The very long curious story

Восстановление после этих родов давалось Лёве не просто тяжело, а мучительно. Было ощущение, будто по нему пару раз проехали катком: болели и рёбра, и таз, и всё внутри. Поначалу большую часть времени он спал. Если о рождении Сони он не помнил почти ничего, о рождении Миши — только хорошее, ведь получилось легко, то вот о появлении Даниэлы — всё вплоть до секунды, до уровня боли, до каждой своей мысли. Хотя окситоцина ему вкатили столько, что хватило бы на весь роддом, эффекта никакого он в дальнейшем не оказал. Вообще-то, на своё физическое состояние они оба с Шурой уже давно научились не обращать внимания. Живы — уже хорошо, значит, можно работать. Не живы — значит, надо выпить кофе и тоже работать. Дело было далеко не в этом. Дело было ещё и в том, что он как будто разучился быть отцом. Он смотрел на Даниэлу, такую маленькую, крикливую, красивую… с прибинтованной к телу правой ручкой. И главное, что чувствовал, — стыд. Любовь тоже была, но, как только она начинала разливаться по телу, её сразу душил стыд. У Лёвы по сути была одна задача — нормально родить своего ребёнка. Об остальном позаботились врачи, Шурик, медперсонал. Лёва не справился. Ведь это перелом в таком маленьком возрасте, он точно не пройдет без последствий в будущем, Даниэле наверняка больно и неудобно… Он должен был дать ей жизнь, позаботиться, помочь во всём, а не травмировать ещё до появления на свет. Даниэла много плакала и плохо ела — хотя для младенцев это было нормально, Лёва не сомневался, что и в этом он виноват. Когда Шура пришёл к нему на следующий после родов вечер и взял на руки дочь, Лёва смотрел на него затаив дыхание. Шура выглядел восхищённо, влюбленно, радостно… казалось, он соткан из нежности. Как он взял Даниэлу на руки, как наклонился к ней, тронул личико шершавым большим пальцем, поправил чепчик, как приткнул за ухо свои волосы, чтоб не щекотали её… как осторожно и невесомо поцеловал её в макушку. Лёва хотел бы чувствовать то же самое, что и он. Лёва бы многое за это отдал. Но он не мог. Всё сожрал стыд. Шура хотел устроить на выписку праздник, но Лёва попросил этого не делать и просто отвезти поскорее домой. Дома Миша и Соня вели себя так, будто Лёвы не было не пять дней, а целый год и к тому же вернулся он хрустальным. Рассказывали только хорошее, обнимали, по очереди делали ему чай. С Даной знакомились трепетно и почти не дыша. Соня уже нянчилась с Мишей когда-то, но в то время ей самой было пять, а сейчас — уже практически пятнадцать, совсем другой, осознанный возраст. Впервые она взяла сестру в первый же вечер, как только Лёва с Шурой приехали из роддома. Лёве порекомендовали даже не брать дочь на руки стоя и вообще поменьше двигаться, впрочем двигаться побольше он бы при всём желании и не смог. Поэтому помощь от старших детей пришлась как нельзя кстати. Когда Соне дали сестричку, она тут же начала покачивать и сюсюкаться с ней. А вот Миша в свою очередь ещё долго ничего не мог сказать и не решался пошевелиться с Даной на руках. — А что она уже умеет? — спросил он, стараясь держаться Шуры. В данный момент она потащила в рот кулачок, одетый в варежку. — Да пока что особо ничего. Слюни пускать. Кричать. Кряхтеть. На тебя вон любуется. Только видит пока плохо. — Круто, — с неподдельным восторгом заявил Миша. Лёва пытался вставать к Дане по ночам, кормить, баюкать, но каждый раз Шура опережал его. Его энергия словно не иссякала никогда, даже ночью: стоило ей начать капризничать — он уже был тут как тут. Лёва даже не успевал толком проснуться. Ему бы радоваться, но, конечно, радостного в этом было мало: он плохой отец, не справляется настолько, что приходится всё делать одному Шурику. Шурик и работал за них обоих, и старшим детям время уделял, и за младшей ухаживал, а Лёва… просто был. Как мебель. Лёва смотрел на Дану и думал, что она тоже очень красивая. Голубые глазки, сразу темные брови и завитки волос, длинные ресницы (как у него с самого детства), маленький (кажется, действительно маленький — в кого же?) нос, уши торчком, маленький же рот, который она всё время открывала как рыба — уже хотела болтать. И поэтому её тоже было жалко — он не заслужил такую красивую, спокойную, здоровую дочку. Сам на себя после больницы просто смотреть не мог: вроде, роды прошли, он должен был похудеть, но не похудел. Кожа испортилась. Живот уже был не беременный, но весу Лёвиному соответствовал. Все в их семье были прекрасными и заботливыми, только он как всегда выбивался. Так пролетело несколько месяцев. Лёва просто старался жить. Его проблемы начались с малого, с одной вынуждено сломанной детской косточки, но спустя время проблемой вдруг стало всё вокруг и главное — он сам. Здоровье восстановилось — теперь он хотя бы мог нормально носить своего ребёнка и заниматься домашними обязанностями. Вот только теперь мешало то, что с домашними обязанностями он тоже справляться перестал. Сил не хватало, хотя он искренне старался — он ненавидел бардак, а бардак в доме с тремя детьми мог образовываться за минуту. С чем-то он не справлялся никогда, но раньше его это не волновало, зато теперь… Как-то Шура доставал засор из раковины и пошутил: «Лёвчик, ты салат нарезал?». Думал, что Лёва либо закатит глаза, либо посмеётся, но он просто спрятал взгляд и поджал губы. Не обижался, потому что знал, что правда всё делает плохо. Чтобы Шура не чувствовал себя неловко, всё-таки улыбнулся, пересилив себя, но получилось дохло. Последняя капля собралась, когда Лёва не смог одеть Даниэлу на прогулку. Ходил с ней по квартире: надел на неё бодик, колготки, носки — она, конечно, заплакала, ведь никакой ребёнок не любит одеваться. Лёва натянул на неё кофту с горлышком, а потом просто лёг рядом на кровать и тоже заплакал. Тихо, поглаживая её по животу, даже не пытаясь успокоить, просто давая знать, что он рядом. Шура зашёл в спальню, когда понял, что скорее всего прождёт в прихожей мужа и дочь до вечера. Он уже обулся, вывез коляску — Лёве нужно было только собрать Дану. Шура его не торопил. Никогда не торопил — им было некуда спешить. Но сейчас стало очевидно — что-то не так. — Ну и что это за сонное царство? Кто тут плачет? — проговорил Шура ласково, заходя в спальню. — Я не сплю, — ответил Лёва неловко. Но даже не приподнялся. Так и лежал спиной на кровати, ноги поставив на пол. — Плохо чувствуешь себя? — спросил Шура, продолжив одевать дочь в комбинезон. Хотя она нервничала и дрыгалась, у него всё получилось легко. — Я не знаю, что со мной. Я дно. Я хочу, чтоб у тебя был нормальный муж, а у детей — папа, — признался Лёва. — Так, — Шура тяжело вздохнул и прежде, чем продолжить, недолго помолчал. — Одевайся сам, главное. Поговорим на улице. На улице Лёва толкал в сторону сквера коляску, а Шура приобнимал его за руку. Лёгкий ветер кружил совсем молодые листья. День стоял в самом разгаре. Дана лежала в коляске и любопытно смотрела на них, всё время что-то агукая. Лёва послал ей поцелуй, и она ответила тем, что вскинула брови. — Лёвчик, тебе нужно вернуться к психиатру. Так больше нельзя. Ты вообще не с нами, а ты нам нужен, — сказал Шура. — Я за тебя боюсь… Я скучаю. Мише в декабре этого года уже должно было исполниться одиннадцать — он ещё не был подростком, но время обещало пролететь быстро. Соне оставался ровно год до окончания школы, а ведь ей ещё и пятнадцати не исполнилось — она должна была стать выпускницей всего в шестнадцать лет. Что делать с этим фактом, пока что тоже было решительно не ясно. Худшего времени для того, чтобы уйти в себя, и придумать было невозможно. А ещё Лёва сам понял, что зашёл в тупик. — Я сегодня найду специалиста, — пообещал он. — Что? — переспросил Шура, обходя Лёву. До этого он шёл левой стороной к нему, а сейчас стал правой. Ничего удивительного: они вышли на улицу возле проезжей части, и Шура наверняка просто не захотел, чтоб Лёва с коляской двигался близко к дороге. — Я говорю, что найду специалиста сегодня и запишусь на ближайшее время. Прости меня. — Мне тебя не за что прощать. Давай приходить в себя, Лёвчик, — Шура поцеловал его в щёку и, отвернувшись, закашлялся. Дана выплюнула пустышку, и Шура поспешил дать ей её обратно. Она немного пожевала и выплюнула снова — так повторилось несколько раз, пока Шура не понял, что, кажется, с ним заигрывают. — Ты хулиганка? — догадался он. Даниэла похлопала глазами, будто согласилась. — Вот это да.

***

Ещё только спустя месяц после рождения Даниэлы, ближе к весне, Шура почувствовал себя плохо. Поднялась температура, нос и уши заложило, горло болело, сам он охрип даже сильнее обычного. Он поступил привычным образом: сбил с утра температуру, выпил шипучку витамина С, закапал нос, забрызгал горло и просто продолжил свою рутину. Когда становилось плохо, снова сбивал температуру. Пару раз сам себе промыл нос, но результат был временный. Обращать внимание на такие мелочи было бы верхом безответственности в их ситуации, вот он и не обращал. Он нужен был везде и сразу. Мишины оценки по русскому и литературе стремительно ухудшались, хотя Шура точно понимал — он всё знает. Миша на вопросы о том, что происходит, просто пожимал плечами и отвечал, что сам не понимает. Потом испортилась успеваемость по математике и, узнав это, Шура сначала отсмеялся, а потом твёрдо решил пойти разобраться во всем лично. Дело было в том, что математику Миша знал лучше, чем он сам — и лучше, чем большинство Шуриных знакомых. Он шёл впереди программы и уже давно интересовался физикой и даже химией. Ну не мог он не справляться с делением трёхзначных чисел в столбик — это Шура понимал. Во время визита в школу Шуре Мишу описали до боли знакомой фразой — «умный, но ленивый и невнимательный». Всё стало очевидно, когда Шуре показали проверочные работы. — Но он нашёл правильный ответ. Он записал не то, но решил верно, — глядя в тетрадь по математике, сказал Шура. — Во-первых, он решил не тем способом, который мы проверяли и учили. Во-вторых, записывать всё тоже нужно уметь верно, — парировал учитель математики. — Я собираю у них тетради на проверку — у Миши Александровича на месте классной работы какая-то зияющая пустота. За это «двойки». А ещё посмотрите, что это за дата? Шура глянул туда, куда показал учитель, и нахмурился. — Пятидесятое марта? — Именно так. Что ж, когда Шура считал, что Миша опережает время, он не совсем это имел в виду. Если разговор с математиком не расстроил, а скорее позабавил, то, слушая о Мишиных успехах в русском языке и литературе, Шура чувствовал, как сходит с ума. — Александр Николаевич, вы меня тоже поймите. Оценки Мише снижать мне не хочется, но когда он, умный мальчишка, пишет «Делка» вместо «Белка», у меня глаза на лоб лезут. А вместо слова «Горка» вообще получилось вы бы знали что, — она полистала тетрадь. Вместо «Горки» получилась «Порка», и это было очень грустно и совсем не смешно — настолько грустно, что у Шуры аж поджались губы и намокли глаза. Сейчас он порадовался тому, что пришёл в школу один — с Лёвой вместе они бы точно не сдержались и хохотали на всю школу. — А когда мы пишем под диктовку, у него просто получается набор слов. Раньше этого было гораздо меньше, вы знаете. А сейчас он как будто вообще не старается. Кстати, раз уж вы здесь, есть разговор по поводу поведения старшей, Сонечки… И тут Шура уже окончательно осознал, что разбирается не он — разбираются с ним. Обычно в школу они с Лёвой ходили вместе, но сейчас детьми гордился он самостоятельно. Вернувшись домой, сразу позвал Мишу на разговор. — Ты же понимаешь, мы любим тебя, каким бы ты ни был. Но почему ты позоришь наши седины и издеваешься над русским языком, Миша, а? Скажи, родной, что он тебе сделал? Сына-корзина. Я слушаю. — Он сложный, — Миша неловко посмеялся. Сидели они с Шурой на кухне за столом. На столе стояли кружки чая, лежали тетрадь и ручка. — А английский? А белорусский? Ты же сразу схватываешь, ну? Атказвай. — Атказваю. Когда не нужно читать, да. Читать ненавижу вслух. Лучше выучу что-нибудь и по памяти расскажу, чем читать буду. — Я понял. Пиши. Пиши десять раз — «Автобус». Миша написал. Автобус, автобус, автобус, автобус, автобусус, автобус, автобрс… Шура взглянул в написанное и тяжело вздохнул. Помассировал виски, закашлялся. — Так… какой ещё автобусус? Ладно, это можно понять, отвлёкся. Но что ещё за «Автобрс»? Ты же от руки пишешь, а не на компе печатаешь. Объясни. — Я не знаю. Буквы пляшут, — признался Миша. — Куда-то посмотрел и не то написал. — И давно они пляшут? — Всегда. А у вас нет? — У нас только давление пляшет. Так… а классные работы ты почему не пишешь? — Не замечаю. Просто мне скучно, — Миша отвёл взгляд. Шура положил руку ему на плечо, погладил по спине, стараясь всячески показать, что он поддерживает. — И поэтому надо не писать ничего? — Не могу себя заставить. Я не знаю… у меня столько мыслей. В голове тяжело и шумно. Если мне интересно, я всё пишу, всё решаю, ты же знаешь… я дома люблю учиться. А в школе… у меня пацаны, всё время шумно, жарко, я это всё знаю уже, и просто, не знаю… я немного выпадаю. Вот и… не пишу. Я стараюсь, просто не могу. — А когда это началось? — Да всегда было тяжело… а сейчас вообще жесть. Ещё папа себя плохо чувствует… Тяжелее справляться, пап, я не знаю. Может, я просто тупой? — Ты уже умнее меня и давай больше об этом никогда не спрашивай. Твой дедушка — преподаватель физики и вообще доктор наук, и он тоже… своеобразный. Да и мы у тебя со странностями. Ничего удивительного. Ну ладно, ну пляшут буквы, ну и хрен с ними. Поправимо. К логопеду ходить согласен? — А это поможет? — Не поможет — ещё что-нибудь найдём. Что-то точно поможет. Я уж думал, ты снова видишь плохо. — Ну, если честно, мне кажется, я плохо вижу. Очки не подходят. Шура вздохнул. — Почему я впервые об этом слышу? — Не знаю… не знал, как сказать. — Что-то ещё я должен знать? — Соньку отчислили. — Чувство юмора у тебя в папу. И вот это, к сожалению, не лечится, — Шура потрепал сына по спутанным кучерявым волосам. — Но я тебя и таким приму. Логопед помог подтянуть и чтение, и письмо, но главное — без труда определил проблему. Миша оказался почётным обладателем дислексии, вытекающей из неё дисграфии и, главное, синдрома дефицита внимания и гиперактивности. Последнее уже установил невролог, обратиться к которому рекомендовал логопед. — Я теперь псих, — сказал Миша, когда они вышли из кабинета врача, и оттянул нижние веки так, чтоб глаза закатились. Шура усмехнулся. — Круто! — Ну, зато это наследство, которое не придётся делить с сестрами. Можешь порадоваться. — А я и радуюсь. А меня будут бить током и выбивать мне мозг через глаз? Я в кино видел. — Если мне ещё раз придётся пойти в вашу школу, то тебя и не такое ждёт. Ладно, приколист, пока что, вроде, только какие-то тренировки выписали. Может, когда подрастешь, будешь пить таблетки. Но если ты не пишешь классную работу потому, что на какого-то залипаешь, самое время признаться. Нет? А пора бы уже. Миша обнял Шуру, а тот прижался губами к его виску. Ростом они должны были сравняться уже совсем скоро — может, даже до конца года. По поводу Мишиного состояния Шура почти не волновался — знал, что он толковый и справится. А они помогут. Тогда же Шура застал Соню с сигаретой. Она стояла с компанией друзей у подъезда, а он как раз вернулся домой. Она тут же выкинула сигарету, но, конечно, это не помогло. — Сонька, какого черта ты делаешь вообще? Нет, ну это надо додуматься — курить возле дома… Четырнадцать лет. Я херею, — Шура ругался, пока расставлял в прихожей обувь. — Прости. Но мне почти пятнадцать. — А мне почти тридцать шесть, можно мне до них дожить спокойно уже или нет? — Прости. — А что прости? Ты перед собой лучше извинись. — Вы сами курите. Папа тоже курит, и ничего… — Ага, ничего. Ты слышала, как мы кашляем? Да я до этажа нормально подняться не могу, Сонька, не беси меня давай. Не выводи. Вот ты умный человек. Мы тебе сто раз говорили — курить даже не начинай, начнёшь — уже не бросишь. Мы начали в двенадцать, и шо хорошего? У меня с сосудами пиздец, извини, у папы — с зубами. Хотя и у меня тоже с зубами плохо. Мы нахрена с тобой всю жизнь как со взрослым человеком общаемся? Чтоб ты сразу в этой жизни что-то понимать начала, а не как мы. Будешь курить — будешь болеть и нас расстраивать. Мы курить начали, потому что не знали, почему нельзя, а бросить уже никак. Мы пытались сто раз. Папа десять, двенадцать месяцев держится — потом опять за сигарету. Я по две пачки в день гоняю. Это нормально? Да это пиздец. Я тебе такого не желаю. Если ты нас уважаешь, ты не будешь этого делать, — Шура всё говорил и говорил, а Соня сникала. — Если хочешь, я тебе могу пива дать попробовать, но курить — нет. Это зависимость. Я тебе этого не хочу. Тебе вообще нельзя, ты в конце концов девчонка. — Я не буду, — пообещала Соня. Не то чтобы прониклась, просто поняла, что прожить без сигарет может, а вот каждый раз выслушивать эти тирады у неё точно силы воли не хватит. Во всём этом легко забыть, что изначально речь шла о Шурином здоровье. Вот и он тоже забыл. Температура была каждый день, а дням он уже потерял счёт. Ему бы отлежаться, но отлеживаться было некогда. Даже Лёва в депрессии и бессилии не отдыхал, а всё время чем-то занимался, а Шура уж тем более не мог позволить себе распуститься — на него рассчитывали все и всегда. Обоняние он потерял где-то через неделю постоянного насморка и заложенности. Потом стало закладывать и простреливать уши, особенно — левое. Ощущения были как во время посадки самолёта, только длились всё время. Правое ухо отпустило быстро, а вот левое никак не хотело работать как надо. Оно и так слышало слабовато, а теперь — вообще никак. Голова болела то ли от температуры, то ли от воспаления. Так и пришли те месяцы. Лёва начал принимать антидепрессанты и возвращаться одновременно с тем, как Шура совсем потерял контроль над своим телом. Однажды он чихнул, и ладонь, которой он успел закрыться, оказалась в крови и слизи. Это скрыть было невозможно — Лёва заметила и ужаснулся. — Что с тобой? — Не знаю. Наверное, из-за того, что перегородка кривая, — оправдался Шура. — Нет уж. Ты заболел? — Немного недомогаю. Херня. Не успел Шура вытереться, как Лёва уже записал его к лору. Не то чтобы сам он не додумался — он вполне конкретно отверг идею идти к врачу. Ведь врач точно скажет, что что-то не так, придётся услышать это, принять, начать лечиться… зачем, если всё так или иначе само пройдёт, а он пока что займётся чем-нибудь полезным? Услышав о том, что Шура болеет уже не первый месяц, лор убедил его ехать в городскую больницу и настоял на госпитализации. Он нашёл целый ворох проблем и осложнений, главными из которых оказались острый отит среднего уха и гайморит. Отит у Шуры уже случался в детстве, и тогда он потерял процентов тридцать слуха на одно ухо — как раз на левое. В больницу Шуру положили в тот же день — даже вещи ему в больницу привез Лёва. Ноутбук и зарядники, собственную кружку, несколько сменных пижам, бельё, носки потеплее, новые тапки и побольше вкусной еды, чтоб хоть что-то поддерживало. Ничего не изменилось после того, как ему прокололи барабанную перепонку. То есть, конечно, из глаз искры посыпались, но больше ничего не произошло. О том, что слух не вернётся, ему сказали на следующий день и как бы между делом. Шура как бы между делом это принял. То, что кроме барабанной перепонки ему придётся прокалывать ещё и пазухи носа, он, к сожалению, услышал оставшимся ухом. В этот момент он пожалел, что не оглох окончательно. Прокалывать барабанную перепонку было почти не страшно, потому что Шура ещё не знал, что его ждёт, и верил в лучшее. А ещё она была не на лице. Когда узнал, что и нос нужно будет пробивать, совсем поник. Да, ничего особенно сложного в этом не было, но, чёрт… это было страшно. Страшно и, главное, больно. Шура должен был просто переждать, вытерпеть это — что ему в нос дважды воткнут иглу длиной, кажется, с него самого, и протолкнут едва ли не до самых мозгов. Подтянул к груди ноги, опёрся спиной о стену, включил на ноутбуке сериал. Попытался отвлечься. В палате было холодно, слишком светло и людно. Он покрутил в руках телефон, потом всё-таки кликнул на контакт «Муж 2». Лёва, когда увидел, как записан у него, немало удивился и поинтересовался, кто же тогда Муж-1. Знал, что, конечно, вышло так, потому что раньше у него был другой номер, а новый Шура, чтоб не путаться, забил так, но не пристыдить не мог. Впрочем Шура не слишком устыдился и оставил Лёву Мужем-2. А ещё пригрозил, что Лёва, если продолжит возникать, окажется разжалован до Мужа-3. Они говорили сегодня уже три раза, последний — всего пару часов назад, до того, как Шура узнал, что завтра в нём планируют сделать ещё несколько дырок. Когда Лёва взял трубку, обрадовался: — Алло, любимый. Как дела? Не зашиваешься? — Нет, всё отлично, — ответил Лёва, зажав телефон между ухом и плечом. Одной рукой он укачивал Даниэлу, второй из кастрюли вылавливал пельмени, а ногой вытирал (точнее, размазывал) разлитый сок. Соня в этот момент сказала уверено: «щас я тебе покажу» и возле стены встала на руки, а Миша схватил её ноги и потянул на себя. Она завизжала и стала отпинываться. Одного Лёвиного жалкого (он считал его строгим, но будем честны) взгляда хватило, чтобы дети расцепились. Но, переходя в нормальное положение, ногой Соня задела горшок с геранью, и тот полетел с подоконника на пол. Не разбился, потому что был пластиковым, но землёй облагородил всю кухню. Лёва отвернулся. На пельмени смотреть было куда приятнее. — Сильно завтра занят? — Нет, не слишком, — соврал Лёва, зная, что просто так Шура бы не спрашивал. — Вот, к тебе собирался. Можно? — А ты с утра приехать можешь? Мне там будут кое-что проводить, я подумал… сразу после этого можем посидеть с тобой. Ну, если это не накладно. — В смысле накладно? Конечно я приеду. А что тебе будут проводить? — Да-а пазуху прокалывать, — протянул Шура. — Ничего такого. Фигня. На ничего такого Лёва приехал заранее. Сидя в коридоре, держал Шуру за руку, а своей ногой немного наступал на его. Перед тем, как проводить в кабинет лора, поцеловал в макушку. Встречать же Шуру через пятнадцать минут пришлось прямо от дверей — он был бледным, плохо себя чувствовал и держался за голову — та кружилась, а он будто пытался остановить её. Лёва подобрал его, усадил туда же, где они ждали приема, убрал с уставшего лица волосы. Шура попытался напустить их обратно, но Лёва не позволил — убрал чёлку за уши и увидел наконец, что глаза у Шуры красные, опухшие и влажные. — Иди сюда, — попросил Лёва мягко, подставляя своё плечо, чтобы Шура прилёг. Он прилёг, вздохнул как-то сбито и мокро, попытался задержать дыхание, чтоб успокоиться, и дрогнул. Он всё время тянул к лицу руки, пытаясь закрыться. Лёва взял их и положил к себе на талию — Шура не стал сопротивляться, сцепил пальцы замком. Лёва осторожно спросил: — Как ты себя чувствуешь? — Просто слабо, — заговорил совсем глухо и нехотя. Лёва не видел его лица и до этого не был уверен, что он снова плачет, но сейчас это стало очевидно. Была мысль, что слёзы текли сами по себе, после операции, но нет — Шура именно плакал ему в плечо, такой беззащитный и уставший. — Больницы ненавижу. Хочу к тебе и ребятам. Спать не могу спокойно. Голова всё время болит. Мне же сейчас иглой кость пробили, это так больно вышло, я как-то не готов был. Два раза пришлось. На втором сбежать хотел. Мне кажется, это никогда не кончится. Я просто заебался. Скорее бы это кончилось, не хочу таким быть. — Тебе очень больно? — подтолкнул Лёва. — Очень, — Шура тихо вслхлипнул и хотел уже вытереть лицо и, главное, нос, но вовремя остановился: нельзя было. Всё лицо текло. — Вот блять… Лёвчик, у тебя бумажки не будет? Лёва быстро сходил в туалет, намочил и принёс бумагу, взял Шуру за подбородок и сам стал умывать, едва касаясь. — Не хватало ещё, чтоб ты мне сопли вытирал, — проговорил Шура разбито. — Ну, ты же мне всю жизнь вытираешь. Моя очередь. Сморкнись, но не сильно, чуть-чуть. Ещё, — Лёва промакнул Шурин нос. Потом оторвал чистый кусок бумаги и вытер слёзы, которые всё текли и текли. — Молодец. Вот. Какой ты у меня красивый, а. Знаешь? Самый. Если говорить совсем уж честно, то Шура не лечился не только из-за недостатка времени, но ещё и потому, что думал, что заслуживает этого. Он так и не смог себя простить за то, что было несколько лет назад — за то, что никак не вмешался в ситуацию со Славой. Он так испугался Лёвиных слов о смерти, что просто ничего не сделал. А должен был. Спустя несколько лет он всё ещё возвращался к этому — не мог не возвращаться. Что он мог сделать? Сдать Лёву в больницу и разобраться со Славой. К чему бы это привело? Ни к чему хорошему. Так что он мог сделать? Ничего. Это верно. И это ничего всё ещё накручивало его, напоминало о собственной слабости, о мальчишеской уязвимости. Когда Лёва родил и впал в депрессию, Шура всё это пережил заново. Может, всё-таки стоило тогда его госпитализировать? Каждый раз все эти месяцы, уходя из квартиры, Шура буквально заставлял себя доверять Лёве. Нет, он ничего не сделает с собой. Нет, он ничего не сделает с Даниэлой. Да, он справится. Всё так закрутилось, и вдруг оказалось, что боль делает Шуру по-особенному живым. Он даже отчасти рад был заболеть. Но, конечно, лишаться слуха он не планировал. Полуглухой музыкант — даже не полностью глухой, чтобы про него потом сказали, что он герой. Пожалуй, это самое обидное. Как-то ни туда, ни сюда. Лёва узнал о том, что Шура оглох на одно ухо, только в день выписки. Он хотел спросить, из-за него ли это, и извиниться. Шура бы ответил, что нет, это не из-за него, а Лёва бы думал, что это нечестно. Повторился бы разговор в сто первый раз. Никому бы не стало лучше. — Мне так жаль, — сказал Лёва вместо всего остального. — А мне нет. Бывает. Одно же осталось, — Шура усмехнулся. Уже смирился. Он не винил Лёву, никогда не винил. Доехали в тишине, а вот перед входом в квартиру Лёва поцеловал его левую щёку, потом разрыл носом волосы, добрался до уха, поцеловал теперь его, лизнул, прикусил мочку, частично втянул в рот и быстро отпустил. Шура зажмурился и шумно вздохнул. Это было самое подростковое, что они только могли сделать — ласкаться в подъезде. И самое при этом правильное. Лёва и до того по-особенному нежно относился к Шуриным ушам, а теперь… — Я тебя не услышал, но понял, — ответил Шура, похлопав Лёву по бедру. Заходя в квартиру, которой пять дней заправлял только Лёва, Шура в глубине души готовился к худшему. Однако… чистые полы, сверкающие столешницы, на столе — обед и ваза с цветами. Миша и Соня в чистом, Даниэла жива и даже не плачет (старшие дети о ней то ли позаботились, то ли просто не добрались и оставили в покое). Не верилось. Всё было даже слишком хорошо. — Папа сегодня весь день квартиру вылизывал, — сказала Соня вечером, когда Лёва занялся младшей дочкой. Он носил её по дому, напевал и широко качал. Было это больше похоже на танец, и Шура засмотрелся. Антидепрессанты сработали как и должны были: в обмен на серотонин Лёва получил кучу побочек. Вернулись прыщи, вес пополз вверх. Как-то по телефону он рассказал об этом маме, на что та, искренне желая поддержать, сказала: «Ну, Левушка, пока толстый сохнет, худой сдохнет». Лёва не то что смеялся, он буквально в конвульсиях бился. Даже переживать расхотелось. Даниэла действительно росла хулиганкой — рано начала смеяться и улыбаться, когда поползла и пошла — первым делом принялась бедокурить. Била посуду, развязывала Лёве и Шуре шнурки, разливала воду, дёргала старших брата и сестру, обожала внимание. — Цветочек, говоришь? Вот тебе и цветочек, — ругался Лёва, одной рукой держа Дану, а другой орудуя шваброй — она снова опрокинула детскую бутылочку и ждала, когда кто-нибудь увидит. Выступали летом — на фестивалях. Это окончательно вернуло к жизни. Шурина глухота почти не напоминала о себе — разве что наклоняться к людям он стал гораздо ближе и чаще. От Лёвы так и вообще не отлипал. Осенью стали записывать альбом. О туре пока даже не думали — планировали, но понимая, что случится всё не раньше, чем через год. На студию иногда приводили всю семью: Соня общалась со взрослыми почти на равных, Миша разбирался с техникой, а Даниэла сидела то у Лёвы, то у Шуры на руках, и наблюдала за процессом. Из Миши получился такой старший брат, о котором Лёва сам мечтал. Мягкий, терпеливый, ответственный, спокойный, он без труда справлялся с Даной. Без необходимости брал её к себе на руки, подкидывал, играл. Как-то Соня засмотрелась на них, и Миша, заметив это, спросил: — Завидно? — в своей спокойной манере. — Что завидно? Не особо. — Да ладно, я же вижу. Иди сюда. — Отстань! — Соня кинулась к стене, но Миша догнал её, схватил и, подняв, стал щекотать. Он ещё пока только начинал расти, но уже был выше и сильнее, чем она. В последнее время Соня сильно похудела, поэтому даже Мише в его двенадцать было раз плюнуть подобрать её. — А ты чего худая такая? Бухенвальд, — Миша отпустил Соню, когда она несколько раз ненавязчиво ударила его локтем. — Да нормальная. Ты просто много оладьев ешь. Соня не курила, не отказывалась от еды, но всё равно худела. Тревоги это не вызывало, потому что было точно не специально, да и подростки в целом часто бывали тощими — Шура это ещё по себе помнил. И по себе же знал, что худоба эта ненадолго. Ей было всего пятнадцать, когда она перешла в одиннадцатый класс. Нужно было что-то решать, куда-то метить, о чем-то мечтать… Она преуспевала по всем предметам, знала людей из разных институтов, занималась фигурным катанием, но так и не представляла, что будет с ней дальше. Фигурное катание давно уже перестало быть увлечением, профессией или главной радостью в жизни. С тех пор, как ей не позволили перейти в школу Олимпийского резерва. Будущее было предрешено в этом плане: никакого профессионального спорта. Лёва и Шура запретили наотрез. Интенсивные тренировки, мечты и надежды остались, но она осознавала, что не дотягивает до настоящих спортсменов и карьеру не построит — разве что тренером в младшей группе станет. А самое главное — она даже не понимала, хотела ли быть фигуристкой. Кем она бы вообще хотела быть? У неё всё получалось хорошо, но ни к чему её не тянуло. Переломным (в прямом смысле слова) стал момент, когда она ошиблась на тренировке. Один неудачный прыжок — комбинированный разрыв мениска. Лёва и Шура приехали в больницу как только узнали. Лёва просто обнимал её и помогал держать лёд возле колена, Шура говорил что-то успокаивающее. Потом была операция, спустя несколько дней после которой её выписали. — Восстановишься месяца два, потом снова вернёшься в свои тренировки. Сонька, ну какие твои годы? Пока что хоть посидишь дома, отдохнёшь, к экзаменам поготовишься, с друзьями время проведёшь. В общем, не вижу смысла раскисать, — подбадривал Шура. — Я не хочу. Не вернусь на тренировки, — ответила Соня бесцветно. — Давай без этого. Конечно вернёшься, это же твоё. — Я не хочу! — крикнула Соня. Лёва коснулся ладони Шурика, показывая, что разговор продолжать не стоит. Шура послушался. Заканчивался две тысячи пятый год. Альбом, который уже точно решили назвать «Молоко», был наполовину готов. Концепция родилась сама собой — ещё много лет назад Лёва и Шура очень впечатлились фильмом «Заводной апельсин» (его они упорно называли не «Заводным», а «Механическим») и наконец решили воплотить это впечатление в творчестве. Белые рубашки и штаны с подтяжками, трости, накладные ресницы на один глаз, стаканы молока, женские манекены — все эти идеи из фильма они переняли для альбома и остались довольны. Даниэла окрепла и уже во всю участвовала в семейной жизни. Вставала совсем рано, поднимала за собой и всех остальных. Пока Лёва умывал, переодевал, кормил её, Шура занимался старшими детьми. Миша тоже был ранней пташкой, а вот Соня как в детстве могла проспать до вечера, так и сейчас. Дана за завтраком не хотела сидеть в своём стульчике, поэтому обычно Лёве помогал Миша: брал сестру на колени и держал, пока Лёва кормил её. Иногда её брали с собой во время поездки в школу, чтобы у Шуры освободилось утро, а иногда он оставался с ней дома вдвоём. Пока дети учились, у них было время поработать. А иногда они вызывали для Даниэлу няню, брали машину и просто уезжали куда-нибудь бездельничать. Они почти не бывали наедине, но когда всё-таки возможность выпадала — наслаждались этим сполна. Иногда ходили в кино, иногда просто ездили, иногда гуляли в лесу. А иногда делали глупости. — Ну, куда курс держим? — спросил Лёва, хотя сам сидел за рулём. — Может, номер снимем? — А ты взял документы? — Лёвчик, гостиницы, которые сдают номер по часам, не просят документы. — О, так ты хочешь, чтоб мы провели время в притоне, и меня приняли за твою шлюху? — Лёва вскинул бровь. Заулыбался. — Куда ехать? Гостиница оказалась как раз такой, какой Лёва себе её представлял — на Проспекте Мира, небольшая. Появились в ней оба в солнцезащитных очках — не то чтобы тешили себя иллюзиями о том, что их так не узнают, просто это подходило под общее настроение. Поселили действительно без документов, но в залог пришлось оставить деньги. Хотя ломался Лёва, в итоге как жрица любви выглядел как раз Шурик: мягкий, красный, с растрёпанными волосами, даже с засосами на шее и груди. Последнее его возмутило: — Да ты офигел, Лёвчик, ты зачем это сделал? Их же видно будет. — Ну, мы же с тобой отчаянные. Когда ты мне ставишь, я не возникаю. — Потому что я не ставлю, я тебя берегу. Когда мы с детьми живём, не ставлю вообще. Там, где видно. А на шее видно. — Да, я как-то я не подумал, — Лёва говорил без тени раскаяния. — Ну, скажешь, что пытался повеситься, потому что они плохо учатся. Пусть знают. Применять столь новаторские методы воспитания Шура не решился и следующие дни ходил либо в свитере, либо в рубашке с поднятым воротником. На самом деле никто из них не хотел травмировать окружающих, и Лёва вроде как выбирал, куда целовать, но шутя злиться на него Шуре это не мешало. Ни карьера с постоянной напряжённой работой, ни быт, ни воспитание детей, ни проблемы и сложности удивительным образом не изменили их отношения друг к другу. Этого они боялись, пожалуй, сильнее всего — что когда-нибудь поймут, что им просто всё равно. Но так и не поняли. Соня сама выбрала, какие экзамены будет сдавать — кроме обязательных русского и математики, ещё английский и обществознание. В 2006 году у неё был выбор, сдавать ЕГЭ или просто выпускные экзамены, и она выбрала ЕГЭ. Лёва и Шура, как ни пытались, так до конца и не осознали, в чем его преимущество, но их мнение в вопросе всё равно не учитывалось, поэтому они просто решили в любом случае поддерживать дочь. — Переживаешь? — спросил Лёва, когда утром они вместе отвозили её на экзамен. — Да нет. Мне всё равно, — Соня пожала плечами. Она ехала в парадной форме — чёрные брюки, белая рубашка, чёрные туфли, но на этом вся торжественность и заканчивалась. Лицо было почти что скорбным. Шура приобнял её — они вместе сидели сзади. — Боишься, что не сдашь? — догадался он. — Да не боюсь. Я знаю, что сдам. Просто не знаю… мне как-то всё равно, — повторила она. — Даже если не сдашь, это всё равно не важно. Тебе всего лишь шестнадцать будет, это вообще не тот возраст… — заговорил Лёва серьёзно, — когда надо об этом переживать. Так просто получилось. — Ну, я же уже закончила. Я хочу учиться. Просто как-то устала, — Соня как будто смягчилась — обняла Шуру в ответ, улыбнулась Лёве в зеркало заднего вида. После экзаменов её встречали и водили обедать — иногда всей семьёй, иногда втроём. Она, казалось, успокаивалась, хотя о планах на будущее не говорила ничего. Лёва и Шура знали, на какие программы она сможет претендовать, но никакой из них Соня не отдавала предпочтений. Результаты стали приходить уже через две недели. — Степановна звонит! — крикнула Соня с утра. Зоя Степановна была её классной руководительницей, и звонок от неё мог означать только одно — пришли результаты. Лёва высунулся из ванной с Даниэлой на руках — весь её рот и все его пальцы были в зубной пасте. Он убрал щётку, вытер дочке лицо и поспешил к Соне. Шура прилетел с кухни. — Бери скорее, — подогнал Шура. Взял Соню за руку. Она приняла звонок, поздоровалась, перекинулась с учительницей парой дежурных фраз и, наконец, что-то услышала. — Хорошо, спасибо, я поняла. А это точно? — спросила она на вдохе. Глаза загорелись. — А, окей, спасибо вам большое. Да, за всё спасибо, до встречи! — Ну чего там? — спросил Лёва напряжённо — и Соня тут же прыгнула к нему в свободную руку. Теперь он держал уже двоих своих дочерей — впрочем, недолго, потому что уже скоро Соня перешла к Шуре. — Девяносто восемь! По математике! — наконец пропищала она. Лёва и Шура глянули друг на друга и отбили в ладоши. — А я так и знал. Мы родили просто, чёрт возьми, гениев, — Шура приподнял Соню и быстро отпустил. — Охренеть, Сонька, ну ты даёшь. Вот так! Мы так тобой гордимся. Остальные результаты тоже вызвали восторг. На выпускном Соня была отпущена гулять вместе со всеми до рассвета, но с одним условием — в любом случае вернуться домой. Шура предупредил — даже если она напьётся, они не будут ругать её, ведь именно для этого и нужен выпускной. Хотя лучше, конечно, этого не делать, особенно в большой компании и на улице и в этом возрасте. В её сознательности они не сомневались. С утра Лёва отвёз её в салон красоты, а домой она вернулась уже на такси, поэтому в следующий раз вся семья уже увидела её при параде. — Ты такая красивая, что я боюсь, что тебя обольют свиной кровью, — сказал Миша, присвистнув. Они встретились в коридоре, когда она, надев платье, вышла из спальни. Соня обняла его и толкнула. Когда вышла к Шуре и Лёве, они остались потрясены. Платье было чёрное, короткое, с открытыми плечами — в нём оказалось заметно, что наконец-то она поправилась. На шпильках ходила немного неловко, покачиваясь. На них она была ростом аж с Шуру. Длинные волосы распущены. В ушах — тяжёлые золотые серёжки. — Ты у нас красавица. Может, отвезти тебя? — Да не, за мной Анита заедет. А я точно обратно смогу на такси? — Если не сможешь, мы тебя заберём. Только позвони. Папа всё равно всю ночь будет нервно ногти грызть, — успокоил Шура. — Обязательно поешь и уголь выпей. — Хватит ей навязывать, может, она вообще не будет пить. Рано, — вмешался Лёва. — А нас это останавливало? Лучше мы будем в курсе, что там да как. Давай не делай вид. — Я только немного. Всё будет хорошо, я буду звонить, — пообещала Соня. Поправила кудри возле зеркала и улыбнулась себе. Всё прошло именно так, как Шура и думал. Разве что ногти Лёва не грыз (недавно сделал маникюр аж в салоне, чтоб поменьше ковырять лицо, и ещё берёг его). Вместо ногтей он грыз шоколад. Когда шоколад кончился, он перешёл на детское печенье, которое вообще-то терпеть не мог. — Дана будет в шоке, что случилось с её бегемотиками, — прокомментировал Шура, отодвинув от мужа пачку. Даниэла уже спала, Миша играл в компьютер, а они были предоставлены сами себе. — Бегемотики пали смертью храбрых в борьбе с моей тревожностью, — Лёва вздохнул. Без иронии добавил: — Спасибо, Шурик. У меня болит живот. — Пройдёт, — Шура сел рядом и положил голову на свои руки. Лёва же поднялся, стал за ним и стал массировать каменные от напряжения плечи. — День счастливый, а мы думаем о плохом. Такие мы с тобой два пня. — Ну, давай резонно. Ей почти шестнадцать. Когда тебе было шестнадцать, ты уже и учился, и подрабатывал, и постоянно тусовался — до сих пор живее всех живых. Ну, и мне когда шестнадцать было, я тоже, вроде, это… уже ни во что не влипал. Хуи не пинал. — Да, — Шура засмеялся, — потому что ты на них уже скакал. После этого массаж перестал быть столь приятным — Лёва ущипнул его прям за загривок, но Шура всё мужественно вытерпел, отвернулся от стола и утянул мужа к себе на колени. Долго поцеловал в шею и ткнулся в неё носом. Остаток вечера вместе с Мишей играли в карты. Соня вернулась, когда было уже светло, поспала часов до двенадцати, а потом вышла из комнаты практически без следов вчерашнего веселья. Только косметика была не смыта, но пока Шура готовил ей поздний завтрак, она и с этим разобралась. — Как самочувствие? — Лёва глянул ей в лицо, и она ответила невесёлой улыбкой. — Вчера немного выпила, мне стало как-то не очень, больше не пила. А так нормально. Прикольно, — Соня вздохнула. — Сонь, если ты паришься из-за поступления, то знай, что мы отложили деньги ещё несколько лет назад на вас на всех. Просто забей и подавай документы, куда хочешь сама. Только не за границу, — Шура поставил перед ней кружку кофе. — Просто это проблема. Я не хочу. Типа… я не знаю, почему вообще решила это сдавать. Ничего не интересно. Я хотела всё сдать, я сдала и… мне просто пофигу. Я рада, но я об этом не мечтала даже. Я не хочу ни на экономический, ни на какой там… связи с общественностью… это вообще мне не нравится. И на переводчика тоже. Я уже не знаю. Простите, — Соня отпила кофе, стараясь не смотреть ни на Лёву, ни на Шуру. — Я могу. Просто не хочу. Устала. — О Господи боже мой, а что за похоронный тон? Так бы сразу и говорила. Сонька, ты ещё живёшь всего ничего, это же нормально. Не хочешь — да и ладно, ну что? Потом поступишь. Когда захочешь и хорошо обо всём подумаешь. Бездельничать мы тебе не дадим, чтоб не отупела, а институт… ну, никуда он от тебя не убежит, — говорил Лёва, видя, как с каждым словом из Сони будто уходит напряжение. — Учиться нужно обязательно, но только чтоб тебе было в радость. — Но я уже чего-то хочу… А когда вы снова уедете в тур, я останусь с нянькой? Это позорище. Все поступят, будут жить отдельно или в общагах, а я буду с нянькой и с детьми. Это просто… это ужасно. Лёва и Шура не посчитали это чем-то ужасным, но и спорить не стали. Не понимали, но очень даже допускали, что Соню действительно сильнее всего волнует то, что она останется с няней в свои-то годы. — Мы не позволим тебе сейчас отдельно жить. Точно нет. Какие варианты? — Шура положил Соне несколько гренок, и она тут же принялась за них. — Может, ей надо отдохнуть? Хочешь слетать в Израиль, Соф? — предложил Лёва. И эта идея понравилась всем. Пожалуй, кроме Миши, которого всё-таки на время тура, то есть осенью, оставили с нянькой, а не отправили в Израиль. Соня должна была сделать первые шаги к самостоятельности, а именно долететь до Израиля и потом обратно. Своим родителям Шура сказал никак её не ограничивать, дать свободу, но следить и не потакать. Деньги прислали тёте Инне и попросили не выдавать Соне много — пусть учится знать им цену. Соне же сказали во всём помогать старшим и найти какое-нибудь занятие и не бездельничать, а то занятие ей найдут Лёва и Шура. Лето пролетело быстро, и вот в квартире уже было негде ступить из-за чемоданов. Соню проводили сразу после Лёвиного дня рождения, пообещав, что прилетят в октябре на её собственный. Сами в тур уехали пару недель спустя. К Мише и Дане спланировали приезжать раза три в месяц — да, снова в ущерб отдыху, но иначе было невозможно. Тур, шестнадцатый день рождения Сони, Новый Год в Австралии — всё шло хорошо. Во время тура перед тем, как оказаться в Питере, привычно написали Саше Васильеву. Саша ответил только на следующий день: «Здравствуй, Лёвчик. Я в рехабе и буду там находиться ещё немало. Приезжайте в гости», — и прислал адрес. Хоть так они встретились — в коридоре психоневрологического диспансера в Петербурге. Саша отрастил волосы как в юности, и сейчас они блестели и были сильно зачесаны назад, чтоб блеск не так бросался в глаза. Хорошо это или плохо, но его одежда здесь никак практически не отличалась от той, что он носил обычно. Лёва и Шура привезли всякого: книги, тетради, книги, карандаши и ручки, фрукты, сладости, овощи и даже дезодорант. Когда Лёва хотел обнять Сашу, тот заранее отшатнулся и только пожал ему обе руки. — Не надо лучше. От меня наверное воняет, — предупредил, хмурясь. Лёва узнал это выражение лица, полное омерзения ко всему живому, и улыбнулся. Сделал шаг вперёд и уверенно обнял и поцеловал его. Саша вздохнул, сдался, обнял в ответ — потом и Шуру тоже. Лицо расслабилось. Оказался Саша в государственном психоневрологическом после передозировки кокаином. Передавать его в частную наркологию не торопились, да он уже и не надеялся. Он стал ещё больше курить, наконец-то перестал быть таким худым и очень, очень соскучился по возможности мыться не раз в неделю и не с толпой мужиков. — А дельты отдельно купаются? — уточнил Лёва. — Нет, все в одном котле варятся. Им же только это и надо, чтоб все перетрахались, — усмехнулся Саша. — Конечно отдельно, Лёвчик. Только тебе это не грозит, не переживай. Тут хороших домашних мальчиков не бывает. — Я хороший? Мы вместе отжигали, не помнишь, что ли? — Несомненно. Только вы быстро наотжигались, а я как был, так и… ладно уж, может, в этот раз соскочу. Лёва верил, что он соскочит. По-другому и быть не могло. На Новый Год Соня рассказала, что всё-таки решила, кем хочет стать. — Патологоанатом? — переспросил Лёва, широко распахнув глаза. — Ну да. Ну, это ещё будет не скоро, сейчас главное — сдать биологию и химию и поступить на лечебное дело. Я давно думала, а сейчас я познакомилась с медиками… и знаете… а что не так? — Какая ты у нас молодец, — Лёва даже не попытался скрыть ужаса в своих словах, и на его лице также всё отразилось. — У тебя сейчас верхняя губа к носу приклеится. Ты точно рад? — уточнил Шура, смеясь. — Это улыбка. — Ага. Скажи честно дочери, ты рад за неё? — Да, — ответил Лёва всё с тем же выражением лица. Вернувшись в Россию, Соня сама нашла себе репетиторов и репетировала с ними биологию и химию так упорно, что сомнений не оставалось — она и правда занялась своим делом. Шура, в отличие от Лёвы, не сомневался в правильности выбора. Ну, а что? Она никогда не брезговала ничем естественным, трудностей не боялась, характер у неё был по-врачебному жёсткий… Сам он никогда бы не пожелал своему ребёнку работать с трупами, но и здесь всё было не так просто. Подростки, которым Соня до сих пор являлась, часто придумывали себе какие-то необычные и стрёмные профессии. Выбрать направление ей будет можно только лет через шесть — вполне вероятно, что она успеет одуматься, предпочтет что-то менее кровожадное и более привычное. Мишина дислексия почти не мешала, когда он не нервничал — он научился отлично с ней справляться, а помогал в этом логопед-дефектолог. Иногда дислексия даже играла ему на руку — например, можно было попросить помощи в домашних сочинениях. — Пап, а ты мне поможешь с описанием интерьера? Опять буквы пляшут, — ластился он к Лёве, пока Шура не слышал. И Лёва, конечно, помогал. Поэтому за содержание Миша получал пятёрки, а за грамотность — стабильные тройки, ведь она никогда не была Лёвиной сильной стороной. До повторного ЕГЭ и поступления Соня жила с родителями. Лето две тысячи седьмого выдалось жарким, счастливым и свободным. Они и на отдых съездили в Тайланд, и в путешествие по Европе, и в настолки по вечерам играли, а всё равно лето тянулось и тянулось. У Шуры и Лёвы от скуки аж голова пошла кругом… Они увлеклись мистикой. Купили карты таро и иногда гадали — это была Лёвина инициатива. Ещё часто, повторяя за детьми, стали смотреть фильмы ужасов… пока сами не попали в один из них. Однажды Лёва оставил книгу, чтоб сходить в туалет, а когда вернулся, она была открыта на странице номер 13. Вообще-то, на развороте между 13 и 14 страницей, но главное, что 13 там присутствовало. Потом Шура нашёл кухонный тесак воткнутым в разделочную доску. Списал всё на то, что кто-то из домашних готовил, но выглядела эта картина жутковато. Дальше стали происходить и совсем непонятные вещи. — Лёвчик, а тебе не кажется, что малая себя странно ведёт? — начал Шура одним душным вечером, когда они с Лёвой, уставшие, курили на балконе. Жара и влажность их уничтожали. — Мне кажется, они все себя странно ведут. Ты слышал, какие звуки издают старшие, когда в комп играют? Одержимые. — Нет, я серьёзно. Она постоянно себе под нос что-то говорит. Не замечал? Недавно началось. Уже скоро Лёва заметил. Действительно, Даниэла стала лепетать, вот только не себе под нос, а обращаясь к кому-то. Будто к какому-то невидимому другу. Тогда Лёве стало мягко говоря не по себе, но он хотел себе хотя бы одного психически здорового ребёнка настолько отчаянно, что стал отвечать ей и делать вид, будто она изначально и обращалась к нему. Это подействовало, и очень скоро Даниэла действительно стала болтать с Лёвой и даже забралась к нему на руки, забыв о воображаемом друге. По вечерам в квартире началась звуки — грохот и скрежет. Лёва и Шура замечали это, но списывали на шум воды в трубах. Однако напряжение, конечно, повисло в воздухе. А потом Даниэла снова заговорила, но уже не просто с воображаемым другом, а непонятно с кем — на латыни. Кажется, на латыни. — Спилитус тэ эксастимус… омнис имандус. — начала она, заламывая пальчики. Ей было всего два с половиной, но она неплохо запоминала целые фразы и строчки из стихов, поэтому вполне могла выучить и подобное, если с ней, конечно, хорошо поработали бы. Но объём памяти у неё был не бесконечный и, не успел Лёва вздрогнуть, она смутилась, глянула вниз и, выпятив нижнюю губу, извиняющимся голоском произнесла. — А я дайсе не помню… а мозьно мне петенюску? Шура, в этот момент находившийся рядом с Лёвой, многозначительно глянул на него, и Лёва расплылся в такой улыбке, которой Гринч из одноименного мультика мог бы только позавидовать. Ну конечно. — Кажется, нас пытаются объегорить, — прошептал Шура зловеще. — Предлагаю отомстить. Дети оказались достаточно умны, чтобы заставить сестру разговаривать с кем-то невидимым и даже выучить пару слов на латыни, приманив её печенюшками, но недостаточно, чтобы оценить, выдержат ли ответ от своих таких же сумасшедших родителей. Сумасшедшие родители времени даром решили не тратить и план мести придумали сразу же, чтоб не дать никому опомниться. Когда во всей квартире погас свет, Даниэла, Лёва и Шура уже спали, а вот Миша и Соня ещё занимались делами. Сидели в одной комнате — в Мишиной, на фоне шёл ужастик. Соня валялась на кровати, пытаясь собрать очередную оригами из сборника (даже несколько десятков неудачных попыток её не остановили), иногда закидывая в рот чипсы. Миша за столом выжигал по дереву. Иногда переговаривались, но переговариваться было так же лениво, как и искать занятия полезнее. И вот идиллия кончилась — комнату окутала тьма. — Миша! У меня глаза от напряжения лопнули или реально темно? — Соня приподнялась. Миша быстро оказался рядом и включил на своей «раскладушке» фонарик. — Реально темно. Пробки выбило? Гадая, что произошло, они вышли в коридор. Миша, в свои двенадцать уже высокий и оттого нескладный, шёл впереди. Соня была рядом. Только они покинули спальню, как её дверь с грохотом хлопнула. Миша подпрыгнул, но не закричал, а Соня сразу догадалась: — Сквозняк! — она сильно занизила голос, чтоб не закричать. Действительно, открыт был балкон в гостиной. Пробравшись через раскиданные игрушки и подушки, ребята распахнули шторы и закрыли балконную дверь. — Родители не закрыли балкон на ночь? — удивился Миша. Форточки в их семье оставлять было принято, но балкон — никогда. И Лёва, и Шура считали, что это ужасно опасно — хотя бы потому, что в доме маленькая Дана. — И почему никто ещё не вышел? Они же явно ещё не спали, когда пробки выбило. Ещё только одиннадцать, а они до часу бродят обычно. — Хочешь сходить к ним и проверить? — Не знаю. А ты? — Я не пойду ночью к родителям в спальню даже если меня под дулом пистолета туда поведут. И тебе не советую, — пошутила Соня и всё-таки задумалась. Немного помолчала. — Ну ладно, давай постучимся. Подобравшись к комнате Шуры и Лёвы, ребята уже хотели постучать, но, только коснувшись двери, поняли, что та открыта. Шура и Лёва закрывались на замок всегда, даже если просто переодевались — если были в комнате. Дети переглянулись. — Ну… — начал Миша. — Вот ты ссыкло! Ладно, — Соня первая ступила в комнату и, посветив фонариком на «Нокии», увидела, что в кровати лежит только кто-то один, с ног до головы накрытый одеялом. — Папа опять наелся чеснока и спит на диване у Даны? — предположил Миша, скрывая испуг. Человек в кровати — судя по силуэту, всё-таки Лёва — лежал на спине вытянув руки по швам. Странно, учитывая, что обычно он спал на боку или на животе. Люди вообще спят таким образом?.. точно нет, так только в гробу лежат. — Пап? Папа, — позвала Соня шепотом. Знала, что если разбудить кого-то из отцов резко, то второй останется после такого вдовцом. Однажды Шуру разбудили вот так вечером, и его пришлось отпаивать ромашкой. — Папуль, а где… а где батя? И свет? У тебя всё хорошо? У тебя опять поясница болит? Пап? Пс, проснись, пожалуйста… У Миши что-то болит, он попросил тебя разбудить. — Это у тебя болит, а у меня всё нормально! Папуль, хочешь бутерброд? — Миша решил зайти с козырей. Они оказались совсем рядом с кроватью, когда дверь в комнату захлопнулась, и это уже точно был не сквозняк. Подорвались оба — и с визгом запрыгнули в кровать, сминая одеяло. — Что это?! Сонька? — запищал Миша своим ломающимся голосом. Фонарик они выронили, но света из окон было достаточно, чтобы увидеть… Лёва, не пошевелившийся даже когда на него прыгнули двое подростков, теперь зарычал — утробно и хрипло. — Папа! Папа, это не смешно, хватит! — Соня смеялась и почти плакала. Миша наклонился за телефоном, посветил на Лёву, и тут… Лёва рывком скинул с себя одеяло, схватил Мишу, зажал ему рот, а из своего исторг рычание уже в голос и вместе с ним — водопад густой бурой крови. Глаза закатил. Соня успела коротко взвизгнуть, но на этом всё — ей рот тоже закрыли чьи-то руки, схватившие сзади. Когда первичный испуг схлынул, ребят отпустили, и они продолжили повизгивать, сползая с кровати. Появился новый источник света — из Шуриного телефона — и наконец-то дети увидели, что Шура тоже здесь. И Шура просто до одури доволен. Довольнее него только Лёва, залитый кровью. — Эй! Да вы чё! Вы что, совсем! Охренеть можно! — ругалась Соня, прячась за Мишу, который, казалось, должен был уже излечиться от дислексии — просто перестать разговаривать. — Вот так надо пугать, щенки, — с нескрываемым наслаждением произнёс Шура. — Маньяки! Оставив детей отходить от шока, сходил к щитку и врубил электричество. Лёве принёс влажные салфетки, но, прежде, чем вытереться, Лёва подобрался к нему и чмокнул в губы. Соня отплюнулась: — Из всего, что вы придумали, это самое страшное. — Запомни на случай, если снова захочешь нас напугать, — ответил Лёва. Когда они выходили из комнаты, и дети не смотрели, он поцеловал уже более смачно, безнадёжно пачкая Шурины губы, лицо и даже волосы в бутафорской крови. — Фу, как мерзко, — поморщился Шура. — Ну ты у меня реально нечто, столько времени это во рту держать. — У меня была цель, — Лёва подмигнул и, достав сигареты, утянул их на балкон. — Всё-таки мы с тобой прирожденные режиссёр и актер, а? Круто ты всё подстроил. Талант. Они, перемазанные кровью, курили и целовались — Лёва специально делился ею. Дети с вылезшими на лоб глазами на кухне отпаивались чаем и отъедались конфетами. Даниэла от общего веселья, конечно, проснулась и вышла в люди — она не плакала и даже не испугалась, когда увидела Лёву и Шуру. В качестве внезапного исключения её не повели обратно в комнату — Шура переоделся, взял её к себе и укачивал, пока все впятером сидели за столом. Пожалуй, тогда все были счастливы. Осенью Соня поступила на лечебное дело, как и мечтала весь последний год. Лёва и Шура до сих пор не горели желанием отпускать её в самостоятельную жизнь, но делать было нечего: если в шестнадцать она ещё не была готова, то к семнадцати жажда взрослой жизни достигла апогея. Ей позволили снимать квартиру на двоих с одногруппницей. Провожали почти легко. Самым сложным оказалось сделать ставки. — Два месяца, — прикинул Шура. — Месяц, не больше. Что ставишь? — Что угодно. Я в неё верю, в отличие от тебя. Чего ты там хотел? Айфон? Ставлю. Миша, разруби, — попросил Шура. Через месяц Лёва ходил с первым в жизни «Айфоном», а Соня снова жила дома. Вернулась как-то вечером, завалилась в родную квартиру, съела две порции Шуриного рагу, завернулась в плед, залезла на диван между родителями. — Я не хочу туда возвращаться, — проговорила испуганно. — Я месяц нифига не ем и не сплю. У нас по пять пар, пять! Делайте что хотите, я отсюда не уйду. — Не уходи, родная, — Шура прижал её к себе, обнимая за плечи. — С возвращением.