The very long curious story

— А ты-то как думаешь, ему больше какие понравятся? Вроде, белые покрасивее будут, но не очень практично, да? — Лёва рассуждал, держа в одной руке белый кроссовок с голубыми полосками модели superstar от Адидас, а в другой — коричневый с белыми полосками. — Да, — ответил Шура абсолютно уверено, при этом не уловив ни единого Лёвиного слова. Думал о своём, о работе. — Что да? Какие Вадику кроссовки берём? Шура помолчал, проморгался. — Ты у меня такой красивый, — расплылся в улыбке, глупой и очаровательной. — Понятно. Возьмём те, которые подороже, не ошибемся. Знаешь, если бы ребята тебе подбирали подарки так же внимательно, как ты им сейчас, мы бы перестали отмечать праздники, — цокнул Лёва и показал кассиру белые адидасы. — Сидел бы с набором для кройки и шитья и десятью килограммами сушёного мотыля. — Ну, сегодня у меня есть ты, чтобы подбирать подарки. Хочешь, и тебе кроссовки купим? Хочешь вот эти? — Шура показал на розовые сникерсы длиной чуть ли не до колена с зелёными шнурками, на высоченной платформе. — Ты что, прочитал моё письмо Деду Морозу? Я о таком мечтал. И знаешь, Шурик, я ненавижу выбирать подарки. Просто ты меня сломал. Сломал меня, понимаешь? Расплатившись, они вышли из спортивного магазина в зал торгового центра и в третий, кажется, раз за этот день услышали «We Wish You a Merry Christmas». Лёва придерживал опустившийся уже донельзя живот, Шура — всё остальное, а именно пять пакетов покупок. Вадику, кроме кроссовок, купили набор для волос — он сам попросил. Вике же достались новенькие наушники Sennheiser HD 25 — их выбирал, в отличие от всего остального, Шура. И Шура, и Лёва терпеть не могли ходить по магазинам и даже если покупали что-нибудь на себя, то могли просто взять понравившуюся вещь и, не примеряя, забрать. Что интересно, не ошибались почти никогда. Лёву вообще нельзя было назвать любителем шоппинга во многом как раз потому что перед покупкой вещи надо было применять, а смотреть на себя в примерочных без слёз он обычно не мог. Что любили оба, так это выбирать вещи детям. Соню можно было наряжать хоть по несколько раз в день — ей это нравилось. У Миши, который не успел ещё даже родиться, вещей уже было до самого института. В праздники Лёва и Шура собирали всё мужество в кулак, выбирали день и целиком его проводили в торговом центре, обходя магазины. Вот и сейчас, в середине декабря, наступил такой день. Лёва уже ходил совсем медленно, и Шуре, кроме покупок, приходилось иногда держать ещё и его — за локоток. Они хотели съездить за покупками раньше, но под конец года у Шуры случился на работе завал (впрочем, как обычно), потом разболелась Соня, потом Лёва не мог встать с кровати — плохо себя чувствовал, потом были общие планы с ребятами… Шура даже предложил, чтобы он сам со всем справился, а Лёва остался дома, потому что родить он должен был уже вот-вот, но Лёва отказался наотрез. Эти дни предпраздничной суеты ощущались особенно ярко, и он не хотел проводить их в четырех стенах. Между магазинами делали остановки — садились в какой-нибудь кафешке и лакомились. Сейчас Лёва заметил Старбакс и взял им по большому капучино — вообще-то, кофе ему тут не очень нравился, но вот в самом факте покупки кофе в Старбаксе было что-то особенное. Что-то из фильмов. В большой галерее на цокольном этаже торгового центра купили всяких мелочей. Мелочи были нужны, потому что что-то дарить Соне они собирались не только в Новый Год и Рождество, но и всю праздничную неделю, с двадцать третьего числа. Носочки, расчёску с принцессами, туфельки, детские духи… Придумал это Шура, а Лёва отнёсся с таким энтузиазмом, что стало понятно: теперь это станет новой традицией. — А какой у нас на сегодня был бюджет? — спросил Лёва, складывая в корзину замороженную рыбу. — Семьсот долларов. — А на сколько выходит в итоге? — Лёвчик, я… давай никогда больше не будем об этом говорить. Меня это травмирует. На много. Совсем ненадолго они разделились — Лёва пошёл взять новую бритву, а Шура остался выбирать чай. Именно в этот момент Лёва почувствовал, как будто по животу пустили ток. Это было почти что то же самое, что и обычно, почти такие же тренировочные схватки, как и весь месяц, но… Лёва был уверен, что тренировки уже окончены и скоро всё начнётся по-настоящему. Он опёрся рукой о стеллаж, наклонился вперёд, зажмурился, вдохнул поглубже, и уже через полминуты его отпустило. Будто и не было ничего. Если в моменте он был уверен, что сейчас же побежит (ну, в его нынешней форме скорее покатится) к Шуре и обо всём расскажет, то уже спустя секунду после схватки решил, что пока не станет. Если это не повторится прямо при Шуре, Лёва лучше расскажет дома, в спокойной обстановке. Так и получилось. До дома Лёву не беспокоило ничего, кроме ноющего, тянущего чувства в животе и пояснице — такого же, как и в первые недели беременности и да — перед первыми родами. Новая схватка была такой же лёгкой и застала его на кухне возле раковины. О неё было схватиться удобнее всего. Никто не увидел, как его согнуло, и Лёва был рад. В прошлый раз с ним всё время кто-то был — сначала Шура и даже его родители где-то рядом, потом — целый консилиум врачей. А сейчас Лёва был один. Он видел своё нечёткое отражение в темном окне за раковиной, слышал только своё ровное дыхание. Все были где-то далеко: Вика и Вадик — в городе, Шура и Соня — в ванной, мыли ей голову. Лёва, быстро почувствовав себя лучше, переоделся в домашнее — серую футболку, штаны в клетку и мягкие тапки — и стал раскладывать по укромным местам подарки. Часть спрятал, часть оставил, чтоб упаковать. Они обещали дать Соне этим заняться, и Лёва вдруг понял, что сегодня — последний день, который они смогут спокойно провести вместе. Достал из пакета с покупками упаковку, скотч и ленточки, из кухонного шкафчика — большие ножницы, и положил на пол возле дивана. — А вот и мы, наплескались. Почти не плакали, когда мыли голову, — протянул Шура, вынося из ванной закутанную в полотенце Соню. Та шевелила мокрыми ногами и дрожала. — Да? Так она, вроде, и не плачет, когда ей моют голову, — удивился Лёва. — Я и не про Соню. У меня ужасно болит спина к ней наклоняться, — Шура снял с сушилки детскую пижаму и стал надевать на дочь. Лёва попытался засмеяться, но передумал — живот был всё так же напряжен. Дождавшись, пока Соня окажется в своей пижаме со снежинками, он взял Шуру за руку и отвёл на кухню. Достал какао, насыпал в котелок, залил молоком и поставил на плиту. — Я сегодня рожу. Уже схватки, — сказал, глядя на кольцо тихого синего огня. — Что?! Схватки, настоящие? Тебе больно? — начал Шура очень горячо и беспокойно, но с каждым словом, видя умиротворённое выражение Лёвиного лица, становился всё мягче и рассудительнее. — Мне вообще не больно. Потягивает и всё. Схватки такие короткие и… в общем, лёгкие. Мне кажется, их можно даже было и не почувствовать, но я вот чувствую. До родов ещё очень долго. Не раньше утра. Видишь, какой я радостный? У меня всё нормально. Раз в полчаса схватывает только. Шура обнял Лёву сзади одной рукой, устроил голову у него на плече. — Так пару часов будет, не меньше точно. Успеем упаковать подарки все вместе. Потом уложим её спать и пойдём страдать, — предложил Лёва. Шура ответил поцелуем в шею. Всё прошло как нельзя лучше. Соня пила какао, Лёва — чай. Шуре хотелось начать праздновать скорое рождение сына, но он себя останавливал: Лёве он будет нужен трезвый и серьёзный. Поэтому Шура пил воду. Соня сама выбирала для каждого подарка упаковку, отматывала её, отрезала по размеру и заворачивала. Она принесла и свои подарки для Шуры и Лёвы, чтоб упаковать, попросила их отвернуться. Повернувшись, Шура и Лёва абсолютно не узнали вазу и… кухонный нож, старательно завёрнутые в красно-зеленую обложку. Ваза всегда стояла на подоконнике, и Соне не составило труда бы её взять, а вот нож… — Какой замечательный подарок… дорогая, а где ты его… а где ты его взяла? — стараясь не проигрывать в голове тысячи возможных сценариев трагедии, которая могла развернуться с участием четырёхлетки и огромного кухонного ножа, спросил Шура. Лёва решил ничего не говорить — побоялся родить раньше времени. — Сиклет. Это подар-рок, — Соня залезла к нему на колени и обняла за плечи. Такой интерес ей польстил. — Мне просто интересно. Дай, я тебе на ушко скажу, — Шура наклонился. — Я хочу папе тоже подарить что-нибудь такое. Расскажешь, где взяла? — Ну плросто из скафа на кухне. Вадик не заклыл, а я взяла… пока никого не было, — Соня покивала. — Но это для тебя. Папе такое нейзя. Нозы это опасно, только взлослым мозно. — Видишь, всё она знает, — Шура неловко улыбнулся. — Умненькая растёт. — А почему мне нельзя нож? Я же взрослый, — спросил Лёва, уже не собираясь воспитывать. Растаял. — Помутьто ты отр-резыс себе палец, — объяснила Соня и взяла Лёвину ладонь. Потом ту отложила, взяла вторую и показала Лёве заклеенный пластырем большой палец. Она забыла, какую именно руку Лёва чуть не потерял в неравной борьбе с картошкой и ножом, но помнила как факт, что такое недавно случилось. — Ты не умеес. А папа умеет. Вот и Соня начала что-то понимать о Лёвиной готовке. Возразить было нечего, осталось только аккуратно убрать подальше нож и медленно подвести вечер к окончанию. Вернулась Вика, болтая с которой все немного сбили сон, но уже к девяти Соня стала зевать. Улегшись на свой диван, она в десятый или, может, уже в сто десятый раз перед сном попросила включить любимый мультик про сто одного далматинца. Но Шура предложил посмотреть кассету с набором рождественских короткометражек, которую они купили на рынке пару дней назад. Все трое впервые просмотрели «Ночь перед Рождеством» с Томом и Джерри, «Жизнь с Луи», «Рождественскую историю Микки» и британского «Снеговика». И, надо признать, последние мультики уже досматривали без Сони — Шура и сам их любил. К вечеру схватывать Лёву стало чуть чаще, но ощущения оставались те же — он мог переждать их легко, просто наклонившись вперёд. Ничего такого. Всё хорошо. Сильнее он стал их чувствовать после того, как сходил в душ. Пришлось даже просить Шуру о помощи — дойти до кровати. Лёва мог идти, но боялся упасть. В спальне ему было спокойно: приглушённый свет, прохлада от кондиционера, свежее постельное бельё. Он лежал на боку, стараясь успокоиться, вздремнуть, чтоб набраться сил — чувствовал прямо под ухом Шурино горячее дыхание, а на бедре — его влажную руку. Не разговаривали, вымотанные долгим и тяжёлым днём. Оба просто ждали. Лёва почти уснул, когда наконец схватки стали настолько болезненными, что он уже не мог выносить их молча. Он тихо заскулил, потом застонал, тыкаясь лицом в подушку. Быстро подобравшись, Шура нащупал его руку и переплел пальцы, о чём едва не пожалел — Лёва сдавил с такой силой, что, казалось, ещё немного и пальцев он лишится. Всего тридцать секунд, а потом — снова спокойствие. Лёва попросил опять отвести его в ванную и что-то хотел сказать про вещи, но Шура опередил — он прекрасно знал, что делать. Уже скоро все сумки были составлены внизу у двери, Лёвина одежда лежала на кровати, а сам Шура натянул джинсы и белую футболку. Белое он почти не носил, но сейчас футболка как будто сама попала ему в руки. — Вадик, — Шура постучал в дверь комнаты друга и зашёл, чтоб разбудить его, не поднимая лишнего шума. Потрепал за плечо. — Вадик, Лёвчик рожает. Мы сейчас поедем. — А? Уже? — переспросил Вадим, ещё не успев сообразить, что происходит. — В смысле рожает? Прямо уже совсем? — Ну, голова пока не торчит, но всё к этому идёт. Вадик, ты это… Ты за Соней посмотришь? Я не хочу её будить, но если проснётся, скажешь, что мы поехали в роддом? Вернёмся уже с лялькой. Вот… — Шура говорил неоправданно долго — обычно в такие моменты он наоборот тараторил. Сейчас же специально тянул. Не хотел молчать. Вадим обнял его. Знал, что ничего нового не скажет, но не мог не поддержать. — Помочь вам? — Поставишь чайник? Вадим поставил чайник, а Шура попросился к Лёве в ванную. Лёва пустил. Он устроился на полу в углу возле душевой кабины, подстелив себе пару полотенец. Как кошка в коробке. В ванной он мог стонать почти в полную силу — отсюда Соня бы не услышала. Спустя час, когда между схватками проходило совсем немного времени, Лёва с Шурой уже сидели в такси по пути в больницу. Ночь стояла густая и чёрная, мерцали пьяные звёзды. В такси приглушённо играла музыка. Шура любовался Лёвиным профилем, выделяющимся бело-голубым на тусклом лунном свете. Ничего более сказочного и придумать было нельзя. В больнице их ненадолго разлучили — Лёву повели на осмотр, а Шуру послали мыться и переодеваться и попросили справки. Переоделся Шура в серый костюм из треников и толстовки, который купил как раз к этому случаю — одежду на роды порекомендовали именно такую, в уличной в палате находиться было нельзя. Накинул медицинский халат, который выдала кастелянша. Заплел и убрал под шапочку волосы и двинулся в палату. Лёве о таком модном прикиде можно было даже не мечтать — ему достались только больничные шорты и рубашка. — Теперь я твой акушер, — объявил Шура, козырно улыбаясь. — Раздевайся. Лёва только отходил от долгой схватки, ему было очень больно и он ослаб, но он всё равно собрал все силы, чтобы протянуть к Шуре ногу и пнуть. — Я сейчас охрану позову, — предупредил Лёва. Шура подсел рядом, положил руку ему на колено. Всё его тело было готово, до твёрдого напряжено, собрано. В палате было светло, свежо и даже свободно. Лёва боялся, что рожать придётся с кем-то в одной палате, но никого больше к нему пока не положили. Кровать, на которой лежал Лёва, была твёрдой и пахла стиркой. Белое одеяло он скомкал и обнял. — Меня там взвесили, — рассказал Лёва, приподнявшись на локте. — Девяносто почти. Десятки до центнера всего не хватает. — Надо было привозить тебе побольше этой… нателлы с хлебом. — Ну, в тот раз было восемьдесят, значит… по нарастающей идем, — Лёва с трудом договорил до новой схватки. Впервые Лёва говорил о своём весе вот так легко. Отчасти потому, что знал, что уже через пару дней после родов уйдут килограммов пятнадцать, отчасти — потому что его просто это не волновало. Он не чувствовал себя тяжёлым и бесформенным — он себе даже нравился. — Ты зачем бахиллу на голову нацепил? — спросил Лёва, глядя на Шурину шапочку. — Да что-то нарядиться захотелось. Хочу встретить сына при параде. Всё произошло быстрее, чем они ожидали. Они успели немного поговорить, посидеть обнявшись, после чего Лёве сказали ложиться и уже не вставать. Только в этот момент стало не просто волнительно, а по-настоящему страшно — появилось понимание близости и неизбежности чего-то очень болезненного и серьёзного. Шура дотянулся и аккуратно убрал с мокрого Лёвиного лба чёлку. Свою шапочку Лёва снял, потому что ему казалось, что она слишком давит, и его решили не заставлять вернуть её на место. Шуре дали белый хлопковый платочек, чтоб вытирать Лёвино лицо, но с этой задачей он плохо справился. Когда между Лёвиных ног стал врач и начал что-то говорить, Шура слушал его так внимательно, что не заметил, что уже не вытирает Лёвино лицо, а просто тыкает платком куда придётся. Лёва отвернулся и даже почти засмеялся, но на это уже не хватило сил. — Ты… вредитель, — тяжело дыша, выговорил Лёва. — Ты мне в глаз зарядил. — Ой! Ёлки… Лёвчик, прости, пожалуйста. Док говорит, что у тебя уже раскрытие, что ты сейчас родишь. Я просто… Извини, Лёвчик. Вот так, — Шура поцеловал мужа в напряжённый лоб. Лёвина кожа пахла сейчас как никогда ярко и сильно — ничем особенным, просто им. Док не обманул. Уже через пару минут Лёва в первый и последний раз закричал от боли (не то чтобы потом ему стало менее больно — просто он вспомнил, как дышать и что делать, чтоб не кричать). В помощь ему дали длинную тонкую трубку, через которую он должен был делать вдохи, и это оказалось, пожалуй, лучшее из всего современного оборудования. Шура думал, что крика будет куда больше, потому что идя в палату слышал чужие крики. Ещё он думал, что сам будет вынужден наблюдать какие-то ужасы, которые происходили с Лёвой в первый раз — когда у него лопнули капилляры в глазах. Но и ужасов не было тоже. Разве что когда Лёва снова сжал руку Шуры и уже не отпускал до самого конца. Шура рассудил, что рука у него есть ещё и вторая, а муж только один, и решил просто не обращать внимания. Перед самими родами трубку Лёва выплюнул и дышал сам. Когда врач как-то особенно активно стал его подбадривать, а медсестра постелила пеленки Лёве на живот (по крайней мере, Шуре так показалось, потому что он ничего не видел из-за рубашки, да и не смотрел особенно), Лёва повернулся к Шуре, прижался лбом к его плечу. — Я тебя ненавижу, — сдавленно смог выговорить он и то ли хныкнул, то ли засмеялся всё-таки — всё равно это быстро перешло в хрип. — Я тебя очень люблю, Лёвчик, ещё немного, — Шура оставшейся рукой погладил Лёву по плечу и тоже, как и он, зажмурился — от испуга. Шура не обманул. Миша родился почти сразу после этих слов, и Шуру тут же потянули его принимать. Он такого не ожидал — думал, сначала его тоже положат к Лёве, — но вышло иначе. Шура взял в нетвердые, онемевшие руки только что родившегося сына. Всего на пару секунд — потом его приложили к Лёве а, отрезав их друг от друга, Мишу понесли мыться. Миша оказался совсем не фиолетовым, какой Лёве запомнилась Соня, а очень даже розовым, больше похожим на живое существо, — и громко отрывисто попискивал. Действительно, очень живой, шумный, вертлявый. Шура всё ещё держал руки согнутыми, раскрытыми ладонями вверх. Перевёл ошеломлённый взгляд огромных глаз на Лёву, и Лёва, весь белый как лист бумаги, тоже смотрел на него. — Лёвчик… — Шура не знал, что сказать — снова подошёл к изголовью, поцеловал мужа в щеку, а потом повернул к себе лицом и поцеловал в пересохшие губы. — Ты просто… ты лучший. Как это вообще?.. — Да, я старался, — в своей манере ответил Лёва, едва ворочая языком. Он не спал со вчера и не ел часов шестнадцать, но не чувствовал ничего, кроме одуряющей радости. За десять минут, что Мишу мерили, оценивали, осматривали, Лёва успел намного придти в себя. Перед глазами уже не плыло, а воздух перестал ощущаться вязким — Лёва почти нормально задышал. Его тоже быстро осмотрели и задали пару вопросов, но, очевидно, ничего интересного не увидели и не услышали. У Шуры спросили, есть ли уже у ребёнка имя, и Шура сказал просто — Миша, забыв, что у этого имени существует ещё какая-то форма. В бирке Мишу, как и Соню четыре с половиной года назад, записали на Лёвину фамилию — так делали во всех роддомах для удобства. Написали в бирке и время рождения: 08:17am. Уже завернутого в пеленку и почти спокойно Мишу вновь отдали им уже минут через пятнадцать. Он всё ещё был недоволен и испуганно водил глазками (удивительно карими!) туда-сюда, не фокусируясь, но уже не думал плакать. Хмурился высокими бровками. — Ну привет, — обратился Лёва. Он с трудом держал сына, даже учитывая, что лежал в кровати. Руки не слушались, слабели. Шура заметил это и, всё ещё молча, протянул свои ладони. Он боялся настаивать, боялся даже предлагать. Но когда Лёва заметил его предложение, в его глазах заплескалась такая нежность и радость, а лицо стало таким спокойным, что Шура уже не сомневался — он всё делает верно. Шура вернул себе Мишу и, как только почувствовал его тяжесть снова, просиял. Сначала он боялся, что даже заплачет в такой момент, как это было в первый раз, но на деле даже не почувствовал такого желания. Ему было слишком радостно и легко, чтоб плакать. Он чувствовал только свои руки, а остальное тело стало донельзя лёгким. Такое с ним случалось, когда он был на пределе из-за волнения — ему казалось, что он взлетит. Шура улыбался во весь рот, глядя вниз, на Мишу, и не дышал. Длилась идиллия всего пару минут, после чего Мишу забрали и положили в прозрачную кроватку возле Лёвы. Шуру выгнали, Лёве помогли переодеться и, наконец, накормили. За Шурой в роддом приехала Вика. Он радовался, что именно она, потому что ей ничего никогда не надо было объяснять — она отлично его чувствовала. Выписывали Лёву всем табором — Вадик и Вика подарили цветы, Соня — рисунок и машинку, которую они прямо утром перед роддомом заехали купить с Шурой. Шура подарил цветы ещё на первый день после родов и ещё два дня возил разные мелочи, но и на выписку принёс букет. Он знал, что Лёва к цветам дышал ровно, но всё-таки не привезти не мог. Всем привозили, это ведь традиция. Миша оказался на редкость спокойным и настроение у него, в отличие от Сони, менялось редко. Дома Соне впервые разрешили подержать брата, сидя на кровати. Лёве можно было наклоняться и носить ребёнка, но всё равно всем заправлял Шура. — Сядь поудобнее. Умница. Ручки вытяни и напряги. Возьми его под спинку и под шею… молодец, — учил Шура. — Он гор-рятий! — с удивлением воскликнула Соня. Миша был похож на них обоих, но всё-таки больше взял от Шуры, потому что не мог не взять. Уши, нос, полуспящие карие глаза… волосы были такие же светлые, как у Шуры в детстве. Лёва видел в нём что-то и от себя, но что — пока не понимал. Сложно было понять. Одно знал точно — дети у них получаются красивые. После родов Лёва чувствовал себя нормально — иногда болел живот, но так должно было быть. Зрение немного упало, но он быстро забыл об этом, когда Шура подарил новые очки и линзы. С бешеным удовольствием они жили: ухаживали за Мишей, воспитывали Соню, играли, писали песни, работали. Соне ещё не исполнилось шести, когда они впервые пришли покататься на коньках. Лёва что-то да умел, Шура умел держаться за бортик («за Бортник», как сам он говорил) и извиняться перед людьми, на которых падал. Вместе они поставили Соню на коньки. Лёва ехал спиной вперёд, придерживая её буквально одним пальцем, и не понимал, когда это она успела выучиться так твёрдо стоять на ногах? Соня поехала уверенно и ничего не боясь. Когда упала, поднялась сама и снова поехала. Пару раз семейных походов на каток хватило, чтоб во-первых у Шуры развился страх перед льдом, а во-вторых, чтобы все поняли, что Соне нужны учителя посерьёзнее. Так, кроме детского сада, она стала ходить на фигурное катание. Туда она рвалась как не рвалась ни в кино, ни на детские дни рождения, ни домой после детского сада. Миша рано пополз и пошёл, но всё никак не хотел говорить. Шура щекотал, подкидывал его, умолял, упрашивал, но Миша молчал как партизан. Он, как и Соня, любил поймать их за волосы, но почему-то никогда не рвал. Почти не кусался, даже когда с температурой резались первые зубы. Улыбался много, много смеялся. Лёва не выходил на работу долго, потому что из-за выступлений и репетиций малышню и так частенько приходилось оставлять на няню — но не переживал по этому поводу, потому что с возвращением музыки уже чувствовал себя реализованным. Вместо работы он рано утром, пока ещё все были дома, ходил в спортзал. Иногда с ним ходил и Шура, хотя ему такого удовольствия риск умереть под штангой не доставлял. Первый год жили вшестером, но, конечно, всегда так продолжаться не могло. Вадик знакомился, то сходился, то расходился с какими-то любовными интересами и в итоге переехал к какому-то рыжему дельте-барабанщику из их знакомой группы. Вика ни с кем серьёзно связываться не планировала, но ей хотелось хоть раз в жизни пожить одной, поэтому к разъезду она тоже оказалась готова. Шура с Лёвой сняли двушку с верандой — в десяти минутах езды от Вадима и минутах в двадцати от Вики. Они всё так же репетировали и играли, но теперь всё стало куда серьёзнее. Обустроившись, на новый квартире Лёва и Шура приняли долгожданных гостей — приехали Карась с Зойкой. Шурины родители пообещали приехать повидаться в следующем году. Когда какая-то смутно знакомая девочка кинулась на шею её родителям, Соня была немало озадачена. А когда мужчина, кажется, самый высокий и большой из всех, кого она видела, тоже знакомый, обнял и оторвал от земли её папу Шуру — засмеялась. Зойке уже исполнилось двенадцать — она стала бойким, бушующим подростком. Волосы обрезала, носила рваные джинсы, красилась. Карась повзрослел, но молодость в нём не угасла — и Шура знал, что никогда не угаснет. Миша попросился на руки к Шуре, как только того перестали тискать, а вот Соня за родителей прятаться не планировала и сразу стала знакомиться. За те две недели, что Зоя и Карась гостили в Мельбурне, девочки крепко подружились. Зоя занималась гимнастикой, а Соня уже год как каталась на коньках, и им было чем заняться вместе. По утрам, пока все спали, они смотрели кассеты, которые нельзя было смотреть Соне в обычное время (больше всего запомнился, конечно, «Терминатор»). Взрослые же занимались музыкой: Лёва и Шура сыграли Карасю все наработки, сводили его на своё выступление аж дважды, познакомили с другими музыкантами… Карась взял с них слова даже не думать всё это забрасывать и поскорее записывать пластинку. За это они и принялись. — Кажется, машина откладывается, — вздохнул Лёва тогда. — Вот прославимся — будет тебе машина, — пообещал Шура. Лёва только печально поджал губы и свёл брови. Для него это звучало так же реалистично, как если бы Шура решил достать ему луну с неба. И тем не менее за дело взялись серьёзно. Они оба иронизировали над этой идеей быть рок-звездами, но только потому, что боялись выглядеть глупо — боялись, что ничего не получится. А пока что всё получилось. Пели на русском и на английском, но Лёва писал песни только на русском — их и решено было записывать, чтобы потом выйти на постсоветское пространство. Зачем и что делать, если получится попасть в ротацию на русском языке, они пока не знали, но и оставалось до этого ещё далеко. Как и большинство детей в Австралии, Соня пошла в школу в шесть лет. Некоторых отдавали уже в пять, но в пять она не была к этому готова: во-первых, английский она тогда знала так себе, а во-вторых, она была такой маленькой и ласковой, что отпустить её учиться на год раньше родители просто не смогли. Решение оказалось правильным — к шести она стала более выносливой, подучила язык и сама уже ждала, когда её выпустят из детского сада. Поступить в школу можно было в один из четырех семестров, и Соня поступила как раз перед днём рождения — в октябре. Начались теперь уже школьные будни. Соня сама собирала сумку, но уроки делали всей семьёй. Может, ей и не нужна была помощь, но проводить время с Шурой и Лёвой было весело. Шура обычно параллельно готовил ужин, а она сидела за кухонным столом, обложенная учебниками, тетрадями, кусками пластилина… Кухня у них была в уголке, отделена от зала только столешницей. Посуда, детские смеси и пюре, рисунки, фрукты, баночки с крупами и макаронами — кухня была самым пёстрым местом в квартире. — Сонька, не дави так сильно на карандаш, — учил Лёва, глядя, как старательно дочь выполняет задание в прописи. Соня сидела, сосредоточенная и уже немного уставшая, болтала худенькими ножками в длинных носках. Кудри недавно подстригли — раньше они были до поясницы, а теперь остались до груди. Ей не жалко было расстаться с волосами — когда её со слезами и криками расчесывали, и выстригали колтуны, было жальче. Личико у неё стало формой похожим на Лёвино — скорее квадратное, с узким подбородком. По-детскому пухлые щеки всегда были розоватыми. В оттопыренных ушах, которые она никогда не считала нужным прятать, теперь поблескивали золотые серёжки. Глаза были узковатые, оттого казалось, будто она всегда улыбается. Лёва был рядом с ней, держа у себя на коленях голодного и поэтому беспокойного Мишу. Миша дрыгал ногами, сминал Лёвину футболку, что-то мычал, подпрыгивал — Лёва только поглаживал его по спинке и иногда целовал в светлую макушку, успокаивая. Потом Соня наконец заканчивала с уроками, Лёва доставал из шкафа или холодильника что-нибудь вкусное и подкладывал к Соне, чтобы у неё была цель доесть нормальную еду. Такая пастораль происходила десять процентов времени. А в целом адаптироваться к школе было непросто… В тот день Лёва был уверен, что разберётся со всеми делами до двух — именно в два Соню нужно было забирать со школы. В итоге задержался с Мишей в больнице и попросил Шуру забрать её — тот как раз был не на работе, а на студии. Шура между делом заехал в школу, забрал дочку, накормил в кафе — встретились они уже дома. Шура долго не мог понять, почему Лёва смотрит на него так странно. — Шурик, ты… — Лёва поджал губы, чтоб не засмеяться, — ты ездил в этом забирать ребёнка со школы? Ты что... ты что, с ума сошел? Шура с утра натянул одну из любимых вещиц — футболку с надписью «FUCK YOU YOU FUCKING FUCK» и находился в ней до сих пор. Засмеялся, пряча глаза, помотал головой. Лёва и сам не знал, что делать — возмущаться, хохотать или, может, готовиться к визиту органов опеки. — Лёвчик, перед тем, как ты что-то скажешь, знай: у меня были мысли снять её. Но тогда меня бы не подпустили ни к одной школе до конца жизни. — О, так ты спас нашу репутацию. Ну спасибо, Шурик. Кокошником в пол, глава семьи. — Ты подожди, я ещё я думал вывернуть её на левую сторону, но решил, что буду выглядеть глупо. — Зато так ты выглядишь умнее некуда, блять, да ну просто профессор, — Лёва наконец взорвался смехом. Сжал кулаки, показывая Шуре, как же злится. — Да перед кем нам уже выделываться? Её учителя видели наши документы, от нас вообще многого не ждут, — успокоил Шура. — Все знают, что мы нищие гастарбайтеры. Наверное, подумали, что я просто английский не знаю и надел то, что смог в магазине украсть. Когда в другой раз они задержались каждый на своей работе, а Соню надо было забрать, Лёва попросил это сделать Вадика. Вадик приехал, увидел гуляющую по территории Соню, подозвал к себе, протянул купленный по пути сюда её любимый «Марс» через забор… А потом очень долго и нервно объяснял полицейским и перепуганной учительнице, почему всё не то, чем кажется. — Ну извини, — сокрушался потом Лёва. — Я же не знал, что они без доверенности не отдают. Меня в школе с седьмого класса забирал бородатый дядька с сигаретой, — кивнул на Шуру, — ещё и по заднице меня хлопал. Всех всё устраивало. Не понимаю я этих европейцев, они чересчур драматизируют. Бородатый дядька с сигаретой тем временем решил не изменять традиции и с чувством шлёпнул Лёву, наклонившегося, чтоб налить Вадиму чая с шиповником. Лёва взвизгнул и ответил толчком в плечо. — Вадик, — обратился Шура, — честно говоря, ты выглядишь так, что я бы тебе тоже ребёнка не отдал. Ты в школу в шортах и майке припёрся! В следующий раз просто одевайся менее подозрительно. В плащ там в длинный, в шляпу, очки тёмные, чтоб глаза не щурить на солнце… можно ещё камеру с собой взять. Ну, чтоб если что видео включить и показать, где вы с Сонькой играете, доказать, что не чужие люди. Договаривал Шура уже когда Лёва от смеха сполз под стол. Вадим, которого чуть не закатали в тюрьму за попытку похищения шестилетки, тоже был в отличном настроении — только руки чего-то дрожали. Также Соня, когда рассказывала о семье на уроке, посчитала нужным отметить, что её родители очень-очень любят пиво, даже больше, чем вино, которое они тоже конечно любят. К сожалению, папа Лёва пока не может пить своё любимое пиво и курить свои любимые сигареты, потому что он забеременел, но зато он всё время пьёт газировку и ест конфеты. Учителя относились к Соне особенно ласково и чаще, чем у остальных, спрашивали, как дела дома. Привозили и забирали её на скутере, но зато в шлеме. Однажды, когда учитель спросил Лёву, не страшно ли ему возить детей на скутере, он переволновался и зачем-то наговорил, что у него есть права, что водить он умеет и права у него настоящие и вообще с документами проблем нет, а вот права есть. Он понимал, что должен остановиться и уехать уже на своём скутере куда подальше, но почему-то не мог и продолжал себя закапывать. Лёва и Шура оба были длинноволосые, громкие, смеющиеся. На родительском собрании переглядывались и попинывали друг друга. Окончательно их образ сформировался в глазах учителей, когда они принесли в школу новые документы для Сони, уже на фамилию Би Два. Лёва тогда уже почти взял фамилию Уман, но Шура вдруг выдвинул идею ещё лучше — назваться общей, новой фамилией. Свою он, конечно, любил, но было что-то особенное в том, чтобы они оба отказались от своих корней и перешли к чему-то, что создали сами. Это было почти мистически. И справедливо. — Да, — сказал Лёва на очередную Шурину идею. Детям фамилии, конечно, поменяли тоже — это было просто. Куда проще, чем оказались сделать Мише второе гражданство — Израильское — но в конце концов и с этой задачей они справились. Первое по праву рождения у него было австралийское, а во временем оно же появилось и у остальных. Легализоваться в Австралии было проще простого, но в общей сложности на смену, получение и проверку всех этих документов ушёл год. Миша так и не заговорил до полутора лет. К врачам его стали водить с десяти месяцев — Шура и Лёва оба быстро поняли, что происходит что-то не то. Слух был отличный, никаких травм не обнаружили, в развитии Миша тоже не отставал. Просто не спешил разговаривать, вот и всё. Посоветовали просто подождать до полутора лет и, если ничего не произойдёт само собой, начинать водить к логопеду. Всё случилось неожиданно. Дело шло к вечеру — Шура намыл его, принёс в комнату. Миша сам надел пижаму, терпеливо подождал, пока Шура расчешет его кучерявые русые волосы. Шура завернул его в одеяло и посадил к себе на колени, а сам сел на край детской кровати. — Спокойной ночи, малой. Я тебя люблю, — сказал Шура и поцеловал сына в лоб. Обычно ко сну всех готовил Лёва, но сегодня он задержался с Соней перед телевизором, и Шура с радостью его подменил. — Юблю, — повторил Миша — так просто, будто уже сто раз это говорил. Шура разве что не подкинул его от радости — посмотрел удивлённо, попросил сказать ещё раз, и Миша сказал, улыбаясь маленькими белыми зубками. А потом он повторил это Лёве и Соне. Очень скоро он говорил и все остальные слова, которые должен был. Просто решил, что пора. Долго тянул. Соне нравилось быть старшей сестрой, потому что её ни к чему не обязывали. Если от неё было что-то нужно, её просили, и она помогала. Если что-то хотела, то просто делала — играла с Мишей, учила его чему-то. Она научила его кувыркаться и чуть позже — плавать. Она всегда на выходе помогала ему завязать шнурки. Миша просился к Соне на руки, и ей это льстило — она чувствовала себя совсем взрослой, брала его аккуратно и держала как Лёва — обеими руками. Шура обычно держал детей одной рукой, но Лёва — никогда, слишком боязно было. Шура воспитывал Мишу гораздо мягче, чем изначально рассчитывал. Он, насмотревшись за всю жизнь на мальчишек-эпсилон и сам будучи таким, думал, что тут без твердой руки не обойтись. Но вот Миша родился, вот он рос, и Шуре ни разу даже не захотелось проявить ни капли строгости. Просто повода не было. В отличие от Сони, Миша как будто с раннего детства осознавал себя очень хорошо. Шура узнал в его характере свой — сдержанный, спокойный. И решил разговаривать как с равным. И Шура оказался прав. Миша вообще ко всем относился очень внимательно и нежно, но в центре его мира оказался Лёва. Лёва был по-особенному ласковым, тонким, почти всегда рядом. Лёвин голос успокаивал и убаюкивал — он стал гораздо чаще петь колыбельные. Шура тоже их пел, даже калыханки на белорусском, которые помнил ещё с детства. Лёва обожал наблюдать за тем, как его муж старательно укладывает, отвлекает Мишу — поправляет ему волосы, подтыкает одеяло и, покачивая, мурлыкает на своём родном. Но вот когда Миша слышал, как поёт Лёва, для него это было что-то совсем другое, почти гипнотическое. Иногда Миша даже отгонял от него Шуру, но больше в шутку. — Это мой папа, — говорил Миша, обнимая Лёву за шею. — Ну, он же ещё мой и Сонин, нет? — смеясь, спрашивал Шура. Тоже тянул руки к Лёве, на что Миша недовольно хмурился и дёргался, а потом тоже смеялся. — Нет, мой, — Миша выставлял ладошку, не давая Шуре приблизиться. Вообще-то, так было у многих детей — Лёва и Шура запомнили это из книжек, прочитанных во время первой беременности. Только один раз Миша обиделся на Шуру по-настоящему. Это было раннее утро: Шура кое-как растолкал Лёву, Лёва был недоволен. Пока Шура готовил завтрак, Лёва собирал детей, но и дети собираться не хотели: Соню, уже семилетнюю, ему пришлось на руках нести в гостиную, чтоб переодеть. Иногда Лёва одевал её спящую, потому что она могла уснуть даже после того, как умылась. — Твоя дочь какая-то сумасшедшая… она в коме, что ли? Посмотри на это, — возмущался Лёва, натягивая на абсолютно мягкую Соню колготки. — Ты там закончил? Поможешь? Шура выключил плиту, накрыл шакшуку крышкой и подоспел к Лёве помогать. Пока Шура надел на Соню платье, Лёва сам приоделся, вернулся и… — Спасибо за помощь, очень круто вышло. Ты просто молодец, Шурик. — А почему тогда ты так злобно шипишь? — Я не злобно шиплю, — злобно прошипел Лёва. Шура оглянулся и увидел, что Соня наконец сидит, а не лежит на диване — платье смотрелось на ней как-то странно, но Шура в утренней суматохе не обратил внимания. — Тогда не злобно прошипи мне уже какую-то ясность, в чем я снова виноват. — Ты платье задом наперед надел, тормоз, — ответил Лёва, уже начав переодевать Соню. Она, взбодрившись, убрала его руки и взялась за платье сама. — Прости, Лёвчик, не разобрался, — Шура улыбнулся и стал раскладывать завтрак по тарелкам. Лёва, оказавшись возле плиты, ущипнул его за бедро — Шура ответил тем, что стал Лёву безжалостно щекотать. Лёва отпрыгнул, но Шура продолжил — отставил тарелки и понёсся за ним, а он, не ожидая такого упорства, заверещал. Шура сбил его с ног, опрокинул на диван и продолжил щекотать, пока Лёва задыхался и давился от смеха. — Отвали от меня! Ты маньяк! Ну всё, хватит, пожалуйста, Шурик, любимый! Отвали! — умолял Лёва. Соня оживилась так быстро, как только могла, и решила помочь папе — а именно папе Шуре добить уже папу Лёву. Она тоже стала щекотать. — Ты предательница! Ну всё, пожалуйста, это не смешно! Мишу, который прибежал из комнаты, заметили только тогда, когда закричал уже он. Вот только ему весело не было явно: он испугался. — Тьто ты делаес? Папе больно! — Миша, пронзительно глядя чёрными глазками на Шуру, попытался остановить его руки. Шура тут же перестал, потянулся к нему, чтоб обнять с утра, но Миша отшатнулся к Лёве. — Маленький мой защитник, — перевернувшись на диване посвободнее, умилился Лёва. Миша обнял его за руку, всё ещё глядя на Шуру так, что тот готов был под землю провалиться. — Испугался? — Мы же просто играли, — попытался объясниться Шура, но вдруг понял, что, наверное, любой домашний тиран бы именно так и оправдывался. — Да, мы смеялись. Видишь, я же улыбаюсь, — продолжил Лёва, и Миша наконец-то взглянул на него. В свои два с половиной года он, казалось, относился ко всему серьёзнее, чем взрослые. — Папа никогда никого не обижает. Он никогда не сделает больно ни мне, ни Соне, ни тебе. Смотри, какой он добрый у нас. Как хорёк. Шура виновато улыбнулся. Миша держался от него подальше всё утро. — Мне очень стыдно, — признался Шура, когда они завезли Мишу в детский сад, а Соню — в школу и заехали на заправку выпить кофе перед работой. — Теперь будет думать, что я сволочь. — Теперь вы оба мне житья не дадите, — усмехнулся Лёва, закуривая. — Чему ты так удивляешься? Себя в юности забыл? Когда тебе ещё не было на меня пофиг, ты тоже всех гонял. А мама Инна рассказывала, что ты в детстве с её шеи не слезал. Это Сонька в меня пошла, всех ненавидит, а тут твой явно. — Мне пофиг? — Определённо. — Хочешь, я снова всех буду гонять? — Хочу, — подмигнул Лёва.

***

Всё меньше оставалось времени на отдых — его занимала музыка. Первый альбом выпустили под названием «Бесполая и грустная любовь»… выпустили, но альбом не выпустился. Диски так и осели на складе в Германии: ребята не сумели предугадать, что как раз в августе 1998 российская экономика сделает очередной кульбит, и всем станет уже не до прослушивания группы Би-2. — И что мы пришлём Карасю вместо роялти? — узнав эти неутешительные новости, спросил Лёва. Шура тяжело вздохнул, протёр лицо. Решил даже не пытаться подсчитать, сколько денег они потратили на запись, экспорт, рекламу… Часть песен для «Бесполой и грустной любви» написал Карась и иногда шутил, что ждёт отчислений с продаж. — Хм, ну… а кого из наших детей ты любишь меньше? Вечер провели тихо. Шура положил голову Лёве на плечо и просто думал, как быть дальше. Всё было не настолько плохо, чтоб они влезли в долги, но они очень рассчитывали на то, что альбом будет продаваться, а не гнить где-то на обочине вселенной. — Может, попробуем снова? У нас осталось материала ещё на альбом, а то и на два… Пока не будем снимать клипы, найдем студию подешевле. И рекламой я сам займусь. Мы с Вадиком сделаем сайт, будем выкладывать песни из «Грустной любви», общаться с людьми… Разошлем песни по радио, что-нибудь да и возьмут, а там уж и как-нибудь… — предложил Лёва робко. — У нас ведь всё пока что есть. Ну, в крайнем случае, снова продадим машинки. Запишем всё так быстро, как только сможем, сведём… Какова вероятность, что следующий кризис выпадет на наш новый альбом? Управимся до конца лета, а там будь что будет и ладно. Это были несколько месяцев, в которые Вика, Лёва, Шура и Вадим снова жили вместе — на студии «Toyland». Лёва почти не работал — всё время писал, правил, уничтожал и восстанавливал песни, записывал вокал или репетировал. Шура совмещал полный рабочий день в офисе с полной рабочей ночью в студии. Вика и Вадим всех себя посвятили уже второму их альбому, ещё не успев отдохнуть после записи первого. Песни то появились, то исчезали. Лёва начал психовать и, кроме откровенно слабых и на скорую руку неписаных стихов, в немилость впали почти готовые «Варвара» и «Восток». Тогда Шура запретил ему пить кофе и что-то решать и сам выбрал для альбома 11 песен. Дети частенько вынуждены были мучиться на студии, но у них были и свои занятия, кроме учёбы: Мишу в три с половиной отдали на карате в самую младшую подготовительную группу, а Соня продолжала заниматься фигурным катанием и иногда оставалась в гостях у подружек. К Лёвиному двадцать шестому дню рождения — к началу сентября 98 года — был записан и второй альбом. Теперь дело оставалось за малым — куда-то этот альбом деть. Лёва оформил неплохой сайт, сделал для группы электронную почту и просто решил писать и даже звонить всем рациостанциям, которые знал, предлагая их песни. Как ни странно, но это сработало, хоть и не сразу — в ротацию попала песня «Сердце». И понеслась… Шуре даже как-то приснилось, что ему позвонили из России с уточнением, будет ли его группа участвовать в предстоящем Максидроме 99 года и когда они собираются прилететь. Шура сказал, что конечно они участвуют, прилетают незадолго до фестиваля и представят все свои лучшие песни: «Свадебную», «Варвару», «Сердце» и «Весёлые снежинки». Насчёт последней песни позвонившая менеджер немного засомневалась и уточнила: — Это какой-то новый релиз? 'Весёлые снежинки", я не ослышалась? — Мы группа Весёлые Сне-, — продолжил говорить Шура, как вдруг почувствовал неслабый пинок в ногу. — Ты заколебал меня, — пробубнил Лёва сонно, — спи уже. — и обнял его и зажал ладонью рот. Иногда Шура говорил во сне. Иногда и Лёва говорил во сне тоже. Иногда они, не просыпаясь, разговаривали друг с другом и с окружающими. Сейчас был как раз такой случай. — Извините, Шура, вас плохо слышно, — вмешалась девушка из телефона. И тут Шура понял, что не спит — точнее, что он спит, но звонок ему не снится. — Да, извините, — собирался он тут же. — Максидром, говорите? У нас в Австралии третий час ночи, но это ничего… Вы нас на Максидром приглашаете? — Вы подтвердили участие ещё по электронной почте месяц назад, а я просто хочу уточнить, какой у вас райдер и всё ли у нас в силе. Я говорила с вашим менеджером, но он вёл себя немного странно. — Всё в силе, — подтвердил Шура. Никакого менеджера, кроме него самого, у группы не было. Электронная почта была, но ничего о Максидроме на неё не приходило. Покопавшись в интернете, ребята нашли много чего интересного: двух менеджеров Би-2, несколько сайтов Би-2 с афишей выступлений в России и прикрученной ссылкой на покупку билетов. Это уже было совсем не весело, и Шура позвонил менеджеру, чьи контакты были указаны на этом сайте. — Алло, Евгений Семёнович, я по поводу группы Би-2. Хотел спросить, ты там не охуел? — начал Шура с порога. Через час сайта уже не существовало. Конечно, ни на какой Максидром они не попали: фестиваль произошёл спустя месяц после звонка. Они не успели бы при всём желании, а желание было и ещё какое. — Лёвчик, я думаю, нам надо поехать. Иначе всё зря. Надо ехать в Россию, налаживать связи и выступать, пока нас на вилах не вынесли за все эти билеты, сайты и обещания, — Шура уже всё решил. Лёве оставалось только кивнуть и последовать за ним в очередной раз. — Всё порешаем, запишем альбом, потом вернёмся. Тащиться в неизвестность вдвоём, когда вы ещё достаточно молоды и полны сил — это безрассудно, но весело. Тащить за собой двоих детей, которые точно останутся без своей комнаты, привычного уровня жизни и по сути без родителей, ведь тем надо будет работать, — свинство. Шурины родители были рады принять внуков. Мише было всего четыре, до школы ему оставалось долго, а вот с восьмилетней Соней всё обстояло сложнее. За лето её предстало перевести из австралийской школы в израильскую, подтянуть местную программу, подготовить к переезду… — А на сколько это времени? — спросила она, когда ей обо всём рассказали. — Может, пара месяцев… а может, и полгода. Мы сами пока не знаем. Мы взяли билеты на пятнадцатое августа — полетим в Тель-Авив вместе, побудем с вами. В сентябре нам надо будет лететь в Москву, — Шура взял её за руку, и она поддалась. Обняла Лёву, когда тот наклонился, чтоб поцеловать её в висок. — А мой день рождения? — вспомнила она. В октябре ей исполнялось девять. — Подарим всё, что ты захочешь. Отметишь с бабушкой и дедушкой, а потом вместе с нами, — пообещал Шура. — Сейчас тебе надо будет остаться за старшую, хорошо? Мы будем звонить каждый день. Вам в Израиле понравится. Тебе там очень нравилось. — Ну ладно. А когда вы станете известными на весь мир, вы познакомите меня с Эминемом? — Да хоть с кем, — пообещал Лёва. — Шурик, свяжешься с менеджером Эминема по интернету? Есть к нему дельце. Соня переезд и перспективу расстаться с родителями приняла легко. Тем более, что в Израиле её и Мишу тут же окружили такой заботой, какая им, родившимся у молодых работающих рокеров-тусовщиков, и не снилась. Бабушка и дедушка не отходили ни на шаг и исполняли любую детскую прихоть, собственно, как обычно это и бывает. — Они больше не захотят к нам возвращаться, — понял Лёва, когда увидел, как тётя Инна кормит Мишу с ложечки. Тётя Инна подстриглась совсем коротко и стала краситься ярче, а Николай Иосифович набил десяток татуировок и купил мотоцикл. С ними было по-прежнему хорошо, спокойно и смешно. — Мальчики, вы у нас такие красавцы, просто загляденье. Ой, Шурик, а что это у тебя во рту такое? Это что, серёжка? — заметила Инна. Перед отъездом из Австралии Шура проколол нижнюю губу — она ещё даже не успела зажить. — Ну ты даёшь… Тридцать лет, а ты придумал. Ой, горе ты наше… — Мам, мне двадцать девять, — напомнил Шура. — Это ненадолго. Как будто вчера тебе было просто двадцать. Не заметишь, как время пролетит. — Позитивно, однако ж. Две недели в Израиле пролетели мигом. Школу нашли недалеко от дома, Мишу устроили в хороший садик. На это ушла добрая часть отложенных денег. Мише полюбился дом и ещё не знакомая часть семьи, но отпускать родителей он не хотел ни в какую. Ему честно сказали, что они долго не увидятся, и он всё сразу понял. Сильно плакал, пока не уснул. За последнее время он очень вытянулся. Волосы, до этого белые, теперь потемнели до русого. Он рос весёлым, немного беспокойным мальчишкой — легко, как и Соня, находил друзей, но в отличие от неё, почти всегда слушался родителей и ни во что не лез. Соня же освоила скейт (прямо как Лёва в юности), любила тайком посидеть за компьютером после отбоя, ругалась матом с подружками и уже спешила повзрослеть. К музыке она была почти равнодушна — её не отпускало фигурное катание. Она уже успела поучаствовать и даже победить в нескольких соревнованиях, чем Лёва и Шура страшно гордились. В отличие от них, она выигрывала. Выезжали в аэропорт сильно заранее — с вечера, хотя сам вылет был глубокой ночью. Миша сидел на руках у Лёвы, положив голову ему на плечо, а Соня обнимала его за талию — выше пока не дотягивалась. Потом все дети переехали прощаться с Шурой. — Скоро вас заберём, — пообещал Шура в очередной раз. Поцеловал обоих в лоб, обнялся с родителями. С двумя чемоданами, гитарами и рюкзаками уезжали в Россию. А в России пока что не было ничего.