильевич полюбился больше, чем кто-либо ещё из их многочисленных родственников. Даниэла вилась возле них, пытаясь привлечь внимание, пока Миша не увёл её укладываться — сначала это хотела сделать Соня, но он решил, что она нужнее родителям. — Пап, когда мы поедем? — спросила Соня, приложив Лёвину руку к своей щеке. Ей просто не хотелось, чтоб он молчал. — Надо лететь завтра, — сказал Лёва и приобнял её. — Вам не надо… не обязательно. Это всё ужасно. — Мы поедем, ты что? Надо попрощаться. Мы хотим быть рядом. Так и вышло, что полетели все. Даниэлу оставлять одну с няней не стали, тем более старшие дети пообещали помочь… В самолёте Шура держал холодную Лёвину руку и то и дело целовал в щёку, просто напоминая, что он рядом. Лёва отвечал тем, что тыкался головой ему в плечо. Похороны состоялись на второй день после их прилёта. Лёва пересилил себя и посмотрел в гроб, потому что знал, что если бы не посмотрел, то жалел бы. От земли поднимался пар. Лёва обнимал маму. Он знал, что как супруги в обычном понимании этого слова они с отцом не жили уже много, много лет, но всё-таки они оставались друг другу близкими, возможно даже некогда любимыми людьми, оставались вместе. Знал, как близко к сердцу она принимает любое горе, особенно сейчас — будучи в возрасте. На похоронах же был и Лёвин брат Николай, уже постаревший, спокойный. Прощание, поминки, дорога домой. Потом Наталья Федоровна всё ходила по квартире, не находя себе места, а, усевшись на кухне вместе со всеми, обратилась к Мише: — Саша, а Лёва-то где? Он на ужин-то хоть придёт? Миша пару раз моргнул, наклонился к ней, пытаясь понять, что вообще только что услышал. Он, конечно, отдавал себе отчёт, насколько похож на Шуру, но чтобы их в прямом смысле слова перепутали, да ещё и родная бабушка… — Бабуль, ты чего? Лёва тут, — ответил Миша, указав на Лёву, который к своему ужасу всё прекрасно слышал и понимал. Родителей Натальи Федоровны он не помнил, только знал, что у её отца была деменция, от которой он медленно угасал последние лет десять своей жизни. И Лёва панически боялся, что сам когда-нибудь столкнётся с этим. Он так боялся, что даже стал читать об этом, и узнал, что генетика играет второстепенную роль в вопросе предрасположенности к деменции. Тогда его это успокоило. Сейчас он всё вспомнил. Всё-таки играет. Хотя Наталье Федоровне уже было семьдесят, он знал, что некоторые и под девяносто сохраняют ясность ума, и надеялся, что это будет в её случае... а потом и в его. Зря надеялся. — Мам, — он оставил недомытую посуду, наскоро вытер ладошки о джинсы и, подбежав, присел перед ней на корточки, взял за руки, — мам, это я, Лёва. Это не Саша, это Мишка, твой внук. Мой сын. Всё хорошо? Ты же помнишь? — А-а… Да-да-да. Всё хорошо, — повторила она, но Лёва не увидел в её глазах ничего. Если смерть отца он уже почти пережил, то это… это только начиналось. — Ты меня узнаёшь? Мам, это я, я Лёва, — он убрал с лица волосы, будто это могло хоть как-то помочь. — Узнаю, — тихо. Лёва уложил её спать. Дети легли на разложенном диване в гостиной. Лёва и Шура закрылись на кухне, и только тогда он впервые смог поплакать за все эти дни. Сначала думал, что это хорошее решение — остановиться в родной квартире, ведь тогда Наталье Федоровне не будет одиноко, семья поддержит… сейчас же находиться здесь было невыносимо. Запах, фотографии, магнитики на холодильнике, посуда — всё напоминало о том далёком времени, когда проблем ещё как таковых не было. Он плакал, поставив локти на стол, пряча лицо в ладонях, долго. Шура просто был рядом, давая ему пережить всё это в тишине, но не в одиночестве. — Попей немного, — попросил, поднеся к Лёвиному лицу гранёный стакан с холодной водой. Знал, что заставить выпить можно только так, а иначе Лёва не станет — в такие моменты ему тяжело было глотать. Лёва, давясь, выпил. Шура погладил его по взмокшим волосам. — Молодец, Лёвчик, всё хорошо. Я с тобой. На утро Наталье Федоровне стало лучше — всех членов семьи она без труда узнала и даже не помнила, что вечером было что-то не так. Шура предположил, что вчера это произошло от стресса, и Лёва был бы рад согласиться, только он знал, что это нечто необратимое показалось им впервые. — Её папа так начинал. Я тогда маленький был, когда он умирал. Долго… она о нём заботилась. Коля тоже, пока не уехал. Просто я знал, что деменция — это страшно. Но я только недавно понял, что если у него это произошло, то и у неё скорее всего будет. Не бывает так, чтоб человек просто на день всё забыл, а потом вспомнил и жил как раньше, Шурик. От стресса это случилось в тот момент. А потом это случится без стресса, — говорил Лёва почти спокойно. — Это не происходит за один день, Лёвчик, будет ещё много времени. У нас есть деньги, мы обеспечим им всем такую старость, чтоб они были счастливы. Мама будет в порядке, — Шура приподнял его лицо за подбородок, заставил посмотреть. — Вон она с утра с Сонькой болтала, не терялась. — Не происходит, — согласился Лёва, глядя мужу в глаза. А потом добавил: — Со мной тоже так будет. — Нет, не будет. — Шурик, я это знаю. При всех вводных, с нашим образом жизни, с моими психическими проблемами… Я знаю, что так будет. Не сегодня и не через десять лет, но когда-нибудь. И мама за день не угаснет, но всё уже началось. — Хочешь, заберём её в Москву? — Она не поедет, я спрашивал. Жить с нами она не сможет, это точно нет. А отдельно в чужом городе, в чужой стране… не станет, нет. Жестоко её отсюда отрывать. Сюда хоть Колька вернулся. Не знаю, Шурик. Может, он переедет к ней со временем… Лёва боялся, что всё это снова затянет его в депрессию, заставит выпасть из жизни, замкнуться. Чтобы быть хоть немного спокойнее, поговорил с братом — тот согласился держать обо всём в курсе. Наладил какие-никакие отношения с новыми соседями. Помог навести в квартире генеральную уборку. И постепенно стало спокойнее. Вернувшись домой, изо всех сил старались не раскисать, да и раскисать было некогда: нужно было выпускать альбом, готовиться к туру и писать новые песни. Первый день в Москве так и прошел — ни на секунду не присели. Только вечером, поужинав, оказались в тишине и неприятном спокойствии. Сидели за столом, пили чай молча — все, даже Даниэла. Первый заговорил Лёва. — Папа, когда ещё думал, что из меня что-то путящее получится, мне кое-что рассказал. Это был год восемьдесят восьмой, по-моему. Тогда эта теория только появилась, он, конечно, о ней сразу узнал. Она скорее на стыке физики и философии… — Квантовое самоубийство, да? — догадался Миша сразу. — Да. Только называть это квантовым бессмертием мне как-то ближе. В общем, всё это связано с квантовой механикой. Квантовое бессмертие — это такая теория, по которой каждый раз, когда ты умираешь в своей вселенной, она расщепляется на две вселенные, в одной из которых ты продолжаешь жить. В одной вселенной ты всегда продолжаешь жить, а в других — умираешь. Это объясняют обычно через пример с ружьём. Ты направляешь его на себя и стреляешь, выживаешь с вероятностью в пятьдесят процентов. То есть теперь на месте кота Шрёдингера — ты. Это теория параллельных вселенных… в одной из которых ты точно живёшь бесконечно. Но ты никогда сам этого не поймёшь и никому не расскажешь. Потому что не знаешь, что мог умереть. Это сейчас, наверное, попса, а тогда, в шестнадцать лет, мне это просто голову взорвало. Что по правде могут существовать какие-то параллельные вселенные, миры, разделения, переходы. Я же правильно говорю? — Лёва взглянул на Мишу, и тот покивал. — Всё правильно, пап. Шура не любил рассуждать о смерти — его это попросту пугало. Он старался и не думать об этом. Даже на похоронах, глядя на то, как гроб уходит под землю, он обнимал за плечи вжавшегося в него Лёву, и старался настроить себя на другие мысли — например о том, как хорошо Лёва держится, как бы ему самому не показать, насколько он потрясён, как бы довезти всех до дома… Но Лёвины слова про вселенные не оставили шанса не задуматься. Перед сном он спросил у Лёвы, лежащего под одеялом в очках с книгой. — Папа же у тебя учёный был, — начал Шура негромко. — Он это серьёзно всё говорил? Про параллельные вселенные? — Серьёзно, вообще. Не знаю. Он много чего говорил. Но в это хочется верить. Лучше вечно жить, чем вечно гореть в аду. Знаешь, успокаивают же словами «Он сейчас на небесах, в раю». Это вообще всегда неправда, если верить по этим христианским понятиям. Не знаю никого, кто бы реально мог в рай попасть. Так что я лучше буду верить в квантовую механику. В параллельные миры. Шура промычал понимающе. Подобрался ближе, заглянул Лёве в книгу, желая соединиться хоть так, подумать о том же, о чём и он. — Я бы тебя во всех любил, — добавил Лёва, нащупав руку супруга. Сейчас он особенно полно осознал и прочувствовал: никого ближе у него нет и не было никогда. И хотя горе всё ещё рвало душу, оно его не сломало. И он знал, что переживёт это — и знал, благодаря кому.