Пэйринг и персонажи
Описание
Очень долгая история про семью, детей, переезды и проблемы в условиях немного другого — более простого мира.
Часть 7
27 августа 2024, 06:37
На второй день после родов Лёва пошёл курить. Скурил сразу три сигареты, хотя делать этого наверняка не стоило, и только после трёх этих сигарет почувствовал удовлетворение и спокойствие. На второй же день ему на руки выдали первичные анализы и объявили, что родилась у него не просто девочка, а девочка-эпсилон. Удивлением это не стало.
Если мальчишки дельта и эпсилон различались очевидно — биологически — способностью к рождению детей, например, — то разницы между девчонками не замечали до недавнего времени. А разница была. И эпсилон, и дельта могли забеременеть и родить, у них была одинаковая анатомия, но всё-таки они отличались. Отличались на гормональном уровне и из-за этого — физически и даже социально в последствии. У эпсилона всегда был выше тестостерон, отсюда — физическая сила, много мышц, выносливость, склонность к доминированию и командованию. У дельты был выше эстроген — больше жира, меньше мышц, меньше силы, но больше чуткости и спокойствия. До середины века эти отличия нивелировались, но с развитием медицины удалось доказать, что всё-таки они весомы, хоть и не так очевидны, как разница, допустим, между парнем-эпсилон и парнем-дельтой. Некоторые до сих пор отвергали, что мир настолько многообразен, но в большинстве своём люди понимали различия. В детстве они были не так заметны, но выделялись в подростковом возрасте абсолютно точно. Хотя, конечно, амбиции были у всех собственные — особенно сейчас, на пороге двадцать первого века.
После новости о том, что Соня эпсилон, Лёва сразу понял, что характер у неё будет золотой — Шурин. И, надо сказать, он не ошибся.
***
В больнице Шура провел сутки и уходил разбитый и напуганный до заикания. Даже не сам ушёл: родителям пришлось уводить. Сам он, можно не сомневаться, остался бы там до самого конца. Спал и ел он в больнице. Спать хотелось постоянно, а вот есть — не хотелось вообще: он сунул в рот сладкий батончик из автомата, половину проглотил, а половину просто не смог — подавился. Его чуть не вырвало — пришлось выплевывать в ближайшую мусорку. Он никогда не чувствовал себя настолько сытым, прямо-таки объевшимся: будто приговорил сковородку жареной картошки и запил жирнющим молоком, например козьим, похожим на масло — вот настолько было тошно. Уже дома он пару раз звонил в больницу и просил убедиться, что «Бортник точно ещё не родил? Нет? А как родит — позвоните, точно? Сразу же?». И вот, спустя два дня ожидания в больнице и дома, под утро, ему наконец позвонили и поздравили с рождением дочери. Родители спали, Шура сидел перед телевизором на полу (на диване спала Зойка) — и вдруг телефон. Шура уже подсознательно готов был услышать самое худшее, потому что не может всё быть хорошо спустя два дня молчания, но оказалось, что готовился он зря. Всё было хорошо. Лучше, чем кто-либо мог представить. — А придти можно? — спросил Шура, пока боясь радоваться. — Нет, конечно же нет, что вы? Приходите на выписку. — А пораньше нельзя? — Никак нельзя. Выписка через три дня, если все анализы окажутся в норме. Позвоните днём… Будет ясно. Положив трубку, Шура сел на пол и заплакал, закрывшись ладонями, беззвучно, скрываясь. Почему-то сейчас было совсем не стыдно плакать. Он очень живо представил свою дочь и Лёву, представил, как будет жить эти три дня… Посто не верилось, что всё и правда хорошо. Он даже думал, что уснул, и ему причудилось, но нет — ущипнул себя за бедро, проверил: больно. Значит, всё и правда так. Выписаться разрешили и правда через три дня — ближе к вечеру. В роддом позволили войти только Шуре, но приехал он, конечно, не один: с родителями. Дома ждала и остальная родня. Они тоже хотели забрать Лёву, но остались, чтоб не напугать нового члена семейства. Когда Шура поднялся на нужный, второй этаж, Лёва его уже ждал. Держал белый сопящий свёрток, глядел на него с широкой улыбкой и что-то всё поправлял, тихо приговаривал. У Лёвиных ног стояла огромная сумка с вещами. Сам он осунулся и очень похудел, это было точно — он выглядел куда более хрупким и изможденным, чем до родов, не только потому что был уже без круглого живота, без которого Шура совсем отвык его видеть. А ещё Лёва был в очках с прямоугольными модными линзами и тонкой оправой, и очки эти хотя бы чуть-чуть, но делали его взрослее. На несчастного пацаненка он уже был не похож — был похож на серьёзного юношу. Впервые у Шуры перехватило дыхание от вида Лёвы. Он и раньше был влюблён, но тогда Лёва был влюблён сильнее, а сейчас они как будто поменялись местами. Теперь Шура трепетал и не знал, как подойти, теперь Шура восхищался и не мог сообразить, что сказать. Теперь именно у Шуры волнение отдало в ноги, сделав их ватными. Лёва обернулся на него, посерьезнел, глянул исподлобья и снова медленно расплылся в счастливой улыбке, поджимая губы. Кроме них троих, в коридоре была только пара медсестёр возле лифта, и ничто не могло испортить трогательный момент. — Привет, подходи тихонько. Только успокоилась. Злые медсёстры обидели нашу девочку, одеть захотели и обуть, сучки проклятые, но Сонька им жару задала, орала как резанная на всё отделение, — проговорил Лёва гордо. — Наша, точно не перепутали. Противная. Шура хотел усмехнуться или как-нибудь по-другому показать, что слова Лёвы его смешат, но не смог изобразить ничего толкового. Ничего не смог. Потому что увидел, что действительно ничего не перепутали — на него очень умно, серьёзно глянули два больших светлых, почти прозрачных глаза. Сонька была родной — не похожей на других детей, а до страшного похожей на маленького него. Тот же нос, хоть ещё и не большой, но точно на длинной переносице, те же аккуратные губы и удивлённо-печальные глаза, высокие короткие брови. От Лёвы был цвет глаз и вьющиеся, густые для новорожденной волосы — одну прядку Лёва специально выправил, получив дочь на руки. — Лёвка… — Шура ошеломлённо посмотрел на мужа. — А ты тоже это видишь? — Да. Как ты отпачковал. Корячишься, рожаешь, а в итоге от моего — только имя. Это ты ещё уши не видел, — Лёва прильнул и поставил подбородок Шуре на плечо, стараясь посильнее надавить. Шура даже не сообразил обнять его руками, только голову склонил в его сторону. Животные в мультфильмах так обнимаются — тычутся друг другу в шеи. Вот и Шура сделал похожее. — Можно мне? — спросил трепетно, подставив руки. — Ну ещё бы, твоя же. Только крепко держи. Под голову и под спинку, но не сгибай её, у неё ещё все кости мягкие, — наставлял Лёва, пока не спеша передавать Соню. Шура, конечно, всё знал заранее с курсов и Зоиного детства, и Лёва понимал это, но не повторить не мог. Сонька захрипела и заулюлюкала, широко открывая беззубый рот, но плакать, почувствовав, что её передают, не стала. Ощутив тяжесть и тепло, проходящее даже через простыни, Шура едва не задохнулся от восторга. В груди заболело и затянуло, щёки свело от улыбки. Он положил Соню на одну руку, а второй стал придерживать сбоку, прижал как можно плотнее, но с опаской: вдруг сделает больно. Зачем-то стал покачивать, наклонился к ней и поцеловал в лоб, закрытый прилипшими воздушными волосами. — Моя красавица… А чего она такая красивая? Должна быть страшненькая, как синяя курага в платке. А у нас красавица родилась, настоящая красавица… Ещё и на меня похожая, — заговорил Шура себе под нос. — Ты красотка у нас? Настоящая принцесса, такая большая… Лёвка, как так? — Это нам только кажется. Через год посмотрим на фотки и испугаемся, — объяснил Лёва, взяв мужа за плечи. — Ты знаешь, что она пока почти не видит? — Как это? — Мне сказали, новорожденные ещё очень плохо видят. А потом постепенно начинают. Я теперь тоже плохо вижу, кстати. Мне очки подогнали прямо тут, говорят, зрение плюс два, — невзначай сказал Лёва. Только эти слова заставили Шуру оторваться от разглядывания дочери и переключить внимание на Лёву. С ходу Шура даже и не подумал о нём, все мысли были только о Соне, но сейчас… Лёва никогда ещё так плохо не выглядел. Бледный, слабый, с темными пятнами прямо на белках глаз — он стоял, взявшись за спину и за живот и, казалось, еле держался на ногах. И несмотря на всё это, он улыбался, и впечатление складывалось такое, будто его совсем не волнует, что он выглядит мёртвым. У Шуры от лица отлила краска, даже губы побледнели, когда он увидел Лёвины глаза. — Лёвка… А что случилось? — спросил он осторожно. — Давай я дома расскажу. Сейчас не будем, это не важно. Мне пока нельзя тяжёлое поднимать… Возьмёшь сумку? Можешь дать Соню, её я нормально ношу, — просить Лёве было неловко, и он говорил преувеличенно беззаботно, стараясь и себя убедить в том, что всё правильно. Шура Соньку не отдал. Повесил на плечи все сумки и пакеты, а дочь оставил на руках. Лёва, прихрамывая и осторожно, пошёл позади. Так их и встретили. Сфотографировали возле роддома: счастливого, взволнованного Шуру с Соней на руках и скромного, смущённого Лёву, прячущегося за его спиной. По дороге домой Соня расплакалась, но общими усилиями её удалось успокоить и убаюкать. Спала она недолго — хватило времени, чтобы всей семьёй попить чаю и поболтать вполголоса, потому что в паре метров от стола стояла коляска с новым членом табора. Лёва был молчаливым и уставшим, принимал поздравления охотно, но почти не находил, что ответить. Когда Соня снова напомнила о себе визгом и плачем, Лёва поднялся из-за стола и потянул за собой Шуру со словами: «Ну всё, пора радоваться отцовству». Мешать им не стали. — Есть хочет, — Лёва подобрал Соню из коляски и понёс в спальню, Шура поспешил за ним. — А где смеси? — Покопайся в пакете, там на самом верху. Разведи немножечко, ей пока нельзя объедаться. Хотя она вся в нас, вечно голодная и прожорливая, даже сейчас, — Лёва лёг на кровать и положил Соню, всё ещё кричащую, рядом. Погладил её по животу, по ногам, по волосам и снова взял, когда руки немного отдохнули. Шура быстро приготовил смесь и протянул бутылочку Лёве, а Лёва дал её Соне. Плача тут же как не бывало. Оба вздохнули с облегчением. — Лёв, а что со зрением? Что случилось? — спросил Шура снова. — Упало во время беременности. С глазами это никак не связано. Кровь из-за родов. Неправильно дышал. И давление упало резко. Ничего такого, неважно. — Тебе больно? Может, таблетки принести? — Нет, нормально. Страшно, скорее, — Лёва пожал плечами. — А роды? — А что? — Как это было? Как в том фильме? — Да нет… Не знаю. Я уже не помню. Было больно, это я помню как факт, но уже не помню, что чувствовал. Некоторые помнят и поэтому больше не рожают, а я не помню вообще. Думал, что умру, конечно, но почему — не могу сказать. Я просто очень устал, ну и проголодался. И крови было очень много, но мне сказали, что это в общем-то нормально. Как перестала кровь идти и сняли лёд с живота, сразу покушать принесли, я готов был сожрать всё, что не приколочено, — Лёва улыбнулся. — Отлежаться дали, поспать, потом осмотрели и повели в коридор гулять. — Ходить?! — Шура округлил глаза. — Ну да. До туалета, в ванную и обратно в палату. Вот это уже лучше помню, хотя тоже ощущение, что не со мной было. Нельзя лежать, чтоб кровь… — Лёва попытался подобрать нужное слово, но не смог — сказал то, что было в голове: — вращалась, в общем. Но ходить до сих пор больно. Ноги болят, живот. Спина. И я вообще чувствую, как кишки болтаются, и всё на место встаёт. Очень странно. Да ладно, это мелочи. — А как ты мог рожать два дня? Просто… Как это? — У меня же узкий таз. Пока стал широким, я уже сорок раз успел рожать передумать, но в итоге, как видишь… Ладно, Шур, это всё не важно. Я же живой, — Лёва махнул свободной рукой. — Иди сюда. Корми. Шура взял дочь, взял бутылочку и, не чувствуя рук, стал кормить. Соня даже не подавилась — это оказалось удивительно просто. А Лёва, воспользовавшись моментом, поднялся с кровати и стал переодеваться — Шура с интересом взглянул на него и обнаружил, что живота у Лёвы, ещё неделю назад прямо-таки необъятного, почти не осталось. Лёва покрутился перед зеркалом, вдохнул и снова стал плоским-плоским. — Давай сегодня по отдельности, — предложил Шура шёпотом, покачивая дочь. — Мы с ней ляжем в большой комнате, а ты тут. Тебе надо выспаться, да и мало ли, вдруг места будет мало… Давай так. — Нет! — отрезал Лёва почти испуганно. — Нет, не надо. Не уноси её. В больнице я не мог без неё уснуть, мне снились кошмары, как она падает и разбивается, как её забывают… Я лез под кровать и думал, что там она. Не надо, пусть будет со мной. И ты тоже, пожалуйста. Шура чувствовал, что муж не согласится на такую рокировку, но предлагал искренне и с надеждой. Лёву было жаль, Лёва казался замученным до полусмерти. Ночью Соня просыпалась трижды. В первый раз Лёва подорвался ещё до того, как Шура проснулся — от былого «пушкой не разбудишь» не осталось и следа. Тогда Шуре оставалось только наблюдать, как он скачет по комнате, баюкая малышку. Во второй раз укачивали её по очереди. В третий раз Шура шикнул вполне серьёзно, чтоб Лёва даже не думал вставать, но Лёва не послушался и пристально наблюдал, как друг справляется. Первое время Шура не работал, но и не отдыхал, конечно, тоже — готовил, следил за Зойкой, пытался отвоевать у Лёвы право присматривать за Соней. Лёва отдавал дочь нехотя и с трудом, никогда не делал этого просто так, только по необходимости. Неделю справлялся как заведённый. А потом случился обморок — к счастью, на руках не было Соньки — и оказалось, что Лёва всё ещё человек. — Сегодня ты спишь отдельно. С тобой будет Зойка, — просто констатировал Шура тем же вечером. — Мы с Сонькой. — Не надо так. Я вообще не устал, да даже если и устану — я не смогу без неё спать, ты же это понимаешь. И без тебя мне тоже плохо, — заумолял Лёва. — Нет, брехня. Я храплю и пихаю тебя. Лёвчик, — Шура вздохнул. — Как я скажу, так и будет. Ты пытаешься меня переспорить? У тебя хоть раз получилось? Можно меня хоть раз послушать? Всё, точка. — Я с тобой не спорю! Я говорю не отбирать у меня ребёнка, — Лёва даже зарычал и ударил кулаками по своим коленям. — А нахрена я нужен, если не могу о ней позаботиться? Я тряпка. Я не могу, не могу, когда она не рядом, это пытка. Сразу думаю… Сейчас подойду, а она мертвая. И буду винить себя до конца жизни. — А я так не думаю, что ли? — Нет. Ты не такой сумасшедший, да и ты уже оставлял её со мной на три дня в роддоме, это другое. — Я тоже боюсь, но не только за Соню — ещё и за тебя. Всё, Бортник, спыняй истерику. У неё двое родителей. Пока один не отъехал в сумасшедший дом — двое. — Последнюю ночь… Я не могу так сразу, я не усну, — Лёва обнял мужа за ноги — сам сидел на кровати, а тот стоял рядом. Шура погладил его по волосам, похлопал по щеке и отстранился. — Я не собираюсь ничего с тобой обсуждать. С террористами переговоры не веду, — и унёс Соню в зал. И хотя Лева действительно был уверен в том, что не уснет без мужа, без дочери — как только свет в комнате погас, отключился и он сам. Проснулся рано утром и обнаружил себя распластанным на кровати — Зоя спала в самом углу. Хорошо. Свободно так. Как бы Шуре ни хотелось заботиться о Соне в полную силу, он понимал, что этого позволить себе не может — нужно было работать. Охранять море он уже тоже себе позволить не мог: платили там мало, но до появления ребенка это казалось именно что просто мало, а после того, как они пожили две недели и подсчитали, оказалось, что на самом деле платили там ничтожно. По большей части те, кому не повезло с образованием, в Тель-Авиве работать шли в обслуживающий персонал — исключением Шура не стал. Работая, например, в общепите, можно было добиться и хороших денег, и какой-никакой карьеры, а там уж и Сонька подрастет, и Лева работать сможет — появятся накопления… может, через год Шуре удастся стать менеджером — а уж людьми рулить он умел. Итак, Лева с Соней были оставлены взрослеть дома, а Шура вышел на работу. Устроился в кафе — туда, куда взяли без медицинской книжки. Работать предстояло два через два, но во вторую же смену выяснилось, что не так все просто: приходилось брать больше часов, подменять больных и отсутствующих официантов, а еще открывать и закрывать кафе, мыть посуду и полы. Ничем из этого Шура заниматься не планировал, но против и слова не сказал — потерять работу он не мог, не так быстро. По крайней мере, ему нужен был опыт, а там уж будет легче. Теперь вставал он в шесть, самый первый — готовил завтрак, варил кофе, помогал с Сонькой, если та просыпалась. Зоя начинала день чуть позже — вставала, когда Шура гремел на кухне, садилась за стол, смотрела осоловелыми глазами телевизор. Вместе они завтракали яичницей с сосисками или омлетом и смотрели утренний эфир с мультиками. На работу Шура ехал на автобусе и приезжал вовремя. Если его очередь была открывать кафе, приезжать приходилось сильно заранее. И день начинался по-настоящему. Он выучил меню, улыбался гостям, умудрялся мыть посуду, если та копилась, а уборщик не успевал — шло все тяжело, но довольно неплохо. Повара его подкармливали, официантам было положено несколько перерывов и перекусов. Вот еда была вкусной — всегда. Ему даже полюбились спокойные моменты, когда можно было посидеть на кухне с тарелкой на коленях, понаблюдать за работой поваров, подумать о своем. Было уютно и жизнь казалась проще. А если ему еще и чаю наливали, так вообще — благодать. Сил, которые ему давали эти перерывы, хватало на вечерние запары. Потом он шел домой, где уже ждала семья. С отцом он очень сблизился, хотя они больше молчали, чем разговаривали. Раньше он понимал, но в полной мере не осознавал, чем живут его родители, а вот сейчас все как-то стало совсем прозрачно. У Шуры было то, чего не было у Левы — ощущение времени, понимание того, как сменяются дни. Лева уже не помнил, что это такое — когда у дней есть какие-то границы. Он спал как Сонька — по несколько часов и днем, и ночью, бодрствовали они тоже вместе. Ему тоже было тяжело, но он справлялся. Быстро пришел в себя. Оказалось, и с ним не все так страшно — просто подростковая впечатлительность и его, и Шуриковская дала о себе знать. Сначала было страшно выходить с Сонькой из дома: вдруг заразится чем, заболеет? или Лева отвернется, а ее из коляски оп — и все, похитят. Оказалось, на последнее можно было не надеяться — никому, кроме Левы, его ребенок особо был не нужен. Интерес проявляли, как и ко всем маленьким детям, но забирать не торопились. Ну что ж. Днем, в жару они сидели дома, а вот вечером шли на прогулку: бродили вокруг моря, по центру города, по базарам и блошиным рынкам. Иногда гуляли возле Шуриного кафе — раз в час тот выходил курить на задний двор, и они встречались: Лева специально ждал в парке неподалеку. — В десять вернешься? — спрашивал Лева, растягиваясь и разминая поясницу, пока Шура тетешкал дочку. — Ага, — отвечал Шура, полностью сосредоточившийся на том, как малышка, еще недавно бывшая совсем мягкой, уже пытается держать голову и бойко машет кулаками. — Купить что-нибудь? — Молока с семечками только, — так Лева называл соевое молоко, на упаковке которого была изображена, собственно, соя, которую Лева по привычке называл семечком. — Привезу, — Шура прижимал к груди Соньку, целовал в кучерявую макушку и ненадолго закрывал глаза, представляя, что рабочий день уже окончен. Всего на пару секунд, прежде чем вручить ее обратно Леве. Потом они целовались, и Шура снова заходил в кафе. С коллективом Шура сразу сдружился. Поваров на смене обычно было по двое, а всего в штабе четверо, официантов — шестеро, работали тоже в паре, барменов было всего двое, один менеджер, один директор и управляющий, который наведывался пару раз в день, мечась между несколькими кафе. Общался Шура со всеми на иврите практически без проблем — хотел не хотел а быстро приспособился. Хотя по белорусской и русской речи соскучился не на шутку. Да, русским владели многие, но на улице чаще всего звучал именно иврит, а Шуре хотелось хоть ненадолго окунуться в такое чувство, будто он снова дома — и все понятно, все в голове переводить не надо прежде чем понять. Итак, коллектив… хорошие люди. Официанты — Шуриковские ровесники, повара — чуть старше. Неделю на третью работы Шуриковское свидание на задней площадке невольно застали Айвар — повар и Дина — официантка, тоже собравшиеся покурить, пока в свои права не вступила вечерняя запара. Самыми свободными часами были с десяти до двенадцати и с четырех до шести — тогда можно было и поболтать, и покурить, и чаю попить. — Шура, это что, дочь твоя? — спросила Дина, когда Лева с предполагаемой дочерью попрощался и направился вдоль улицы. — Это? — Шура поднял брови. — Впервые ее вижу. Просто люблю поцеловать чужих детей на улице в свободное время. Айвар засмеялся, Дина причмокнула и кивнула: — Учту. — Да, дочка, — стал выруливать Шура. — Соня. И муж Лева. Мы недавно переехали… ну, это я говорил. — Сколько тебе? — поинтересовался Айвар неожиданно. Шура был уверен, что когда-то упоминал свой возраст, но решил не заострять внимания и рассказал, что ему двадцать. Ещё рассказал о себе, о Леве и Соне, о Минске, заводе, Союзе… рассказал бы и еще что-нибудь, но на перекуре старались не задерживаться. Так Шура перестал чувствовать себя чужим. Учитывая, как много он работал, удивительно, что Соня не начала его забывать. Оказавшись дома, он сразу после душа подхватывал ее и лежал с ней на кровати, читая или слушая, как вслух читает Лева. Но кроме рабочих дней, бывали еще и выходные — и на выходных все казалось совсем легким и приятным. Иногда им даже удавалось остаться наедине с Левой, когда Сонька была с родителями или спала. Из-за того, что времени друг на друга было мало — куда его потратить и как провести лучше они не знали. Спокойствие и уединение никогда не стоили еще так дорого. Улыбаться Соня начала рано и улыбалась часто — особенно когда удавалось ухватить Шуру за волосы или если Лева начинал заигрывать с ней. Когда она впервые улыбнулась по-настоящему — точно радостно, осознанно, когда Шура поцеловал ее в сжатый кулачок — он замер. — А это нормально вообще, — обратился он к Леве, — что я заранее хочу закопать всех, кто к ней приблизится? Да? — и снова обернулся к дочке, потер тыльную сторону ее ладони о свою небритую шершавую щеку. — Ты у нас самая любимая на свете. Никому не отдадим. Левка, ты это чувствуешь тоже? Боишься, что она вырастет и придется с кем-то делить. Лева как-то сник и сказал негромко: — Постоянно об этом думаю. До следующего вечера задумывался как будто крепче обычного, а вечером, дождавшись, пока дочь уснет, сказал Шуре: — Скучаю по родителям. — Я знаю, — он обнял мужа, укладывая к себе на плечо. — Я сам подумал… будь я твоими родителями, я бы себя по стенке размазал. — Не переживу, если у нее будет так же. У меня сердце разорвется. У них, наверное, тоже. Очень… такое… идиотское чувство. Я что, урод? — Нет. Что ты?.. Левка, мы не только их дети, но еще и просто люди. И она тоже не просто наша дочь. Она не будет виновата, если захочет быть с кем-то. А она захочет. Будем учиться на ошибках. Лёва согласился, хотя никак это не обозначил. — Хочу позвонить им. Просто сказать… что я их сын и всегда им буду. И что скучаю. Шурик, сколько стоит им набрать? — Неважно. Звони. Оплачу счета как только придут в конце месяца. Давай, — Шура отстранился и кивнул в сторону двери: телефон был только один, в коридоре. Лева снял гудящую трубку, стал набирать номер и осекся — он не был уверен, что сможет дозвониться. Вдруг их не соединят? Вдруг родители заняты или не дома? Как же все сложно… Он ни разу не звонил еще за границу — только отец однажды набирал в Грузию по рабочим вопросам, и процесс тогда этот был не из легких, хоть и прошло с тех пор много времени… думая об этом, Лева вдруг осознал, что просто тянет время. На самом деле не проблем со связью он боялся. Догадавшись об этом, он с трудом набрал код Белоруссии и стал дожидаться соединения. И соединение случилось. — Привет… — впервые за много долгих месяцев услышала Наталья Федоровна в трубке. Растерялась — потому что обрадовалась. — Егор? Ты? — заволновалась она. — Ох, боже ж ты мой… ну наконец-то хоть услышим тебя… ребенка любимого. Ну, как вы там? Расскажи, как дела? Соскучились по тебе. Чего молчишь-то? Лева улыбался, одной рукой крепко держа телефон, а второй обнимая себя. Он не знал, с чего начать, и сказал первое, что на ум пришло: — Папу позовешь? После раскатистого «Миша!» у телефона Лева услышал отцовский голос и совсем расчувствовался. — У меня дочь теперь… Сонечка. Два месяца будет. Здоровая. Шурик работает, родители тоже, я вот… с Сонькой пока что… Ну, вы как? Не болеете, нет? Я просто… глупости говорю. Скучаю очень сильно. Вы простите, что уехал. — Ох, что ж ты такой… прости, когда не надо, — после небольшой паузы заговорил Михаил Васильевич. — Сам еще совсем как ребенок. Ты прости… что мы так. Я как лучше хотел. Чтобы хорошо было. Еще пару минут они вспоминали, кто за что кого прощает. Лева засмеивал, родители убеждались, что он совсем никуда не изменился. — Ну, — нетерпеливо начал Михаил Васильевич, — что там наша внучка? Лева подозвал Шуру, тот прислонил дочери трубку — дочь завизжала задорно, дернулась. Родители на том конце провода услышали очень хорошо. Рассказать хотелось многое, но Лева не успел — сам себе запретил. Когда рассказывал о том, что не разбирает ни дня, ни ночи, прервался: — Мам, пап, я бы еще поговорил… только это дорого очень, правда, сильно дорого. Вы тоже не звоните, я сам через неделю позвоню. Давайте я писем понапишу и фото пришлю тоже. Не хочется, но честное слово… — Егор. Подожди, — сказал Михаил Васильевич строго — но только потому, что не знал, какую интонацию выбрать. — Мы будем ждать… скучаем по тебе. Если вдруг вам нужны деньги… — Нет, пап, что вы? Нам хватает. Я не за этим звоню. — Знаю, что не за этим. Но хочется помочь. Ты же там в другой стране, если что вдруг… в общем, если вдруг тебе нужна будет помощь или ты захочешь приехать — в гости, например, с Соней — мы ждем тебя. Вас ждем. Всегда будем ждать. И Сашу тоже, если он захочет приехать. — Тебе кажется, у меня проблемы? — Нет, не кажется. Просто говорю, что мы будем рады вам. Если проблемы или если проблем нет. Понимаешь? Лева прикусил губу в местечке, которое однажды разорвал от волнения лет пять назад и с тех пор оно не заживало. Дышать стало тяжело. — Конечно понимаю. Я это и так знал… Мы вам пошлем фотокарточки. До свидания, — и повесил телефон. Он говорил бы то же самое.***
Росла Соня быстро — а для Шуры так и вообще молниеносно. Однажды он взял ее на руки, и ее голова не завалилась безвольно назад, а осталась во вполне человеческом положении. Она даже повернулась к нему и попыталась взять за волосы. В другой раз Шура присел на кровать, и Соня, похныкав, зашевелилась и вдруг перевалилась на бок, чтобы посмотреть на него. Увидев, что Шура потянул к ней руки, Лева остановил: — Нет! Пусть сама ляжет на живот и поднимет голову, только тогда возьми, — скомандовал он. — Но она страдает… — поспорил Шура неуверенно. — Это мы страдаем, когда боимся, что она задохнется. Пускай учится, — Лева был непреклонен. — Я ее весь день не видел. Просто хочу понянчиться. — Сейчас перевернется — понянчишься. Соня продолжила пищать, застряв в положении на боку. Задрыгалась, вопросительно глядя на Шуру, тот ответил взглядом печальным. Дождался, пока Лева отвернется, и слегка подтолкнул дочь под спинку — и наконец та смогла перевернуться на живот. Вот только Лева за месяцы родительства (собственно, как и Шура) развил в себе способность видеть периферийным зрением ничуть не хуже, чем какое-нибудь дикое животное, и тут же возмутился: — Ты! Слабак! — не сумев стянуть улыбку, закричал он. — Нет, так нельзя! — Но я скучал, — Шура уже схватил дочь и положил на плечо. — Тряпка… предатель. С твоим воспитанием она никогда не разовьется, а зачем? Папка поможет. — И что тут плохого? — Шура попятился к двери. — На фоне твоей слабохарактерности мой внутренний стержень кажется просто каменным. Несгибаемым! И как я раньше не замечал? Такой ты, конечно… — Да тебе просто покоя не дает, что теперь не ты из меня веревки вьешь. Впрочем, сколько бы Лева ни волновался за то, как Шурино попустительство повлияет на Соню, она не разленилась. Иногда им даже казалось, что время летит слишком быстро. Иногда — в счастливые моменты. Во время вечерней прогулки, когда в одной Шуриной руке была уже залипавшая, спокойная, что-то гундящая дочь, а в другой — Левина рука, ему казалось, что уже завтра они будут провожать ее в институт. Когда она засыпала на улице, на нее накидывали платочек и гуляли дальше. Тогда было ясно: они справятся. Но чаще казалось обратное. Ночи проходили все веселее и веселее. Месяцев до двух Соня спала неплохо, но это не значит, что Лева и Шура не просыпались по каждому шороху и не караулили ее. Когда плакала, страшно не было — было страшно, когда молчала. Леве, который с самого начала рассказывал, что постоянно боится что-то упустить, ошибиться, Шура говорил, что беспокоиться не о чем, и убеждал спать спокойно, не подрываясь каждые пару часов. А потом Соня подавилась — ночью они услышали ее кашель, и обоим, что закономерно, почудилось, что она вот-вот задохнется. И вот тогда Шура понял, о чем беспокоился Лева. Теперь и его, бывало, будила тишина. Взрослея, Соня стала просыпаться чаще. Лева старался уложить ее до Шуриного возвращения, чтобы они хоть немного могли побыть вдвоем. Просыпалась она за ночь теперь по пять, по шесть раз. Лева боялся оставлять ее с ними на кровати: а вдруг уронит? вдруг кто-нибудь на нее навалится? и, укачивая, пытался бодриться любыми способами. Однажды Шура увидел, как он шлепает себя по щекам. Испугался. Взял за руки. — Не надо так делать, что ты? — Вырубиться боюсь. Да… ты прав. Не знаю, зачем это делаю. Иногда Лева злился. Крепко стискивал зубы и шипел: «Ну чего тебе еще? Почему не спишь? Чего кричишь? Не понимаю… Хватит, хватит уже!» В такие моменты Шура старался уйти с дочерью куда-нибудь, чтобы дать ему отдохнуть, но его это, казалось, не радовало. В один из таких раз он дернул рукой, по которой погладил Шура, давая понять, что не хочет отдавать Соню — и чтобы его жалели, тоже не хочет. — Перестань геройствовать, — попросил Шура. — Ну что ты вечно гнешься? — Ты думаешь, я ей наврежу? — Лева нахмурился. — Нет, — Шура ответил еще до того, как задумался. Поняв, что Лева требует правду, а не того, чтобы его успокаивали, исправился: — Ну ладно. Иногда да. — Я тоже, — признался Лева тихо и с трудом. В комнате было темно. Соня хныкала, лежа на его плече. Луна светила очень ярко — они обычно даже не включали прикроватные светильники, укачивая Соню. — Но я не наврежу. Я это знаю. Мне жалко, что я злюсь, я сам себя в такие моменты ненавижу, но как не злиться, если она… не говорит? Господи. Какая-то безвыходная ситуация. Это же мы решили ее родить, а она, она не просила, она просто ребенок, ей страшно, больно, что-то еще — вот и плачет… это я на себя злюсь, что не понимаю, что что-то не замечаю, а ей, может, плохо. Не хочется быть херовым, как же не хочется… — он подобрался ближе к Шуре. — Мы должны быть лучшими для нее, раз уж решились. Мне страшно, что я сорвусь, мне правда тоже страшно. Но Лева не сорвался. Ни разу не закричал и даже не встряхнул ее со злости. Однажды только прокусил до крови свой палец, когда, отходя от ее кроватки, споткнулся и разбудил после того, как больше часа укладывал. В такие моменты казалось, что мир разрушен. И все-таки жизнь имеет свойство продолжаться — и вот уже Сонька встречает Шуру с работы ползком, за столом сидит у него на коленях и иногда тянется, чтобы попробовать что-нибудь с ложечки. Ее угощают, но осторожно: ничего соленого, жирного, жаренного, сладкого… словом — ничего, за чем хотелось бы потянуться повторно. Научившись ползать, Соня без промедлений стала играть у родителей на нервах: тащила в рот все, что плохо лежало, и лезла всюду, докуда могла дотянуться. Окрепнув, активно начала знакомство с домом: пробовала на вкус обувь в прихожей, трепала мешки с мусором, залезала под высокую родительскую кровать. Само по себе это было забавно, но тревога не давала относиться к детским проказам с легкостью: и Лева, и Шура до ужаса боялись, что дочь проглотит что-нибудь, что найдет на полу, или поранится. Хотя и здесь бывали исключения. Выходной день у Шуры, утро — только кончился завтрак. Шура моет посуду, Лева читает и периодически поглядывает на Соню, которая бодро ползает по первому этажу. Вдруг — детский крик: не плач, а скорее визг, громкий, задорный — и звук пролитой воды. — О нет… что бы там ни было, это придется убирать. Может, подождем тут, пока она не вырастет и сама не сможет все в порядок привести? — взмолился Лева, тем не менее вставая. Зайдя в ванную, они обнаружили такую картину: Соня, перевернув таз с замоченными вещами, весело плещется в луже. — И так в жизни радостей не много — пускай играется, — решил Шура невозмутимо. — В твоей-то жизни радостей не много? Ну вот, одна прибавится — только не веселись слишком сильно, пока будешь вытирать тут все, а то мне завидно станет, — Лева усмехнулся, оперевшись локтем мужу на плечо. И Лева, и Шура, и Шурины родители долго рассуждали о том, как и в каком составе дальше жить. Соне с каждым днём нужно было всё больше места, а остальным членам семьи — отдыха и спокойствия. Она почти вошла в режим, но всё равно пару раз за ночь кричала. О дневном времени и говорить нечего — если её что-то не устраивало, она об этом не стеснялась заявлять. Голосом точно пошла в Лёву — её можно было перепутать с воздушной тревогой. Зойка не могла учиться под детский плач, а родители стали плоховато спать. Да и в целом количество человек на один дом явно было зашкаливающим. Лёве, Шуре и Соне нужно было отделяться, сколько бы ни было плюсов в том, чтоб жить в одном доме целой деревней. Лёве было неловко, да и Шура стыдился того, что привёл свою новую семью жить к своей старой семье. Пара недель без выходных, хорошие чаевые, посылка от Лёвиных родителей с приятным сюрпризом, помощь от родителей Шуры — и вот они уже снимают квартиру. Квартира была совсем маленькая — спальня и гостиная-кухня. Большего и не нужно было. Главное, район нормальный и до отчего дома недалеко. Новоселье не праздновали — у них на старой квартире каждый день и так был как будто праздник. Шура приготовил ужин, Лёва навёл порядок и уложил Соню. Положили её в спальню, а сами засели в большой комнате. Немного помолчали — было абсолютно тихо. — Ты заработал нам на квартиру, — понял Лёва вдруг. — На съёмку, — Шура пожал плечами. — Но это квартира, целая квартира, в которой живём только мы. И платишь за неё ты. Благодаря тебе у нас есть дом, — Лёва накрутил на вилку пасту и наколол кусочек рыбы. — И это тоже ты купил. Я от тебя в восторге. Ты у меня золотой. — Это малое, — Шура растянул губы в улыбке только потому, что Лёва этого ждал. — Да и твои родители нам добавили. — Это на день рождения внучки запоздалый подарок. Больше они тебе не будут мешать обеспечивать семью. Спустя полчаса Лёва уже сидел на диване, а Шура лежал у него на коленях. Смотрели фильм на маленьком телевизоре. Только тогда Шура задумался, и действительно — он сумел заработать и на эту квартиру, и на ужин сегодня, и на одежду, которая на них была. Им, конечно, помогали, но по сути он и сам справлялся. Хватало впритык, откладывать приходилось даже на покупку вещей, но ведь на что-то же хватало. Осознавать это было настолько приятно, что он растянулся как кот на подоконнике, а потом развернулся к Лёве, поднял его пижамную рубашку и поцеловал в живот. От неожиданности Лёва дёрнулся, но не ойкнул. Лёва вообще понял, что даже если отрежет себе палец, когда Соня будет спать, всё равно ни звука не издаст — палец можно и пришить, тут двадцать минут дела, а вот ребёнка попробуй быстрее часа уложи… Вечер закончился хорошо.***
Лёва уже, казалось, почти не боялся на ровном месте уронить дочь, перекормить или недокормить, простудить, забыть и так далее. Стал спокойным, привык. На седьмой месяц жизни у Сони начали резаться зубы — и Лёве его приобретенное спокойствие очень пригодилось. Однажды проснувшись на работу, Шура не обнаружил в спальне ни мужа, ни дочери. Они оказались в гостиной. Лёва сидел на полу, глядя в окно, а Соня была полусидя у него на руках. Увидев Шуру, оживилась и потянулась. — Лёвка, вы чего тут? Давно встали? — Шура взял Соню и пошёл с ней к плите. Она не начала улюлюкать как обычно, даже не схватила его за волосы — просто прилегла на плечо и засопела. — Мы почти не спали, — Лёва протёр лицо ладонью. — Часа два, может. Сейчас она на тебе уснёт, наверное — ты сможешь с ней на руках позавтракать? Шура теперь мог с ребёнком на руках и позавтракать, и приготовить, и цирковое выступление прогнать — для него это не было проблемой. Пару дней в неделю он отдыхал — остальное время приходилось проводить в кафе. Лёва с Соней почти перестали приходить в обед — спали. Шура пользовался этим моментом и тоже спал, прямо на кухне, сидя, привалившись к стене. Когда Соня сделала первые шаги, он был на работе, но он об этом не узнает — Лёва никогда не расскажет, что на самом деле это видел только он. Для Шуры всё случилось так: Вечером он вернулся с работы, сходил в душ, подобрал Соню и стал водить её, держа за руки. Пару раз они с Лёвой уже пытались отпустить, но каждый раз она падала, постояв пару секунд. Лёва был тут же, внимательно следил за процессом. — Тебе не кажется, что кое-кто просто ленится ходить? — спросил Шура, медленно переступая с Соней шаг за шагом. Она сжала его пальцы обеими руками и очень сосредоточено переставляла ноги, но держаться даже не пыталась. — Мне кажется, кое-кто до старости собрался мне на плечо слюни пускать. Зачем ходить, если можно нам нервы мотать, да? — Лёва протянул к Соне руки, но она не потянулась к нему, а наоборот — повернула в сторону кухни. Оба засмеялись. — А всё потому, что ты её балуешь и жалеешь. Чуть что — «Лёва, ты её мучаешь». Ну вот, ленивая дочь у тебя теперь, доволен? Шура был доволен. Потом от Сони отвлеклись, чтоб сделать чай. Сначала она спокойно сидела и играла в кубики, но очень быстро поняла, что слишком долго остаётся без внимания, и загундела. Лёва быстро подобрал её, помог сделать пару шагов и вдруг отпустил — она так бодро зашагала, что он решил: пора. Тем более знал, что она точно может. Шура было испугался — ему показалось, Лёва очень резко убрал руки — но тут же страх уступил место восхищению. Соня сделала к нему аж три шага прежде, чем плюхнуться на пол. Шура от радости подпрыгнул и, чтоб не закричать, закрыл себе ладонью рот. Глаза стали совсем круглые. — Лёвка! Это что?! Ты видел? Пошла? — Пошла, — Лёва засмеялся, — прямо к тебе. Шура подкинул Соню и обнял. Отстранил, посмотрел, поцеловал и снова прижал. Она от восторга даже не запищала — дух перехватило. Дёргали её редко, но она это любила и принимала за аттракцион, совсем не пугалась. Если до этого Лёва сомневался, стоит ли недоговаривать Шуре, то сейчас сто раз обрадовался решению. Он представил, как бы выглядел Шура, когда узнал, что относил кому-то суп, пока его дочь делала первые шаги, — и тут же отмахнулся. Не хотел об этом думать. Шура думал — не далее, чем секунду назад она лежала, беспомощная, в роддоме и помещалась в двух ладонях, а теперь внезапно пошла. Так прошли первые восемь месяцев. Через девять месяцев работы Шуру таки оценили по достоинству — сначала его сделали старшим официантом, потом — менеджером. Теперь в обязанности входило не только разносить и иногда мыть тарелки, открывать и закрывать кафе, но и разбираться с бумажками и, если что, решать все вопросы в зале и регулировать отношения между персоналом и начальством. Он сам принял на работу и всему научил двоих новых официантов, провёл с инспектором ревизию, заменил уволившийся персонал. От плохого сна и постоянного напряжения у него появилось то, что он с детства замечал у Лёвы, — нервные тики. Теперь он на ровном месте мог дёрнуться будто испуганно, и моргал, чуть ли не подпрыгивая при этом. До крови расчесал место за ухом. От Лёвы новообращённые привычки удавалось скрывать недолго — Шура слишком устал. — Что с тобой? — надолго задержав взгляд, спросил Лёва. — Что? Да ничего. Мурашки просто, — Шура постарался моргнуть как можно медленнее и спокойнее, и у него получилось. Только вот Лёва отворачиваться не спешил и уже через две минуты увидел, как Шуру передёрнуло. Устало вздохнул. — Тебе надо отдохнуть, — объяснил Лёва. — У меня так постоянно было. Ты переутомился. Ты плохо спать стал. — Да всё нормально, — Шура закинул руку Лёве на плечо. Сейчас всё и правда было нормально — они с коляской гуляли по набережной, пили кофе. Лёва впервые за неделю вышел из дома не в магазин, оделся красиво и надушился — Шура порадовался. — Нет, это не нормально, — Лёва говорил спокойно и твёрдо. — Ты вообще не бываешь один, ты не отдыхаешь. — А сейчас мы что делаем? — Сейчас ты всё равно со мной и с Соней. Ты же ни разу даже один не побыл за это время, что мы одни живём. Так нельзя. — Лёвчик, ну не начинай, — попросил Шура искренне и почти жалобно. Больше ничего не сказал, потому что понимал — Лёва уже начал. — Мы у родителей сегодня поночуем, а ты… Посиди, посмотри кино, музыку послушай. Соберись завтра спокойно. Помойся нормально, без очереди. Тебе нужно хоть немного… ты же любишь побыть один, ну. — Не хочу, чтоб вы уезжали. — Мы не навсегда. Просто один день побесим не тебя, а твою семью. — Я за них и переживаю, — Шура усмехнулся. — А вот это ты зря, — Лёва ткнул ему под рёбра и тут же прижал к себе за шею, поцеловал в макушку. — Дурак. Всё получилось так, как Лёва и сказал. Вот только Шура не смотрел кино и не слушал музыку — он лёг в кровать и провёл весь оставшийся вечер в тишине с пустой головой.***
Последние несколько недель в кафе прошли в запарах. С восьми до одиннадцати — завтраки с полной посадкой, с двенадцати до трёх — обеды, с шести — ужины и попойки. И если до вечера проблем почти не было, то с закатом начиналась хтонь. Раз в неделю кого-нибудь да и рвало прямо в кафе с перепоя — Шура спешно всё убирал, извинялся перед гостями, помогал человеку придти в себя. Чаще раза в неделю кто-нибудь конфликтовал — Шура разнимал и нередко сам выхватывал. Так закончился недавний вечер: между гостями начался конфликт, кто-то закричал, когда случилась потасовка. Когда Шура схватил разбушевавшегося гостя сзади, не давая ударить другого, тот неожиданно развернулся и ударил Шуру в живот. Драки бывали редко, но Шура их не боялся — обычно он получал по касательной, целенаправленно и больно — никогда. После Шура сидел у чёрного хода и буквально скулил, пытаясь восстановить дыхание. В живот его не били с подросткого возраста. Рядом оказался новый официант и насколько постоянщиков. Именно постоянные гости принесли воды и позже подвезли до дома. Не удивительно, что скоро Шура не выдержал. Ранним вечером гость, русскоговорящий мужчина лет тридцати, уже напился и стал цеплять всех вокруг. — Он меня заебал, — пожаловалась Дина, зайдя на кухню. Шура закидывал в себя картошку с курицей и, чтоб не отвлекаться, просто вопросительно поднял брови. Она объяснила: — Тварь пристаёт. Ко мне и к ребятам за баром. Я даже ничего сказать не могу. — Что делает? — спросил Шура, прикрыв набитый рот ладонью. — За жопу схватил. — Что, серьёзно? Тебя? — Ну. — Мудак. Я с ним поговорю, — Шура оставил почти пустую тарелку и пошёл в зал. Он был почти спокоен — знал, что на рожон больше не полезет, больше не подставится. — Здравствуйте, — обратился Шура, подойдя к виновнику переполоха. — На вас поступила жалоба от нашей официантки. Мы вынуждены попросить вас покинуть заведение. — Чего? — Пожалуйста, выйдете из заведения, — попросил Шура сдержано. — А ты вообще кто? — Менеджер. — Слушай, менеджер. Работаете вы хуево. Какое вам тут заведение… распустили, — мужчина дотянулся до Шуриных волос и подёргал за них, — палты. А у меня потом волосы в тарелке. Твои, значит? Шура поджал губы и, всё ещё стараясь сохранять спокойствие, попытался убрать от себя руки гостя. Тот волосы отпустил, но ненадолго. Уже скоро схватил за плечо, встал и наклонился к Шуре — наклоняться, к слову, пришлось сильно. Теперь Шура уже не стесняясь оттолкнул и его руку, и его самого. Когда же мужчина снова попытался схватиться, Шура пихнул его в плечо и закричал: — Да иди ты нахуй! Гондон, — сжал кулаки, ударил по столу и направился на кухню. Никому ничего не объясняя, быстро переоделся, кинул рабочую одежду в корзину с грязным и, забрав свои вещи, ушёл. На улице тут же закурил. Конечно, случись это раньше, стерпел бы — не самое худшее происшествие, но, чтобы уже наряженные нервы лопнули, этого оказалось достаточно. Просто накопилось. В следующий раз он бы сделал что похуже, можно было не сомневаться. Домой не пошёл. Остался в городе, чтоб остыть и напиться. Сначала не хотел, но потом чётко осознал: если будет трезвым, сорвётся окончательно, причём на себе. Он уже, выйдя из кафе, ударил в стену и сбил костяшки, но успокоиться это не помогло — только разгорелся. Пару часов провёл в кабаке. Пил водку с колой. Когда почувствовал, что голова кружится, засобирался домой. Вот только зайти в квартиру смелости не хватало — минут пятнадцать он тёрся возле подъезда, набираясь сил. Прокручивал в голове, что скажет, как успокоит Лёву, что будет делать дальше. Хотелось рвать на себе волосы и биться головой. Открыл своим ключом, надеясь, что все спят. Но, конечно, Лёва не спал — только услышав, как проворачивается ключ, он подошёл к двери. Шура увидел, как выражение его лица меняется со слегка взволнованного на удивлённое и, наконец, испуганное. — Ты что, пьяный? — спросил мягко, отступая. Можно было подумать, что Шура просто задержался с друзьями в баре, но всё говорило об обратном. Ни о чём хорошем у Лёвы и мысли не возникло. — Да. Прости, — ответил Шура, наклонившись, чтоб снять кроссовки. Пошатнулся. Ни то спьяну, ни то от усталости. Лёва сам присел на корточки и разул мужа — иногда они помогали друг другу, но сейчас Шуре стало необыкновенно стыдно. — Лёвка… ну не надо. Лёва довёл его до дивана, сам с ногами забрался рядом. — Устал? — Я сегодня чуть с гостем не подрался. Нахуй послал, наорал, — глядя под ноги, признался Шура. — Дебильный. — Что случилось? — Пару дней назад мне в живот ударили. Сильно, но так, нормально, живой. Вчера была запара. Сегодня весь день не присел. Вечером появилось времени малясь, так заходит Дина — говорит, её за жопу схватило тело пьяное. Я вышел. Он меня сначала за волосы взял, потом, блять за плечо, ещё наклонился так… не знаю, я просто… — Шура отвернулся, и Лёве показалось, что он подпёр ладонью лоб, — я просто уже не выдержал. Носишься как ошалелый, а тебе в морду плюют. Пиздец. Лёва обнял его за плечи, но отпустил, когда он не ответил. Знал, что в такие моменты лучше не трогать — Шура не умел принимать ласку и жалость. — Не хочу туда возвращаться, да мне и возвращаться некуда. Уволят же точно. Блять, ну так только я мог, вот только я и мог. Проебал работу. У меня муж и ребёнок, а я всё выебываюсь и выебываюсь, не царские, блять, условия. Может, надо было с мозгами родиться, тогда бы и не пришлось, — Шура говорил совсем низко, и вдруг Лёва понял — он не подпирал лоб, а прикрывал ладонью глаза. Никогда ещё Лёва не видел, чтоб Шура плакал. Да и на самом деле Шура плакал разве что ещё в школе — и когда Соня родилась. — Тебе не надо туда возвращаться, — Лёва попытался обнять Шуру снова — на этот раз он дался, даже повернулся лицом. — Любимый. Найдём тебе другую работу. Теперь у тебя такой опыт… — Опыт пиздец — наорать на человека при всех, психануть и убежать. Не у всех такой есть, — Шура вытер слёзы и почему-то засмеялся. Ему становилось легче. — Ну, об этом можно и не рассказывать, — Лёва ткнулся носом в его мокрую шершавую щёку, поцеловал в уголок губ и задержался. — Что тебя так задело? Ну, уволили — да ты сейчас нарасхват будешь, я вообще не сомневаюсь. — Сижу тут и страдаю как сука. У меня уже своя семья, мне надо работать, мне надо быть для вас… опорой и поддержкой. Ты такой отец, с которым… Соня будет помнить, как ты заботился о ней круглыми сутками, а обо мне — что я хуево работал и нам приходилось всё время ужиматься, что ей не могли свою комнату выделить и купить то, что она, ну… хочет. Так и есть. Я просто… я в себе… разочарован. Я не думал, что будет легче, я думал, что сам смогу больше. — Ничего такого она не будет помнить! Шур, Соня недавно описалась на полу и от радости аж прыгала — ты реально думаешь, что этот человек будет помнить, как ей в чем-то приходилось ужиматься? А? Да конечно… Шурик… Ты так устал. Шура непроизвольно улыбнулся. Лёг Лёве на плечо, закрыл воспалённые глаза. — Совсем расклеился. — Ну и что? — Начинаю жалеть, что когда надо было учиться и над книжками сидеть, я водку пил. И тебя за собой утянул. Я каждый день думаю… я тебя сюда привёз, наобещал берегов кисельных, ребёнка сделал. А что, если я не смогу? Я же права не имею не смочь что-то, потому что я взял ответственностью за твою жизнь, за её жизнь. Это не ваша вина, что я не могу денег заработать, вы не виноваты, но страдаете-то вы. Ты достоин… всего. Вообще всего. Мужчину рядом — самого лучшего. Самой красивой квартиры. Карьеры. А Соня… да когда я её вижу, мне кажется, я должен каждую секунду потратить на то, чтоб она… она была счастливой. И что я никогда не сделаю достаточно. Я свернуть горы готов, но — не могу. Но я пытаюсь. — Ну ты точно дурной, — Лёва помотал головой. — Что ещё скажешь? — Я, может, лицом, там, ростом, силой тоже — не вышел, значит, надо быть умным, надо хорошо зарабатывать. Иначе, ну, нафига тебе со мной быть? Я иногда думаю, как мне так повезло, что ты со мной тут? Родил мне ребёнка, ждёшь меня всегда, спишь со мной, кофе наливаешь. Ну чем я это заслужил? Да ничем, по сути. А чем заслужить… не знаю. — Чем заслужил, чем заслужил. Видимо, грешил много. В прошлой жизни, — Лёва цокнул. — Вот и заслужил. Терпи теперь. Уже никуда не денешься. Два дня они провели дома. Потом Шура сходил в родное кафе и попросил рассчитать. Остаться его, конечно, не просили — тему с последней сменой вообще не поднимали. Ещё пару дней потратил на то, чтоб походить на собеседования в рестораны и кафе в центре — Лёва попросил не тратить время на периферию. На последнем собеседовании после ответа на вопрос о том, где он работал, управляющий поднял брови и уточнил имя владельца. Шура подтвердил и уже готов был собираться домой — если они были хорошо знакомы, значит, управляющий слышал о том, как именно из того кафе уволился последний менеджер. — А почему уйти решил? — Я в последнее время по четырнадцать, пятнадцать часов на работе проводил. Был за весь персонал, а платили за одного, — Шура как будто хотел сказать что-то ещё, но замолк. — И как ты выдерживал? — Плохо под конец, — Шура не стал скрывать. — А какая причина ухода-то была? — Там всё время в зале что-то происходило. Пару раз, когда драки разнимал, мне тоже прилетело. Я терпел. Потом не вытерпел, когда за волосы схватили. Вот и всё. Накричал и ушёл. Накопилось. Вроде, мелочь была, но когда всё время что-то не то, на тебя кричат, унижают… да тяжело это было. — Ты-то никого ни за что не схватил? — Нет, — Шура нахмурился, — я руки не распускаю. — А тебе принципиально в зале работать? — Нет, — Шура совсем сник. Ему показалось, что сейчас последует предложение мыть посуду или полы — сам не знал, почему, но был почти уверен. Он бы не согласился, но потраченного времени было жаль. — На кухне поработать не хочешь? Если правда готовишь хорошо, это нам нужно. На кухне и покричать можно, и поплакать, и посмеяться. Вижу, с людьми ты работать устал. Ставка на кухне выше. Пятнадцать часов никто никого тут терпеть не собирается, у нас ставка восемь. Кормим, поим, премии даём. Справишься? Шура не поверил своим ушам. — Девять месяцев там продержаться в таких условиях — тут на кухне ты отдохнёшь просто. Ну, если, конечно, ожидания оправдаешь. У нас кухня не национальная, много европейских блюд есть. Готовить тяжело. Шура заверил, что готовить умеет, и спустя полтора часа на кухне это подтвердилось. Первая смена должна была состояться уже на следующий день. И когда состоялась, Шура даже не понял, что произошло — глаза ещё не успели начать слипаться, а ноги не подогнулись. Впервые за девять месяцев он пришёл домой не затемно и не вымотанный. Теперь было так.***
Стало куда спокойнее. Теперь ребята даже иногда сами помогали родительскому дому — забирали погостить Зойку. С тех пор, как они переехали, она только о них говорила — и ещё бы, Лёва и Шура с неё сдували пылинки, Соня знала и подпускала к себе. Со временем и Зое стало с ней интересно, и молодые родители осмелели настолько, чтоб оставлять их вдвоём ненадолго в соседней комнате. Когда Зоя приходила в гости, ей организовали культурную программу: кино, парк, пляж, даже кафе, дома — готовка, мультфильмы, игры. В тот день как раз вернулись с прогулки. Шура готовил оладьи, Лёва наслаждался редким моментом спокойствия. — Так хорошо ладят. Знаешь, скоро и Сонька уже… вырастет, — прикинул Шура. — Не хочу об этом думать. Пусть мелкой побольше будет. Не знаю, что буду делать, когда повзрослеет. Скучаю по ней даже когда спит. Когда просыпается — уже, конечно, не так скучаю, — Лёва хохотнул. — Тебе не страшно, что она уже может без нас? Хоть и полчаса, но всё-таки. Сидят там, что-то делают, рисуют. Про нас и не вспоминает. — Страшно, конечно. Поэтому и думаю. Лёва повернулся, всё ещё сидя на стуле, обнял Шуру за бёдра, поцеловал в спину. Тот завёл одну руку, потрепал Лёву по волосам. — Как думаешь, — хитро улыбаясь, спросил Лёва, — а Соня будет хорошей старшей сестрой? — и, увидев, как от лица Шуры стремительно отливает краска, а волосы встают дыбом, поспешил успокоить: — Нет, нет, ты не то подумал. — Ты такие вещи не говори… У меня сейчас сердце изо рта выпрыгнет, — Шура опрокинул стакан воды и, вроде, пришёл в себя. Задумался. — Она будет прекрасной старшей сестрой. Для всех остальных младших детей. — Каких ещё всех? — Двоих. Ну или троих, — Шура поставил на стол тарелку оладьев, самодельное варенье и мёд. Может, рожая, Лёва и думал, что больше никогда, но по прошествии пары часов уже знал, что когда-нибудь всё повторится. Не скоро, конечно, но точно — да. Больше сомневался Шура — он знал, что у Лёвы есть все причины не хотеть проходить через всё это снова. Если бы Лёва сказал, что больше не хочет детей, Шура бы не просто понял, но и поддержал. Но только увидев, как во время разговора у мужа загорелись глаза, осознал — большая семья сделает счастливыми их обоих. В один момент, когда за душой будет больше, чем тарелка оладьев. Когда-то они уже мечтали о будущем, но одно дело придумывать всё это до первого ребёнка, ещё не хлебнув трудностей, а другое — после, уже всё прекрасно осознавая. — Лёва, Саша, — Зоя заглянула в большую комнату, наклонив голову набок. Так она делала, когда что-нибудь замышляла или готовилась попросить, — а чем так вкусно пахнет? — Ничем. С чего ты взяла? С улицы, наверное, — Шура улыбался, пожимая плечами. — А где Сонька? — Не знаю, на улице, наверное, — повторила Зоя. Парни засмеялись, и она секунду скрылась в спальне, а вернулась уже держа Соню за руку. Медленно подошли к столу, уселись. Лёва налил ей чаю, забелил молоком. Соней занялся Шура. Завёл свою шарманку. Уже пару месяцев они просили только об одном: — Соня, а скажи «папа». — Она скорее скажет «отвяньте», — вздохнул Лёва. — На редкость не заинтересована в общении. Соня сдвинула светлые бровки, посмотрела на Лёву почти недовольно. Глаза так и не потемнели, остались голубыми. А вот брови потемнеть успели — теперь хотя бы ими она была похожа на Лёву и всегда смотрела как бы строго. Остальное как было от Шуры, так и осталось. Заметно отросшие волосы ей подстригли только один раз, месяца в три, чтоб убрать пушок, поэтому сейчас кудряшки уже касались плеч. Оказавшись за столом, Соня сразу потянулась к нему и стала бить ладошками о поверхность — привыкла, что за столом обязательно дают что-то вкусненькое. Она уже успела попробовать йогурт, мясо, курочку, овощи, рыбу — словом, всё, что только разрешали учебники ребёнку в почти что год. Поэтому оказаться за столом ей всегда было в радость. — Поскорее бы заговорила. Представляешь, мы узнаем, что это у нас за человек… У неё же уже есть характер, — Шура поставил Соню к себе на колени, посмотрел ей в лицо. Она посмотрела в ответ, подняла обе руки, шлепула их Шуре на лоб и заливисто засмеялась. — А я уже знаю, что она за человек, если честно. Характер прекрасный — наша же, — иронизировал Лёва. — Ну какие сомнения? Шура приложил Соню к груди, но она возмутилась — пришлось отстранить и повернуть к столу лицом. Это ей тоже не понравилось. Тогда Шура посадил её лицом к себе, но не вплотную — это более чем устроило. — Сонька, — обратился Лёва, — а скажи «папа». Соня глянула на него, потом на Шуру. Опять нахмурилась, заулюлюкала и вдруг… — Папа? — сказала, потянув Шуру за волосы. — Что?! Сонька? — Шура встал из-за стола, подкинул дочь — та завизжала. — Соня, скажи ещё раз. Скажи «папа», а? Соня послушно повторила — теперь уже завизжали Лёва и Зоя, до этого не верившие ушам. Шура отпустил Соню на пол — и теперь к нему на руки запрыгнул уже Лёва. — Разговаривает! Это что? Ты научил, — Лёва схватился за его плечи. Шура приподнял мужа и наклонился назад — ставить на ноги не хотел, но всё-таки пришлось. После этого они снова обнялись и поцеловались. А уже через месяц, кроме «папа», Соня уже называла их по именам. Шура теперь был «Сува», Лёва — «Леа». Она быстро привыкла к тому, что чем больше говорит, тем больше её целуют и кружат, а ещё поняла, что, обратившись к родителям по имени, можно было получить что угодно. Не хочется ехать в коляске? Можно позвать Шуру, и он будет носить хоть весь день. Нужно что-нибудь вкусненькое или игрушка? Лёва принесёт. А что ещё нужно в один год? Пожалуй, о большем и мечтать сложно.