The very long curious story

Выписали Лёву только дня четыре спустя — боялись, что снова откроется кровотечение, или что начнётся отслоение сетчатки глаза. Перед выпиской Лёва густо замазал синяки, заклеил ссадины, надел тёмные очки и медицинскую маску — только так он готов был показаться детям. Выглядел он ещё хуже, чем в первые дни — синяки оформились и потемнели, а отёк ещё не сошёл. Соня, как только они встретились, сразу поняла, что родители ей врали, но выразить это не смогла — просто посмотрела на Шуру так, что и без слов всё было ясно. Миша всё пытался подлезть к Лёве, но тот не мог взять ни на руки, ни на колени. Дома в маске и тёмных очках ходить было бы совсем отчаянным решением, поэтому в квартире дети увидели почти все последствия. Очки Лёва поменял в туалете — повязку с глаза ему убрали и попросили больше не клеить непосредственно на кожу, но одну линзу на очках с диоптриями он закрыл марлей. Впрочем, гематому было видно даже так. Кровь из самого глаза постепенно уходила, но до того, как он стал бы выглядеть не пугающе, оставалось ещё долго. Соня старалась не смотреть, а вот Миша попросил показать, что с Лёвой. Когда Лёва отказался — он испугался ещё сильнее. Ничего удивительного. Ему про ребёнка решили пока ничего не говорить и вообще не поднимать тему Лёвиного здоровья, а вот с Соней обсудить это пришлось. — Ты только не волнуйся, ладно? В больнице уже после аварии мне сказали, в общем, что ребёнка я потерял. Так бывает, это не страшно и не больно. Просто от нервов, наверное, — проговорил Лёва так не по-настоящему, что сам испугался. Соня помотала головой. Ей только пару месяцев назад исполнилось десять, но наивной её было не назвать, даже напротив — обычно она сразу понимала, когда ей недоговаривали. Разве что недоговаривали ей обычно совсем о других вещах. — Как это не больно? Как это?.. а как потрял? Пап… — Соня обняла Лёву за здоровую руку, и он поцеловал её в висок. — Тебе точно не было больно? У тебя всё хорошо? — Так бывает иногда, — поддержал Шура после того, как Лёва глянул на него обессиленно. — Срок маленький. Папа был под наркозом. — У меня всё хорошо. Вообще-то, так правда бывает. Ничего страшного, — поддержал Лёва, надеясь, что ничего более подробно объяснять не придётся — Шура не знал, а он не смог бы. Но объяснять не пришлось. Соня обнимала его, гладила по руке, иногда целовала в плечо. Как могла, так и жалела. На следующий же день Миша увидел Лёву без повязки и без очков — зашёл в ванную, когда тот умывался. Лёва тут же закрыл правую сторону лица ладонью, но было поздно — Миша успел разглядеть всё. Лёва в травматологии насмотрелся на всякое, его ситуация была далеко не худшей, но он знал, что если бы увидел кого-нибудь из родителей в таком состоянии, ещё и в шесть лет — не забыл бы никогда. Вот и Миша не забыл. Он ещё с момента Лёвиной выписки не хотел никуда отпускать его одного, а теперь тем более. Но это было мелочью по сравнению с тем, как изменилось его отношение к Шуре — Шуру он просто боялся. Не подпускал ни к себе, ни к Лёве. Когда Шура должен был помогать Лёве закапывать глаз, делать уколы и обрабатывать ссадины, Миша стоял под дверью и рыдал. Когда им нужно было поехать куда-то вместе, Миша мог вытолкнуть Шуру из машины. Спать Лёве, конечно, теперь тоже нельзя было ни одному, ни уж тем более в комнате с Шурой — Миша просил его ложиться с ним на диване. — Ложитесь в комнате. Я буду на диване, — только и сказал Шура тогда. Соня, когда заметила, что Шура уже которую ночь проводит в гостиной, поздно вечером подсела к нему. Он закинул ей руку на плечо и приобнял. — Вы что, разводитесь? — спросила полушутя, потому что не знала, как спросить всерьёз. — Да, — Шура слегка улыбнулся. — С кем жить останешься? — Ну, ты храпишь, а папа ужасно готовит. Так что с Мишей. — А Миша-то тебе дофига приготовит, — Шура засмеялся, потрепал дочь по волосам. — Лучше, чем папины сырники. Ещё в больнице милиционеры опросили Лёву, но наскоро и без подробностей. Попросили подать заявление в участке сразу после выписки. Лёва откладывать не собирался. — Что, сразу двое потерпевших? — спросил следователь, уставший мужчина лет сорока, когда увидел на пороге кабинета Лёву и Шуру. Короткие уже седые волосы, строгие глаза, красные руки — вроде, обычный человек, но Лёва бы всё отдал, лишь бы не оставаться с ним наедине. — Он потерпевший. Я его муж, — объяснил Шура. — Потерпевший от чего? — Меня избили. Пытались изнасиловать, — сказал Лёва холодно. — Садись. Все сопровождающие ждут за дверью. — Мне одному тяжело говорить, — вяло сопротивлялся Лёва. — За дверью ждут все сопровождающие. Или боишься, что он лишнего скажет? — обратился к Шуре следователь. — Может, ты за него показания дашь, что на улице кто-то подошёл и по лицу настучал? Иди жди. Поняв, в чём дело, Лёва коснулся Шуриной руки и кивнул ему на дверь. Выбора у них не было. — Всё нормально, — сказал Лёва. Когда они со следователем остались вдвоём, сел перед ним за стол. — У меня все травмы зафиксированы. Я хочу написать заявление. — Расскажи, что случилось. Только знай, что если думаешь кого-то покрывать, это всё равно всплывёт. — Я никого не собираюсь покрывать, и меня избил не он, — выплюнул Лёва. — Не хотите помогать? Я пойду в прокуратуру. — Рассказывай. Как зовут, сколько лет, что было, как было, когда, — настоял следователь. Лёва рассказал всё так детально, как только сумел вспомнить. Следователь задавал уточняющие вопросы, но, видя, как тяжело даются Лёве ответы, больше не давил. — Значит, ты не знаешь, что к этому привело? Может, он был пьяный или под наркотой? Ты что-то сказал или сделал? Говори всё. Вы уже спали до этого? Он твой любовник? Поссорились? — Я не знаю, что привело. Мы не спали, у нас вообще не было никаких отношений. Он знал, что я беременный. Я ничего не делал, я вообще обычно молчу, знаете, я вообще не люблю разговоры. Я ничего не сделал, — Лёва помотал головой. — Я не знаю, почему. Просто потому что мог. Знаете, он же продюсер. Я уже всё пережил. Но я боюсь, что будет кто-то ещё. Я в жизни ничего не сделал, чтоб меня так… А вдруг был кто-то ещё? Я хочу, чтоб он сел, чтоб все знали, что он насильник, он не просто побил меня, он не просто пристал, ему нужно было меня изнасиловать. Он делал это не в первый раз и не в последний. Я уверен. — Ты можешь как-то подтвердить свои слова? — Нет. Просто я понимаю. — Этого недостаточно. — Он насильник! — не выдержал Лёва. — Если хочешь, чтоб его осудили за износ, надо было закрыть глаза и получать удовольствие, тогда бы — легко. А осудить за то, чего не было, его нельзя. Получит за тяжкие телесные. Не знаю, как у вас… откуда ты там? — следователь глянул в Лёвин паспорт, — а у нас правовое государство. Такие законы. Так его и за убийство можно осудить, а что — мог же и убить. Всё. Тебе позвонят — приедешь. И вот ещё что. Будет тебе угрожать — скажешь мне. За тяжкие телесные мы его привлечём, но больше вы точно ничего не добьётесь. Если кто-то пообещает другое, значит просто ободрать вас хочет на деньги. Я же тебе не со зла говорю, а просто по факту. Лёве позвонили уже через пару дней. В участке ему показали фотографии Славы — сломанный распушхий нос, синяки под обоими глазами, порванная нижняя губа и даже зуб выбит. Лёва не мог сдержать улыбки — отчасти нервной, отчасти — искренней. — И что тебя радует? Знаешь, на сколько это для тебя тянет, если он докажет? Почему ты не сказал об этом? — спросил помощник следователя раздражённо. — Я же сказал, что отбился. Он меня убивал. Мне надо было его остановить. Что, я виноват? Нет уж. — Он подаёт на тебя встречный иск, — ответил следователь. — За клевету и за телесные. Средней тяжести. Лёва поджал губы и по привычке распахнул глаза широко-широко, но тут же пожалел — справа прострелило. Засмеялся, отрицательно качая головой. — Уебок. Ну, пускай подаёт. Какая нахуй клевета?! А с чего вдруг так вообще можно? Это была самооборона. Я ударил его по лицу, а он заломил мне руки и пытался в-выебать, может, тут будет легко понять, в ком проблема? — Лёва даже не знал, с чего начать и что выводило его сильнее: то, что Славе хватило наглости подавать на него иск или то, что всё это приходилось объяснять. — Это ещё надо постараться доказать. Выглядит всё так, что вы просто подрались. Ну, если в общем смотреть. Как ты можешь доказать обратное? — Постараться доказать?! Постараться?! У меня всё лицо в фарш, я потерял ребёнка, и что я должен был делать? Попросить от меня отстать? Что?! — заорал Лёва, вскочив со стула. Попятился к стене. — Что мне надо доказать? Что? Что мне надо доказать?! Что мне надо доказать? Что доказать?! — повторял он, пока из кабинета его не забрал перепуганный Шура. На улице Лёва хохотал и плакал, и продолжал кричать. — Я не понимаю! Я просто не понимаю! Ну что я сделал?! Ну что?! Что? Что? Что я сделал? Что? — пока не зашелся кашлем почти до рвоты и не обессилел. Слава помог в разрешении этой тяжбы. Он сам связался с Лёвой — просто позвонил на домашний утром, когда никого не было. Лёва сразу понял, к чему всё идёт, ведь нормальные люди звонят днём или по вечерам — кто и какие вопросы можно решить в девять утра? — Алло. Лёва Би-2, — проговорил он недовольно. — Привет, Лёва. Как твои дела? Видел фотки. А тебе так даже больше идёт. А тебе мои уже показали? Фотографии. Ну, что будем решать? — спросил Слава. Он слышно шепелявил, и Лёву это обрадовало — Лёва мог слышать, как ему больно. — Может, помиримся? — Ты сядешь, — ответил Лёва почти спокойно, хотя внутри всё оборвалось. — А мне кажется, сядешь ты. Не клади трубку, давай поговорим. Ты сильнее, чем кажешься. У меня сотряс, ты знаешь? А знаешь, что ещё? У меня отличные адвокаты. Лучше нам с тобой полюбовно разойтись. Ты заберёшь заявление, я заберу заявление. Пока не началось расследование, у тебя есть шанс выйти из воды сухим. — Пошёл ты нахуй, — прошипел Лёва. — Не перебивай меня — забыл уже, что ли, что злить меня не надо? Так вот, Лёва. У тебя на меня ничего нет. Да… не думал ли ты, что потерял своего ребёнка потому, что вы оба с Шурой бухали и долбили только так, а? Думаешь, вас, тебя в частности никто не видел никогда, шлюху пьяную валяющуюся по полу? Пепельница, блять. Да тут попробуй роди нормального. Ну, а что твои другие дети? Соня сегодня в два тридцать заканчивает, как ей школа? Две тыщи восемьдесят шестая, если не ошибаюсь. Лёва отстранил трубку, хотел положить на рычаг, но не смог. Снова прижал к уху. Да, сначала они ушли в отрыв — пили, пару раз на тусовках закидывались таблетками вместе со всеми, курили травку. Пить Лёва как не умел, так и не научился, поэтому да, мог и на полу валяться, и наверное даже сознание терял. Вот только было это пока не приехали дети и, конечно, до этой беременности, во время которой он даже рядом с курящими не стоял. — Ну, она уже взрослая, не так жалко. А Миша ещё ходит в садик. Сорок пятый, если мне память не изменяет. Конечно, не изменяет. Воспитатели там еблом щёлкают, за всеми не уследишь. А если и уследишь, ну что они сделают, если кто-нибудь подойдёт и выдернет твоего дорогого сыночка с детской площадки и куда-нибудь увезёт? М? Закричат? А что сделает Шурик, если ему у подъезда вашего дома колени битой поломать? Куда он поползет? Лёва… я тебе вот что сказать хочу. У тебя нет ничего. Если я захочу, ты будешь сидеть, и если я захочу, твоя жизнь превратится в такое дерьмо, что ты тыщу раз пожалеешь, что я тебя тогда не убил. Если думаешь, что тебе оставят твоих детишек, советую подумать ещё раз, потому что у пропитых алкашей без жилья детишек отбирают. И своей домохозяйке скажи, чтоб на кухне борщи варил и ни во что свой нос не совал. Лёва, ты меня понял? Или мне зайти к тебе в гости? Чтоб не скучал один. Я рядом. Думай прямо сейчас. Я тебя пугать не стану, я делаю то, что обещаю. И ты это знаешь. Ну, так что? Не слышу раскаяния. Лёва смотрел в окно — солнце выглянуло впервые за неделю. Молчал. — Сейчас ты залижешь раны и продолжишь петь свои песни про дорогого друга. «Мою любовь» придётся, думаю, убрать пока что, но дело за тобой долго не станет, да ведь? Заживёт на тебе всё как на собаке. Шурик там с Хипом связался? Хотите со Сплином спеться? Хорошее дело, мешать не стану. Контракт расторгнем по мировой, и идите на все четыре стороны. Ну, так что, Лёва? Мы договорились? — Я заберу, — сказал Лёва тихо. — Молодец, — повторил Слава. — Не трогай мою семью. Не смей их трогать. Как я могу быть уверен? Какие гарантии? — Никаких. Ты вообще ни в чём не можешь быть уверен. Только в том, что если ты меня расстроишь, кровью умоешься. В этом можешь быть уверен точно. Понял? Скажи, ты меня понял, Лёва? — Да. — Молодец. А теперь езжай говорить с ментами. Поскорее, пока дети на учёбе, а то встретитесь в следующий раз не скоро. Лёва сделал всё так, как должен был. В полиции ему помотали нервы вопросами, не давили ли на него и не хочет ли он подумать, но в конечном итоге уступили — просто чтоб не связываться с неуравновешенным. Делу пока не успели дать ход, поэтому закрыть всё оказалось возможным — ведь обычно тяжкие преступления не дают уладить в досудебном порядке. Пришлось бы судиться, и Лёва не сомневался, что за это Слава бы ему сполна отомстил. Не потому, что боялся суда — у него были и деньги, и связи — а просто чтобы отомстить. Просто потому что мог. Так что сейчас им повезло — это Лёве в отделе и сказали. Только потом Лёва как-то краем сознания задумался, насколько же было очевидно то, что Слава будет следить за ним, звонить, угрожать — нужно было купить диктофон, хотя бы попытаться записать разговор. Со стороны Славы так глупо и самонадеянно было звонить, учитывая, что Лёва мог его записывать… Вот только Лёва не записывал. Ни ему, ни Шуре в голову это не пришло. И Слава откуда-то и это знал. Просто понимал. И ничего не боялся. Да и если бы его записали… у Лёвы ведь и правда ничего не было против связей и денег. И не могло быть. Вечером перед сном, когда им выпала минутка вдвоём, он оповестил Шуру сухо: — Я забрал заявление. — Что? — переспросил Шура на выдохе, протирая напряжённый лоб. — Я. Забрал заявление. Всё. — Почему, Лёва? — Шура зажмурился, перекинул волосы назад. Он старался никак не показать, что услышанное вывело его из себя, но Лёва, конечно, заметил. — А ты, может, хочешь вместо меня посидеть перед мусорами и пооправдываться? Давай, вперёд. А я постою под дверью послушаю. — Лёвчик, я понимаю, как тебе приходится тяжело, но… — Ага, дохуя ты понимаешь. — Хорошо, Лёвчик, я не понимаю, но я вижу. Я вижу, как тебе тяжело. Но ты хотел посадить его. Он заслужил это. Ты можешь забрать заявление, но я должен знать, почему, — Шура подбирал не те слова, которые хотел сказать, и под стальной тон его голоса они совсем не подходили. В дверь спальни постучался Миша: — Папа, а ты где? — Миша, мы разговариваем, — сказал Лёва так мягко, как только смог. Шура закрыл дверь на замок. — Скажи, почему ты передумал. Он угрожал тебе? — Шура заговорил вполголоса. — Нет. — Не ври мне. Что он сказал? — Ничего. — Я повторяю. Не ври мне. Лёвчик, тебе нечего бояться, я всё решу. Я вижу, как тебе страшно, — Шура бы потянулся к мужу, но знал, что сейчас это напугает его ещё сильнее. — Мой хороший, давай просто поговорим, ладно? Ты же знаешь, я всегда за тебя. — Ничего! Так яснее? — Ты злишься, потому что боишься. Я знаю… хорошо, — отступил Шура вдруг. Его взгляд застыл. Не осталось больше мягкости и плавности. Так смотрит человек, которого уже ничего не сдерживает от страшного. — Что ты думаешь? — Ничего не думаю. Я же сказал, что я приму твоё решение. — Что ты хочешь сделать? — запаниковал Лёва. Миша продолжал стучаться, дергать ручку двери и звать их. — Лёвчик… Успокойся, пожалуйста, — Шура развёл руками, показал открытые ладони. — Ты пойдешь в милицию? Отвечай. — Милиция нам не поможет, это уже понятно. Лёвчик, тебе больше не надо будет ни с кем говорить. Всё будет хорошо. Он за всё ответит. Он больше не сделает больно ни тебе, ни ещё кому-то, — пообещал Шура. Он знал, что Лёва, пока не услышит правду, не успокоится. — Нет! Ты что, охуел? Лучше убей сразу меня, блять! Убей меня лучше сразу! Давай теперь ты сядешь, а я останусь с детьми и сразу же нахуй сойду с ума, блять, давай, а хуле нам ещё делать? Иди нахуй! — Лёва кричал, и его голос срывался. — Я ничего не буду делать, просто заплачу кому надо. Лёвчик, ты же знаешь, что есть люди, которые этим занимаются. У нас недалеко на Нагорной есть спортзал. Там есть ребята. Никто ни о чём не узнает. Я тебе обещаю. Это нельзя так оставлять. Я это не оставлю. — Заткнись, — Лёва зарыдал, закрываясь ладонями, но к подбитому глазу всё ещё нельзя было прикасаться, поэтому слезы текли из него свободно. Он покраснел ещё сильнее, чем обычно, а ресницы слиплись, — я тебя не знаю. Ты не мой муж, я вообще не знаю, кто ты. Уйди. Не хочу тебя после этих слов видеть. Как ты можешь это говорить, блять, как? Что с тобой? За дверью уже кричал Миша, Соня что-то говорила ласково, пытаясь его успокоить. Шура молчал. А Лёве было всё равно, умрет ли Слава, сломают ли ему позвоночник, заставят ли жрать землю. Даже больше — если бы это случилось, если бы Шура кому-то за это заплатил, Лёва бы не пожалел. В нём была и жестокость, и обида. В них обоих это было — их закалила среда, в которой они росли, и Лёва был не из тех, кто прощает. Шура знал и ни на секунду не поверил ни во что из сказанного. В слезы — да, но не в слова. — Что он сделал с тобой снова? — спросил Шура спокойно. — Ты можешь сказать. Ты должен мне сказать. Лёвчик, ты же знаешь, ты можешь мне всё рассказать. Пожалуйста, я должен знать. Что он сделал? — Ничего! Шурик, если ты пойдешь туда, если ты хоть что-то сделаешь, я нахуй убью себя, ты вернёшься, а я сдохну, ясно? Хочешь убить меня своими руками? Хочешь? Не смей, не смей никуда ходить, — Лёва говорил всё громче и громче. — Пожалуйста, не нужно, ничего не нужно. Просто не нужно. Я не хочу опять так жить. Я не хочу это повторять. Я хочу проснуться, а всё как раньше. Я мало получил? Я прошу тебя, видишь, я прошу? Пожалуйста, не нужно. Пожалуйста, просто не нужно. Шура наконец перестал выглядеть отрешённо и уверенно — он испугался. Лёва стоял всё это время, и было заметно, как он дрожит. — Я понял, Лёвчик. Как ты скажешь. — Поклянись, что ты ничего не сделаешь. Пообещай. Шур, если что-то будет, я обещаю, что я убью себя, я тебе обещаю, просто обещаю. Это не слова. Я убью себя. Я не буду с тобой жить, это будет конец. Я тебя умоляю, пожалуйста, я прошу, — Лёва задохнулся, — не делай ничего, просто давай забудем, давай всё будет как обычно. Я умоляю тебя, послушай меня, если ты меня любишь, я умоляю, умоляю! — Я обещаю, — Шура наконец подошёл и прижал к себе Лёву, красного и мокрого. — Лёвчик, я же только ради тебя живу. Я сделаю всё как ты скажешь. Обещаю. — Спасибо, — прокашлял Лёва. — Ты ведь ничего не сделаешь с собой? — спросил Шура, глядя в испуганное разбитое лицо. — Я не сделаю, пока ты меня не заставишь. — Я не заставлю. Но я не могу допустить, чтобы ты был в опасности. Лёвчик, я обещаю, я ничего не сделаю, просто скажи — он приходил? Что сегодня было? Это опасный уебок, просто блять маньяк, мне надо знать. Я же должен защитить тебя и детей, — объяснил Шура спокойно. — Только поэтому. Скажи мне, что сегодня произошло. И тут у Лёвы окончательно сорвало все предохранители. Он просто упал на пол как подстреленный, свернулся и завопил. Таких криков Шура не слышал никогда и даже не мог представить, что Лёва, его Лёва, который молча перенёс роды, может на ровном месте орать вот так. Из-за двери тут же тоже донёсся испуганный крик Миши — да и Соня не осталась в стороне, стала буквально умолять хоть кого-нибудь выйти. Лёва лежал на полу, пряча голову, и завывал, трясся как в конвульсиях, и рыдал, дети просили выйти, и Шура так неуместно подумал — а что, если он тоже просто сядет и заплачет? Это было почти смешно. Шура сам не заметил, как позвонил в скорую: «Истерика, нервный срыв, угрожает самоубийством». Миша отказывался теперь даже приближаться к Шуре и при виде его снова начинал орать — его на руках, сильно заваливаясь назад, носила Соня, не давая убежать к Лёве. Прямо у нее на руках его вырвало — от перенапряжения и испуга. Руки у неё дрожали, она до побеления сжимала их, держа уже тяжёлого Мишу. По щекам текли слёзы. Шура кое-как расцепил их — умыл Мишу, который царапался, кусался и вырывался, отпоил водой. Соне дал валерьянки и сам переодел, а одежду тут же замочил в ванне. Он буквально носился по дому между ними тремя — главное было теперь не допустить, чтоб дети зашли к Лёве и увидели припадок — это бы их точно сломало. Раздался звонок в дверь, но на пороге оказалась не скорая, а соседка, в одиночку пришедшая проведать, что случилось. — Простите, Лен Борисовна, я в аду, — проговорил Шура. И ему нельзя было не поверить: вся рубашка мокрая, под глазами залегли черные синяки, губы дрожат, на руках зверенышом бьётся сын. — Никто никого не убивает. У Лёвы нервный срыв, а дети испугались. Нет, помощь не нужна. Да, спасибо, простите. Сейчас все отрубятся, я обещаю. Простите ещё раз, Елен Борисовна. А уже минут через пять приехала и скорая. Снова. Пока Лёвой занималась бригада, Миша уснул — просто отключился, перегорел. Соня сидела на кухне, за один день повзрослевшая, а Шура там же курил в окно сигарету за сигаретой. — Папу заберут в психушку? — спросила Соня. — Не говори так. В психоневрологическую клинику. Если так будет лучше для него, то да. Детка, у папы с детства очень слабые нервы. Прости его, он до последнего держался. — Это из-за выкидыша, да? — Да, Сонь. — Почему он кричал, что убьёт себя? — Соня бы снова заплакала, если бы могла. — Он может? Папа может себя убить? — Нет, дорогая, — ответил Шура уверенно. — У него истерика, он сейчас сам не знает, что говорит. Папа любит жизнь, любит вас, меня, своих родителей, любит выступать. Он будет жить ещё очень долго. Ты же мне веришь? Он никогда не хотел и не хочет себя убивать. С тем же успехом он мог сказать, что прилетали инопланетяне — он просто не соображает. — Он точно себя не убьёт? — Ну конечно нет, — Шура улыбнулся уголком губ, подсел к Соне. Она легла ему на плечо, греясь. — Папа никогда себя не убьёт. И если что, нас тоже. — И не сойдёт с ума? — Да куда уж сильней. Нет, не сойдёт он с ума. Это всё не так страшно, как может показаться. Попьет таблетки, если нужно — полежит в больнице. Ничего страшного. Такое с каждым может случиться. Папа у нас ранимый. Зато он самый добрый, да? Заботливый, смешной. С такими людьми это случается. — Папа самый лучший, — Соня нахмурилась. — Поэтому я за него боюсь. — Думаю, ему уже лучше. Ты что, папу не знаешь? Помнишь, как ему на солнце плохо стало, он в обморок грохнулся, а уже через час колесо делал? На руках стоял. Не бойся за него. Хватает того, что я боюсь, — Шура поставил подбородок на дочкину макушку. С минуту они молчали, а потом Шуру позвала фельдшер. — Мы его укололи. После сна должно стать лучше. Диагноз у него какой-нибудь есть? — Это, как его… Вегететососуная дистония. ВСД, кажется, сокращается? С детства стоит. Лет с двенадцати. Сейчас просто потрясение сильное. — Это не диагноз. Понятно. У нас с вами два варианта, — девушка-фельдшер, светловолосая, тонкая, говорила чётко и мало. — По протоколу с суицидальными наклонностями мы должны забрать его на госпитализацию, но лежать он будет долго. Если наклонности есть, оставлять это так нельзя. А если он просто сгоряча прокричал, то это не наклонности, а бред. Он склонен к такому? — Склонен кричать. К самоубийству… — Шура посмотрел на свои ноги, — нет. — Тогда отведите его к психиатру прямо завтра. Если не хотите нас подставить, не говорите, что вызвали скорую на суицид, а на скорой отказались забирать. — Конечно нет. Это же… это не суицид, — сказал Шура как можно увереннее. — Я не скажу. Вы нас спасли. — А вы? У вас бледное лицо. — У меня истерик не бывает, — ответил Шура. Поняв, что стоит уже кое-как, поспешил сесть за стол. Фельдшер подошла к нему, положила его руку на стол, измерила давление. Увидев результат, посмотрела на Шуру испугано. — Гипертонический криз. Лягте, сейчас вам магния сульфат уколем, станет полегче. Шура не удивился.

***

В Австралию летели бесконечно долго. Лёва спал — к психиатру Шура его сводил на следующее же после истерики утро, и тот, кроме антидепрессантов, выписал нейролептики. На нейролептиках Лёва только и делал, что спал. Больше не кричал и не плакал. Подстригся покороче, лечил раны, старался не нервничать. За неделю до того, как они должны были прилететь, Шуре звонил Вадим. — Алё, чё-кого? Как там дети, как Лёва? Какими беременными закидонами на этот раз балует? Я что-то вспомнил, как ты от него бегал за дом прятаться… А потом он от тебя, когда картошку сжёг и пожарные приезжали. Ждем вас хуже чем праздника. Шур, а ты меня вообще слышишь, нет? Чё молчим? Шура отбился. Потом, собравшись с духом, перезвонил: — Ребёнка Лёва потерял. Больше об этом не говорим. Всё нормально. Вы как? По приезде Вадим увидел следующую картину: Лёва, весь поломанный, держится особняком и разговаривает тихо, не хохочет, не пьёт, не матерится во весь голос, не ест, всё время курит. Миша жмется к нему и отмахивается от Шуры. Шура, постаревший и тощий, смотрит виновато, но, как и Соня, пытается бодриться. Ни Вадим, ни Вика, ничего не поняли. С Левой Вадим ничего обсуждать не стал, а вот с детьми аккуратно поговорил. Миша сказал, что Шура плохой, а Соня почти слово в слово повторила Шурин рассказ про нервный срыв и аварию. Новый Год справили так весело, как только могли. Лёва улыбался, пытался говорить с Викой, шутить с Вадимом, но получалось так неловко, будто он вообще разучился общаться. И тем не менее все старались. Они не захлебывались в горе и не отдавались ему сполна, они старались как можно скорее смириться. Но оставлять это вот так Вадим не мог. Решился поговорить после праздника, первого января, пригласив Шуру погулять. Попытался подтолкнуть к разговору, но Шура сделал вид, что не понимает, о чем он. Тогда Вадим не выдержал и заговорил напрямую, уже не переживая, что сделает больно: — Знаешь, Шур. Всегда думал, что я тебя знаю, но сейчас мне кажется, что нет. Ты меня за идиота держишь? Какая к хуям авария, я не понимаю. Врать ты тоже не умеешь. Твой сын тебя боится, ты это видишь? Хотел помягче, да не вышло. Пришлось говорить как есть. — Говори быстрее, чего ходишь вокруг да около? Я отхуярил Лёву на глазах у наших детей. Да. А ты и не знал. Дальше что сделаешь? — Шура вымученно улыбнулся. Его как будто тоже кто-то избил — настолько тёмными были провалы под его глазами. Сам бледный и какой-то почти сумасшедший. Он пил каждый день понемногу — не пьянел, но и не трезвел. — Что ты несёшь? — Ты же к этому вёл. Давай, не стесняйся, говори, я же по глазам вижу, что ты тоже так думаешь. Похуй, что мы вместе пятнадцать лет, я просто момента ждал. Вадик, иди нахуй. Всё. — Что я должен был подумать, если ты либо врешь, либо молчишь? Или мне надо забить? — Вадим быстро сник, смягчился и говорил уже извиняющимся тоном. — А ты не думал, что не только Лёва потерял нашего с ним ребёнка, нет? Что он мой муж, что он мой лучший друг, блять, что я знаю его всю жизнь и ничего сделать не могу? Ты бы легко сказал? — Шура поджал губы и сначала собрал, а потом расслабил кулаки. На секунду Вадиму показалось, что он разозлился насколько, что если Лёву и не тронул, то ему так не повезёт. Но нет, конечно, нет, Шура не собирался драться с ним — ни чтоб пар выпустить, ни от обиды, ни от злости. От весь напрягся от переполняющей горечи, стараясь сдержаться, а не готовясь к чему-то. — Спокойно. Вы мои близкие люди. Что-то случилось. Я должен знать, я не могу так это оставить, это же страшно, это какой-то пиздец. Поделись со мной. — Спокойно… — Шура покивал, взялся за голову. — Это я виноват. Нет, правда. Я же дал ему поздно вечером одному остаться на студии. Нельзя было. Вообще нельзя по одиночке ходить. Вот… наш продюсер избил его до полусмерти, ударил в живот, потому что знал, что Лёвчик беременный, потому что не смог его… надругаться над ним, в общем, хотел. Лёва сам отбился, потом сам добирался до дома раздетый, один был на чистке, лежал в больнице, давал показания, и в итоге нам просто хуем по лицу поводили вместо того, чтоб помочь. Знаешь, менты тоже сказали, что это я его избил. Я их… вас тоже не виню, — Шура нервно посмеивался, пока говорил, но сейчас смог успокоиться. — Я просто не понимаю, когда всё это кончится и пожалеет ли хоть кто-нибудь меня? Потому что нет, знаешь, это не я сделал. И мне тоже больно. Хочешь знать, окей, что дальше? Легче стало? А дальше они напились. Шура всё никак не мог догнаться, и когда он наконец опьянел — Вадим уже был скорее мёртв, чем жив. Как ещё его возможно было поддержать, Вадим не знал, но скорее всего ответ был — никак. Можно только побыть рядом, пока он такой слабый. — А знаешь, мы узнали в самом начале тура. У Лёвы так смешно лицо отекло, что аж я заметил. А он говорит — внутри тянет. Ну, уже всё ясно было. Смешной такой — вроде, испугался, а сам довольный. Мне кажется, это для ребенка худшее время, но я сразу обрадовался. А что, по гастролям с лялькой — мы и такое сможем. Ага, смогли. А ч-что я теперь сделаю? Да я бы его убил, блять. А Лёва сказал, что тогда он себя сам убьёт. Вот так вот, — сказал Шура и опрокинул в себя последнюю рюмку. — Ой, всё. Лучшее качество ран — то, что они в любом случае затягиваются. Затягивались и эти. В одно утро Лёва проснулся, пошёл в комнату, где спала Соня, присел к ней на кровать, а потом полулег, обнимая. Соня нащупала его голову и ни то погладила его, ни то попыталась столкнуть. — Блин, пап. Жарко и так. Ты что, не спишь? — Сам в шоке. Дочь моя, у меня к тебе вопрос. Ты умеешь включать плиту? — Ты будешь готовить? За завтраком Лёва впервые за эти недели смеялся по-настоящему: вместе с Соней они приготовили гренки, но какой ценой… Хлеб развалился и размок, поэтому на тарелке гренки выглядели так, будто в них петарда разорвалась. Шура почувствовал в то утро всё необъяснимо нормальным. Миша, видя, что Лёва радуется, радовался тоже. Хотя до спокойствия было ещё далеко. — Хип назначил встречу на 21 января. Мы как раз будем после дороги. Ты уверен, что готов к работе? Мы можем отдыхать пока, — уточнил Шура. — Думаешь, я не готов? Выгляжу плохо? — Ты хорошо выглядишь, как и всегда. Я про другое. — Я психованный? — Это да, но я уже привык. — Понятно, — говорил Лёва, что означало «я обиделся на тебя и буду хмуриться, пока не забуду, чем именно ты мне насолил». Хотя, конечно, если бы Шура начал говорить «Что ты, ты не психованный, ты абсолютно нормальный», вряд ли стало бы лучше. Работа шла и в Австралии и только благодаря ей они выплёскивали эмоции. Кроме «Недотроги» и «Моей любви», Лёва сочинил ещё «Мяу кисс ми», и Шуре отчего-то запал в душу этот набор слов. Лёва сам не ожидал, с какой лёгкостью будет работать над этими песнями. Может, ему и было больно, но он знал, что больнее будет признать, что этот человек отобрал у него его песни. Работать с Хипом оказалось легко — разве что Шура теперь делал всё, лишь бы не оставлять Лёву ни с кем наедине. Лёва и сам всё для этого делал — он вообще теперь от всех ждал худшего. Долго это не продлилось. Какой-то парень из тусовки закинул Лёве руку на плечо, и Шура не понял, что случилось, но в следующую секунду он уже взял его за грудки и встряхнул. Парень явно ничего не умел в виду даже близко сексуального, тем более насильного, и реакции не ожидал. Сильно испугался. Извинился. Шура быстро отпустил его. Все смотрели только на них. Стыдно. Так нельзя. И Лёве нельзя бояться. Нужно привыкать к нормальной жизни им обоим, только как?.. — А с Сашей Васильевым вы не знакомы? Исправим. Скоро он будет в Москве, думаю, вам хорошо будет вместе поработать, — предложил Хип уже очень скоро. Саша Васильев был высоким худым мужчиной с самой ужасной стрижкой из всех, что Лёва только видел — сами волосы короткие, только прямая жёсткая чёрная чёлка напущена на лицо ниже бровей. Брови длинные и густые, губы очень полные, широкие, глаза — голубые. Одновременно и красивый, и нет. Лёва и Шура многое знали про группу Сплин и совершенно ничего — про самого Сашу, но он был именно таким, каким его представляли, слушая песни — немного злым, немного приятным, высокомерным, депрессивным и, конечно, плотно употребляющим. Общий язык они втроём нашли быстро. С Сашей говорил Шура, а вот Саша говорил с Лёвой. Его забавляло то, что Лёва очевидно не горел желанием с ним разговаривать, но всё равно старался сделать вид и не нагрубить. Саша подумал, что Шура приятный человек, а Лёва пришибленный, и вот они ему как раз очень даже понравились. Саша сам захотел посотрудничать. — Текст я написал, а аранжировка не получается. Нужно какое-то свежее звучание. Исполним вместе… Аранжировка получилась, песню исполнили и записали и даже клип сняли. Сюжет незамысловатый — Саша и Лёва на ринге. Лёва, глянув на себя в гриме, почти засмеялся — до боли знакомый побитый видок. Феллини-тур, громкий и по-настоящему грандиозный, начался очень скоро. К детям Лёва и Шура вырывались, жертвуя сном и отдыхом, минимум раз в две недели. Прилетали, хватали холодными руками, тащили в кино, в кафе, в парк, в Подмосковье, готовили домашней еды на несколько дней вперёд, покупали одежду, игрушки, технику… понимали, что ничего из этого их самих не заменит, но никак иначе показать любовь не могли. В ночь или в раннее утро опять уезжали или улетали, чтобы уже вечером давать концерт. Спали когда придётся и плохо. Шура то мучился бессонницей, то физически не мог проснуться, Лёва видел кошмары и кричал по ночам, всё время подрывался — его сон длился эпизодами по часу или два с перерывами на перекур или перекус. Так было и в ту ночь, когда они оказались в Екатеринбурге. Лёва вышел на балкон, кутаясь в свитер, поежился, закурил. — Чего не спишь? — спросил Саша. Он, оказалось, тоже был на балконе — своего, соседнего номера. Лёва подпрыгнул, взвизгнул, уронил сигарету и недовольно зыркнул на него. Сашу это только позабавило, и он протянул Лёве новую сигарету, чтоб тот не возвращался за своей пачкой. Ему нравилось, что Лёва везде, кроме сцены, такой зажатый. — Вообще-то, я тонкие курю, — отозвался Лёва капризно. — О здоровье беспокоишься? Думаешь, в них раковых клеток меньше? — Саша прикурил от своей зажигалки. Лёва затянулся. — Просто нравятся. А ты что не спишь? — Не спится. Кино смотрю. А ты-то? — У меня это каждую ночь так. То кошмары, то просыпаюсь, потому что трясет, дышать не могу. Уже не соображаю нифига. Сейчас опять в потолок смотреть буду. — Заходи ко мне. — Шурик проснётся. — Ну, значит, залезай. Лёва не стал переспрашивать, что Саша имеет в виду — балконы были рядом, бортики на них доставали Лёве по пояс, и сделать задуманное труда не составило. Предложение Лёву не удивило и не шокировало. Они уже оставались наедине много раз. Лёва по-прежнему опасался людей, но понял, что всю жизнь бежать от любых контактов не может. Саша не был лучшим, не казался безопасным и не делал вид, что Лёва его не интересует. Мог приобнять, мог взять за плечи и подтянуть к себе, но ни на что серьёзнее не шел. И не пошёл бы. Не решался и, Лёва откуда-то знал, не хотел. У них была своего рода игра: Саша флиртует — Лёва отбивается. По-настоящему они относились друг к другу с теплом, Лёва даже по-дружески однажды чмокнул его в щёку. Для Лёвы это было полезно. Он буквально заставлял себя общаться, потому что до этого оказался близок к тому, чтобы решить всю жизнь прятаться у Шурика за спиной абсолютно от всех. А насчёт Саши Шура не переживал, даже более того — его радовало, что Лёва начинает доверять мужчинам, общаться, дружить и не закрывается. В нём он был уверен, а о Саше понимал, что ему не нужны неприятности. Он тоже учился снова доверять хоть немного, чтобы не закончить глубокой паранойей. Саша сидел тогда на полу перед телевизором в толстовке и шортах, и Лёва обратил внимание, что на ногах у него очень густые волосы, а на левой — ещё и большой шрам, кажется, от ожога. Саша был какой-то полупьяный, впрочем, как и всегда. Лёве он налил вина, и Лёва выпил. Антидепрессанты он не пил с тех пор, как начался тур, чтоб пить другое. — Хочу, чтоб вы оба закинулись перед концертом. Будет весело. Шуру никогда не видел вмазанным, — задумался Саша. — Видел, просто не понял. Он и пьяный, и под веществами как дед себя ведёт: просто сидит и улыбается. Он вообще наркотики как-то не очень. — А ты очень. Лёва пожал плечами. Это была правда. Сначала они употребляли вместе, но Шуре действительно не так уж и понравилось, а вот Лёва втянулся моментально. Аптека, экстази, трава — ему нравилось всё, что он попробовал. Благо, от кокаина отказаться хватило ума, но вообще-то Лёва о своём решении немного жалел. Всё произошло быстро. Он не употреблял постоянно, как и Шура не пил постоянно — к детям всегда приезжали чистые, — но они делали это достаточно часто в туре, чтоб привыкнуть. — Мне просто хочется какой-то лёгкости. Раньше у меня была лёгкость и так, а сейчас уже нет. — А что с лёгкостью случилось? Лёва задумался, может ли рассказать. Он рассказал только один раз — в милиции, и даже его отцу всё объяснял Шура. И почему-то Лёва понял, что может. А когда рассказал, не почувствовал уже ничего. Было пусто и горько. — У меня был один не косой глаз, и мне его разъебали. Я месяц в тёмных очках ходил, — усмехнулся Лёва. Саша, казалось, даже не удивился. Может, он и до этого знал — по крайней мере, что Лёва ходил избитый. Это все знали. — Я всегда всех боялся. Особенно когда видел, что я кому-то интересен… и особенно в этом плане. Я думал, что никогда никого не подпущу. Знаешь, эти ребята, которые что-то говорят, трогают, обнимают — я думал, надо от них подальше держаться. А он же меня вообще не трогал. Не смотрел. Говорил обычно с Шуриком. Ничего не делал. А потом просто решил, что может. В общем, мы ничего не знаем и не можем предугадать, поэтому больше не вижу смысла бояться. Боюсь, но уже без смысла. Всё равно за Шурика прячусь, но это моё решение, а не… рефлекс. Остальной тур проходил в постоянном угаре. Алкоголь, вещества, концерт, тусовка до утра, плохой прерывистый сон до вечера, кое-какая еда, интервью, алкоголь, вещества… Лёва и Шура обнаружили себя перемолотыми и размазанными в последнем в туре городе, в городе Владимире. Концерт окончен, завтра возвращение в Москву, а им до безумия страшно ехать домой не на сутки, а навсегда. Они просто сидели возле гостиницы, уставшие, растрёпанные, с мокрыми после душа волосами, и курили. Воспоминания и впечатления — одно сплошное похмелье. Лёва прилёг к мужу. — Мы не справляемся, — сказал Шура тихо, приобнимая Лёву за плечи. Между ними сейчас не было страсти, какой-то магии, тонкости. Сейчас они точно семья. — Я бы всю жизнь только пил и пил и пил и закидывался и пил, Шурик. Наконец-то я себя нашёл. Знаешь, что самое смешное? — у Лёвы намокли глаза, но плакать он не собирался — давно уже не мог, просто не получалось, как будто он всё выплакал. — Смешно, что я думал раньше, что наркоманы все тощие, но на мне это почему-то не сработало. Жизнь сука. По возвращении в Москву они делали всё, лишь бы продолжать забываться — в работе, детях, еде, кино и немного в алкоголе. Главное, никаких наркотиков — ни лёгких, ни тяжёлых. Миша уже пришёл в себя — от Шуры больше не шарахался, даже снова был ласковым, и Лёву стал отпускать. Между Мишей и Соней отношения сложились с самого начала, но за время отсутствия родителей они стали не просто братом и сестрой, а по-настоящему близкими людьми. Соне, уже практически одиннадцатилетней, было даже весело проводить время с шестилетним Мишей. Она рассказывала ему об одноклассниках и учителях, а он всегда с умным видом слушал её и каким-то образом даже запоминал всех упомянутых людей. Он болел за неё на всех соревнованиях по фигурному катанию. Она учила его быть настоящим мужчиной: мыть посуду и заваривать чай. Нервы Лёве и Шуре они мотали тоже вместе. Иногда — весело. Например, в тот вечер, когда Шура только вышел из душа, хотел присесть на диван, но как только опустился — диван вдруг завизжал и подпрыгнул. Подпрыгнул и Шура, едва ли не до потолка, и завизжал тоже: — Блять! Сука, сердце остановилось, ну кто ж так делает? Ой, блять, — Шура действительно схватился за сердце, точнее за межреберную невралгию. Оказалось, в диване спряталась Соня, и если бы он сел, то подушка опустилась бы до конца и наверняка раздавила бы её. А вообще… Трагедия, наркотики, алкоголь и попытки соскочить не сломали их жизнь. Они просто отобрали целый год. Только ближе к Новому две тысячи второму их начало отпускать. Свежий снег лежал густо и бело. Было ещё не поздно, но солнце давно село. Шура водил детей погулять, а Лёва ненадолго остался дома один и принялся отчаянно лежать в тишине и темноте. У него сегодня была утренняя смена: всех разбудить, собрать, накормить, развезти, сделать свои дела, забрать детей… и к вечеру он должен был вымотаться, но нет — он просто устал. Кирпично-красного света из окна было достаточно, чтоб осветить комнату, поэтому Лёва даже ночник включать не стал. Когда хлопнула входная дверь, он не поспешил подняться — решил, что пока его за ноги с кровати не стащат, не будет выходить. Однако стаскивать его никто не собирался, да и детских голосов слышно не было… — Лёвчик, не спишь? — тихо хрипло спросил Шура, заглянув в спальню. Из коридора пробралась полоска жёлтого света. — Не сплю, — ответил Лёва, повернувшись. Улыбнулся едва заметно. — Куда ты их дел? — Пошли в магазин, попросили отпустить. Пускай сходят. Как думаешь, Соньке сигареты продадут? — Шура прикрыл дверь и прошёл в спальню. Прямо в уличной одежде (только куртку в прихожей оставил) лег в кровать. Тоже, как и Лёва, на бок. — Надеюсь, нет, — Лёва усмехнулся. Сейчас он посмотрел на Шуру без тени сожаления, грусти или тяжести — посмотрел как обычно. Лёва давно не замечал его красоты. Давно не думал о его фигурных губах. Шура холодной сухой ладонью провёл по Лёвиной щеке, чтоб убрать волосы, и приблизился. Коснулся кончиком своего длинного горбатого носа его — почти прямого. Потом боднул в лоб. Лёва подобрался ближе, протянул ногу между Шуриных ног, обнял его за талию. Они не лежали так с тех пор, как. Они целоваться-то в губы стали снова только недавно. До того — даже не задумывались, не вспоминали. — Ты мне нравишься, — сказал Лёва, когда Шура поцеловал его в щёку, потом в ухо, потом в шею. Лёва только подставлялся — положение они не меняли. — А ты мне, — практически надышал Шура Лёве на самое ухо. Притянул ещё ближе, чтоб они переплелись руками и ногами — плотнее некуда. — От тебя так хорошо пахнет. Ты у меня самый красивый, Лёвчик. Я тебя даже люблю. Шура хотел спросить, всё ли нормально и не пора ли ему отвалить, но понял, что если спросит, то просто лишний раз напомнит Лёве о том, что произошло. Скажет — дорогой мой муж, думаешь, ты уже можешь нормально заниматься сексом или тебе нужно ещё немного пострадать и повспоминать обо всём? Не мало ли года на то, чтоб ты настрадался? Нет, это было бы предательством. Шура ничего сказал, только снова поцеловал — опять в шею. Лёва нажал ему на затылок, привлекая ближе. Шура держал его лицо так, будто он хотел отвернуться — не тело, только лицо. Долго поцеловались в губы. Шура заметил, как тяжело задышал Лёва и, положив наконец руку ему на грудь, почувствовал, как часто забилось сердце. В коридоре стало шумно, и Шура нехотя отстранился. — Мы дома! — крикнул Миша радостно. — Всё купили! — Какие молодцы. Ещё и так быстро, — ответил Шура. — Вы заслужили королевский ужин. Давайте мойте руки и идите помогать. Мишка, ты будешь тереть морковь, а Сонька будет резать печень. Дети, услышав указания, переместились в ванную. — А мне что делать? — Лёва лениво слез с кровати, одернул домашнюю одежду. — Ночью скажу, что тебе делать, а пока набирайся сил, — Шура подмигнул. Лёва посмотрел так влюбленно и благодарно, что он почти смутился. — Ещё можешь посуду помыть. — Слушаюсь. Детей отправили спать пораньше, и даром что была пятница. Неспешно навели порядок, дожидаясь, когда квартира на самом деле уснет. Шура бы всю ночь только целовался и целовался, но спустя пару минут в кровати руки сами полезли Лёве под одежду. В моменте Лёве не пришлось заставлять себя вспоминать, что перед ним (а точнее на нём) любимый человек, потому что голова была чистой. Он не чувствовал ничего, кроме удовольствия и предвкушения. И когда Шура развернул его спиной к себе, он ни о чём плохом не вспомнил. Казалось, и эту частичку жизни они себе вернули. На то, что вскоре они уезжают в тур по выходу уже нового, Мяу-кисс-ми альбома, Соня не отреагировала почти никак. В день прощания долго обниматься, в отличие от Миши, не хотела. — Расстроилась? — спросил Лёва, наклонившись к ней. — Да нет, я привыкла, — ответила Соня, нахмурив светлые брови. Шура многозначительно глянул на Лёву, мол, твоя школа. — Ты же знаешь, мы скоро вернёмся. И полгода будем вместе. — Я знаю. Ладно. Увидимся. Они и до этого чувствовали себя виновато, а теперь вообще места не находили. Тур проходил тяжело: каждого тянуло на что-то своё. Лёва всюду обращал внимание на вещества, Шуре все предлагали выпить. В итоге только пили и иногда вместе курили траву — ведь вместе это не употребление, а так, семейная традиция. Город за городом, концерт за концертом, переезд за переездом — весело, сложно, смешно. Музыка отовсюду и везде. Знакомства, связи, бессонные ночи. Гостиницы — от великолепных до убитых и с плесенью на занавесках. Перелёты. В некоторых самолётах спокойнее, чем на земле, а в некоторых… — Шурик, я на этом не полечу. Это что за кукурузник, блять? Я туда не сяду! — завопил Лёва, увидев самолёт, на котором им предполагалось лететь из Челябинска в Саратов. — Сам садись в свой чертолет, я лучше на поезде. Нет! Нет! Пожалуйста! А по возвращении они обнаружили, что Соня из своенравного, но всё-таки ребёнка превратилась в подростка. Миша оставался всё таким же ласковым и любящим мальчиком, но тоже изменился — вырос. Первый день вместе прошёл прекрасно, а потом начались трудности. Соня не хотела мыться, когда ей говорили, не хотела ложиться спать, просыпаться, завтракать, обедать и ужинать, одеваться как её просили. Если Шура обычно отвечал «А я говорю, что нужно», то Лёва старался понять её, но понимал раз за разом только свою ничтожность как родителя. — Я сделал на завтрак бутерброды, ей не понравилось. Спросил, что хочешь — говорит, ничего. Я говорю, что не завтракать нельзя. Сварил яйца. А она уже бутерброды съела. Сказала, что яйца — это вообще хуже всего, хотя и бутерброды тоже плохо. Почему нельзя было изначально закрыть рот бутербродом и не мотать мне нервы? Объясни, — просил Лёва у Шуры. Шура только пожимал плечами и обнимал его. — Не знаю, я бы по мозгами получил ещё на первом «не хочу». Не могу это объяснить. Подростки. Вообще, ты сам плохо ешь. Берёт пример. — Ты не помогаешь. Чем сильнее отдалялась Соня, тем больше внимания требовалось Мише — он любил поговорить, погулять, поиграть с ними. В общем, как родителям им было чем заняться. Об этом говорил и Шура: — Давай просто давить не будем. Ну Лёвчик, ей сейчас двенадцатый год, самый тяжёлый возраст начинается. Занимайся младшим, а Сонька в себя придёт и как-нибудь сама разберётся. Давай просто отстанем, ну? — Что, я мало занимаюсь младшим? — Ты много занимаешься старшей. Что тебя так волнует? Может, ты просто обижаешься, а? У неё поводов обижаться больше, — подтрунивал Шура. Лёва обижался, хотя и понимал, насколько это глупо. Но обида не была основной причиной их общего беспокойства. Куда сильнее их волновало то, что если от них Соня начала отрываться, то значит в скором времени она должна была к кому-то примкнуть. Оба знали, как тяжело подростку, тем более такому раннему как она, найти нормальную компанию. Все в её окружении — в классе и в федерации фигурного катания — были старше, и спокойствия это не добавляло. Хотя и без хороших дней не обходилось. Однажды без предупреждения Лёва, Шура и Миша приехали забирать её из школы, чтоб отвезти всех на батуты. Правда, тогда произошло кое-что повеселее батутов — Лёва отошёл за школу с сигаретой, попросил каких-то высоких бородатых мужиков прикурить и именно в таком положении их настигла некая женщина. — Андреенко! Мальцев, — ругалась она, — опять с сигаретой! У вас ещё астрономия седьмым уроком, вы что тут делаете? А ты с какого класса? — Что? — переспросил Лёва. — Ты с какого класса? — Млекопитающие, — засмеялся Лёва от неловкости и удивления. За подростка его не принимали уже давненько, но, надо признать, на фоне нынешних одиннадцатиклассников он не тянул даже класс на девятый. — Извините. Я дочку забираю. — Какую дочку? — София Би Два. — А, так это ваша, — она смерила его недовольным взглядом. — Тогда понятно. Что было понятно, Лёва для собственного спокойствия решил не уточнять. А когда Соня всё-таки вышла из школы и вдоволь напрягалась на батутах, то, уставшая и довольная, прилегла к Лёве на плечо и рассказала, как дела в школе. Теперь он особенно ценил такие моменты. Она часто гуляла, а если не гуляла, то каталась. Она становилась другим человеком, но каким — пока было не ясно. Вообще-то, у Лёвы была возможность построить близкие отношения, но он понял это только потом. А в моменте он просто испугался. Надо сказать, в их семье никогда не было запретных тем. Лёва и Шура не лезли к ней в компьютер, но однажды нашли диск с порно. Они знали, что когда-нибудь это случится, поэтому понимали, как реагировать. Спокойно сказали, что в жизни всё не так и что от таких видео вреда больше, чем пользы, и не стоит сравнивать себя с тем, что видишь на экране. Да и Соня могла спросить что угодно и получить частный, пусть и неловкий ответ не только о себе, но и о них. Её почти никогда не обманывали… пока она не задала по-настоящему болезненный вопрос. После которого они уже не были так близки. — Пап, вы меня вообще хотели? — спросила она у Лёвы вечером, когда Шура с Мишей уже ушли укладываться спать. — Конечно. Мы тебя так и представляли. — Нет, я не про это. Когда ты забеременел? — В восемнадцать, — задумавшись, сказал Лёва. — Нет, тебе исполнилось восемнадцать за месяц перед тем, как я родилась, — настаивала Соня, уже беспокоясь. — М-м… ну да. Значит, в семнадцать. А что? — В смысле что? Тебе же было семнадцать. Как можно в семнадцать лет хотеть ребенка? Как можно запланировать в семнадцать лет? Мне через пять лет семнадцать… — Ну, такое было время. Все рожали друг друга рано. Папины прадедушки вообще умерли только недавно. Тебе не обязательно через пять лет заводить детей… тебе обязательно их не заводить через пять лет. — Но ты завел. — Папиной маме тоже было восемнадцать, когда он родился. Такое время было. — Какое? — Ну, вот такое. Делать больше было нечего, только семьи заводить. Тебе кажется, что тебя не любят? Откуда такие вопросы? — Нет, просто мне кажется, что ты врёшь. Что вы меня не хотели. Почему я не знаю твоих родителей? Почему вы не общаетесь? — она подняла на Лёву расстроенный взгляд. Брови у неё были выщипаны и подведены, ресницы накрашены. Длинные кудри распущены. Сама она вытянулась и поправилась и начинала быть похожей на девушку. Но при этом именно сейчас Лёве она показалась как никогда маленькой и наивной. Ну как ей обо всём сказать, если она уже себя накрутила? — Я с ними общаюсь, просто они своеобразные. У нас такие отношения. Если бы я общался с ними, то не общался бы с твоим отцом. Им не нравился мой выбор образа жизни, мы ругались. Давай закроем тему. — А почему не нравился выбор? Тогда же было такое время. — Да блять, что ж ты будешь делать? Соня, мы всегда тебя хотели и мы любим тебя больше жизни. Что тебе ещё хочется услышать? Мы хотели родить пораньше, пока ещё много энергии, чтоб за тобой по дому носиться. Я забеременел, когда у твоего папы уже была работа, у нас была музыка и маячил переезд. Мои родители в этой истории были ни к селу ни к городу. — Ты же говорил, что у вас не было денег? Папа рассказывал, что раз в день ел и что ему зарплату не платили. — Ну, это же не из-за тебя. Так получалось. Знаешь, люди и в более странных условиях детей заводят. Мы смотрели в будущее. — А мне кажется, вы просто залетели и никто меня не планировал, а ты мне врешь! — Соня разозлилась и встала из-за стола. Лёва усмехнулся. — Во-первых, не смей так говорить, это грубо. Во-вторых, я тебе не вру. Следи за языком и выбирай слова в адрес своих родителей, — проговорил нарочито спокойно. Он когда-то мог сказать, что залетел, но только из неприязни к самому себе, и уж точно не думал, что так о нём будет говорить дочь, так ещё и в лицо. — Соня, ты сказала очень обидные слова отцу и сделала ему больно. Завтра после уроков сразу поедешь домой и за комп не сядешь, — заговорил Шура, который, как оказалось, уже какое-то время стоял в дверях. Соня наконец пошла в свою комнату, стараясь не смотреть на родителей, а напоследок бросила: — Почему вы со мной разговариваете как с отсталой? Я не понимаю. — Потому что ведёшь себя как ребёнок. Иди думай, — подогнал Шура. — Ты вообще слышал? Я охуеваю, — фыркнул Лёва. Выглядел он так, будто его нахлестали по щекам. — Лёвчик, — обратился Шура, коснувшись ладони мужа, — мы же договорились не врать. — Я не соврал! — Мы не собирались никого в семнадцать лет рожать, если ты вдруг забыл. И любому человеку это будет очевидно. Думаешь, у неё друзья не обсуждают, кто там с кем потрахался и кто от кого забеременел? Да естественно у неё к нам есть вопросы. Родителям её одноклассников под сорокет, а тебе только тридцать исполнилось. — Ну, не знаю, как ты, а я хотел ребёнка. Знаешь, Шурик, лучше иногда промолчать. — Хотеть и планировать — разные вещи. Она имеет право знать. Я хотел ребёнка, но мне бы в голову не пришло специально его сделать тебе малому в тех условиях. Я себя виню до сих пор, о чём ты вообще, Лёвчик? Какие планы? Лёва сжался и посмотрел на свои руки. На лицо упала чёлка. — Я хочу, чтоб она думала, что мы нормальная семья. И чтоб ей в голову не приходило, что её не хотели, потому что её хотели. И я не хочу, чтобы она знала, что нас все чмырили, в том числе мои родители. Ненавижу вспоминать, как все были против нас… против меня, — Лёва нахмурился. — Я имею право не обо всём докладывать? Между детьми и взрослыми должна быть граница. Вырастет — скажем как есть, если ей так принципиально. — Лёвчик, она выросла, — Шура уже не спорил — просто констатировал. Лёва замолчал и отвернулся, показывая, что и ему сказать больше нечего, и тогда Шура со своего стула пересел к нему на колени. Его это повеселило, но поворачиваться он не спешил, тогда Шура продолжил: — Молодой человек, вы в печали? Быть может, я смогу вас чем-нибудь развеселить? Как вы думаете? У меня есть что предложить. Наконец, Лёва не выдержал и захохотал. Наверное, они и это переживут. Миша взрослел спокойным и рассудительным, всё больше тянулся к Шуре, и это было хорошо. Шуре отцовство никогда не было в тяжесть. Иногда они вдвоём с Мишей, сидя на полу в гостиной, собирали лего. Шура однажды просек, что собирание лего можно сделать ещё лучше, и стал подшучивать над Мишей. Например, прикреплял к Лего-человечку по две, три головы друг на друга — Миша смеялся и говорил «Нет, так нельзя». Или вовсе собирал какого-то неописуемого хтонического монстра из разных деталей и частей тела. Но, конечно, большую часть времени они просто занимались делом. Шура рассказывал про свою юность, Миша улыбался. Потом Миша рассказывал что-нибудь — Шура улыбался. Спал Миша плохо с тех пор, как Лёва попал в аварию, и частенько заходил к ним в спальню по ночам уже даже будучи школьником. Шура пускал его в кровать со своей стороны, чтоб Миша не мешал Лёве, обнимал, и так они спали до утра. Если пустить Шура не мог, то отводил в комнату и ложился или садился рядом, чтоб подождать, пока Миша уснет. Иногда этим занимался Лёва, но по большей части он просто не успевал проснуться, потому что Шура спал куда более чутко. Соня нашла себя в фигурном катании плотно и давно. Она могла не пойти в школу, не пойти гулять с друзьями, не поспать и не поесть, но тренировку не пропускала никогда. Недавно её перевели к самому сильному тренеру — после того, как она победила на городских соревнованиях. Победы её радовали, но поверхностно, потому что свои ошибки она всё равно замечала и никогда не могла себе их простить. Лёва и Шура единогласно были против профессионального большого спорта, потому что знали, насколько он может быть опасен, но их мнение заботило только их самих. Они могли надавить и запретить Соне идти дальше, но тогда она осталась бы без любимого дела, друзей и цели в жизни и, наверное, никогда бы их не простила. Они скрепя сердце решили не вмешиваться, но однажды всё-таки вмешались, и после этого Соня дулась целую вечность. Тогда им повезло приехать раньше и попасть на тренировку — охранник ледового комплекса пропустил. — София, у тебя что, коньки затупились? Ты о чём думаешь? — крикнула тренерша в спортивном костюме. — Почему колени разъезжаются? Поехала, ласточку. Соня послушно разогналась и сделала ласточку: встала на одну ногу, вторую вытянула назад, развела руки, наклонила корпус вперёд. У неё был синий костюм с шортами и юбочкой, и только Лёва подумал о том, что его уже пора заменить, тренер его опередила: — В пятницу взвешивание. Костюм тебе мал уже. Так, смотри. Растяжка плохая, колени у тебя страшные, торчат. Лицо расслабь, ты не со штангой приседаешь. Ездить ты очень тяжело стала, поэтому у тебя аксель и не получается, — она подъехала к Соне, попросила её наклониться назад, и она наклонилась так, что Шуре показалось, будто вот-вот сложится пополам. Тренеру этого показалось недостаточно, и она нажала Соне на грудь, прогибая ещё сильнее. — Молодец, это хорошо. Но ноги у тебя как столбы, надо с этим что-то делать. Давай, поехала, аксель надо отрабатывать. На этом моменте Лёва и Шура переглянулись, и с ходу даже нельзя было сказать, кто выглядел недовольнее. — Вот пизда старая. Я ей сейчас… — пообещал Лёва, задыхаясь от возмущения. На удивление Шура не стал его останавливать, разве что попробовал успокоить. До конца тренировки оба немного пришли в себя, потому что увидели, что тренер одинаково относилась ко всем своим подопечным — что ж, это хотя бы не травля их дочери, это травля всей группы. После тренировки у них состоялся разговор, во время которого Лёва изо всех сил старался подбивать синонимы к выражению «вы охуели», а Шура говорил всё остальное. — Ваши комментарии по поводу внешнего вида нашего ребенка и остальных детей абсолютно неуместны, — вот такую конструкцию смог составить Шура. Тренер же нисколько не собиралась перед ними виниться и выбирать слова. — У Софии огромное будущее в спорте, но если она распустится, то все усилия просто коту под хвост, потерянный потенциал. Вы же знаете, что у неё есть предрасположенность. Своими обидами вы ей услугу не оказываете, вы убиваете её потенциал! Я воспитываю не детей, а профессионалов, вам понятно? Думаете, результат достигается сюсюканьем? Смотрите не потеряйте сознание, когда придёте на соревнования. Разговор не принёс ничего, кроме того, что когда они вышли из тренерской, Соня встретила их и страшно обиделась. — Это моё дело, какая разница, как она разговаривает? С ней у меня всё получается! А вы на своих гастролях отдыхаете, что ли? Нет! А мне нельзя работать? Зачем вы в это полезли, это моя жизнь, это тоже моя работа! Я хотела ей понравиться, вы всё испортили! — Соня чуть ли не плакала от злости. — Нет, пока ты не понимаешь последствий, это наше дело, — ответил Шура вяло, понимая, что ничего не докажет. Ругались они уже в машине, поэтому он мог откинуться на переднем кресле и устало прикрыть глаза. Лёва опустил ему на бедро ладонь и погладил. Шура накрыл ладонь своей. Что ж, по крайней мере, они были вместе. Терпеть предстояло ещё очень долго. Он глянул на Лёву, напряжённо ведущего машину. Шрамы возле глаза, под бровью и под губой стали совсем бледными, заметить их было невозможно, если не знать, что они там есть. И, смотря на эти шрамы, Шура вдруг подумал, насколько на самом деле всё сейчас хорошо. — Почему вы постоянно мне жизнь портите? — спросила Соня, распутывая наушники. — Потому что мы любим тебя, — Шура подмигнул ей в зеркало заднего вида.