The very long curious story

В Москве оказалось холодно, промозгло, серо и — красиво. Маленькая обшарпанная квартирка в Долгопрудном, которую Шура и Лёва сняли заранее через знакомых, встретила запахом затхлости, сквозняком и пустотой. Но уже спустя пару часов уборки и прогрева ручным калорифером она уже показалась самым уютным местом на свете. За окном шёл дождь, а Шура и Лёва, сидя на покоцаной кухоньке за шатким белым столом на табуретках ели только что снятые со сковородки блины. Сейчас они были одни — на короткий миг никому не нужные и ничего не должные. Наверное, так чувствуют себя совсем молодые ребята, только что съехавшие от родителей и ещё не нажившие никаких обязательств. До этого они уже успели съездить в торговый центр, и закупиться прошлось капитально: начиная от еды заканчивая полотенцами и постельным бельём. Благо, до гипермаркета было рукой подать, поэтому хотя бы на дорогу тратить время не пришлось. Шура готовил и разбирал чемоданы, Лёва — сначала подметал, потом ползком драил полы. Хотя он вспотел, всё равно больше от него пахло ядреным моющим средством. Швабру они тоже купили, но Лёва посмотрел на эти половицы с вековой пылью в щелях и решил всё-таки встать перед ними на колени. Потом, вечером на ламповом шипящем телевизоре играло МТВ, а Шура и Лёва передавали друг другу бутылку вина, уже пустую наполовину, разбираясь с вещами в спальне. Шура раскладывал одежду в гардероб, Лёва застилал новым бельем кровать. Сама она оказалась совсем хлипкой и лёгкой; от матраса Лёва ожидал худшего, когда стягивал покрывало, но на удивление тот оказался совсем чистым. — А ты сильно не радуйся, — предупредил Шура, видя, с каким облегчением муж показывает ему белый-белый матрас. — Скорее всего, его поменяли потому, что на предыдущем кто-то сдох. — Ну, поменяли же, — рассудил Лёва. Ещё раз окинул взглядом комнату. Кажется, Шура был прав. Пока Лёва заправлял одеяло и матрас, Шура быстро надел наволочки на подушки и покурил, специально внимательно глядя. Лёва пытался не обращать внимания, но не слишком упорно. Улыбнулся: — Чего? — Ничего, — Шура медленно подошёл и, стиснув обеими руками плоские Лёвины бедра, наклонился, заговорил хрипло. — Вот ты и попался. Тише, тише, всё, успокойся, я тебя уже не отпущу. Дверь была открыта. По пустой гулкой квартире разносилось эхо. Лёва таки приткнул под матрас угол простыни, выгибаясь ещё сильнее, и после этого извернулся, чтоб оказаться на спине. Шура упал сверху. Раздеваться было холодно, но и не раздеться уже было нельзя. Прежде, чем они бы замёрзли, Шура накрыл их одеялом. А как только оно стали согревать друг друга, кровать неистово заскрипела и забилась о стену с такой силой, будто они конкретно старались снести её и проделать быстрый ход в соседскую квартиру. Вместо того, чтобы застонать, Лёва засмеялся. — Это твои колени скрипят или койка? — спросил Лёва, ласково поглаживая мужа по голой спине. Что в такие моменты нужно делать, они помнили ещё с Шуриной коммуналки: лечь головой в противоположную от стены сторону, чтоб поменялось направление движений. Так и поступили. Только вот кровать оказалась достаточно лёгкой для того, чтобы начать съезжать уже в другую сторону, и в какой-то момент ускакала едва ли не на середину узкой темной комнаты. Когда Лёва попытался оглянуться, Шура взял его за челюсть и повернул обратно лицом к себе, не давая отвести взгляд. Дверь в комнату была открыта, и сначала это не давало покоя, не давало расслабиться, а потом Лёва застонал в голос в первый раз — и ничего не произошло. Никто не услышал. Всегда раньше кто-то мог услышать. Лёвины соседи, Лёвины родители, Шурины соседи, Шурины родители, потом — дети, общие соседи, друзья… Даже оставаясь одни дома, они вели себя тихо и всегда, всегда закрывали двери. В юности зажимали друг другу ладонью рот. А сейчас было не нужно. Лёва покрепче обнял Шуру ногами, а потом нажал ему на грудь, уложил на спину и оседлал его бёдра. Одеяло сползло, тело обдало мурашками. Кровать заскрипела так, будто обещала развалиться уже вот-вот. — Я тебя люблю, — признался Лёва, наклонившись. Шура придерживал его за талию и помогал двигаться — вдруг схватил сильнее и прижал так близко, как только мог, и снова перевернул их — знал, что только лёжа Лёва может по-настоящему расслабиться. — И я тебя люблю. Хотелось не отпускать друг друга никогда. Лёва не дал Шуре отстраниться, когда он хотел с расстояния посмотреть на его лицо, и когда всё кончилось — ещё с минуту не отпускал. Обычно они сразу отстранялись, чтоб отдышаться, а сейчас… Лёва поцеловал Шурика в намокшее довольное лицо — в нос, в щёку, наконец-то в губы. С благодарностью глянул на него как-то исподлобья, наклонив голову вперёд. Шура даже смутился. Кое-как переведя дыхание, он снова закурил. Лёве, пока что не пришедшему в себя, дал затянуться из своих рук. Это явно помогло, и к Лёве вернулась прежняя наблюдательность. Он всё-таки осмотрелся. Кровать действительно оказалась очень далеко от стены. — Вот и перестановку сделали. Перетраховку. Смешно? — Замолчи, — Шура дал Лёве сделать ещё затяжку. Переглянулись. Оба были растрёпанные, красные, уставшие, довольные. Когда квартира прогрелась, в ней стало возможно ходить голышом. Ещё когда угодно можно было мыться, тоже не закрывая дверь. Курили прямо в квартире. Включали музыку и подпевали. Непонятная короткая свобода одновременно и манила, и пугала. До Москвы из Долгопрудного добираться было тяжело, а делать это приходилось едва ли не каждый день. Автобус, метро, пересадка, пересадка, пересадка и потом ещё обязательно пешком. Шура сразу взял на карандаш несколько продюсеров и музыкантов, с которыми можно было попытаться сработаться, но что-то всё время срывалось. Оказалось, что найти в этой индустрии исполнительных, талантливых, серьезных, взрослых людей, которые не закидываются синтетическими наркотиками по десять раз в день, не так уж и просто. Сарафанное радио себя не оправдало, по объявлению с сайта звонили какие-то малолетки. Кое-как удалось начать выступать — сначала вдвоём, потом с сессионными музыкантами — с акустической программой. Публика, слыша вдруг песни, которые уже успели наизусть выучить по радио, немало удивлялась и не верила, что авторы настоящих хитов брынчат их под гитару в местных клубах. Что ж, авторы и сами не верили. Их популярность оказалась виртуальной и абсолютно бесполезной на практике. Никто из серьёзных людей не собирался работать с ними просто потому, что их крутили в эфире. О них просто ничего не знали. — Нам не доверяют, ну, мы им тоже не доверяем. По сути мы здесь никто. И что делать? — рассуждал Шура, когда они в очередной раз несолоно хлебавши ехали в свой Долгопрудный в час-пик, стоя. Весь день провели в городе. Сегодня их протащили даже не один, а целых два раза — и продюсер, которому вообще всё не понравилось, и музыканты, которые хотели, чтоб им начали платить сразу же. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Динамо. The next station is… Dinamo. Люди давили со всех сторон. Дышать было нечем. — А как вообще обычно все начинают друг другу доверять? — спросил Лёва, тычась носом мужу в шею. Он готов был уснуть прям здесь. Одной рукой Шура держался за поручень, а второй обнимал его талию. Лёва держался за Шуру, потому что вспотел и не хотел поднимать руки, а тем более — висеть на поручне. Тело было мягким от слабости. То ли дело висеть на Шуре, который к тому же совсем не был против. — Водку пьют. Но мы же не можем сразу приносить водку на первые переговоры. Тогда мы уже скоро забудем, зачем нам вообще работать. Следующая станция — Сокол. Сокол — отозвалось у Лёвы в голове. — Не можем, — согласился Шура. Задумался. Следующая станция — Войковская. — Хотя было бы круто. Следующая станция — Водный стадион. — А может, так и сделаем? — продолжил Шура. — Как? Как — Шура пока сам не знал, но вскоре придумал. За два месяца в Москве они ухитрились потратить почти все деньги, ничего при этом не сделав. Отослали родителям на детей, заплатили за аренду и подсчитали — у них осталось 600 долларов. Точно не та сумма, имея которую можно было расслабиться и ни о чём не переживать. Поэтому идея пришла быстро — закупиться шашлыком и водкой, снять дачу где-нибудь в Подмосковье и сыграть концерт. Накормить, напоить и влюбить в себя всех, кто мог бы быть им полезен. Кое-какими связями они обзавелись, с дачей пообещал помочь Саша Айвазов. Шура кинул клич всем из своей книги контактов — журналистам, МТВшникам, музыкантам… Как ни странно, людей, которые согласились поехать непонятно куда непонятно с кем на шашлыки в конце октября нашлось немало. Всех их удалось запихнуть в арендованный «Икарус». Саша Айвазов обещал двухэтажную дачу с камином и всеми удобствами и не то чтобы обманул, а скорее… — Саша Айвазов нам напиздел. Я его под этой яблоней закопаю. Блять, Лёвчик, я сейчас кого-нибудь убью, сука, у меня сейчас инфаркт будет, — радовался Шура по прибытии. Лёва же просто истерично засмеялся. Кроме промерзших лысых яблонь, под одной из которых Шура пообещал закопать Сашу Айвазова, на даче была ещё какая-то сторожка (возможно, даже действительно двухэтажная), грядки и мангал. Мангал Шура тут же принялся разводить. Возможно, именно его Саша Айвазов и имел в виду под камином. Пока Шура жарил шашлык, Лёва занимался организацией технической части вопроса и развлекал журналистов. Придумывал на ходу и вспоминал реальные истории — они перемешивались и образовывали достаточно причудливую картину. — А какая ваша настоящая фамилия? — спросил Лёву один из журналистов. Лёва подключил усилитель к размножителю энергии, взял бутылку водки и плеснул ему в стакан. — Наша фамилия — Би-2. — У вас общая фамилия? — Да, — Лёва долго посмотрел на журналиста — парня помоложе него с ёжиком чёрных волос. Парень внимательно смотрел в ответ. Лёва поднёс горлышко бутылки к губам и отпил, сам не зная, почему делает это и делает именно так. — Почему? — он задал самый, казалось, глупый вопрос на свете. Лёва не растерялся — ему было только в удовольствие нести чушь. — Потому что мы братья. — Что-то не похожи. — Троюродные, — Лёва подмигнул. Скоро они с Шурой поменялись — Лёва следил за мясом, а Шура быстро, гораздо быстрее него разобрался с аппаратурой. Начался дождь, и более трезвая часть людей (самая малая) ушла греться в «Икарус», но остальные общались, смеялись и ели. Лёва почти не ел, старался много не пить и к собственной радости наконец замолчал. Когда об их жизни спрашивали у Шуры, тот тоже отшучивался. Это была их давняя традиция — нести всякий бред в разговорах с незнакомыми (а иногда и со знакомыми) людьми. Они подхватывали и дополняли друг друга и никогда не давали понять, что шутят. — И что это у вас за кольца? — спросила журналистка — первая, кто обратил внимание на их руки. — Кольца дружбы, — ответил Шура. Он понимал, что для всех всё очевидно, поэтому и шутил с таким упортвом. — Он мой лучший друг, и мы хотим, чтоб все об этом знали. И все узнали. Статьи полетели со следующего же вечера, примерно тогда же им начали звонить и звать — на пьянки и тусовки. Пару тусовок пережили, но ничего, кроме похмелья, они не принесли. Просыпаться в 16 часов утра и завтракать в Макдональдсе быстро надоело, да и здоровье уже не позволяло. — Завтра у нас встреча со Славой Остафьевым, — напомнил Шура с вечера. — Подожди, я думал, нас Саша Пономарев послушать согласился. Разве завтра не он? — Пономарёв нас опять динамит. Может, и хер с ним уже? Если не хочет, то и не надо. Три раза уже переносит. Остафьев хотя бы как сказал, так и сделал. Никаких больше Саш, всё, пошли они на хуй, — решил Шура. И наконец-то они не ошиблись. Слава Остафьев правда оказался человеком дела: вызвал им такси до студии, послушал, рассказал о себе и своих проектах. Лёва плохо смог разглядеть черты его лица, но запомнил, насколько приглушённой была мимика. Они с Шурой постоянно кривлялись, по его лицу всегда можно было считать настроение и мнение насчёт происходящего, а вот Слава был подчеркнуто серьёзным и каким-то взрослым. Каштановое каре, чёрная одежда, среднее телосложение. Роста он тоже был скорее среднего, но всё равно выше их с Шурой, потому что почти все в этом мире были выше. — А чё вы в этом Долгопрудном забыли? — спросил он, закуривая. — Это нас там забыли. Мы там квартиру снимаем, — ответил Шура. — Скоро к центру переберетесь. Ладно, сделаем так. Альбом ваш досведем и выпустим весной. Будет вам эфир, это легко. Организуем интервью, только ведите себя как-нибудь пооткрытее… Ну, это мы ещё обсудим. В Горбушке в декабре будет один фестиваль экспериментальный, от Нашего радио — «Нашествие». Считайте, вы уже вписаны. — Нам надо подумать, — сказал Шура нетвердо. Посмотрел на Лёву — тот едва заметно кивнул. Это было не много, по это было лучшее, что они слышали за последние пару месяцев. Соглашаться нужно было быстро, и они согласились, поговорив со знакомыми музыкантами. Никто ничего особо не знал о Славе как о человеке, но о его группах знали все. Шура хотел связаться с музыкантами, но Лёва махнул рукой — главное, что они точно есть и точно работали с ним. Контракт подписали на следующий же день и отметили прямо на студии. Слава держал дистанцию и ни во что сверх не лез — спрашивал про Австралию, про музыку. — Переехали сначала в Израиль. Поженились ещё в Минске, — зачем-то уточнил Шура. — Молодцы, — ответил Слава. Когда Шура отошёл, Слава не стал пытаться разговорить Лёву, и, надо сказать, Лёва был ему до смерти благодарен. Уже скоро их действительно пригласили на радио, где в интервью они наговорили много чего интересного: Шура на вопрос о пирсинге ответил, что напоролся губой на гвоздь и теперь будет ходить так; Лёва на вопрос о личной жизни хитро глянул на Шуру и сказал, что у него есть любовник, но любовник — бандит, поэтому распространяться он не может. Про музыку ответили, что заниматься особо не планируют, и пригласили всех в свое кафе на улице Пушкина в доме Колотушкина. Потом, конечно, исправились: — Всем хорошего дня и позовите нас, пожалуйста, выступать, а то нам надо за квартиру платить, — прорекламировал Лёва. То ли реклама сработала, то ли Слава подсуетился, но выступать их действительно пригласили ещё до «Нашествия» в ДК Горбунова, и платить пришлось уже за квартиру не в Долгопрудном, а в Даниловском. В эту квартиру уже можно было пригласить детей. С ними они, как и обещали, разговаривали каждый вечер. Относительно свободная одинокая жизнь, конечно, имела свои плюсы, но все они меркли, когда ребята представляли, как семья наконец воссоединится. Теперь они больше не смогут уделять им столько времени, сколько могли раньше, это было понятно, но всё-таки… Дети приехали весной 2000 года, когда группу Би-2 уже по праву называли восходящей звездой рок-музыки. Даже в аэропорту их узнала компания ребят — хотя Лёва и Шура сильно волновались за конфиденциальность своей жизни, всё равно обрадовались — кажется, у них есть фанаты. Раздали автографы, пообщались, а на вопрос о том, кого приехали встречать, сказали: знакомых. Знакомые сильно изменились за эти полгода. Встречая их, Шура сразу опустился на корточки, чтобы обнять Мишу, а Лёва подхватил в руки и покружил Сонечку — она вцепилась в него и не хотела отпускать даже когда оказалась на полу. Привёз детей Карась, и ребята до самой ночи показывали им Москву. Домой добрались на такси незадолго до рассвета. Миша не мог уснуть, всё рассказывал о чем-то Шуре, а вот Соня без проблем задремала у него на плече. В новой квартире детям понравилось, но они рассмотрели её только с утра. Две спальни, гостиная, кухня, туалет и ванная — ремонт оставляет желать лучшего, но мебель уже не из опилок и на том спасибо. Так как Соня всё детство прожила в гостиной и уже скоро должна была войти в подростковый возраст, её поселили отдельно, а вот Мише предстояло занять место на диване. В общем-то в пять лет не так уж и много нужно, а в гостиной у него были игрушки, телевизор и много подушек, из которых он соорудил шалаш, поэтому он пока не понял, насколько ему не повезло с детством. — Теперь няньку придётся озолотить, — сказал Лёва, когда они втроём со Славой и Шурой согласовывали график выступлений. — Они нас возненавидят, — признал Шура, опустив руки Лёве на плечи. — Ну ничего. Вырастут, пусть тоже бросят нас в дом престарелых, мы заслужили. — Вы о ком? — спросил Слава как всегда в своей отстранённой манере. — Наши дети. Скоро десять лет дочке, сыну пять всего лишь. Полгода жили у Шурика родителей, теперь снова у нас. Мы стараемся их не кидать, — проскулил Лёва, — но, кажется, кому-то предстоит узнать, что такое детская травма. Ну, что уж. — Тебе же самому двадцать семь, — заметил Слава. — Почти двадцать восемь, — напомнил Шура. — Мы неблагополучные. Слава понимающе кивнул. Это был один из немногих его и Лёвы разговоров. Лёва и рад был не представлять никакого интереса и не решать никаких вопросов. Иногда он шутил (точнее, каламбурил), тогда Слава просто смотрел на него и усмехался (над шутками или над самим Лёвой, было не ясно, да и не важно). — А почему так рано решили уехать? Из Белоруссии, — спросил Слава потом, где-то неделю спустя — у Лёвы. — Ну, так обстоятельства сложились, — ответил Лёва неопределённо. — Надо было решаться быстро. — А родители у тебя вообще есть? И не были против? — Да есть, конечно. Хоть мой отец меня и возненавидел после того, как я решил залететь, — Лёва нервно засмеялся. — Сейчас уже не особо, но отношения у нас всегда были сложные. А с мамой нормально. Шурик говорит, что я вижу отца во всех мужчинах и у меня проблемы. — Это Фройд говорит, — отозвался Шура. — Да-да, пусть идёт туда же, куда и ты. В общем, родители у меня есть, — Лёва улыбнулся. Он понимал, почему возник такой вопрос, и как обычно сказал больше, чем должен был. — А ты со своими как? — Они умерли, — Слава пожал плечами. — Давно, поэтому можешь не сочувствовать. Я их плохо помню. — Боюсь, что мои тоже умрут, а мы так и не сблизимся, — признался Лёва вдруг. Он всегда во всем признавался неожиданно и для окружающих, и для себя. — Не умрут, — сказал Слава почти мягко. Кажется, именно тогда он впервые посмотрел на Лёву прямо. — У вас будет тур. Заедешь к ним в Минске. Сблизитесь. Вообще-то, так и произошло. Но сначала альбом под названием «Би-2» (некогда он именовался «И корабль плывет», но в итоге остановились всё-таки на «Би-2») презентовали на выпускном в школе номер 600 с оглушительным успехом. Продажи, деньги с концертов, контракты, реклама, даже съёмка для «Вога» — всё завертелось с бешеной скоростью. Но по вечерам Шура и Лёва неизменно заваливались домой и приносили детям что-нибудь, что помогало им простить долгое отсутствие. Проводили иногда вместе и целые дни — гуляли по центру и по Подмосковным лесам, ходили в кино. — А у Насти сегодня начались месячные прямо на уроке. Она так плакала! А я с ней сидела в туалете на подоконнике, — тараторила Соня как-то вечером, когда все вместе собирали пазлы. — Она думала, что умирает. Я сказала, что это нормально, но теперь она может забеременеть. А ещё так будет всегда! А она как заплачет ещё сильнее! Не знала, как бывают дети. Представляете? Я дала ей свою кофту, чтоб она привязала к поясу и было не видно. А ещё мне предложили сигареты, но я сказала, что вы убьете меня, если почувствуете дым. Ребята из шестого предложили, может, мы подружимся? Так как в Австралии Соня пошла в школу в шесть лет, в России её теперь зачислили в соответствующий класс — в пятый. Всем её одноклассникам оказалось больше на год, а то и на два, и конечно Шура и Лёва думали попросить перевести её в класс помладше. Остановило то, что с программой пятого класса Соня справлялась отлично, да и на удивление среди старших не терялась. И её всё-таки оставили в пятом. — Как это она не знала? Подожди, ты что, рассказала ей всё сама? А родители? — не понял Шура. — Родители не рассказали. Хотя у неё мама. Не знаю, — Соня пожала плечами. — А чего плакать? Я жду, когда можно будет не ходить на уроки из-за месячных. — Можешь не ждать — мы не разрешим, — обрадовал Лёва. — Жестокое обращение! Это нарушение прав женщин. — Все вопросы к суфражисткам, — Лёва пожал плечами. — Женщины имеют право получать образование, а вот пропускать — нет. А то будешь как мы. Нам сегодня надо было написать для сайта слово «привилегии», так мы чуть с ума не сошли. Так что учись, женщина. Иногда они забывали, насколько взрослые у них дети, в частности Соня. Она, в отличие от них, ничего особо не стеснялась и обо всём знала — конечно, благодаря им самим. Лёва и Шура сразу решили, что лучше пару раз, краснея, рассказать обо всём как есть, чем потом разгребать последствия неграмотности в таких вопросах. Лёва с содроганием вспоминал, как узнал обо всём из книжки, а Шура — о том, как ему рассказал одноклассник. Продолжать это было нельзя. Соня спокойно относилась к жизни во всех её проявлениях, в том числе и к смерти. Однажды рассматривала мертвую кошку — долго, с жалостью и интересом. Потом спрашивала у Лёвы, что происходит с телом после смерти. Потом ей стало интересно, что происходит до смерти, но ответа на вопрос о том, как именно сердце качает кровь, Лёва не знал, как и о том, из чего состоят кости. Тут уже пригодилась книга — анатомическая энциклопедия, — которую Соня прочла с неожиданным интересом. — Не говори, что тебя это не пугает, — попросил Шура, глядя на то, с каким интересом Соня изучает энциклопедию. — Я даже не буду делать вид. Я думал, она будет интересоваться музыкой, а не фотками печени. Ну, что ж.

***

К тому, что всё в этой жизни всегда происходит не вовремя, они давно привыкли. Поэтому когда спустя всего несколько дней после начала первого в их жизни настоящего тура в сентябре Лёва почувствовал знакомую, слишком знакомую тянущую боль внизу живота — они уже знали, что будет. По-другому случиться и не могло. Переезд из города в город на поезде, концерт, бессонная от переживаний ночь, утром — тест, и вот Лёва висит у Шуры на шее, и оба не знают, что думать. — Это пиздец, это пиздец, это пиздец, — Лёва мотал головой. — Только мы так могли. Всё. Это пиздец. Пиздец. А Шура смеялся и обнимал — знал, что на ногах Лёва не стоит. Целовал в губы, в уголок губ, в щеку, в ухо, в шею. Держал крепко, лез под мятую домашнюю футболку. — Давай подумаем. Через два месяца уже дома будем, а там запись в Австралии, потом сведение… Мы следующие концерты пока даже не планировали. Лёвчик… Шура усадил мужа на узкую гостиничную кровать. Наклонившись, взял за щеки и заставил посмотреть. Он думал, что сейчас Лёву придётся успокаивать как тогда, десять лет назад, но, взглянув в его лицо, увидел столько же страха, сколько восторга. И правда. Ему уже не семнадцать. — А я так и хотел. Пока рожаем, запишем альбом, потом отдохнёшь, и снова в тур. Идёт? — снова заговорил Шура. — Когда ещё, если не сейчас? Всё, решили. Мы же с тобой всё можем. — Да, — Лёва долго моргнул. Ещё раз посмотрел на тяжёлый электронный тест с двумя яркими синими прямыми. — Пиздец. Лёва думал, что на этот раз, может, вообще обойдётся без токсикоза, но уже на следующей неделе передумал. УЗИ они к тому времени уже сделали, поэтому сомневаться не приходилось — да и сомнений особо не возникало. Конечно, Лёва забеременел прямо перед началом важнейшего в их карьере тура — как могло быть иначе? Плохо ему становилось периодически. Однажды во время проигрыша, когда смог оторваться от микрофона, он даже галопом заскочил за сцену, чтобы вырвать в мусорку, и тут же, вытеревшись, влетел обратно на сцену. — Ты мой герой, — часто говорил Шура почти извиняющимся, но больше — восхищённым голосом. Разминал Лёве плечи и поясницу, отпаивал водой. По вечерам, когда Лёва шел мыться, Шура шел в магазин, чтоб порадовать его чем-нибудь вкусным и вредным. Тур проходил блестяще, поэтому и Лёве было легче. О происходящем знали только они вдвоём, хотя окружающие, конечно, догадывались — почему заядлый курильщик Лёва одним днём бросил, а Шура носит за ним даже гитару? Но напрямую с ним никто не говорил. И Лёва был невероятно благодарен. Когда ехали в Минск, не могли усидеть на месте. Детей взять не сумели и знали, что Лёвины родители расстроятся. Родители не встречали их на вокзале (это было бы совсем неудобно), а ждали дома. Вид родных улиц ранил гораздо меньше, чем Лёва думал. Шура вообще радовался, но глубоко внутри, потому что знал, что Лёва пережил здесь самые тяжёлые месяцы. Лёва даже не представлял, насколько сильно постарели родители. Увидев их, заулыбался и бросился обнимать. С мамой — долго и зажмурившись, с отцом — аккуратно. — Саша, заходи скорее. Иди сюда, — Наталья Федоровна втянула Шуру в квартиру и обняла его. Михаил Васильевич пожал руку. Шура снова почувствовал себя восемнадцатилетним, но так и не понял, хорошо это было или плохо. Квартира, в которой они на самом деле оба повзрослели, почти не изменилась. Шура редко видел её в освещении, потому что частенько приходил ночью, когда Лёвины родители засыпали, — и отлично ориентировался на ощупь. До сих пор мог с закрытыми глазами проделать путь от входной двери до Левиной кровати. Ужинали шумно и долго. Наконец-то Лёва почувствовал, что такое — когда семья, в которой ты родился, по-настоящему тебе рада. И Шура понял, что его в конце концов одобрили. Ими обоими гордились. Да, прошло много времени и всё это пришлось заслужить, но сам факт... — Так ты бросил курить? — заметил Михаил Васильевич, когда они с Лёвой оказались вдвоём на улице — вызвались сходить до магазина за продуктами на завтра. Лёва неопределённо пожал плечами. Снова вспомнил себя в первую беременность — тогда отец тоже заметил, что он не курит, и как ни странно быстро всё сопоставил. Сейчас он не подозревал, а скорее искренне радовался, что за целый вечер не видел Лёву с сигаретой ни разу. — Кое-как. Шурик курит как паровоз зато, — перевел тему Лёва, раздумывая. — Вы чутко спите? Во сколько ложитесь? Он по ночам курить выходит. Вот... — Переживём. Пускай тоже бросает. Когда вы привезёте нам внуков? — Постараемся весной, — Лёва поджал губы, посмотрел на отца. В магазине было всё, что только могло понадобиться. Никаких талонов, дефицита, никаких очередей — особенно сейчас, в десять вечера. Несколько видов сыра, марок молока, мясо уже в упаковках, овощи и фрукты в корзинах… Видеть это здесь, в Минске, было радостно и непривычно. — Тебе творог взять? — спросил Михаил Васильевич, пока Лёва засмотрелся на прилавок с пластиковыми копеечными игрушками. — Мне? Да, можно. В детстве Лёва любил творог и всегда с утра спросил отца купить его по дороге с работы. Обычно ел с вареньем или просто так — ему нравилось, что вкус необычный, почти неприятный, но очень сильный. Да и вообще Лёва поймал себя на том, что из детства ему сейчас вспоминается только хорошее. На улице было ещё достаточно тепло. Фонари светили тускло-желтым. Со двора доносились голоса допоздна загулявших подростков. Лёве стало так спокойно и хорошо, что он решился: — Знаешь… про внуков. Честно сказать, мы и сейчас привезли. Одного, — он закинул мешок продуктов на плечо и наклонился назад, залюбовался в звёздное небо — в Москве он успел соскучиться по звёздам. Не мог не двигаться. — Как это? — Михаил Васильевич посмотрел на Лёву удивлённо и внимательно. Все его ресницы и брови уже поседели, и Лёва заметил это только сейчас. — Ну… Ему пока восемь недель только. Никто ещё не знает, только мы с Шуриком. Теперь ты. Так получилось, — Лёва засмеялся, пряча глаза. — Это так глупо, но я не удивился. — Егор, это… Лёва от волнения снова заговорил, заламывая пальцы. — Я не хочу уходить в декрет, нам нельзя делать перерыв. В Австралии пять лет назад я беременный выступал — видимо, и теперь буду. Ну, это ничего, всё нормально. Михаил Васильевич обнял Лёву и приложил его голову к своему плечу — он был гораздо выше, и когда они обнимались по-настоящему, Лёва неизменно клал голову ему на плечо. Это было лучше, чем всё, что он мог сказать. — Маме мы сами расскажем, ладно? Это так… я просто… захотел тебе сказать. Мы обязательно приедем весерц. Посмотришь, как я перекатываюсь, — пообещал Лёва. — Я рад. Я же вижу, что ты счастливый человек. В конце тура их буквально захлестнуло счастьем. Ещё в поезде по дороге в один из городов (он не помнил, в какой именно, потому что всё слилось) Лёва написал песню, которую они сыграли в завершение последнего концерта. — Она у нас только в акустике и вообще-то это черновик, — объявил Лёва в микрофон. — Поэтому никому не говорите, что здесь только что здесь услышали. Сейчас мы с вами посекретничаем. Лёве принесли акустическую гитару, а Шура поменял свою сам. — Кон, кончится плёнка, — затянул Лёва в припеве. Подавился смешком. — Ты… ты ждёшь ребёнка — от меня. На этих словах Шура засмеялся тоже — и сомнения у тех, у кого они ещё оставались, отпали. — Моя любовь, — пропел Шура полушепотом, низко, хрипло. Обычно они по соображениям безопасности предпочитали скрывать всё личное и отшучивались, но сейчас не могли удержаться. Сейчас мир показался таким открытым и добрым, что они подумали, что ему хоть и не стоит рассказывать о себе слишком много, но поделиться радостью можно. Ещё во время тура они звонили в Австралию по поводу каникул: они собирались прилететь на Новый Год, привезти детей, хорошенько отдохнуть и поработать на студии. Сначала обсудили все вопросы, а потом, задыхаясь от нетерпения, переглянулись и рассказали в телефон главное. Вадим и Вика совсем не удивились — разве что тому, что они смогли так долго продержаться. На первом Московском сольном концерте, который произошёл после тура, Лёва выступал уже на двенадцатой неделе, но ему это нисколько не помешало. Чувствовал он себя замечательно и целых три часа в полную силу танцевал, пел, прыгал по сцене, общался со зрителями и чаще обычного лез к Шуре. Сначала прильнул, а потом взял за голову и отпихнул от себя так, что его длинные волосы подпрыгнули и сбились. Потом, счастливые, все мокрые и запыхавшиеся, горящие, дали несколько коротких интервью. Они долго думали, как сообщить обо всём детям. Понимали, что праздника ждать не стоит. Миша, конечно, как младший обрадуется, но Соня… Соня расстраивалась, потому что им всё чаще приходилось оставаться одним (точнее, без родителей), и она вполне могла после этих новостей заревновать и замкнуться. Поэтому Лёва и Шура решили проявить свои лучшие родительские качества: подлость и хитрость — и разработали план. Сначала провести время с детьми и устроить им незабываемые выходные, а уже потом сообщить о беременности. Чтобы они, радостные, не подумали, что их бросят и, возможно, даже не обратили внимания. Из тура они вернулись поздно вечером и сразу поспешили домой. Няню, которая жила с ними все эти два с половиной долгих месяца, отпустили за час до, чтоб не оставлять на ещё одну ночь. Зашли в квартиру, холодные и уставшие с дороги, и тут же — детей в охапку. На ужин привезли пиццу и разных сладостей, включили кино и разговаривали, разговаривали. — А у нас в садике пир-риходила милиция, искала девочку, — рассказал Миша, сидя на коленях у Шуры и держа Лёву за руку. Ему казалось, что если он отпустит, то они обязательно снова куда-нибудь денутся, поэтому Лёве пришлось кормить его самому. — Девочку искали? — переспросил Лёва. — Она пропала? — Её забр-рали какие-то люди, а потом пр-риходил её папа и бегал и искал. А её не было, — вспомнил Миша, ещё теснее прижимаясь к отцу. Шура тоже, будто почувствовав угрозу, обнял его. Они знали, что в стране происходит полный беспредел: недавно прямо в центре в переходе метро случился теракт, шла гражданская война, людей похищали, грабили, убивали… в воздухе зрело напряжение, а они посреди этого просто старались жить свою жизнь. На следующее же утро поехали в аквапарк, в котором обещали побывать уже давно. Думали, что немного покатаются с горок и оставят детей веселиться самостоятельно, а сами пойдут валяться в бассейне и смотреть в потолок, но не тут то было. У них в детстве не было водных горок, а детство до сих пор где-то играло. Как итог — за четыре часа ни разу не присели отдохнуть. То следили за детьми (Соня буквально силком тащила визжащего Мишу на горки), то плавали, то искали детей, то катались с этих самых горок. Словом, день получился насыщенный. Лёва честно старался не смеяться, глядя на Шуру в шапочке для волос, но каждый раз в его глазах читалось абсолютно всё. Ещё в раздевалке Шура попытался заправить уши под неё, но получилось даже хуже, чем когда они торчали. Впрочем, смотреть на себя в шапочке Лёва тоже не мог, но не потому что смеялся, а потому что глаза начинали застилать слёзы. Итак, дети были счастливы, а взрослые спокойны. Время для разговора нашлось дома. — Скоро снова будем переезжать, — начал Лёва. — Чтоб у каждого из детей была своя комната. — Да. У каждого из троих детей, — подхватил Шура. Они переглянулись, довольные, что не сговариваясь так ладно всё рассказали, и Шура слегка толкнул мужа бедром. Соня сразу поняла и на удивление — обрадовалась. — У нас будет ещё кто-то? Правда? — она воодушевилась, подошла, окинула Лёву взглядом. — Серьёзно? — Серьёзно, — подтвердил Лёва и выставил руку, чтоб обнять её. — Офигеть… Пап, как ты себя чувствуешь? — Хорошо. Как обычно. Пока что четвертый месяц пошёл. Всё замечательно, силы есть. Мише пришлось объяснять по уже опробованной на Соне когда-то схеме: дети появляются так и так, у нас тоже будет маленький ребёнок. Только тогда он смог всё понять. Конечно, он слышал, что дети рождаются из живота, но не представлял, что сам когда-то там был и что это случится так близко. Он тогда ласково погладил Лёву по ноге, думая, что это должно помочь. Соня любила Мишу, дети её не раздражали, но новости о том, что в их семье будет младенец, обрадовали по другой причине. Это значило, что по крайней мере во время беременности и пару месяцев после родители будут гораздо меньше времени проводить на работе, а больше — дома, с ней. Ради такого она готова была и помогать, и детский плач терпеть, главное — чтоб они наконец были по-настоящему рядом, как раньше, как в Австралии. Переезд был запланирован на раннюю весну, билеты в Австралию на тридцатое декабря куплены, работы оставалось непочатый край. Слава поздравил с первым успешным туром и похвалил наброски, которые ребята из него привезли. — «Моя любовь», кстати, на реальных событиях основана, — рассказал Лёва. — В каком смысле? — Слава поднял бровь. — Ну, я на четвертом месяце. Но выступать это не мешает, всё нормально, я в порядке, — поспешил оправдаться. — До родов ещё уйма времени, а там как-нибудь разберёмся. Ну, мы будем работать, перерывы делать не станем. — Да не волнуйся ты так. Чего ты вечно такой дёрганый? Не мешает, значит не мешает. Поздравляю, — сказал Слава ровно то, чего Лёва от него и ожидал. И больше Лёва не волновался.

***

Обычно Лёва и Шура везде бывали вместе — на интервью, на студии, на площадках, но иногда за день приходилось переделывать слишком много всего, и тогда они, конечно, могли разделиться. Так и получилось и в тот вечер: Шура поехал забирать детей с секций и кормить ужином, а Лёве нужно было съездить на студию. Он задержался, но Слава уверил, что это не страшно. — Что, сегодня один? — спросил Слава, когда Лёва уже снял верхнюю одежду и включил свет. Отвечать на подобные вопросы в десятом часу вечера ему, уставшему и голодному, было пытке подобно. — Сегодня да. Но доки я привез. Тут ещё тексты, я специально переписал, — Лёва показал папку, которую, пока шёл из метро до дома, прятал под куртку. Она была совсем сухой, а вот сам Лёва — весь в снегу. — Вы сможете завтра поговорить, завтра он приедет к тебе, а я нет. — Почему? — Почему что? Я завтра тоже нужен? Тогда приеду. Просто я вопросы по организации не решаю, ты же знаешь. Слава дёрнул уголком губ, и Лёва подумал, что совсем не понимает, что это может значить. — А я думал, ты один никуда ходишь. Боишься? — М-м, ну… не то чтобы боюсь, просто не привык, — протянул Лёва высоко и как будто бы совсем легко, пожал плечами. Так он делал всегда, когда нужно было ответить на вопрос, который ставил в неудобное положение. Впрочем, Игорь в Израиле тоже когда-то спрашивал о его страхах — может, это и правда настолько интересно? Но почему-то тон был совсем не тот. А какой у Славы вообще тон? Он есть? Его можно понять? — Понятно. Ладно, показывай. Что у тебя? Лёва достал из папки переписанный от руки текст и вручил Славе. Он, только глянув в листок, снова практически улыбнулся. Его глаза показались счастливыми-счастливыми, и Лёва обрадовался тоже — он любил, когда его стихи хвалили. — «Недотрога»? — Ну да. — Это о тебе? — Все мои песни обо мне. Да и вообще всё, что мы пишем, это всегда о нас, — Лёва пустился в рассуждения потому, что не совсем понял вопрос, и даже вдуматься в него не попытался. — Нет, Лёва, — Слава наклонился и оказался неожиданно близко. Лёва не знал, что между их креслами такое ничтожное расстояние, пока их лица не оказались почти вплотную друг к другу. — Ты недорога? Лёва растерялся — замер, будто это могло помочь ему остаться незамеченным — всего на секунду, а потом подскочил с кресла и хотел метнуться к выходу. Ему уже было плевать, как о нем подумают, плевать, что, возможно, он делает глупость — страх занялся им целиком. Он хотел, но не смог, потому что Слава уже перехватил его руки и стиснул так, что Лёве показалось — ещё немного, и кости затрещат. — Отпусти, — Лёва попытался закричать, но не смог. Он кричал, когда злился, когда смеялся, когда пел — он вообще очень часто кричал, но сейчас не смог. Горло сжалось, и он даже не верил, что у него и сказать-то что-то получится. Это был не просто испуг — это был настоящий животный ужас, который сполна отразился на его лице. — Не отпущу, — пообещал Слава и, когда Лёва дёрнулся, подсек его и уронил на пол, и накрыл его собой. Лёва принялся драться и пинаться — он знал, что он сильный, он почему-то вспомнил об этом, но совсем не почувствовал своих сил. Снова попытался закричать, но голоса так и не появилось — да и был ли смысл? Он дрался, и он попал, точно куда-то попал, возможно, даже Славе по лицу, но Слава снова сумел перехватить его руку, на этот раз так удачно — высоко, у запястья, там, где узко, где можно сдавить посильнее. Лёва не мог пнуть, потому что Слава уже оказался между его ног, но мог ударить снова пока что свободной рукой — и ударил. — Успокойся, — Слава посмотрел Лёве в лицо и взял уже за обе руки, попытался прижать их к полу над Лёвиной головой. Когда Лёва вынужденно посмотрел ему в глаза, испугано, умоляюще, ненавидя — он ненадолго замер. Но не потому, что раздумывал, а потому, что пил каждую секунду. — Отъебись, — прохрипел Лёва, стуча зубами — его колотило. Вывернул руку, воспользовавшись какой-то секундной заминкой — что-то в ней слышно хрустнуло, надорвалось — и впечатал кулак Славе в бок. Слава не дёрнулся — он даже не отвернулся от Лёвиного лица — он тоже ударил. Ударил Лёву в живот. Несколько сильных, абсолютно осознанных раз. В отличие от боли в руке, эту боль Лёва почувствовал. Он сдавленно застонал, захныкал так неуместно от этой боли, выдавливая оставшийся в лёгких воздух. Тут же полились слёзы. Попытался свернуться клубком, перелечь на бок — Слава даже позволил сделать это, наслаждаясь его полным бессилием. Пока он пытался хотя бы вдохнуть, едва хрипя, с ним можно было делать что угодно. Слава делал. Сначала взял за щёки, повернул к себе и снова нанес удар — наотмашь в лицо, прямо в глаз. А потом переложил Лёву на живот, заломил за спину руку, прижался, прижал к себе, заставляя приподняться. Лёва знал, что его будут насиловать — просто понял очень чётко. Ещё знал, что не позволит этому произойти. Он наконец-то смог закричать, правда, от боли, но всё-таки смог. Когда Слава потянулся к его джинсам, убрав руку с бёдер, Лёва понял, что это шанс — развернулся, сумел лечь на спину, подогнуть ногу и пнуть Славу так, что тот и сам задохнулся. Лёва поднялся, но разогнуться не смог — так сильно болели живот и теперь ещё спина. Казалось, его пронзило насквозь. Когда он поднялся, в глазах потемнело, и сознание его ненадолго покинуло, а пришёл он в себя только тогда, когда его лицо впечатали в стену — раз, два, даже три, но уже слабее. Не совсем прямо, а правой стороной — той, которая пострадала ещё когда Слава ударил его там, на полу. Носом врезаться в стену было бы ещё хуже, поэтому Лёва не пытался развернуться, а просто ждал, когда Слава перестанет. Голова болталась совсем свободно — его такого мягкого даже бить было неинтересно. Что останется от его лица теперь? Слава снова зажимал его, но уже стоя, снова стараясь уронить — не получалось, потому что Лёва понимал, что на ногах держится кое-как, и весь сконцентрировался на том, чтоб устоять. Он вспомнил о том, что тоже может причинить боль, очень вовремя — когда Слава укусил его в плечо и своими ногами попытался раздвинуть его. Он протянул руку назад, взял Славу за волосы и постарался оттянуть от себя — знал, что не получится, но по крайней мере он сделает больно. На секунду Лёве показалось, что это никогда не кончится — если его не изнасилуют, то забьют до смерти прямо здесь, прямо сейчас, вот уже совсем скоро. Он вообще плохо понимал, что видит, но к этому ещё добавилось ощущение, будто он видит только одним глазом. Болело всё. Это были самые страшные секунды — когда он почти принял всё как неизбежное. А потом Лёва всё-таки упал — специально, сразу, когда дёрнул Славу за волосы. Тот от неожиданности почти отпустил, и у Лёвы появилось хоть и крохотное, мимолётное, но пространство — и он им воспользовался. Снова поднялся. Ударил Славу конкретно под рёбра, чтоб он не вздохнул нормально в ближайшие минуты точно. А потом по лицу, по лицу, по лицу — со всей силы, со всего испуга, со всего горя. Когда Слава наконец упал, Лёва несколько раз пнул его — уже крича. Он кричал не только из чувств, а ещё и потому, что бить человека — тяжело. Это должно было отобрать последние силы, но каким-то чудом Лёве хватило их ещё и чтобы найти выход из студии и выброситься на улицу. Без верхней одежды, в одном залитом кровью свитере — сразу на дорогу. В одном Лёве повезло — до шоссе было всего ничего, а там у обочины всегда стояли бомбилы. Завидев его ещё издалека, хромого, шатающегося и раздетого, один из них тут же вышел из машины и сделал пару шагов навстречу — неуверенно, оценивая ситуацию. — П-п-пожалуйста, — попросил Лёва. Утер кровь с разбитого лица, думая, что это хоть как-нибудь поможет ситуации. — Садись быстро, — сказал мужчина и открыл ему дверь. С каждой секундой он выглядел всё более напуганным и, оказавшись за рулём, тут же дал по педали. Только тогда задумался — а что вообще происходит? Не преступника ли покрывает? Не будет ли проблем? — В больницу? Или к ментам? — Нет, пожалуйста, можно на Духовской переулок? Пожалуйста, — Лёва накрыл правую сторону лица ладонью, пряча. Ничего не изменилось — значит, не видел правый глаз. — Пятнадцатый дом. Пожалуйста. — Ты что сделал? — Я ничего не делал. Меня побили. Я просто хочу домой, к семье, пожалуйста, не надо в больницу. На Духовской переулок, — повторил Лёва. Больше всего ему сейчас хотелось просто оказаться с Шурой, точнее за ним — он точно всё исправит, точно защитит, и плевать, что всё уже произошло. Лёва попытался оставить деньги, вывалил их из кармана вместе с ключами и конфетами (ими ещё в той, нормальной жизни угостил Миша — принес из детсада с полдника), но бомбила отказался. Он помог ему добраться до подъезда и ещё раз спросил, не нужно ли ему в больницу, но Лёва снова сказал, что нет, и, кажется, это было достаточно убедительно. Добравшись до квартиры, Лёва прислушался. Если бы дети не спали, обязательно бы были слышны их голоса или голос Шуры, или музыка, или телевизор… сейчас же ничего такого. Если бы дети не спали, только что понял Лёва, он бы не зашёл. Он бы не позволил себе ранить их настолько сильно. Он бы развернулся и пополз в больницу, а уже оттуда связался с Шурой. Но было тихо. Шура не спал — читал на кухне — и, услышав, как в скважине поворачивается ключ, поспешил подойти. Знал, что сейчас прямо с порога прихватит Лёву, залезет ему, околевшему на холоде, под одежду, и поцелует в губы. Когда дверь открылась, и Шура увидел мужа… до того, как он испугался, до того, как его затошнило, ещё до — что-то внутри разбилось навсегда. — Лёвчик, — Шура буквально втащил мужа в квартиру. Лёва обнял его, опёрся, но не расслабился, нет, он твёрдо стоял на ногах, — что с тобой?! Блять, почему столько крови? Откуда кровь? Ты меня слышишь? Лёва смог заговорить только когда они закрылись в ванной и врубили воду, чтобы не напугать детей. Тогда он медленно сполз на пол и подтянул к себе колени. Дышал тяжело, громко и поверхностно. Шура помог ему сесть, нарочно не дав взглянуть в зеркало — загородил собой. Знал, что если Лёва увидит себя таким, то ещё долго не оправится. — Он пытался меня изнасиловать, — сказал Лёва тихо, не глядя на Шуру. Не знал, как теперь вообще будет на него смотреть. — Избил меня. Он меня убивал... Что со мной? Я почти не вижу. Очень плохо вижу. Всё плохо, да? Мне очень больно. Всё болит. Живот болит. С правой стороны лица не было живого места. Глаз полностью залило кровью, и вообще-то он пока был открыт, но всё равно не видел. Кровь всё ещё текла из расквашеной брови, из носа и изо рта — когда Лёва разговаривал, было видно, что зубы у него оранжевые из-за неё. Губа была надорвана, и Шура надеялся, что кровит именно она. — Лёвчик… — повторил Шура, опустился на колени и взял за руку — костяшки у Лёвы тоже были разбиты и даже скорее порезаны — наверняка, он попал прямо по зубам. — Ничего не плохо, нет... — Я отбился, — добавил Лёва сухо. Отвернулся. Он не хотел, чтоб и Шура видел его таким. Может, это началось и раньше, но почувствовал по-настоящему Лёва только сейчас. Схватка. Долгая, сильная, настоящая. Он застонал, кусая себя за руку. Скорее даже не схватка, а потуга — такой сильный спазм, после которого уже совсем скоро рождается ребёнок. — Он ударил меня в живот, — произнёс Лёва то, что Шура уже и так знал — просто предчувствовал. — Мне так больно… Ты тут? До приезда скорой потуг было ещё три, но и между ними боль никуда не исчезала. Шура держал его руки и обещал, что всё будет хорошо, хотя знал, что если и будет, то точно не скоро. — Останься с детьми, они испугаются, — тяжело дыша попросил Лёва, — ес-сли проснутся, а нас нет. Останься тут. — Я буду с тобой, Лёвчик, поедем вместе, — сказал Шура твёрдо. — Их нельзя бросать, они проснутся, — просил Лёва. — Пожалуйста, только не говори, что случилось, ладно? Хорошо? Скажи, что я в аварию попал, ладно? В ту ночь было невозможно сделать правильный выбор. Оставить детей, которые боятся быть одни, ещё и по ночам, или отправить мужа в больницу в одиночку переживать самое страшное? Шура позвонил няне. Чудом она взяла трубку. — Жень, у нас пиздец. Я заплачу сколько попросишь. Я умоляю, — Шура в жизни ещё, кажется, не произносил этого слова. Никого ни о чём всерьёз не умолял. Женя пообещала быть через полчаса и, кажется, засобиралась ещё до того, как Шура закончил просить. Скорая приехала быстро. Шура заранее переложил Мишу в их с Лёвой спальню (спросонья тот ничего не понял, только обнял Шуру за шею и громко вздохнул) и закрыл плотно дверь, накидал вещей для больницы в спортивную сумку. Щётка, паста, таблетки, пижама, тапки, теплая одежда… положить сигареты? Без сигарет Лёва этого не переживёт, но вдруг это будет лишнее? Вдруг он не потеряет ребёнка? Осматривали Лёву недолго — чтобы времени не терять. Ночью они оставили детей в пустой квартире ждать няню и уехали в больницу. С каждой минутой Лёве становилось больнее и больнее — из глаз катились слёзы, он не кричал, но и стоны сдержать не мог. Шура обеими руками держал одну его мягкую холодную ободранную ладонь. Рука тоже опухла — не только в районе ободранных костяшек, но и по запястью. Только это он и мог сделать — держать. В больнице Лёву сразу же посадили на коляску и увезли на УЗИ, потому что в сознании он оставался только едва-едва, хотя держался до последнего. А Шура остался заполнять документы. Он собирался остаться здесь — хотя бы не один. С первого раза ничего заполнить не получилось — руки тряслись и не слушались. Левую руку он вообще не ощущал, как и обычно в стрессе. Лёва уже понимал, что у него выкидыш, но что всё произойдёт так по-настоящему и представить не мог. Когда его привели в чувства, вернулся страх — всё тело колотило. Он плохо слышал, что ему говорят, но, возможно, это было и к лучшему. Прозвучало слово «Кровотечение». Закончилось всё в операционной под общим наркозом и, на самом деле, Лёва был этому рад. Продолжать понимать, что происходит, он бы не хотел. Он бы точно сошёл с ума. Ничего объяснять Шуре никто не торопился: ночь, огромная больница, каждый занят своим делом. Он просидел до рассвета и только когда понял, что дети вот-вот проснутся и ему хорошо бы быть в этот момент рядом — поехал домой. Из дома снова позвонил в больницу и узнал, что Лёва чувствует себя нормально — после операции. Что за операция, ему не сказали, но разрешили приехать днём или вечером. Шура уже и сам понимал, что наверняка после выкидыша нужно как-то достать эмбрион, что на таком сроке он вряд ли легко выйдет сам и нужна какая-то операция, но как это происходит Шура даже подумать не мог. Когда попытался, его снова затошнило. Но и не думать он не мог тоже. Интересно, мальчик или девочка? Вспомнились книжки про беременность — пальчики, нос, черты лица. Когда он вернулся, Соня уже не спала — сидела на кухне с Женей, их несменной няней. — Пап, что происходит? Где Лёва? Почему тебя ночью не было? — начала Соня, как только он зашёл в квартиру. Подошла к нему, обняла, видя, в каком он состоянии. — С папой всё нормально? — Да, всё нормально, — Шура попытался улыбнуться, но лучше не стало — лицо будто было заморожено. — Папа ехал на такси поздно вечером, попал в аварию. Всё хорошо, он нормально себя чувствует. Я был в больнице. Он пока полежит. — Как это? Попал в аварию? Они разбились? — Соню уже затрясло, а в глазах встали слёзы. Шура приложил её голову к своей груди, погладил по волосам. — А можно мы к нему тоже съездим сейчас? Он точно в порядке? Что с ним? Пап, ему очень плохо? — Нет, нет, всё правда нормально, — убедил Шура. — Ты чего так испугалась, солнышко? Так бывает. Сейчас же скользко, не разъехались на дороге со встречкой… встретились два одиночества. Повезло просто столкнуться. Папа сидел спереди непристегнутый, уработался лицом об бардачок. Теперь с синяком будет ходить. Руку повредил немного. Всё с ним хорошо. Выпишут на днях. Детям посещения нельзя, но скоро выпишут. Шура говорил, а внутри всё сжималось и выворачивалось. Он хорошо врал, даже, кажется, слишком хорошо. Соня будто успокоилась, но посмотрела на него с долей недоверия. — Он не приходил домой? — уточнила она. — Нет, Сонь, не приходил. Они долго простояли на трассе, аварию оформляли, потом его на скорой забрали. — А ребёнок? — Насколько я знаю, всё нормально, — буквально выдавил из себя Шура. Если уж рассказывать, то надо было начинать с этого, а вот как рассказать и в целом, и в особенности после слов «всё хорошо» — он не представлял. Понимал, что если Соня узнает обо всём, он ещё долго её не успокоит и, что страшнее, не выдержит сам. — Точно? — Точно, дорогая. Иди умывайся. У тебя глаза сонные. — Можно накраситься? — Думаешь, пока папы нет, можно краситься в школу? — Шура усмехнулся. Глянул на дочь. — Только ресницы и аккуратно. Брови и губы не мажь. Давай, полчаса у тебя и поедем. — А Миша? Миша ещё спит. Разбудить? — Сегодня Миша останется дома, я не успеваю его закинуть. Пока побудет с Женей, а потом я вернусь и отпущу её. Давай, занимайся своими делами, начальница, — мягко, но настойчиво поторопил Шура. Мише, который без Лёвы и пары часов не мог просидеть, так за минуту всё не объяснишь — понимал Шура. Лучше пускай остаётся дома — у них будет время поговорить, успокоиться и побыть вместе. Сейчас это было нужно ему как никогда. К тому времени, как Шура отвёл Соню в школу, Миша уже проснулся, позавтракал и здорово поволновался — никогда ещё он не оставался и без родителей, и без Сони, тем более так внезапно. На новости о том, что Лёва в больнице, Миша отреагировал логично для почти шестилетнего ребёнка — плачем. Шура гладил его по волосам, поил водой, обнимал. — А папе очень больно? — спросил Миша в очередной раз. — Нет, не очень. Миш, ну ты что? — Шура взял сына на руки и понёс умываться. Старался не смотреть по сторонам, находясь в ванной. Миша ткнулся мокрым лицом ему в шею, не давая вытереть. — Ну вот, наплакался, теперь головешка болеть будет. Шура смог поспать всего час — дремал, пока не подскочил на месте непонятно из-за чего. Когда Соня вернулась со школы, он оставил её за старшую и поехал в больницу. Всё чётко и спокойно, будто Лёва действительно ждал его после аварии, немного помятый, но не сломанный. Встретиться им удалось на лестничной клетке, где курили. Шура ждал там, пока дежурная медсестра передаст Лёве, что к нему пришли. Когда Лёва вышел на клетку… Шура постарался не выразить ни единой мышцей лица ужаса, который испытывал при его виде. Лёва был бледный, с грязными неловко убранными в резинку волосами. Лицо опухло. Вся правая сторона — одна сплошная рана, уже где-то синяя, где-то ещё красная и кровоточащая. Глаз заклеен куском марли. — Иди сюда, Лёвчик, — Шура протянул руку, и Лёва вошёл в его объятия. Ответил только одной рукой — вторая была перебинтована через большой палец, но где именно — Шура не видел, потому что всё скрывали пижамные рукава. — Я без тебя не могу, — сказал Лёва сдавленно. — Шурик, забери меня отсюда, пожалуйста, я тут не могу. Просто не могу, понимаешь? — Я понимаю, тише, не волнуйся. Давай, — он сделал два шага назад, чтоб усадить Лёву на скамейку. Лёва опустился, крепко держась за его руки. — Я хочу домой. Не могу тут быть, — повторил почти шёпотом. — Ты понимаешь? — Я заберу тебя, как только будет можно. Лёвчик, скажи мне, — Шура взял его ладонь и приложил к своему лицу. — Я потерял ребёнка, — Лёва посмотрел перед собой. — Мне быстро сделали наркоз. Провели аспирацию. Потому что пошло внутренне кровотечение. Поэтому мне не пришлось рожать умерший эмбрион. Иначе я бы тоже умер. А другому дельте из моей палаты пришлось. Знаешь… я туда не вернусь. Шурик. Пожалуйста. Если меня не переведут в травматологию, я пойду в туалет и вскроюсь. — теперь Лёва перевёл взгляд на Шуру. Пронзительный взгляд одного голубого глаза. — Во мне ночью спицами ковырялись, а сегодня я смотрю на беременных, которые легли на сохранение. Я правда убью себя. Правда убью. Я так не могу. А если кому-то хуже, чем мне, то это же ещё больший пиздец. Так просто невозможно. Шура бы всё отдал, чтобы не слышать ничего из того, что Лёва сказал. Осторожно привлёк к себе — Лёва поддался. Всё равно сил сидеть ровно не было. — Тебя обязательно переведут, Лёвчик, я всё сделаю. — Тогда забери меня домой. — Когда тебя выпишут? — Ничего не говорят. Сказали, что завтра менты придут поговорить, что передали освидетельствование в милицию. Глаз очень болит, но зрение, сказали, не потеряю. И сказали, что лицо заживёт, ничего не сломано, скула не сломана. Руку он мне вывернул, но до конца не доломал, — Лёва мрачно и страшно улыбнулся. — Тупая травма живота. Выкидыш тоже записали. Запястье — вывих. Мне сказали, что это тяжкие телесные, и что он сядет. Я хочу, чтоб он сдох. Чтоб его черви жрали, блять, чтоб он… сука… как он… просто почему? За что? — Лёвчик, ты же понимаешь, что мы так это не оставим? — Что ты сказал детям? — Сказал про аварию. Они в порядке, но очень ждут тебя. — Купи мне тоналку и пудру и привези очки, надо всё это будет как-нибудь спрятать… Шурик… мне здесь плохо. Не хочу быть один, — Лёва подобрался ближе. — Врачи ничего не говорят. Если ко мне снова прикоснутся и ничего не скажут, я блять буду орать и рыдать. Знаешь, так… подойдут, поднимут майку, на живот нажмут, или за лицо возьмут… Как будто я вообще не живой. И вообще ничего не говорят, суки, хоть бы предупреждали. Нет, говорят «раздевайся» и всё. Я сразу паниковать начинаю, а их это злит. Блять, ещё раз меня кто-то тронет, я просто не выдержу. Они не знают, что случилось, но можно же, блять, догадаться? Говорят «ложись» и трогают. Блять, меня всё время, всё время трогают. Я так не хочу, чтоб меня трогали. Шура пообещал, что поговорит с врачами обо всём этом, и ненадолго между ними воцарилось молчание. — Он смотрел мне в глаза и бил в низ живота. Не под рёбра и не в бок, а туда, — Лёва хотел провести по лицу ладонью, но, конечно, не смог. Не было по чему вести. — Не понимаю. Шурик. Я хочу, как только я выйду… Найди нам кого-нибудь нормального. Я хочу петь. Я не могу так. Если мы не будем работать, я сдохну. Ты меня понимаешь? Я хочу работать. — Я понимаю, — ответил Шура. Каждый раз, когда он хотел продолжить, начинал говорить Лёва. Вот и сейчас заговорил: — Только не оставляй меня одного, ладно? Когда приедут менты… я не смогу дать показания. Я просто сорвусь. Я хочу домой. — Я буду рядом, — пообещал Шура. Шура принёс в больницу еду, сладкое, кофе, чай, весь Лёвин уход для лица, сменную одежду и, конечно, молескин с набором ручек и карандашей. Вспомнил об этом сейчас и открыл рюкзак, надеясь, что Лёву это хоть немного успокоит. — Я не могу есть, — ожидаемо признался Лёва. — Не могу глотать. Меня после наркоза пытались покормить. Чуть не вытошнило. Прямо на медсестру… пришлось выплевывать. Шура знал, что так будет. Он не имел права заставлять. Лёву быстро позвали в процедурную, и он умоляюще посмотрел на Шуру. Обнял напоследок — скорее даже схватился. Перевести Лёву в травматологию труда не составило. Один разговор, две купюры. Наконец снова оказавшись дома, Шура с радостью обнаружил, что до конца этого дня оставалось не так уж долго. Детям рассказал о том, как Лёва отходит после аварии — что хорошо ест и почти всё время спит. Миша после ужина всплакнул, что хочет к Лёве, но зато после этого быстро уснул, прямо у Шуры на руках — всё было к лучшему. Когда и Соня оказалась в кровати, Шура почувствовал, как силы совсем его покидают. Он снова оказался в ванной, снова включил воду, сел на пол и, зажав рот ладонью, заплакал.