The very long curious story

Переезд на новую, собственную квартиру длился целую вечность и отнял последние нервные клетки, но стоил того. Лёва и Шура до последнего не могли поверить, что нашли и купили квартиру (хотя и в ипотеку) в центре Москвы — да ещё какую. Все деньги с туров, продаж, саундтреков ушли именно на неё. Четыре маленьких, но главное — отдельных комнаты, кухня и два санузла. Теперь никому не пришлось спать в гостиной на диване или делить комнату — у всех появилось по своему углу. Да, это были именно углы, в которых особенно не развернешься, но никого это не смущало. В Сониной комнате поставили компьютер, кровать, письменный стол и шкаф, у Миши появился стеллаж с игрушками и свой телевизор; в комнате Лёвы и Шуры пока что были только гитары и койка (даже одежду пришлось сложить в гостиной), а в третьей комнате решили сделать кабинет-студию. Сама квартира была исполнена и обставлена в светлых тонах, потому казалась больше, чем была. На кухне во всю стену — столешница, выделанная плиткой. Новая плита с духовкой, о которой мечтал Шура. В гостиной — большой телевизор с проигрывателем, мощные колонки, два кресла и диван, а перед ним — ковёр. На окно дети тут же повесили гирлянды, которые включали каждый вечер. Потихоньку обживались. После переезда, постоянных репетиций, выступлений, записей песен сил не осталось почти ни на что. Сам город давил. Съездить на пару дней в Минск и познакомить наконец детей с Лёвиной семьёй предложил Шура, и это было, наверное, лучшее, что можно предложить в такой ситуации. Приехали на весенние каникулы — сняли в Минске гостиницу, хотя родители звали остаться в квартире, взяли минимум вещей и потряслись на поезде на родину. Всё прошло гораздо лучше, чем Лёва думал. Шура и Наталья Федоровна готовили (вообще-то, она его отговаривала, но он не мог сидеть на месте без дела), Михаил Васильевич общался с детьми, а сам Лёва просто придавался воспоминаниям. Моменты, когда от него все отставали, случались редко и были на вес золота. Он не успел оглянуться, как услышал, что его отец рассказывает Мише про физику, а Миша его… понимает? Или делает вид, что понимает, но крайне убедительно. Что ж, это было ожидаемо — кому как не Мише заинтересоваться наукой? — Бабушка рассказала, что тебя выгнали из школы, — изумлённо сказала Соня. — А ты говорил, что закончил. — Бабушка не упомянула, что я её всё-таки потом закончил? — Нет, ты не упомянул, что тебя из неё выгнали. — Да, со школы меня выгнали, потому что я как-то распсиховался и пришёл в таком ужасном виде — в порезанном пиджаке, потому что мне подстригли длинные волосы, — объяснил Лёва, смеясь. — Ну, а ещё я адски прогулялся. Твой отец выписывал мне справки, потому что работал на заводе в бухгалтерии и мог мутить всякое с документами. Потом это вскрылось. За примерное поведение и беспрекословную посещаемость меня к себе в директорскую подозвали и сказали — ты, Бортник, нашу шарашкину контору давно уже перерос, время зря теряешь, пора тебе идти дальше, например на хер. Потом Шурик меня заставил поступить в вечерку. Вечернюю школу. Для самых одарённых и светлых умов. Её я уже закончил. И то твой отец за меня уроки делал. Я у тебя умник. Ну, мы же тебе не просто так говорим: учись, не будь как мы. — Папа! Почему ты не рассказывал никогда? — Соня хохотала, обнимая его. — Да ладно, чего я буду позориться? Доучился же в итоге, — Лёва смутился. — А он вам много чего не рассказывал, — подал голос Шура. — Лёвчик, помнишь, как я из общаги выехал? — О нет, — протянул Лёва, пряча лицо в ладонях. — Начинается… — Расскажите! — воскликнула Соня. — Когда мы с твоим папой только начинали дружить, он у меня, бывало, в общаге ночевал. Ну, не слишком часто, а так… иногда, — Шура постарался подобрать слова, потому что с одной стороны были Лёвины родители, а с другой — их дети, но, конечно, все его прекрасно понимали. Лёва густо покраснел и мотал головой, всё ещё улыбаясь. — Ночевать в общежитии посторонним было нельзя, поэтому я его протаскивал тайком. Нас собиралась большая компания иногда, мы пели под гитару, выпивали… немножко. Ну, твой папа немножко и выпил. К нам за шум нагрянул комендант, увидел, что у меня посторонние люди, и твой немного выпивший папа ему ка-ак втащил по морде. С одного удара спать отправил. Вот такой вот он мой защитник. Отстоял нашу честь. Это был не первый раз. Папа твой часто дрался, даже с суворовцами. Да и я тоже не промах, но это так, баловство. Шура немного отошёл от плиты, чтоб чмокнуть Лёву в затылок, пока Наталья Федоровна и Соня смеялись. — Пап, ты крутой, — без доли иронии заметила Соня, погладив Лёву по руке. Она знала, как Шура заботился о Лёве, как они начинали заниматься группой, как познакомились… знала, что Шура рано уехал из дома и стал жить самостоятельно, учась в ПТУ. А о них как о людях до переезда в Израиль она не знала почти ничего и поняла это только недавно. Поэтому каждый такой рассказ был для неё чем-то особенным, что сокращало расстояние между ними. — Почему дедушка был против того, чтоб вы встречались? — спросила она у Шуры, когда они остались вдвоём. Шура пошёл на балкон курить, она — за ним. — Потому что это было рано, Лёвчик — единственный ребёнок в семье, ну, то есть, есть у него брат на десять лет старше, но он по папе сводный. За Лёвчика очень переживали. У дедушки на него были другие планы, а я был гопником, исправить ситуацию не помогал. Он думал, что это небезопасно, — объяснил Шура одновременно и честно, и довольно обтекаемо. — Да и я был старше, а познакомились мы, когда Лёвчику только тринадцать исполнилось. Он, конечно, уже исполнял до нашего знакомства, так, внимание привлекал. В какие-то компании его брали, они там даже машину угнали. Но всё равно виноват был я. Они хотели, чтоб ему кто-то мозги на место вставил, а не чтоб хуже стало, а я выглядел не очень надёжным. Я это и тогда понимал. Это я его пить научил. Первую рюмку налил. И вообще жалею. Соне тоже было тринадцать. Она задумалась и поняла, что, наверное, смысл в этом во всём есть. — Вы что, правда так рано начали встречаться? — Нет, не совсем. Папе было почти пятнадцать, вроде. Мы не торопились и тебе не нужно, это всё очень сложно. О том, что торопиться не нужно, Шура сказал не просто так. Ещё какое-то время назад они с Лёвой заметили, что Соня стала скрытной и больше обычного времени проводила вне дома. Миша уже тоже был школьником, поэтому основное внимание уходило ему, и когда они задумались, то поняли, что упустили этот момент. Соня перестала сообщать, куда и с кем уходит, но домой приходила всегда вовремя, поэтому до поры они не замечали ничего странного. Всё лето прошло в разъездах по фестивалям, а осенью странное всё-таки случилось. Вернувшись домой из студии пораньше, Лёва и Шура обнаружили, что дома Соня не одна — в прихожей стояли чьи-то неопознанные кроссовки, висела куртка. В гостях у них оказался мальчик. По виду, гораздо старше Сони. Дети запаниковали, это было очевидно, и мальчик вышел из Сониной комнаты, неловко глядя на её родителей. Лёва и Шура поздоровались с ним, предложили пообедать, но он, конечно, отказался и пулей вылетел из квартиры. — Так. Соня. Ты знаешь, мы тебе никогда ничего не запрещали, но по-моему это очевидно, что парней домой тебе водить рано, — начал Шура. — Когда нас нет дома. — Да почему? Мы просто сидели. Почему я не… — Потому что нельзя! Потому что это какой-то незнакомый пацан, который появляется у нас в квартире и остаётся с тобой один, блять, ну что, сложно подумать и понять, почему нет? — включился Лёва внезапно. Разговора не получилось. Лёва ругался, Соня ругалась в ответ. На его «это небезопасно» она ответила «ты говоришь как дедушка», и в этот момент Шуре захотелось оказаться где угодно, но только не здесь. «Схлестнулись», подумал он. — А почему ты думаешь, что мы сразу будем спать, а, пап, почему? По себе судишь? Истеричка. На этих словах Шура уже не мог не вмешаться. — Так, а ну замолчи. Всё, брейк. Сколько раз тебя просили следить за языком? Что ещё скажешь? — он хотел продолжить, но Лёва его холодно перебил. — Я истеричка, но я думаю не об этом, а о том, что люди опасны. Я это знаю. Поэтому тебе нельзя их приводить в наш дом, пока вы одни. Гуляйте по улице, по кафе и кино, — договорив, он опустился на подоконник. — Иди. Не хочу тебя видеть. — Ты всё время что-то себе выдумываешь! Лучше пей снова таблетки и не трогай меня, не надо пытаться меня воспитывать, вам же всё время не до этого! Если хочешь поучаствовать, приходи на соревнования… ага, конечно, у вас опять тур. И каждый раз вас нет, ко всем приходят, а у моих родителей есть занятия поинтереснее. Я должна говорить правду, а ты всё время будешь мне врать и срываться на мне? Меня это задолбало! — Соня давно хотела сказать всё, что её волновало, но случая не представлялось. А сейчас уже повод был даже не нужен — накипело. — Лезешь куда не надо, а по-настоящему от тебя никакой поддержки! Тебя вообще почти нет! А когда есть, мне уже не надо! Все должны тебя одного жалеть, а тебе никого не жалко. Ну сказал бы ты спокойно, я бы поняла, а ты сразу истерику включаешь. Лёва слушал с отреченным выражением лица, глядя не на дочь, а в пол. Хуже всего было то, что он прекрасно понимал, о чем она говорит, и разделял её боль со своей стороны. Но и справиться со своим страхом не мог. — Я же вам только мешаю, и после этого ты будешь говорить, что хотели меня, да? Я вижу! Одни проблемы, не то, что с Мишей, да? — Соня, иди, — попросил Шура. — Время замолчать. Потом сама жалеть будешь. Лёва ещё минуту никак не реагировал, а потом забрался на подоконник с ногами и ткнулся в колени лицом. Всё это было очень сложно и снова — больно. — Ну и что мне делать? — Успокаивайся, — сказал Шура мягко. — Я спокоен, — Лёва вынырнул, специально, чтоб показать, что даже и не думал заплакать или разозлиться. Шура взял его руку, дрожащую и напряжённую, и поцеловал: — Я вижу. Успокаивайся по-настоящему. Мы сейчас правда ничего не сделаем, Лёвчик. Ты хочешь, чтоб всё было хорошо, а надо просто успокоиться. Выдыхай и думай о хорошем. Ну правда, не будете же вы всё время собачиться как ты со своими? Конечно нет. Вот и успокаивайся. И наконец-то Лёва понял, о чём говорил Шура. Теперь он отчасти смог отпустить, чтоб сохранить то хорошее, что осталось. Он хотел быть для Сони хорошим — отцом, человеком — просто хорошим, идеальным, чтоб было не к чему придраться, но у него не получилось. Сейчас она считала их обоих худшими. Ну, пусть считает. Они просто продолжат делать то же, что и всегда — помогать, заботиться, любить и ждать.

***

Миша учился на первый взгляд легко и хорошо и, главное, ладил с одноклассниками. Лёва боялся, что общаться ему будет тяжело, но его полюбили. Полюбили не такие же как он ребята, а громкие и активные — иногда они заходили в гости, и весь дом стоял вверх дном. Миша учился у них быть громким и активным. Ещё он мог не отвлекаясь посмотреть целый фильм с Лёвой и Шурой и почти не скучал, когда Шура рассказывал ему о музыке. После потери ребёнка Лёва ездил в больницу как на работу. Сначала лечил последствия избиения, потом — последствия выкидыша. Ему ещё в тот же день сказали «Ничего, нового родишь», и хотя в тот момент он чуть не закричал от возмущения, всё-таки это означало, что возможность иметь детей он сохранил. Год они не думали даже друг о друге, не то что о новом ребенке — им бы с имеющимися справиться. Но и после они тоже не обсуждали — снова было не до того. А вот по наступлении нового 2004 года вдруг осознали, насколько спокойной, размеренной и устроенной стала их жизнь. Соне тринадцать, и хотя она исполняет свои пируэты, в глобальном смысле за неё переживать не приходится — она действительно взрослеет. Миша вообще радует. Работы много, но к ней они привыкли ещё сто лет назад. К психиатру Лёва продолжал ходить раз в полгода — просто чтобы быть уверенным в своём состоянии. Он обходился и без таблеток, а когда появлялась тяга к наркотикам или алкоголю, с ней помогал справиться Шура. В общем, всё шло своим чередом. И обоим стало казаться, что жизнь слишком спокойна и чего-то в ней не хватает. Но, пожалуй, им просто отчаянно захотелось любить кого-то ещё. Особенно на фоне того, как стремительно взрослела Соня. Новогодние каникулы по традиции прошли в Австралии. По возвращении в один из вечеров они остались дома вдвоём — Миша вышел во двор к соседским детям и валялся в снегу, а Соня была на тренировке. Лёва выглянул в окно — ничего особенного, просто его сына закапывают, а тот хохочет. — А чего так тихо? — выйдя из спальни, спросил Шура. — У меня пока не было повода начать орать, так что можешь наслаждаться спокойствием, — хмыкнул Лёва. — Хаос как-то попривычнее. — Пусто, да? — Пусто, — Шура зевнул. Сыпанул зёрна в кофемолку, включил, и пока она шумела, они молчали. Лёва собирался с силами, чтоб спросить. — Шур… Ты был рад, когда я тогда забеременел? — Я был счастлив, — ответил Шура уверенно, только на секунду поджав губы. Перемолотый кофе ссыпал в турку и поставил на плиту. — Я тоже. — Я видел. Было хорошо. — Понимаешь, у меня всё хорошо сейчас со здоровьем наконец-то. Я был на УЗИ, сдавал анализы. Всё в порядке. В общем, я подумал… всё равно скоро тур, а потом мы года на два будем в работе, и, — Лёва только сейчас перевёл глаза на Шуру, удивлённого настолько же, насколько… счастливого и нежного. Запнулся, убрал чёлку за ухо. — У нас будет свободное время… — Ты всё ещё хочешь ребёнка? — спросил Шура, пока даже боясь надеяться. — А ты? — Да, Лёвчик. Хочу. — Просто я подумал… Мне уже тридцать один, а в этом году вообще тридцать два — когда, если не сейчас? Ребята взрослые, а мы с тобой… мы же хотели большую семью, да? Мне страшно, но по-моему сейчас хорошее время, понимаешь? Шура понимал и вообще-то давно был готов, но знал, что когда Лёва всё переживет, то поднимет тему сам. Только сомневался, что это когда-нибудь произойдет. Но Лёва не забеременел ни до тура, ни во время, ни даже по возвращении в Москву. Пару раз ему что-то казалось, но в глубине души он понимал, что дело было не в беременности, и оказывался прав. Это задевало, но не расстраивало: слишком уж много было других забот. Наконец-то график позволил не пропускать Сонины выступления и конкурсы. Именно на конкурс она впервые полетела за границу без родителей и взяла серебро. Лёва и Шура всячески показывали, что гордятся ею, но сама она собой всё ещё довольна не была. В одну из ночей Лёва вышел покурить и, как вернулся с лоджии, услышал, что не спит не только он. Заглянул в детскую ванную — там над раковиной стояла Соня. Грела руки, подставив под воду. — Ты чего не спишь? — спросил, протерев глаза. — Мне плохо, — призналась она. — Голова болит, холодно, тошнит как-то… плохо себя чувствую. Лёва выключил кран, потрогал её лоб сначала ладонью, потом прижался губами. Горячая. В последний раз Соня так же болела в начале весны и перенесла всё легко, на ногах, а сейчас Лёва понял, что дело серьёзно. — Ты проснулась, потому что плохо было? — Нет, я ещё не ложилась. — Понял. Хорошо, иди на кухню, — Лёва поцеловал Соню в висок — ему всё ещё приходилось к ней наклоняться. Доросла она всего до ста шестидесяти, у неё была крепкая фигура — широкие плечи и бедра, но в последнее время она сильно похудела. По-прежнему была похожа на него хитрыми голубыми глазами. Длинный как у Шурика нос она хотела проколоть посередине, но не решалась — тренер сказал, нельзя. Она села за стол и, дрожа, обняла себя за плечи. Лёва сам надел на неё шерстяные носки, на лоб положил мокрую тряпочку, погрел оставшийся с вечера ужин, поставил чайник. Мягко запретил кутаться, чтоб температура не поднималась. Когда Соня съела пару ложек риса с говядиной, Лёва дал ей жаропонижающее — не хотел заставлять переедать, но и на голодный желудок давать лекарства не мог. Чёрный чай с медом помог ей согреться, и она перестала трястись. — Как ты так? Без шапки опять ходила? — Не знаю. Просто устала, — сказала Соня честно. — Я ещё вчера себя плохо чувствовала, но не хотела пропускать. — Останешься дома. Завтра я тоже дома. Хочешь, посмотрим что-нибудь? — только сказав это, Лёва увидел, как Соня оживилась. Улыбнулись друг другу. — Хочу, да. — Когда ты маленькая болела и плакала, я мог всю ночь с тобой пропрыгать. Папе надо было много работать, поэтому мы с тобой вдвоём чаще всего лечились. Я всё время боялся, что он проснётся, поэтому иногда мы с тобой выходили на воздух, если тепло было. Потом, когда ты подросла, тебя легко было укачать. Я брал тебя на руки, включал фильм, и мы сидели… ты была как батарея, — поставил на стол локти и тоже отпил чай. — Я помню. А почему вы с папой никогда не болели за мной? — Да болели, конечно. Просто не думали об этом. Это мы сейчас раскисли… а тогда нам всё было как нефиг делать. Юные же совсем, — Лёва задумался. И неожиданно продолжил: — Сонька… ты извини. Я же правда немного тебе… я тебе правду не говорил. Мы тебя хотели и полюбили задолго до твоего рождения, но в общем-то… планы у нас были немного другие. Мы хотели детей, только не прямо здесь и сейчас. Мне было семнадцать, я не ладил с бабушкой и дедушкой, в стране был какой-то пиздец, я пытался учиться… Когда меня обсыпало и начало тошнить, я думал, что просто съел что-то не то или, не знаю, может, аллергия. Вот… теперь моей аллергии уже и четырнадцать почти. Красивая выросла. Умненькая, — Лёва глянул на дочь, виновато улыбнулся. — Я так рыдал, что весь двор слышал, наверное. Просто страшно было, это не твоя вина, ты не подумай. Я говорю, чтоб, может, ты меня поняла лучше. Ты же хотела знать… Сейчас, погоди… Лёва поднялся из-за стола, оборвав рассказ на середине, и сходил в кабинет за альбомом. Достал фотографии. На одной — они, подростки, большой дурной компанией отмечают Новый, 1990 год. На Шурике — рубашка в полоску с закатанными рукавами, на Лёве — свитер с домами. Оба подстрижены самостоятельно и кое-как. Обнимаются — Лёва положил голову Шуре на плечико. По-детски круглые лица, пьяные прищуренные глаза. А спустя недели две после этого фото Лёва уже забеременел. Вторая карточка — в общем-то, он беременный, но пока живота не видно: уставшее, повзрослевшее, но совсем при этом не взрослое лицо, одежда не по погоде какая-то дурацкая, мешковатая: куртка с чужого плеча, брюки, перетянутые ремнем повыше. — Вот это мы в то время. Я, — Лёва зачем-то указал пальцем, будто дочь могла его с кем-то спутать. — Папа… мой, не твой, конечно — мне говорил, что если я забеременею, то мне будет пиздец, а Шурику ещё хуже. Я до последнего скрывал от них. Когда узнали, мне пришлось уйти из дома и до твоего рождения мы не общались. Но ты их тоже не вини, пожалуйста. Дедушка жил в Ташкенте, мне кажется, это поэтому у него такие взгляды, да и человек он, ну… непонятный. Он любит тебя, всегда просит прислать фотки. Ну, ты и сама помнишь, как он к тебе относится. Это было очень тяжёлое время. Шурика родители нас вытащили, но внутренне я был до сих пор там, в Минске, у себя в комнате. Я думал, мы не справимся. Беременность была такая… не из лёгких. Я всё время переживал. В Минске в больнице ко мне грубо относились, потому что я был таким тупым подростком и стеснялся, закрывался, боялся всё время. Страшно было, правда. Шурику со мной было нельзя. Но ты не думай, что я тебе жалуюсь, потому что хорошего было больше, потому что мы всегда знали, что всё будет зашибись. Что мы будем воспитывать тебя так, чтоб ты была самой счастливой. Что мы будем хорошими родителями для тебя, самыми лучшими, всё дадим, всех себя. Так и вышло по сути. Меня в милицию вызывали, у меня за спиной шушукались там, в Минске, в общем-то, мне и в школе никогда не нравилось, у меня с детского сада с людьми не клеится. С твоим отцом сразу всё получилось. Склеилось. Мы сразу знали, что это серьёзно. И я боялся, когда узнал обо всём, не потому, что не хотел тебя, а потому, что был маленьким и глупым, накрутил себя. Потом ты родилась. Это было… да не передать. Шок. Я больше двух дней промучился. Потом мне тебя дали, маленькую, такую… яркую. Я дышать боялся. Понимаешь, что такое эта жизнь. Ты была просто… остаёшься до сих пор — нашим сокровищем. Как бы там ни было тяжело или больно, это всё вообще фигня. Когда ты родилась, я всё за секунду забыл, мне было лишь бы тебя держать и всё. Вот такая ты у нас. Соня дослушивала уже не глядя на Лёву, а ткнувшись ему в плечо и крепко обнимая. Он гладил её по спине. — Ты никогда не говорил. Блин, пап… Ну почему? Зачем было врать? — Просто хотелось, чтоб ты думала, что всё у нас лучше всех. Но да… ещё мне очень больно вспоминать то время. У меня уже всё есть, а мне всё хочется вернуться туда и как-то помочь тому себе… у меня тогда вообще нервов не было. Чуть что — слёзы. Жалко себя. Маленького. Ну, это уже давно не важно. — Вы самые лучшие, пап, ну ты что? Это ты меня прости, — Соня выпуталась и поцеловала Лёву в плечо, чтоб не заразить. Потом передумала не заражать и поцеловал в щёку. — Я не знаю, что с этим делать. Не умею… всё время всем грублю. — Я тоже не умею. Ну, это пройдёт. Научишься. Я уже и забыл, что ты когда могла сказать, — Лёва потрепал дочь по волосам. — Мы с Женьком расстались, — после недолгого молчания призналась Соня. Если во время Лёвиного рассказа, у неё намокли глаза, то сейчас она уже не могла сдержаться и заплакала Лёве в футболку, всхлипывая в голос. Он зажмурился — было одновременно и горько, и смешно. — Что случилось? — Он с Настей переспал, со своей одноклассницей… он говорил, что будет ждать меня, сколько надо будет, и подождал неделю… — Соня закашляла, и Лёва помог ей вытереть слёзы. — Ненавижу его. Он урод. — Урод, да. Ну, главное, у тебя осталась ты. Какая разница, кто что хочет, если надо жить так, как ты чувствуешь? Соня… Ты же понимаешь? Ты ещё ребёнок, ваши отношения должны строиться на другом. — Я понимаю. Я и не жалею. Просто влюбились. — Пройдёт. Посидишь неделю дома, а потом тебе легче станет, ты уже и смотреть на него спокойно сможешь, и вообще… — Лёва почувствовал, как Соня успокаивается. В коридоре послушался шум, и из спальни вышел недовольный Шура с отпечатком подушки на щеке. — Вы что, уже и ночью ссоритесь? — спросил он шёпотом. — Да… днём мы слишком заняты, — Лёва положил голову на голову Сони. — Живо все по комнатам, времени третий час. Лёвчик, ну нашли время чаи гонять, ёлки-палки, что ж мне с вами делать. Быстро, быстро, — настаивал Шура. Он понимал, что Соня и Лёва решили не просто так организовать семейное собрание, но спросонья не соображал и просто по привычке всех воспитывал. О том, что что-то с ним всё-таки не так, Лёва задумался, когда за несколько месяцев беременность так и не наступила. Каждый раз, когда ему что-то казалось, он делал тест, видел, что всё-таки казалось, почти не расстраивался и забивал. Тестов купил сразу несколько. В одно утро он проснулся от знакомых симптомов, и первым его делом как раз был тест. Отрицательный. Сейчас Лёва тоже не расстроился — он разозлился. На врачей, которые говорили, всё всё с ним хорошо, на собственный организм, на само мироздание, которое над ним словно издевалось. Если им нужно было что-то, значит нужно было прямо сейчас. Курить он бросил ещё в первый месяц после решения зачать, пил дорогие витамины, занимался спортом, Шура вместо двух пачек выкуривал в день половину, оба почти не пили, даже стресса испытывали минимум. Пересиливая себя, он ел несколько раз в день нормальную еду, и это давалось ему сложнее всего. Ну что ещё было нужно? Обычно он заворачивал тест в бумагу и просовывал на самое дно мусорной корзины, но этот взбесил его настолько, что он просто кинул его в корзину и забыл. Дети в их туалет заходили редко, поэтому он мог себе такое позволить. Однако Шура тоже любопытством обделён не был и, умывшись, спросил: — Лёвчик, там тест… Это сегодняшний? — Да, — едва пересилив себя, чтоб не ответить «нет, с прошлого года завалялся», сказал Лёва. — Отрицательный? Лёва, широко раскрыв глаза, посмотрел на мужа так, что тот пожалел не только о том, что спросил такую глупость, но и о том, что на свет родился. — Как видишь. Всё, Шурик, отстань, я не в настроении давать интервью. В животе и пояснице тянуло и ныло ещё несколько дней, а от одного взгляда на сигареты и на еду Лёву едва наизнанку не вывернуло. К вечеру становилось легче, а с утра на него опять нападало. Он совсем вышел из себя и где-то неделю спустя, проводив всех из квартиры, заранее уже всё возненавидев, опять сделал тест. Готов был швырнуть в мусорку и его, но посмотрел и не сразу понял. — Блять, ну конечно, — усмехнулся он. И тут осознал. Зажмурился, протёр глаза. Опять посмотрел. На электронном месте было написано: «Беременность 3-4». Сначала Лёва просто не поверил глазам. — Охренеть! — воскликнул он. Уже через час был в больнице — одного звонка знакомому-акушеру хватило, чтоб тот принял его без записи — по такому-то поводу. И вот Лёва уже лежит и, внешне спокойный и даже отрешенный, дрожит на кушетке. — У меня аспирация была три с половиной года назад, — напомнил Лёва так не вовремя. Точно не об этом он должен был сейчас думать. — Да, я помню. Это не помешает, всё нормально с тобой будет. Если бы это была внематочная беременность, ты бы уже понял. Слушай, — Руслан повернулся к Лёве с улыбкой. — Ну, ты по адресу. — Что? — Плодное яйцо видно, прикрепилось нормально, — Руслан надавил датчиком посильное, и Лёва подскочил. — Да ну? — Всё в порядке, но анализы тебе сдавать обязательно и на скрининги ходить. Сколько тебе сейчас, напомни? — Тридцать два скоро. — Ну, это нормально. Значит, пусть с тебя все пылинки сдувают. Никакого стресса, спорта до второго триместра, никаких переживаний. Концерты можно, но ради бога — не носись и не катайся по сцене как угарелый. Можно танцы, и, не знаю, растяжку делать. Обязательно гулять. Всё. А так, по-моему, беременность у тебя очень жизнеспособная, да и ты сам вроде не при смерти. Лёва не помнил, как доехал до дома, а дома его уже ждал Шура. Он подошёл, когда Лёва оказался в коридоре, и по его глазам всё стало понятно — Лёва и этот тест забыл в ванной. — Лёвчик, — Шура заправил за ухо выпавшую прядь волос, пытаясь хоть как-то снять напряжение. Он не звонил, а просто трепетно ждал его возвращения, чтоб поговорить лично, — где был? — У Руслана в больнице, — Лёва хитро прищурился, давая понять, что всё так и есть, как Шура подумал. Объятия, поцелуи, признания в любви. Шура расчувствовался и почти полчаса после этого провёл на балконе — курил, ходил туда-сюда, ладонями чаще обычного касался лица. Лёва, конечно, передал ему все рекомендации врача, но Шура и без них уже обдумывал, как бы оградить и обезопасить Лёву от всего — хотя бы на первые месяцы. Первые месяцы никто не знал, кроме них двоих. Лёва легко пережил этот токсикоз — он уже знал, что делать и не обращал внимания на тошноту, а от головокружения пил крепкий сладкий чай. Кабинет быстро без сожалений переделали уже в третью по счёту детскую. А студия переехала к ним в спальню. На целый июль удалось вырваться в Минск. Соня закончила девятый класс, Миша — четвёртый. Оба успешно, легко и спокойно. Миша, когда узнал о беременности, заволновался за Лёву, но вообще-то он давно хотел кого-нибудь младшего. Смутно он помнил, что как будто бы уже когда-то ему говорили, что у него будет младший, — но списывал всё на то, что ему наверняка приснилось или почудилось. Только начался второй триместр, а значит, Лёва чувствовал себя прекрасно — токсикоз уже кончился, а живот ещё был совсем не большой и никак не мешал. Незадолго до беременности Лёва обновил гардероб — накупил разноцветных джинсов и футболок в обтяжку, которые никогда раньше не носил — теперь они отправились в долгий ящик. Ещё до беременности Лёве удалось похудеть, но похудение отправлялось туда же, куда и обтягивающие вещи. Дом в Минске сняли ближе к границе города, частный, возле озера — два этажа, пять комнат. И детям было, где разместиться, и друзей можно было позвать. Наконец-то они вдоволь наобщались с Рачо. Тот даже откопал где-то тетрадный лист с его и Левиными карикатурами. Подписан листок был: «ДРачо» (ведь Рачо звали Димой) и «ЕБортник» (ведь Лёва когда-то был Егор). Шура, увидев это, засмеялся как в первый раз: — Понятно, почему ты фамилию так долго не менял, Лёвчик. Всё действительно очень сочетается. Ебортник… Ой, мне плохо. Драчо… парни, ну вы и придурки были, конечно. — Так ты ему свою фамилию навязал всё-таки? Лёва, ну как так? — возмутился Рачо. — Нет, всё ещё круче. Мы официально взяли фамилию Би-2, — Лёва хотел сказать гордо, но, увидев выражение лица Рачо, чуть ли не присвистнул от хохота. Рачо высоко поднял брови и поджал губы, выражая всё своё отношение к данной новости. — Я всегда знал, что вы дураки. Ну это ладно. Ребят, у меня другой вопрос. Вы нахрена всем сказали, что вы братья? С какими ещё бандитами ты спишь, Лёвчик? Каких людей вы закапывали? Вы бы знали, какие про вас комментарии летят — я каждый раз со стула падаю. Братья… по оружию, блять. Вы вообще на репутацию кладете, да? Кто троллейбус водил? Если до этого было просто весело, то теперь Лёва натурально плакал от смеха. Они действительно иногда из принципа говорили, что они братья, что Лёва выступал в бродячем цирке, что Варвара — это их соседка, которая упала с лестницы, да и много чего ещё говорили… Но когда это произнёс Рачо, оба ещё раз удостоверились в том, что всё-таки стоило заниматься не музыкой, а комедией. А вот про комментарии они не особо поняли, но Рачо быстро показал в ноутбуке несколько сайтов с обсуждениями. Он думал, что они продолжат смеяться, но пока Лёва читал, улыбка уходила с его лица буквально за секунды. Заметив это, Шура переключил вкладку и отложил компьютер. — Ладно, Рачо, уговорил. Вот он в ногах у меня ползал, просил — давай напьемся, давай напьемся. Я говорю нет, нет, мы сюда не бухать приехали, а он не унимается. Ладно, Рачо, добился ты своего, иди садись, с-час рюмки принесу. — Да, я умолял. А ты отбивался. Говорил: «Не могу я пить, меня Лёвчик убьёт». Ой, то есть «заебет». Ой, то есть «Мы здоровый образ жизни ведём и это моё мужицкое решение», — подтвердил Рачо, ткнув Шуру локтем. — Лёвчик, ты коньяк будешь? — Да какой коньяк? Я на четырнадцатой неделе, — сказал Лёва неожиданно серьёзно. — Мне только водку можно. И хотя внешне он остался спокоен, внутри поселилась неизвестная до этого тревога. Он прочитал комментарии, посмотрел, что говорят о них в статьях — раньше времени на это не было, он только отвечал и сам писал на их сайте… Ощущение было такое, будто на него всё время теперь направлены тысячи глаз. Кто-то до сих пор обсуждал то, как он ходил с разбитым лицом (и как только увидели?), кто-то писал о совсем новинках — о том, как его видели в коридоре перед походом к акушеру. Говорили и о его предыдущей беременности. Кто-то верил, что она была, кто-то — нет, но даже сам факт того, что это обсуждают, ещё и так открыто, Лёву задел. Шура, заметивший, что Лёвы давно нет за столом, нашёл его за ноутбуком и разлучил их, не желая даже слушать, что за обсуждения он читает. Запретил, как и всё, что могло заставить переживать. Днём Шура с Мишей ходили в лес. Шура рассказал, как его знакомая семья ещё в Бобруйске насмерть отравилась поганками, и что лисы переносят бешенство. — А ещё было дело. Пошёл мужик в лес и там повесился зимой. А лисы ему все ноги объели. Папа моего знакомого был. Весной нашли. Вот я с тех пор лис как-то не особо, — поведал Шура также. — Да, как-то в Бобруйске не позитивно было. Хотя не помню, с чего все узнали, что это лисы были? Миша забрался на дерево и долез почти до конца, а Шура страховал его (но вообще-то надеялся, что ловить не придётся, иначе для них обоих это бы плохо кончилось). Потом Миша нашёл такую корягу, которая была ну вылитый автомат, и направил на Шуру. Тот поднял руки: — Не стреляй, сдаюсь. — Ладно уж, не стреляю… Мы, беларусы, мирныя людзи, — Миша убрал палку, а у Шуры чуть глаза из орбит не выкатились. — Что ты сказал? — Это же гимн Беларуси, ты не знаешь? — Нет, это я знаю, а ты-то откуда? — У меня связь с предками, — объявил Миша гордо, попинывая камушек. — Ну, я вообще прочитал, потом услышал здесь. Белорусский язык такой странный. Но мне нравится. — Хочешь сказать, табе падабаецца беларуская мова? — Шура вспомнил родной язык совсем без усилий. Он давно уже перестал разговаривать на трасянке, разве что иногда что-то в голове всплывало, но куда чаще теперь он использовал английские слова вместо белорусских. А сейчас нахлынуло. Миша обрадовался: — А ты хорошо его знаешь? — Я всё знаю. Я на нём говорил. Папа — нет, он из Минска, там больше на русском говорили даже тогда. А вот у нас а Бобруйске… а вот ещё был случай как раз с языком связан… Следующий час Шура Миша спрашивал, как сказать на белорусском то или иное слово или выражение, а Шура объяснял. Произношение у Миши было совсем не белорусское — не грубое и не глухое. Когда они вернулись из леса, Лёву ждал приятнейший сюрприз. — Тата! — крикнул Миша, разуваясь. — Мы вярнулися з лесу! Мы прынесли шышак и бачыли… как?.. а, бачыли ваверку! Бацька навучыу меня… мяне размауляц на белорусской мове! Лёва, вышедший поприветствовать их, был немало удивлён. Потёр лоб. — Что, два часа на белорусской земле хватило, чтоб к корням вернуться, да? — Так, — ответил Миша, гордый, что сразу запомнил, как будет по-белорусски «да». Шура наклонился и подсказал ему на ухо, и Миша добавил: — вядома. — Я так и знал, что вы вдвоём мне покоя не дадите, белорусы, блин. — Дадим. Потому что мы, беларусы, мирныя людзи, — Миша выставил ладонь, и Шура сначала отбил «пять», а потом взял его под мышки, приподнял и поцеловал в макушку. — Не тягай его, опять спина отвалится, — напомнил Лёва, но без особого энтузиазма — увидел, как довольны парни, и понял, что Шуре даже его больная спина не помешает. — Ну как его не тягать? Смотри, какой он прикольный. Наш академик, — Шура встряхнул Мишу, и тот завизжал, забил ногами. — Умненький. Головешка светлая. Теперь мову вот знает. Не пропадет. У Миши была своеобразная мимика: его настроение никогда нельзя было считать, он всегда выглядел устало, но когда с ним заговаривали — его глаза будто загорались. Из-за бровей можно было подумать, что он, как и Шура, всё время о чем-то грустит, но к такому он как раз был не склонен. Нос у него был длинный и с горбинкой, а губы — полные, всегда заветренные. Шура пытался приучить его пользоваться кремом или гигиеничкой, но Миша терпеть не мог, когда его касалось что-то скользкое. Волосы у него стали темно-русые, но вились всё так же, как в детстве — в кольцо, и короткой стрижки у него никогда не было. Оттопыренные уши он как будто специально показывал, убирая за них волосы. Он не хотел прокалывать их, не носил никакие фенечки, браслеты, жетоны. Одежду всегда выбирал сам и, если ему покупали что-то без его участия, легко мог отказаться носить. Причина была такая — ему нужно было всё заранее потрогать, привыкнуть и убедиться, что одежда его не сковывает. Никаких проблем с прикосновениям к людям у него не было, но вот к предметам… Лёва и сам был донельзя брезгливый, но здесь явно дело заключалось в другом. Вафельные полотенца он вообще не мог трогать, и ему покупали гладкие. И всё-таки хотя десятилетке было довольно рисковано позволять выбирать самому себе гардероб, выглядел Миша неплохо. Как и родители, одевался в чёрное и очень, очень свободное. К тому, что Соня самостоятельная и независимая, давно уже привыкли. А вот Миша оказался воплощением какой-то безусловной детской любви и привязанности. Он был послушным, мягким, понимающим. Лёва беспокоился, что во взрослой жизни ему придётся тяжело. Шура же знал, что послушность — это точно временное явление, и вырастет Миша таким же, как и он в этом плане: не будет спорить, будет просто делать по-своему. Миша редко плакал с тех пор, как пошёл в школу, но вряд ли это было потому, что он как-то особенно сильно сдерживал свои чувства. Скорее, его мало что могло по-настоящему огорчить. Он волновался за Соню, когда она поздно возвращалась, и за родителей, если они долго не звонили, но не плакал почти никогда. Было даже сложно представить, что может его настолько расстроить. Когда Лёва забеременел, причин переживать у Миши прибавилось, и он был вторым после Шуры человеком, который всё время спрашивал, точно ли Лёве всё можно. — Ну что вы ко мне так относитесь? Быстро сели, я делами сегодня занимаюсь, — ругался Лёва, когда ему пытались, помимо прочего, ещё и запретить мыть пол. — Миша, мне не нужна помощь, иди в приставку поиграй, мы её зачем везли-то? Иди, иди. Мне приятна твоя забота, но в десять лет полы мыть при живых родителях это уже слишком. Всё. Отстаньте оба. Часто к ним приезжали Лёвины родители. С мамой всё было спокойно, как и обычно. По большей части с ней общались Лёва и Шура, потому что дети больше любили донимать Михаила Васильевича. Шура рассказывал про их жизнь в Австралии, про переезды, про концертные будни, а Наталья Федоровна смеялась и что-то отвечала ему — Лёва любил просто слушать их. Иногда ему не верилось, что всё так. Казалось, что он остался тогда в Минске и прожил несчастную жизнь, а всё это выдумал, чтобы было не так печально. Потом ему на напряженные плечи ложились Шурины горячие руки — поглаживали или разминали — и он чётко осознавал действительность. Михаил Васильевич возил детей в город, водил в лес, водил купаться на озеро. Миша понимал, почему его называли одновременно и в честь него, и в честь Шуриного дяди — знал, что был похож на них обоих. И всё-таки наука его заинтересовала куда сильнее, чем музыка, и в один из вечеров он попросил порешать с ним задачи. Задачи понять оказалось куда легче, чем он предполагал. На математике его уже научили находить в уравнениях «икс», и он откровенно скучал, решая однотипные задачи, а здесь появилось нечто интереснее. Самым сложным в задачах для него обычно было их прочитать. Иногда он мог упорно по несколько раз неправильно читать одно и то же слово, не понимая, почему слоги в нём так странно перемешаны. Потом кто-нибудь помогал ему разобраться, и Миша понимал: со словами всё в порядке, а странно перемешано разве что у него в голове. Поэтому он редко читал вслух и, когда всё-таки приходилось, прикладывал к этому все усилия. Лёва и Шура его сложности заметили и решили, что дело в зрении. Оказались правы — у Миши было плюс два. Поэтому теперь он с гордостью носил очки — только никому не говорил, что просто лучше стал видеть перемешанные буквы. Не хотел расстраивать, да и внимания особо не обращал — всё-таки так было всю жизнь. — А тобой он в детстве тоже так занимался? — спросил Шура, издалека глядя на то, как Михаил Васильевич ладит с детьми — они что-то вместе рисовали. — Мы были очень близки. Он… не знаю, для маленького меня он был лучшим отцом на свете. Примерно как ты, но ты не такой контролирующий. Ты детей не контролируешь. А он меня контролировал, мне кажется. От беспокойства, я думаю. Нет, он очень меня ждал, он всё время со мной возился — и играл, и уроки делал. Спал у меня в комнате, когда я боялся один оставаться. Воспитывал меня очень строго, но… в общем, как будто мне всё можно, но я и вести себя должен соответствующе. Учиться на пятерки, увлекаться чем-нибудь серьёзным, гулять, ну, знаешь, не с мальчишками из училища. Он меня обожал в детстве вообще. Просто хотел, чтоб я вырос другим человеком, и это нас в итоге обоих расстроило, — Лёва рассказывал с улыбкой. Он почти никогда не говорил о раннем детстве — потому что когда вспоминал о нём, сразу чувствовал себя виноватым. Его так отчаянно и полно любили, а он мало того, что не оправдал ожиданий, так ещё и по сути бросил родителей. Бросил. — Так ты не считаешь его холодным? Я его помню таким, — Шура приобнял мужа за плечи. Лёва повернулся и разрыл носом его волосы, вдыхая запах, ставший к вечеру особенно сильным. Он обожал, как пахнет Шура. Намного помолчал, потом всё-таки продолжил: — Да он не холодный, в этом и проблема. Он пытается быть таким, но, знаешь, ему до всего было дело. С кем я гуляю, кто ко мне ходит. От всего хотел уберечь. Он охладел ко мне уже в подростковом возрасте, пытался так наказать за то, что я веду себя не так, как нужно. Он же не стал бы поднимать на меня руку или реально в чем-то ограничивать, он просто показывал, как всё это не одобряет. Поэтому меня это так задевало. Потому что на контрасте. Вот ещё недавно мы всё время разговариваем, он возит меня в институт к себе, на рыбалку, мы гуляем, я рассказываю что-то… а вот я уже просто Егор и со мной говорят как с незнакомым человеком. Да и с мамой они никогда нормально не жили. Расставались как-то по-тихому, несколько раз, он из дома просто уходил. Я орал, рыдал, мне плохо становилось. Не понимал, как можно так взять и уйти. Сейчас понимаю, что это потому, что они ругаться не хотели. Но и счастливыми не были. Да и он всегда возвращался, — Лёва говорил без тени обиды в голосе, но очень медленно, вдумчиво. Просто объяснял. Шура наклонил его к себе, чтоб поцеловать в щёку. Опустил руки ниже — на талию. Сейчас он особенно радовался, что все Лёвины истерики переживал с ним и никогда не оставлял. — Я думаю, ему тяжело понять, как люди вообще выражают эмоции. Особенно как это я делаю… да и ты тоже. Поэтому нам с ним друг друга ещё узнавать и узнавать. С Михаилом Васильевичем Лёва поговорить один на один всё никак не мог — рядом постоянно был кто-то ещё. Только в конце первой недели так получилось, что родители наконец смогли остаться ночевать. Шура пошёл укладывать Мишу, Соня сама завалилась спать, Наталья Федоровна мыла посуду (хотя Лёва просил её просто отдохнуть, она не слушала). Лёва накинул толстовку, дал отцу олимпийку, и вместе они вышли на веранду. — Как твоё здоровье? — спросил Михаил Васильевич. Это значило, что он хотел узнать, что вообще происходит с Лёвой. — Нормально. Мы паникуем немного с того раза, поэтому всё точно нормально. Видишь, как мы бодры и полны жизни? Альбом весной вышел, пока что никаких записей не будет. С августа нас ждут на нескольких фестивалях… Всё кипит. — Не тяжело тебе? Они говорили долго. Лёва знал, что придётся объяснять, что случилось тогда, в конце двухтысячного года, но не знал, как. Михаил Васильевич не спрашивал напрямую, но, конечно, он не забыл и даже напротив — молчание об этом заставляло думать всё чаще. Лёва решил не тянуть и сказал. И про избиение, и про угрозы, и про то, как они с Шурой не заметили, как прошёл целый год. Михаил Васильевич слушал, глядя то на Лёву, то в сторону. — Саша должен был быть рядом всё время. Вы в очень опасной индустрии. Такому человеку как ты там не выжить, — вздохнул он наконец. — У вас много общего — он тоже во всём себя винит. — Я не обвиняю. Просто говорю как есть. Там ведь всё — наркотики, эксплуатация, неадекватные люди. Он взялся за это, значит должен был быть ко всему готов. Ты очень сильный человек, Егор, я это всегда знал. Я не сомневался, что ты всё переживешь, но когда твой Саша звонил и на все вопросы говорил «Всё хорошо, хорошо, хорошо», я думал, меня удар хватит. Ну как так можно? Лёва опустил глаза. — Сейчас всё хорошо. Думаю, так и дальше будет. В Минске время пролетело мигом. Задерживаться было нельзя: группу ждали на «Нашествии», и возвращаться в строй пришлось бы в любом случае, да и Соня не могла дождаться, когда наконец возобновит тренировки. На «Нашествие» Лёва в последний раз на следующие месяцы решился надеть майку. С одной стороны, он панически боялся, что кто-нибудь заметит его беременность, но с другой — выступать в мешках ему тоже претило. Жара стояла такая, что в пору вообще было выходить на сцену голышом, что и предложил ему Шура. — Да какая разница, кто что подумает, Господи, Лёвчик, мы свободные люди. Надевай хоть купальник, ебать это никого не должно, — успокаивал он. — Я не хочу, чтоб кто-то узнал. Если что-то снова случится, опять будут говорить, — Лёва поджал губы. — Ну, во-первых, ничего не случится. Во-вторых, если я что-то услышу, ты меня знаешь, за мной разобраться не заржавеет. А сплетни всегда были, с этим ты ничего не сделаешь. Ну всё, не смей расстраиваться, тебе ещё бодрого на сцене изображать. Давай натягивай майку и выходи. Иди работай, — решил Шура. — Не ссы, увидят твоё лицо и на живот уже внимания не обратят, поверь. Сам он был во всём красном, Лёва же — во всём чёрном. Он даже влез в штаны в облипку. Живот на семнадцатой неделе не слишком выделялся — во-первых, ещё было рано, а во-вторых Лёва снова набрал вес и всё выглядело достаточно гармонично. Может, по нему и было понятно, что он беременный, но обратили внимание все на другое, ведь выступали они отчаянно. Знали, что в следующий раз так оторвутся не скоро. Оба бесились: Шура прыгал, тряс волосами и гулял по сцене, Лёва — танцевал, чувствуя, как буквально сливается с музыкой. На следующее УЗИ попали уже на двадцатой неделе. У Шуры была робкая надежда на то, что ждут они мальчика дельту. Он хотел кого-нибудь похожего на Лёву, хотя и знал, что во время воспитания такого ребёнка точно сойдёт с ума. Лёве же было всё равно — он так много волновался о том, чтобы ребёнок в целом был здоров, что ни о чем другом не задумывался. На УЗИ им с уверенностью сказали — будет девочка. Определить, дельта или эпсилон, можно было только по анализу крови. Если отличить мальчика дельту от эпсилона было более-менее просто (у одного была матка, у другого — нет), то с девчонками обстояло сложнее, ведь разница была на гормональном уровне. Через пару дней пришли результаты анализов: — Девчонка дельта. Ну с ума сойти. Цветочек, — отреагировал Шура. — Настоящая принцесса будет. Теперь, когда образ будущей малышки в их голове более-менее сформировался, можно было выбирать имя. Ничего толкового на ум не шло. Все имена, которые вспоминали, уже были кем-то испорчены. — Вера — очень красивое имя, — убеждал Шура. — Да блин, оно совковое. Я не хочу так. Придумай что-нибудь нормальное. — Ты все мои варианты отмел, Лёвчик. — Ты не стараешься! Группа была на слуху — они то и дело появлялись на интервью, в шоу, на квартирниках. Месяце на шестом скрывать положение было уже бессмысленно и невозможно. Да они и не пытались. Шутить и бесконечно всех дезинформировать было, конечно, весело, но это уже поднадоело — от них ждали хоть какой-то конкретики, и эту конкретику они предоставили в большом интервью. Шура заранее попросил не спрашивать ничего о предыдущей беременности, а на остальные вопросы они ответили честно, хоть и без подробностей. Говорил по большей части Шура. Лёве теперь уже на восьмом месяце было не то что говорить, но и дышать тяжеловато, поэтому он просто поддакивал и улыбался, глядя на мужа. Рассказали о том, как переезжали, как ждали Соню, как думали, что никогда не вернутся к музыке… Сказали и о том, почему так долго скрывали всё это. — Мы не скрывали. Просто не хотели подставляться. Не хотели усложнять жизнь детям. Сейчас они уже подросли, да и… наши фанаты — прекрасные люди. Я не думаю, что кто-нибудь решит нам как-то навредить. И время уже не такое опасное. Просто мы стараемся перестраховаться, — сказал Лёва. — А ещё это смешно. Но сегодня мы не в образе, а такие… беззащитные, можно сказать. Не пишите о нас плохо, мы нервничаем. Шурик тоже нервничает, если вы не знали. Он такой человек чувствительный. Он плачет, когда видит плохие комментарии. Плохо никто не написал. В день выхода интервью на сайте поднялся небывалый ажиотаж — полетели признания в любви, целые очерки на тему «Что для меня значит группа Би-2», любимые фотографии… Шура сумел прочитать лишь малую часть. Во-первых, охватить все комментарии и посты было невозможно, а во-вторых он настолько растрогался, что был готов пустить слезу. Зато Лёва прочитал всё до последнего слова.

***

Родить Лёва должен был в феврале две тысячи пятого. Шура шутил про то, что это будет самый дорогой подарок из всех, что он получал на День Рождения, а вот Лёва всерьёз переживал, как бы ухитриться не устроить два праздника в одну дату. В одну из ночей Лёва растолкал Шуру, включил прикроватный ночник. Шура испугался так, что уже готов был на руках нести его в больницу, но он быстро успокоил: — Я просто понял, как её назвать. Шурик, мне имя приснилось… Ну, я его и раньше знал, но сейчас во сне его услышал. Мне кажется, надо так назвать, — Лёва и сам едва ворочал языком, а глаза у него были спящие. — Лёвчик… блин… какое имя? — Даниэла, — выдал Лёва довольно и откинулся на подушку. — Даниэла? — Да… Красивое, а? — Очень красивое. Тогда скажешь Даниэле, что её папа от страха помер? — Шура попытался выдохнуть, но сердце бешено колотилось. Всё-таки Лёве всегда удавалось его взбодрить. Неделю спустя Лёва проснулся раньше всех, ещё и не по будильнику. Просто подорвался. Состояние было такое тревожное и напряжённое, что он буквально ни секунды не мог больше провести в кровати. Поднялся, обошёл комнату и наконец понял, в чём дело: во сне начались лёгкие тренировочные схватки. Как только додумался до этого, сразу же успокоился. Спал в последнее время в одежде, потому что просыпался по несколько раз за ночь то в туалет, то попить, то поесть — уже привык. Застегнул пижамную рубашку — чтобы на животе она не расходилась, пришлось купить размер, в котором букв икс больше, чем в уравнении из курса высшей математики. Рукава тоже оказались длиннющие, и Лёва закатывал их под самый локоть. Сама пижама была белая в синюю полоску. Штаны на резинке он обычно опускал под живот. Штанины тоже приходилось подворачивать. Ноги у Лёвы всё время мёрзли, поэтому он носил тёплые тапки — остальные же ходили босиком. Дети с утра были в игривом настроении — носились по квартире, искали вещи, брызгались друг в друга водой. Миша брезгливо достал из рюкзака пакет с какими-то нечто и протянул Соне. — Папа просил тебе обед в школу передать, — и доверительно заглянул в глаза. — Фу… что это? — она скривилась, забрала пакет и рассмотрела. Кажется, когда-то там был банан и, возможно, бутерброд — обычно с утра Лёва с Шурой складывали детям перекус, и иногда он эволюционировал вот в это. Пакет полетел в мусорку, но угодил в стену. Соня засмеялась, но под усталый Лёвин взгляд поспешила исправиться. Собрала и выкинула развалившееся содержимое, вытерла следы. За завтраком смотрели телевизор — новостной эфир. Ведущая рассказывала о безуспешных поисках Рината Юлдашева — молодого рок-музыканта из Уфы. Его однажды видел Шура. Шура же ещё в самом начале сказал, что его не найдут. И вот спустя неделю его так и не нашли. Лёва попросил переключить канал, и Соня вообще выключила телевизор. Она уже натянула сапоги до самых колен, надела дублёнку, подкрасила губы у зеркала — от зеркала её отстранил, толкнув бедром, Миша. — А ты юбку надеть не хочешь? — спросил он. Юбка на Соне, конечно, была, и даже почти прикрывала треть бедра. — А ты, патлатый? Всё, отстань. Пап, поехали, в школу опоздаем! — крикнула Соня. Лёве одеться помог Шура, чтоб он лишний раз не наклонялся. Шура же зашнуровал ему кроссовки и проводил всех из квартиры. До школы Лёва довёз детей спокойно, несмотря на то, что они во весь голос подпевали Бритни Спирс. Они на прощание коротко обняли его, он чуть не забыл, но всё-таки успел в окно просунуть им деньги, и попрощался. На обратном пути стало уже тяжелее: было ощущение, что тазовые кости разъезжаются, а схватки повторились несколько раз и были достаточно ощутимыми. Лёве не понравилось это настолько, что он попросил Шуру спуститься и помочь ему дойти до квартиры. Шура при всей своей не спортивной комплекции смог довести Лёву так, что тот почти не напрягался. — Ещё слишком рано, — заговорил Лёва, оказавшись дома. Лег на диван, обнял подушку. — Ещё тридцать восьмая неделя, мне ещё две ходить надо. Это рано. Не понимаю. — Лёвчик, даже если ты сейчас родишь, это нормально. Две недели раньше — это не плохо, — Шура сел рядом и успокаивающе погладил Лёву по бедру. — Сумки собраны, мы готовы, в больнице нас ждут. Всё будет отлично. Испугался? Лёва покивал. Думал, что между схватками сможет успокоиться, помыться, придти в себя, но даже между схватками легче не становилось — внизу всё ныло и тянуло. Полчаса Лёва лежал, пока Шура ему что-то рассказывал, пытаясь отвлечь, а потом его аж согнуло — такой силы была схватка. Лёва застонал в голос и стал сползать с дивана, инстинктивно принимая такую позу, в которой будет легче. — Мне очень больно… — только и смог сказать Лёва. Шура уже вызывал скорую — других вариантов не было. Они, наученные опытом, изначально планировали поехать в роддом на такси, но Лёва буквально за час оказался в таком состоянии, в котором ждать чего-то было просто опасно. — Я понимаю, Лёвчик, я вижу. Я рядом, — Шура тоже сел на пол, поцеловал Лёвину руку, погладил плечи. В скорой засекли интервал между схватками — всего три минуты. Это значило, что времени бы хватило впритык доехать до ближайшего роддома — совсем не до того, в котором у них были оплачены роды, но выбирать не приходилось. Лёва прекрасно знал, что кричать в родах нельзя, и помнил, как нужно дышать, но сейчас сдерживался едва-едва. Хотя всё только началось, он уже чувствовал себя измотано. В больнице его даже не повезли в палату — сразу в родильное отделение. Шура кое-как разобрался с документами и доказал, что ему непременно нужно быть рядом — ему сказали, что процесс стремительный, будто это должно было хоть как-то повлиять на его решение. Теперь Шура узнал, кто кричит в больницах — те, кому не повезло. Лёва лежал на спине, крупно дрожал, дышал прерывисто и неровно. Шуру заметил не сразу даже после того, как тот оказался рядом — обратил внимание только когда их пальцы переплелись. — Как ты тут? — спросил Шура громко, чтоб перекричать персонал. — Плохо, — признался Лёва, стараясь хоть немного приблизиться к мужу. — Не могу сосредоточиться и дышать. Мне кажется, у меня паника. Видишь, как трясёт? — Нет у тебя паники, ты просто испугался. Давай, вдыхай, а я буду считать, — предложил Шура. Сейчас его настроение абсолютно не подходило к ситуации: всё волнение куда-то делось, его будто умыли холодной водой. Ни страха, ни опасений, ни даже трепета — только крепкое спокойствие. Ненадолго Лёва действительно восстановил дыхание, но ожидаемо очень скоро у него начались потуги. Несколько он выдержал, а потом становилось всё хуже и хуже. Сначала он стонал, а потом стал кричать. Он не мог объяснить, что не так, только повторял, что ему плохо. — Ребёнок не проходит, — сказал акушер и внезапно оторвался от Лёвы и куда-то пошёл. Шура хотел окликнуть его, но это за него сделала медсестра: — Он в родовых путях уже? Что делать? — Да. Поставь окситоцин, — спешно ответил врач. — Куда он пошёл? — спросил Шура буднично, чтоб не напугать и так задерганного Лёву, который жался к нему плечом и головой. — Вы сегодня не одни, а он один, — объяснила медсестра. Обратилась к Лёве: — Ну всё, не кричи, не кричи, сейчас всё пойдёт быстрее. Раскрытие у тебя хорошее, только таз узкий, надо немного помочь. Сейчас. Роды стремительные, поэтому не получается, организм не адаптировался. После капельницы с окситоцином у Лёвы носом закапала кровь, и Шуре было поручено вытирать её. Сам Лёва даже не заметил — всё ещё пытался сосредоточиться и как-нибудь правильно напрячься, чтобы всё уже поскорее закончилось. И всё-таки краем сознания он понимал — от него уже ничего не зависит. В какой-то момент он закричал так сильно и отчаянно, что сомнений у Шуры не осталось — всё точно идёт не по плану. Акушер вернулся, но толком ничего не сделал. — Он никогда так не кричал, он два раза рожал и не кричал, — заговорил наконец Шура. — Он всё умеет. Ему плохо, вы видите? — Голова не проходит, нужно подождать, — отозвался акушер. — Так делайте кесарево! Ну что с вами?! Что ждать?! Пока его… что ждать? — не выдержал Шура, едва сумев остановиться, чтоб не сказать «разорвёт». В этот момент он почувствовал, как пальцы Лёвы, до этого сжимающие его руку, ослабли, а сам он обмяк. Из обморока Лёву вывели быстро, и вот они снова кричит, закрывает ладонью лицо, почему-то пытается перевернуться, кусает себя за руку, чтоб не кричать, и всё равно кричит. Наконец, акушер снова осмотрел его, нажал на живот и будто что-то наконец понял. И видно было, что его это совсем не обрадовало. Лёва всегда был рад родиться именно дельтой — по многим причинам и в том числе потому, что беременность у них протекала гораздо надёжнее и легче, чем у женщин. Меньше вероятность выкидыша, только если не сделать всё специально. Больше гормональной стабильности. Одного Лёва не учел — если в родах что-то пойдет не так, его нельзя будет разрезать и зашить, — он просто истечёт кровью. Поэтому многим делали кесарево. Поэтому и ему должны были его сделать ещё в самом начале, пока было можно. Он не смог и теперь буквально чувствовал, как из него уходит жизнь. Ему уже даже не было страшно — эти несколько часов отняли у него сил больше, чем первые роды целиком. Кто бы мог подумать, что именно сейчас всё будет так. Лёва почувствовал себя живым только когда ему на живот снова надавили, но не ладонью, а… локтем. Шура не так уж мало знал о родах и, хотя не был уверен, всё-таки чувствовал, что делать так нельзя. Лёву от боли аж подбросило, но медбрат опустил его обратно, нажав на плечо. Шура покрепче прихватил Лёвину руку, поцеловал в мокрый висок, пытаясь поучаствовать хоть так. На Лёву давили, казалось, целую вечность. Он уже не кричал, а хрипел с присвистом, будто в лёгких скопилась вода. — Сейчас, сейчас, — говорил акушер. — Что сейчас? Что вы делаете? Ему же плохо, — Шура больше не мог смотреть на это, но и сделать было нечего — он понятия не имел, как ещё можно поступить. Боялся помешать врачам. Смотреть он не мог буквально физически: только пытался глянуть на Лёвино тело — сразу становилось плохо, глаза сами собой закрывались. — Сейчас у ребёнка гипоксия случится, тогда будет хорошо?! — ответила ему медсестра. Даниэла родилась, когда у Лёвы затрещали рёбра. Он уже не вполне понимал, что происходит и где находится, но сознание к нему вернулось, когда он услышал… оглушающее ничего. — А что не плачет? Почему она не плачет? — залепетал Лёва, снова каким-то образом пытаясь приподняться. Шура вовремя остановил его, поцеловал в лоб и погладил по мокрой голове широкими движениями. — Лёвчик, всё хорошо, всё уже кончилось, ложись… всё хорошо, ты молодец. Молодец. С ней всё хорошо, — уговаривал, пока Лёва мотал головой и всё пытался посмотреть. — Ты у меня самый лучший. — Почему она не плачет, я не понимаю, почему не плачет? Шурик? Блин, должна же плакать, должна же… Вместо ребёнка Лёве на живот, подстелив простынку, положили пузырь со льдом, чтоб предотвратить кровотечение. Он снова застонал, попытался снять — у него и так болело всё, так ему ещё и холода докинули. Шура тронул пузырь и даже не смог на пол минуты задержать ладонь — обожгло. Лёва инстинктивно попытался отодвинуть это от себя, но Шуре пришлось остановить, убрать его руку. — Прости, Лёвчик, потерпи немножко. Даниэла не плакала потому, что лёгкие раскрылись не сразу. Всё случилось одновременно: она была чуть больше, чем они думали, лежала не совсем правильно, ещё и обвития пуповиной не было видно… так случается. Лёва был уверен, что она не живая — просто не сомневался. На самом деле она была даже живее, чем он, и уже через минуту дала об этом знать. Она отделалась легко — сломанной ключицей. Больше ничего. Шура увидел младшую дочку мельком — его вывели, а её куда-то понесли. Как выяснилось позже — в реанимацию, хотя в этом и не было необходимости, на всякий случай. Им снова несказанно повезло.