The very long curious story

Лететь пришлось с многочасовой пересадкой в Москве — долго, тяжело. Добирались почти сутки, в течение которых Шура глаз не сумел сомкнуть: в самолёте боялся пропустить, если Лёве станет плохо, а в аэропортах просто никому не доверял и пристально следил за вещами. Лёве тоже было тяжело, даже тяжелее, чем обычно, но он не подавал виду. Разве что один раз попросил Шуру позаботиться об их ребёнке, если он прямо на полу ляжет и умрет от усталости… А так молодцом держался. Они оба держались и даже почти не скулили, когда самолёт затрясся в зоне турбулентности. Этот путь выдался настолько трудным, что, приехав домой, мальчики даже не потрудились прогуляться по нему, а сразу завались спать. На утро оба не помнили, где оказались. Открывая глаза, Шура был уверен, что увидит привычную обстановку: большой шифоньер со всякими барахлом на крыше, узорчатый ковёр, шаткий письменный стол, заваленный книгами и тетрадками. А увидел большое окно без занавесок, открывающее обзор на светлое небо. Во сне он вспотел так, что можно было выжимать, и незаметно для себя разделся догола — он часто так делал, если становилось жарко. А жарко было. Ему даже подумалось, что родители, чтоб не тратить место в доме, решили отселить их в баню, причём затопленную. Но нет, конечно, это была не баня. Просто Израиль встретил нежнейшими, совершенно ни к чему не обязывающими сороками градусами тепла. Он достал из чемодана шорты, выглянул в окно, в котором увидел оживлённую и шумную улочку: соседские дети играли в догонялки, из чьей-то машины громко играла музыка, ближе к перекрёстку начинались лавочки с местным фаст-фудом, весь колорит которого уже успели оценить Шурины родители. Шура почесал в лохматом затылке, причмокнул, вернулся в кровать, закрыл глаза. А секунд через десять распахнул их и подорвался с места. Он. В Израиле. Вместе с Лёвой. В каком-то доме. Это взаправдушно. Не сон. Лёве, казалось, было на Израиль всё равно: он крепко спал, прижавшись спиной к холодной голой стене, обняв подушку, которую как-то стащил ночью прямо из-под головы мужа. Лёва тоже спал почти обнаженкой, только в лёгких штанах, которые завернул как можно выше, сделав их короткими как шорты. Лёва спал рядом. Тоже в Израиле. Да, прямо тут, у Шуры под боком. Так, будто ничего не изменилось, будто случилось что-то не более важное, чем то, что происходит каждый день. Изумительно. — Лёвчик… — Шура подёргал мужа за плечо, но тот не отреагировал. Он последние месяцы спал особенно крепко, а уж после суток бодрствования вообще, казалось, находился где-то поблизости с комой. — Лёва. Лёвчик, подъём. Лёва! Ну Лёв. Лё-ёва-а! Ау! Лёвка, давай, ну просыпайся. Блять, Михалыч, ну ты чего как этот? Лёва! Вставай, смотри, где мы! — М? Чего?.. — хрипло спросонья ответил Лёва, не открывая глаз. — Вставай скорее. Мы в Тель-Авиве! — А? Не… потом. Не пойду… — лепетал Лёва тихо, отворачиваясь к стене. Отвернуться Шура ему не дал — взял за плечи. — Лёв, приём! — Шура пощелкал пальцами, но и на это Лёве оказалось всё равно. Тыркать его пришлось почти десять минут до того момента, когда он наконец сел на кровати и стал приходить в сознание. Это Шура понял по тому, что Лёва попросил дать ему чем-нибудь прикрыться и скрестил руки на плоской груди, полосатой от острых просвечивающих костей. Укутался в свою футболку, посидел с минуту насупившись, а потом вдруг стал озираться по сторонам. С каждой секундой он выглядел всё более и более удивлённым. До него тоже стало доходить, и наконец усталость уступила восторгу. — Шур, — позвал он, глядя на мужа, сидящего рядом. Улыбнулся. — А я уже думал, мы снова проснёмся дома, и тот мерзкий пограничник нам: «Чего, свалить хотели? Передумали коммунизм строить? А вот хрен вам». — Да я тоже так думал… Проснулся — офонарел. Подымайся, пошли к родителям. А ты дом разглядел вчера? — Не, я вообще не помню, как мы из аэропорта добрались, даже на какой машине ехали… Только помню, что папа нас встречал, — Лёва немного смутился и подумал про себя: какой неблагодарный! Но Шура успокоил: — Я тоже нифига не помню, — и его губы на секунду растянулись в хитрой улыбке. — А, не, помню кое-что. Как ты ночью ко мне в штаны лез и говорил, какой я у тебя классный. Лёва, уже настроенный услышать что-то важное, закатил глаза и засмеялся. У них не принято было не смеяться над шутками друг друга и смущаться, сколько бы дурацкими и пошлыми эти шутки ни были. — А ты ещё плакал и просил тебя не домогаться, — поддержал Лёва. Вместе они больше всего на свете, наверное, любили разгонять непонятные истории. Вдвоём было весело, но ещё веселее это делать было перед кем-то. Так они однажды убедили одного Шуриного товарища в том, что познакомились в тюрьме, а Шуриным родителям, было дело, втюхали рассказ о том, что с Цоем после концерта водку пили. Можно сказать, у них был талант. Теперь оба устремили внимание на обстановку. В их спальне разглядывать было нечего: она оказалась совсем маленькой и наверняка созданной разделением на несколько частей какой-нибудь комнаты побольше или перестраивания прачечной. Кровать занимала треть всего места. Сбоку стоял деревянный комод с безделушками, которыми тётя Инна уже успела заполнить всё жилище вопреки местным традициям. Окно напротив кровати выполняло ещё и роль будильника, поскольку выходило на восток и на жилую улицу — хорошего сна часов хотя бы до восьми можно было не бояться. У комода — торшер на тонкой ножке с посеревшим от плесени абажуром. Плесени было много: влажность, сезоны дождей, — она могла появиться на овощах за пару часов и на одежде за пару дней. Под окном стояло кресло, на которое вчера ночью Шура кинул открытый пакет чипсов, поэтому сегодня на нём мальчики с ужасом обнаружили целую колонию муравьев, которых тут же поспешили разогнать. Лёва вообще не любил никаких бесшерстяных живых существ, если не сказать — боялся. Открыто брезговал и с отвращением говорил Шуре, если видел какое-нибудь насекомое или паука: «Убей.» Шура отвечал: «Так, мой Дон». Сейчас от отвращения его передёрнуло, а когда Шура предложил ему перекусить отвоеванными у муравьёв чипсами — его лицо само по себе приняло выражение под названием «инсульт» — настолько сильно перекосило. — Извините, забыл, что ты голубых кровей, — усмехнулся Шура. — Я не буду это есть даже если меня паяльником пытать станут. Ты бы мне ещё из унитаза хлебануть предложил, спасибо, пас, — продолжил поясничничать Лёва, выходя из спальни. Они сильно задержались. Хотели побыть вдвоём… или просто день начинать было страшно. День в новой стране, новом доме — день в новой жизни. Без преувеличения: уже в рамках крохотной спальни было очевидно, насколько всё изменилось. Звуки, воздух, климат… всё иначе. И это только начало! Будет куда иначее, как только они выйдут из этой комнаты, из дома, из спального райончика. Дом оказался двухэтажным, но маленьким. На втором этаже, кроме спальни мальчишек, была комната родителей — прямо за стеной. Она оказалась гораздо больше, но рассматривать подробно они постеснялись. Шура и в бобруйском-то доме не ходил в родительские места, даже в детстве, не то что сейчас — в двадцать лет, обретя какое-никакое чувство такта. Лёва вообще держался за его спиной и по сторонам смотрел опасливо, чувствуя себя даже не в гостях, а на экскурсии. Шура чувствовал то же самое, и всю радость пока что затмевала неловкость от мысли о том, сколько всего родители сделали для него, как мало он им помог и как много трудностей создал. От мыслей об этом ему натурально плохело, и он успокаивал себя только одним: изучит город, сводит Лёву в больницу — и тут же за работу, без промедлений. Прихожей и коридора в доме не было. В гостиной человек оказывался сразу с улицы, поэтому разуваться тётя Инна заставляла всех ещё на крыльце, и Лёва об этом помнил, а вот Шура — нет, и отсутствие коридора его очень удивило. В гостиной же была и кухня, и столовая: пространство разделяли только столешницы, поставленные буквой «П» по стенке. В углу стояли умный гудящий холодильник и старая, ничем не отличающаяся от советской плита, воняющая газом. На плиту взгромоздили несколько сковородок и кастрюль, для которых не сумели выделить другого места ни в одном из шкафчиков. Длинный обеденный стол был тут же. В остальной части комнаты расположились два плетеных дивана с непривычно жёсткими подушками и насколько кресел — стояла вся эта мебель полукругом напротив пузатого телевизора. От советских квартир этот дом отличался в первую очередь аскетизмом. Если жители родной страны любили визуальное изобилие — обои с рисунком, буфеты с множеством полок, резную мебель с разноцветными подушками, — то здесь была популярна простота. Выяснилось, что стены белые и голые не только в спальне мальчишек, но и в остальном доме. Возможно, это было связано с ценой, и где-нибудь в центре всё обстояло совсем по-другому — они не знали. Тогда показалось, что это местная мода такая. В дома побогаче и поцентральнее их приглашать не торопились — выводы пришлось строить с одного примера. Карась с женой и младшей дочерью спали в отдельной комнате на первом этаже, а вот Зойка жила в гостиной на самом большом диване. Её мальчики вчера даже не заметили. В первый день их ждала экскурсия по городу, такому разному и с первой встречи полюбившемуся. Он был меньше Минска в пять раз, но по плотности населения превосходил и выглядел с первого взгляда так, будто совместил в себе понемногу много разных городов. Оказалось, всего два: древний и совсем молодой, сорокалетний. Районов было несколько: центр, пляж, кварталы репатриантов (к которым и относилась Шурина семья — это слово впервые он узнал на этапе получения справок, и сейчас оно зазвучало особенно часто), кварталы местных и кварталы арабов. В последние родители им ездить запретили, хотя ни Лёва, ни Шура не припомнили, чтобы изначально хотели туда наведаться. На пляже долго не пробыли: подождали полчаса, пока Шура со своей белоснежной кожей обгорит, и поехали дальше. Лёва только переодеться успел, услышал от мужа заветное: «Ну всё, мне плохо» и понял, что их пляжная история на этом окончена. Но пляж ему понравился. Шура обещал сводить его сюда после заката, но зачем — Лёва не понимал. Это Шуре с практически вампирской чувствительностью, возможно, удастся позагорать под луной, а вот смуглый Лёва такой привилегии лишён был. Следом поехали в самый центр — там тоже подержаться долго было сложно, особенно Лёве, которого от специфичного запаха местной кухни замутило ещё быстрее, чем Шуру от солнца. Запах, конечно, заставлял содрогаться, но всё-таки поесть здесь пришлось, и об этом они не пожалели: Лёва наелся жареной куриной кожи, Шура (не любящий при этом мясо!) попробовал такой кебаб, который ему эту любовь вернул. Во время перелётов они почти голодали: еда в аэропортах была дорогая и невкусная, выезжать из них было нельзя, в самолётах кормили только один раз — спасаться пришлось чипсами и сладостями. Поэтому, оказавшись в центре гастрономической жизни Тель-Авива, мальчики наконец смогли почувствовать уже забытое чувство сытости. — Води меня сюда каждый день. Сколько мы за это отдали? — спросил Лёва Шуру на ухо, чтоб родители не слышали вопроса о деньгах. — Пару баксов. Я не знаю, как в шекелях. Это очень мало, у нас еда дороже… Раза в два. Трудно посчитать, но очень мало, — рассудил Шура так же негромко. Лёва немного успокоился и без зазрений совести взял ещё блинов с «нателлой? а, нутеллой!», которую никогда раньше не пробовал и в которую тут же влюбился. Вечером Шура купил ему целую банку нутеллы, и вместе они приговорили её, сидя на пустующем пляже уже без родителей. Живот у Лёвы ещё во время перелётов разболелся — их ребёнок тоже не спал и яростно протестовал против всего, чем бы Лёва ни занялся. Лёва сидел — получал по почкам. Ходил — получал по печени. Ел — получал по ребрам. Не ел — получал уже не пинки, а ненавязчивые, прозрачные намёки от организма в виде рухнувшего давления и старого доброго предобморочного состояния, что стоит всё-таки поесть. Днём Шурино чадо (когда что-то шло не так, чадо со слов Лёвы было именно Шурино, а когда было нормально — снова становилось их общим) тоже беспокойно крутилось, особенно от незнакомых вкусов и запахов, от жары… да от всего. А вечером унялось. — Я ещё не родил, а уже утомился его успокаивать. Что за чудовище ты мне подселил? — спросил Лёва, укладываясь на спину. Он не боялся что песок в волосы набьется и к одежде прилипнет — всё равно планировал до утра отмокать в ванне. — Это же хорошо. Значит, здоровый. Или здоровая, — Шура как всегда сохранял невозмутимость. — Кстати… завтра в больницу. Родители все свои связи подключили, чтоб нас приняли как можно скорее. Тебя там обследуют, назначат роды, зарегистрируют, запишут. Я смогу с тобой потаскаться, врачей попугать. Больницы тут крутые, говорят. Вот и увидим. — А за это платить надо? — Ну… Это не дорого. Не думай об этом. — Я не хочу брать у мамы с папой. — У нас тоже есть сбережения. — А разве ты не на них нам нутеллу купил? На проезд-то хоть осталось? — Осталось, осталось, не переживай. Вообще… не парься. Я планирую работать. — Я тоже. Только родить надо… Я же смогу работать? — Сможешь, Лёвка. Я же обещал. Ты всё сможешь. Работать, учиться… подучишь язык только и всё сможешь, думаю. Сдашь экзамены, поступишь… помню, ты хотел. — На актёрское? Смогу? — Лёва удивился. — Сможешь, Лёвчик, сможешь. Я хочу, чтоб ты учился. Может, даже на очном. В этом и есть весь смысл же, да? Представляю, приходишь ты туда на свои пары, красивый самый, играешь в театре, с ребятами общаешься. Прикинь, наверное, будешь самый древний на первом курсе. Я очень хочу, чтоб ты учился, правда, — Шура говорил искренне, поглаживая Лёвино плечо. — А мелкий? — Днём ты учишься — я нянчусь. Потом ты нянчишься — я работаю. По выходным батьки помогут, Карась — но если нет, будем отдыхать все вместе, мы же вроде как бы прямо семья, мы втроём будем. Нам и помощь не нужна, получается, — рассуждал Шура. — Тем более, учёба же в сентябре начинается, а в следующем сентябре уже, наверное, будет нашему месяцев десять… Зойку в десять месяцев одну оставляли вообще, но я это к тому, что уже это и не ребёнок, а почти человек, не беспомощный кулёк. — Шур, я в семнадцать иногда беспомощный кулёк, ты о чём? — Лёва засмеялся, приподнимаясь, чтоб уложить Шуру рядом. Шура взял его за голову и поцеловал в висок, убрав за ухо намокшие волосы. Нужно было возвращаться домой. Так закончился первый израильский день. Насчёт больниц слухи подтвердились — мальчики и представить не могли, что окажутся в таком месте. Это было круче, чем больницы, которые они видели в фильмах, потому что видели они обычно палаты и отделение хирургии, реанимации, а пришли в отделение планирования беременности. — Планирование беременности… — хмыкнул Лёва. — Хорошо мы спланировали, конечно. Ничего не скажешь, — Лёва подставил Шуре кулачок. — Да, план блестящий. Наше отделение планирования беременности — койка в коммуналке. Здесь как-то посерьёзнее, — Шура отбил своим кулаком. У обоих мелькала мысль, что над подобным всё-таки шутить нельзя, но запретить им было некому. Почему бы не посмеяться над собой? Пока Лёву смотрели и гоняли на УЗИ, Шура немного напряжённо ждал за ширмой. С врачом он договорился заранее, что при Лёве они обсудят только его здоровье, ребёнка, условия и роды, а более насущный вопрос, финансовый, останется за скобками только между ними. Врач согласился. — Видите ли, какое дело, — заговорил доктор на чистом русском. Его семья была из Петербурга, он тоже был из репатриантов, но гораздо более ранней волны, — есть небольшой нюанс. — Мой возраст, — вздохнул Лёва. — Нет, не возраст. Безусловно, пара лишних лет сыграла бы нам на руку, но на паузу здесь не поставить, увы и ах, мы будем справляться с тем, что есть. И вообще-то, позвольте вас успокоить: в восемнадцать лет рожать всё же легче, чем в сорок пять. Поэтому в каком-то смысле вы даже в выгодном положении. Лёва на секунду задумался о том, кому вообще может придти в голову рожать в сорок пять. Возраст этот казался не просил далёким, а недостижимым, чужим. Себя в сорок пять он не представлял. Шуриным родителям было сорок пять, и они были уже явно не в состоянии завести ребёнка. Сорок пять… громоздкая для них обоих цифра. Хотя Лёве и Шурины двадцать представлялись чем-то из параллельной вселенной. Он и к семнадцати-то едва привык… — Это хорошо, — Лёва кивнул. — Дело вот в чём. Не буду долго томить — вы знали, что у вас первая степень служения малого таза? — А, э… Ну, кажется, да. Я не помню. Со мной это не обсуждали, — стыдливо признался Лёва. — Я не совсем понимаю. — Это не что-то ужасающее, не патология, показаний к хирургическому вмешательству нет, но роды явно будут осложнены. Тем более первые роды в юном возрасте. — Первые? А вторые? — Будущее нам неподвластно, — доктор засмеялся. — А что, у вас уже есть план? Хотите погодок? — О нет, надеюсь, что нет! Просто интересно стало… Извините, что перебиваю — волнуюсь немного, — Лёве стало совсем неловко. — Безусловно, волнуетесь. Такое событие без волнения не обходится… Роды могут быть осложнены и длиться больше суток, нам просто нужно быть к этому готовым, особенно внутренне. У нас даже есть психологи, обычно юношам вашего возраста они необходимы. — Психологи? Да нет… Не надо, — Лёва даже немного испугался, что доктор считает его больным или странным и предлагает полечить голову. Психологом его пугали родители во время истерик — психологом, психушкой, всем на свете. Или это не про психолога было? Разницы Лёве никогда не объяснили, и он был уверен, что после встречи с психологом ему наставят диагнозов и до конца жизни закроют в комнате с мягкими стенами. Как это поможет родить, он даже подумать не мог. — Ну, вы всегда можете изменить решение. Услуги психолога входят в подготовку к родам. А ещё входят курсы будущих родителей, палата, питание, всё входит. Будете как на курорте. — Значит, мне будет больнее, чем остальным? — Лёва решил перейти сразу к тому, что его волновало. — Вам будет труднее, — сказал врач уклончиво. Лёва знал, что если врачи не говорят чего-то напрямую, то скорее всего в итоге он либо умрёт, либо его на части порвут. Такое было, когда ему вправляли нос. Врач тоже, помнится, сказал: «Придётся потерпеть», а потом сделал так, что Лёва перестал бояться смерти и вместо неё стал бояться вправления носа. Потерпеть пришлось настолько, что он орал на весь Минск. — А… Ну, ничего. Понятно. Ладно уж, — философствовал Лёва. На самом деле, очень даже чего и совсем не ладно и уж тем более не понятно, но что поделать… Только ждать. — Весь механизм родов вам объяснят на курсах, я всё равно не смогу в полном объеме дать информацию. Это очень интересно и совсем не страшно. И не так больно, как вы думаете. К тому же, вам повезло родиться дельтой — исключены разрывы из-за особой гибкости тканей, соответственно, риск смерти из-за кровопотери почти нулевой. Женщинам повезло меньше. Можете сказать спасибо своему организму, он сделал всё за вас, а вам остаётся ему просто не мешать. Лёва глянул на Шуру, который нисколько не смутился, в отличие от него. Почему-то Лёве не хотелось, чтоб кто-то другой слушал о гибкости его тканей и как ему с этим повезло, пускай Шуре он и доверял. А Шуре было всё равно. Казалось, его вообще ничего не способно вывести из душевного равновесия. И на самом деле, Лёва даже предположить не мог, что должно случиться, чтоб Шура испытал к нему отвращение. Шура не был романтиком и достаточно трезво представлял, что из себя представляют люди, а в особенности — что представляют его собственный муж. И откуда берутся дети, он тоже знал. А к концу приёма он вообще задал вопрос, который Лёву ошеломил: — А я немного изучал вопрос… в кино видел… В общем, иногда рожают с кем-то из близких. Может, и у нас так можно будет? Я бы помог. Ну, может, не врачу, а Егору Михалычу хотя бы. Поддержал. Чтоб не бояться. И мне так спокойнее. Можно так? — Смелые у вас намерения. Благие. Это приятно слышать, — врач вздохнул, — но должен разочаровать: у нас всё строго. Это очень помешает процессу. Вы можете потерять сознание, вам поплохеет, и тогда персонал будет заниматься вами, а не Егором Михайловичем. К тому же, в отделении всё должно быть стерильно. Ну и потом, ваше присутствие помешает расслабиться пациенту и сосредоточиться — врачам. — Совсем никак? Без вариантов? Я в обмороки не падал никогда. У нас мужика на заводе на станок намотало однажды, я помогал, и ничего… Не поплохело, — убеждал Шура. — Правила есть правила. Идёт тенденция смягчения, изменения порядков, но пока что я не могу помочь. Ваша помощь понадобится в другом, дел будет невпроворот, не переживайте, — доктор улыбнулся. Им даже назначили приблизительную дату родов: середина октября. Текущую неделю посчитали за двадцать седьмую. По логике вещей, это Лёва должен был попросить Шуру уйти, но случилось наоборот: попросил Шура. Обосновал тем, что Лёве нужно изучить отделение, а ему — заняться бумажками. Лёва не спорил. — А сколько это будет стоить? — спросил Шура, уже готовясь к самому худшему. Сумма прозвучала такая… такая, будто они договаривались не о том, чтоб человека родить, а о том, чтоб кого-то тихо и без свидетелей убрать. Шура не мог представить, что когда-нибудь кому-нибудь заплатит столь баснословные деньги, которых за всю жизнь ещё, казалось, не потратил. — Ну что ж, — Шура покивал. — Это не проблема. А я слышал, что можно брать кредит… Такое есть? — Такое есть. Нужны справки и документы, страховка. Вам должны помочь, это не займёт много времени. — А могут отказать? — Почти никому не отказывают, особенно тем, кто в репатриации. Есть работа, имущество, документы — уже хорошо. Вам не откажут. Особенно если есть, через кого договориться. Приложите усилия — они оправдаются. Шура никогда ещё так не старался оказаться кому-то должным денег. И у него получилось: справка оттуда, справка отсюда, документы на дом, страховка, первый взнос из отложенных денег — и всё в порядке. Ему шли навстречу, особенно если он немного приукрашал ситуацию. Да, Шура и правда мог кого угодно убедить в чём угодно, даже в одиночестве. С Лёвой бы получилось эффективнее, но Лёва не должен был знать и трети общей суммы. Так решил Шура. — Мы почти не должны. Я же говорил, не парься, — убеждал он. И Лёва не верил до конца, но и копать до истины не хотел: Шуру бы непременно это задело. Хотя УЗИ, анализы, осмотр — всё говорило о том, что опасаться практически нечего, Лёва нашёл, чего опасаться. Он стал мучиться по ночам. Видел во сне себя с залитыми кровью ногами, видел мёртвого ребёнка, видел, как в него суют руки и что-то пытаются вырвать. Ему снилось, как он впервые берёт на руки ребёнка, а тот не видит. Или не шевелится. Или шевелится, но шевелит только руками, потому что ног нет. Или орёт дурниной, так орёт, что понятно — это агония. Лёва постоянно гонял в голове мысль о том, сколько сигарет скурил в самом начале, и прикидывал, к чему это приведет. Ему не хотелось, но каждый раз он возвращался к этому если не в создании, то в подсознании едва ли не каждую ночь. Он метался по кровати и иногда кричал так, что слышал весь дом. Когда Лёва кричал — Шура просыпался и будил его. Включал прикроватную лампу, тряс за плечи, даже по щекам хлопал — Лёва спал очень глубоко и подолгу не приходил в себя. — Лёвка, это я. Просыпайся давай, вот так, — говорил Шура, усаживая изумленного мужа рядом с собой. — Не надо… — лепетал Лёва сонно. — Что не надо? Тогда Лёва протирал глаза, прикладывался к бутылке воды, оставленной заранее у кровати, жадно пил, снова тер глаза и смотрел уже сам на Шуру как на дурака: — Кому не надо? Ты о чём? — Да ты говорил… — Шура облегченно падал рядом с мужем и привлекал в свои объятия. — Во сне. — Опять кошмары. Не хочу… говорить. Вслух страшно рассказывать. — А мне слушать страшно каждый раз. — Ты тоже боишься? — Я? Ну… Я опасаюсь. — Я боюсь, что не смогу родить. Ублюдский таз. Они говорили недолго: оба вырубались через пару минут. Ещё могло быть так, что Лёва не кричал. Тогда Шура совершенно привычно, не соображая просто подминал его под себя и говорил сонно: «Спи давай». Лёва переставал вертеться и вскоре успокаивался, но не потому, что подсознательно чувствовал поддержку (будем смотреть на вещи реально), а потому, что сжимал его Шура крепко, практически тискал. С утра Шура чаще всего не помнил, что что-то происходило ночью. Даже если Лёву приходилось вполне конкретно успокаивать, это могло стереться из головы: Шуре приходилось так много волноваться и думать, что подобная рутина в полусознательном состоянии просто не запомтналась. Образования такого, которое бы ценилось в Тель-Авиве, у Шуры, конечно, не было. Он хотел пойти куда-нибудь на производство, но родители, можно сказать, запретили: долго он так не протянул бы. Шура и сам понимал, что тяжёлый труд пять дней в неделю по четырнадцать часов не совсем коррелировал с возможностью воспитания будущего ребёнка и помощи по дому. На кассе стоять Шура, по природе хмурый и грубый, тоже бы вряд ли смог, хотя был уже готов и на это, но волей случая до этого не дошло. Работа пришла к нему откуда не ждали уже спустя недели полтора после переезда. И даже больше того: работа пришла не только к Шуре, но и к Лёве. Получилось это случайно. Проводя очередной вечер на пляже, они встретились с компанией пьяных подростков, которые не просто заехали на пляж на машине, но и чуть её не утопили, что, конечно, не поощрялось. — Идиоты какие, ты посмотри… Хуже нас, — ворчал Шура. — Давай ментам позвоним, а то сейчас херни наделают, мало ли, утонут ещё, — предложил Лёва неуверенно. Они стояли уже на границе между дорогой и песком, решая, уйти или остаться. — Мусорнуться предлагаешь? — Шура хмыкнул. — Как Костыль говорил. Он бы не одобрил. — Можешь сам пойти их успокоить, если не хочешь мусорнуться. А если не хочешь получить по башке, то — вон, — Лёва кивнул в сторону большого телефона с облезлым синим капюшоном. Шура по башке получать сегодня не планировал, поэтому выбрал позвонить. Полицейские пообещали приехать минут через пять и попросили их дождаться, как оказалось — думали, что звонит охранник. Когда по приезде поняли, что совсем не охранник — удивились и отвели Шуру на разговор. — А ты откуда? — спросил у него дежурный на иврите. — Белоруссия. Советский союз. Репатриация неделю назад, — ломанно, но уверенно говорил Шура. — Работаешь уже? — Нет, ищу работу, очень хочу. — А что тут делал? — С мужем гулял. — Хорошо, что позвонил. Тут охранника нет, а нужен. Не хочешь? Работа смешная, ночью следить, чтоб ничего как сегодня не происходило. С десяти вечера до шести утра, пока пляж закрыт. Тут не охраняет никто, вот и повадились… Шура согласился не раздумывая. На утро его уже оформляли, а он возьми да спроси, положен ему напарник. Напарник только приветствовался, и в офисе немало удивились, что кто-то с удовольствием согласится на должность ночного охранника, так ещё и второго такого же притащит. Звонок Лёве домой. Лёва согласен и вообще в восторге: мало того, что работа нашлась, так ещё и работать он будет вместе с Шурой. — Это временный напарник, не больше месяца, — предупредил Шура в офисе. — Почему? — спросил, куря, оформляющий его на работу парень. — Беременный. Так можно? — Ну… Надо в уставе глянуть. Хотя ладно, напишет отказ от претензий — пускай работает. У нас тут просто. А вы вообще здоровые? — Нужны справки? — Да нет… Ладно, не парься. Главное, не бухайте на рабочем месте. Вот так они нашли первую работу — дешёвую, ночную, по уровню престижа находящуюся где-то на самом дне. А радовались так, будто попали в главный офис какого-нибудь Мерседеса в совет директоров. Лёве вообще практически невозможно было найти работу, а работать он хотел — не мог сидеть на шее у родителей, ещё и у чужих. И уж тем более он не мог позволить Шуру себя обслуживать и обеспечивать — не потому, что ему так уж претила модель «один работает дома, другой — на работе», нет. Он бы и рад помогать тёте Инне, писать песни и рисовать. Но помощь тёте Инне только мешала, а рисунки на хлеб было не намазать. Лёва хотел быть полезным, не хотел сидеть дома и деградировать, быть обузой. Он боялся, что Шуре надоест тот, кто не может себя обеспечить, потому что наверняка Шуре нужен кто-то того же уровня: целеустремлённый, самодостаточный, взрослый. Лёва дежурил с десяти до часу ночи, а Шура в это время дремал. С часу до шести уже дежурил Шура, а Лёва отдыхал. Лёвин режим и до работы был примерно таким, поэтому почему бы на нём не подзаработать? Родителям они говорили, что охраняют море. Поэтично, но не убедительно. Родители всё равно умоляли их отдохнуть хотя бы перед родами, потому что: — Наработаетесь ещё, насмотритесь. Лет двадцать глаз не сомкнете. Отдохните хоть сейчас. Не хотите? Ну что сказать… Ну дураки дураками, что. Но по-другому дураки дураками не могли. Ни один, ни второй. Юные, амбициозные и такие наивные, что аж удивительно. Работа в двадцать и уж тем более, тем более в семнадцать — это приключение. Сколь бы трудной она ни была, всё равно гордость берёт — приносишь деньги, при выходе из дома, важный и серьёзный, оповещаешь родителей: «На работу!», обустраиваешь своё место. Лёва и Шура с первого дежурства стали называть друг друга коллегами и бизнес-партнерами и похихикивать над этим. Работали в двухкомнатной будке в самом конце пляжа. Первая комната — крохотная: раскладное кресло и пустые полки. Вторая комната — большая, обзорная: телевизор, стол с документами и книгами, телефон, рации, диванчик. Парни притащили сюда несколько упаковок сладостей, радиоприемник, гитару, молескин, альбом для рисования и все принадлежности, пару книжек, чайник, заварку, даже плакат с Дипиш Мод повесили, который за бесценок достался на ярмарке. Работать было легко. Шура раз в несколько смен гонял ребят, приехавших ночью искупаться, но на этом вся активная деятельность кончалась. В остальное время они писали и играли песни, болтали, гоняли чаи. — А если мальчик родится, как назовём? — спросил Шура в одну из таких ночей. — Я об этом думал… Так и не придумал. Мне бы хотелось назвать в честь тебя, может быть, — предложил Лёва робко. — Сан Саныч? Серьёзно? Чтоб он из тебя вылез уже с бутылкой самогона и с залысиной? — Шура захохотал. — Нет! Не допущу. Только через мой труп. — Тебе должно было быть приятно! Ладно. Я тебя услышал. Я запомнил твои слова, — Лёва закатил глаза. Они сидели друг напротив друга: Лёва — на диване, Шура — на стуле, покачиваясь. Лёва в знак серьезности положил ему на колени свои голые ноги. — Мне бесконечно приятно, но пожалуй откажусь. Можно назвать в честь кого-то, но не в честь нас. Знаешь… Я думаю, имя Миша… Твой папа, Карась… — Миша, — Лёва улыбнулся уголком губ. — Красивое имя. Если родится похожим на Мишу, пускай будет Миша. А если девчонка? — А я уверен, что девчонка. — А звать её как будем? Так и будем — девчонка? — Ну… — Шура пожал плечами. — Ты же не просто так заговорил. Как хочешь назвать? — Я уступаю. Подумаем вместе. — А чье мы хотим отчество дать? — Твоё, — ответил Лёва вопросительно. Об этом они уже говорили. — А фамилию? — Да тоже твою. Обсуждали же. Маразм подкрался незаметно? — Лёва закинул ногу Шуре на плечо и большим пальцем качнул его чёлку. Шура схватил ступню обеими руками, укусил и отпустил только тогда, когда Лёва вскрикнул. Если они друг друга кусали, то до ора, не меньше; если щекотали, то до слёз, соплей и мольб о пощаде. Пацаны, что поделать. — Лёвка… Во-первых, у тебя ноги пахнут вкусно. Во-вторых, у ребёнка будут мои отчество и фамилия — а я даже его не рожаю. Пусть хоть имя от тебя. — Правда? — Лёва округлил глаза и подался вперёд. — Правда, конечно. Давай по очереди называть. Я назову второго, — Шура протянул руку. — Идёт? Коллега. — С вами приятно иметь дело, — Лёва с удовольствием пожал руку. — Я когда раньше думал о семье, о детях… мне всегда виделось, что дочь у меня будет Сонька… Не знаю, почему. А ты представлял семью? — Да. Мне тоже казалось, что будет дочь. Даже несколько. Много мелочи. Я думал, мы переедем, заработаем на квартиру и тогда, лет в двадцать пять, будет у нас дочка. Как-то так. Представлял тебя беременного и себя с малой на руках, — Шура говорил мягко и мечтательно. — Да! И вот, у меня в голове её звали Сонька. София. Можно? — Лёва посмотрел так, что даже если бы до этого было нельзя, то стало бы можно. Шура не вынес очарования — смутился, отвернулся. — Тебе всё можно. Сразу после оплаты у них случилось первое занятие в группе для молодых родителей. Кроме них, там было человек пятнадцать — пять пар, пять человек отдельно. Шура отпустил бороду и с каждой неделей с виду взрослел на пару лет. Лёва не взрослели совсем: мальчишеское лицо, ещё совсем детское, какое-то парадоксально огромному беременному животу невинное. Парой они выглядели… своеобразной. У некоторых закрывались нехорошие мысли на их счёт. Лёва постоянно спрашивал: «Можно?», «Разрешаешь?» И заглядывал Шуре в глаза, будто чего-то опасаясь, пытаясь предугадать. Шура иногда грубовато брал его за плечи и дёргал на себя и всегда пристально наблюдал за всеми, кто хотел пообщаться с Лёвой. Они не осознавали, насколько странными казались с этими своими привычками. На первом занятии смотрели видеозапись родов. Группа состояла из дельт, смотрели тоже на дельту. Лёва покраснел так, что заболели уши, но смутило его не увиденное, а тот факт, что Шура тоже увидит и начнёт думать о нём в таком ключе, начнёт представлять не самые приятные вещи, естественные, конечно, но всё не самые приятные. Но Шура не выглядел отвращенным или испуганным, разве что задумавшимся. Потом разбирали по частям этапы родов и всё, что с этим связано. Дома Шура особенно крепко и долго обнимал мужа и признавался, как дорожит, хотя его искренние признания всегда были редкостью. Интересное началось на втором занятии, когда их хотели научить пеленать, кормить, переодевать, обувать младенца. Учились на макете. Макет Лёвы и Шуры оставался то без готовы, то без руки, то без ноги, и сначала над ними тихо под хихикивали в ладошку, а потом — уже вместе с ними — открыто хохотали. Мальчики были не против повеселить народ, но и нарочно не ошибались — это само собой выходило. Другие будущие родители были гораздо взрослее, чем Лёва и Шура, и куда серьёзнее. Шура любил пошутить, Лёва — покривляться. Вместе они напоминали не столько пару, ждущую ребёнка, сколько комедийный дуэт в вечном перфомансе. Шура иногда ни с того ни с сего начинал щекотать Лёву или чесать его макушку, а Лёва мог в этот момент корчить рожи. Но течению занятий они не мешали и слушали всегда внимательно, насколько это было возможно для двоих вчерашних детей. После подготовки стало гораздо спокойнее. Они научились всему, что было необходимо, а тому, что было обходимо, должны были научиться уже после рождения ребёнка. Оба теперь умели заваривать смеси, делать пюре, знали, как запеленать ребёнка разными способами, убаюкать, как правильно держать и купать. Но в то же время они не знали ничего — так им и сказали. Сказали, что нет ничего лучше практики. Лёва перестал видеть свои ноги уже неделе на двадцать пятой. На тридцать третьей же неделе, когда ему исполнилось восемнадцать, он уже успел забыть, как эти ноги выглядели в принципе. Шура говорил что-то про его нескончаемые синяки на коленках, но Лёва внимания не обращал. Синяки брались из ниоткуда. Ноги сильно отекали, да и лицо тоже. А вот волосы отрасли и стали гуще по меньшей мере раза в два, да и сыпь сошла, кожа больше не была воспалённо красной. Челка теперь доставала до подбородка, а из-за неё неизменно глядели два голубых печальных глаза. Лёва не узнавал себя и даже не понимал, нравится ему это или нет, но он точно никогда раньше не взрослел так сильно за такое короткое время. Его день рождения отмечали скромно. Шурины родители подарили набор сладостей, Карась — новый молескин, а Шура — модные красные кеды, которые Лёва присматривал каждый раз, когда они гуляли в центре. Шура в честь любимого мужа вспомнил юность и выпил больше, чем было нужно для хорошего настроения. После праздника остался мыть посуду, когда остальные разошлись по спальнями. Лёва, одетый в пижаму — старомодные рубашку и штаны в вертикальную полоску, — расправлял кровать, когда зашёл Шура. Шура был румяным, весёлым и совсем не уставшим. Обошёл кровать, залез и подполз к Лёве на четвереньках, ткнулся лбом в живот, боднул. — Привет, — сказал достаточно чётко. — Привет, — Лёва погладил его по влажным от жары волосам. — Поцелуемся? — предложил Шура, натянув самую обворожительную улыбку в арсенале. — Не знаю. Зачем? Я тебе всё равно больше не нравлюсь, — Лёва пожал плечами. Он не мог не воспользоваться случаем — начал заигрывать. — Ты? Мне? — Шура картинно удивился. — Как это ты мне не нравишься? Ну-ка иди сюда. Он сел по-турецки и потянул Лёву к себе — тянул, пока не усадил между своих ног. Тогда зарылся носом в его волосы и шумно выдохнул, специально прихрюкивая. Лёва хихикнул, набросил на лицо чёлку, застенчиво глядя вниз. — Ты мне нравишься, — протянул Шура хрипло и театрально Лёве на ухо, освободив его из-под вьющихся выгоревших волос. Коснулся губами серёжки-гвоздика, прихватил мочку уха, заставив Лёву пискнуть и дёрнуться. — Ну всё. Пусти, не тискай, — Лёва сказал уверенно, твёрдо, но Шура понимал, что ничего это не значит. — Ты лезешь, потому что пьяный. А так… Я похож на бочку. Кому это понравится? — Не провоцируй, — Шура взял Лёву за обе руки, сжал совсем слегка, отпустил и снова сжал. — Я огромный, круглый, ещё и не стригся чёрт знает сколько. У меня из-за щёк уже глаз не видно. Я тоже себе не нравлюсь, ничего в этом плохого нет… Может, рожу, похудею, подстригусь — тогда заслужу твою благосклонность. А пока… ни ласки мне, ни любви, ни даже поцелуев, — Лёва вздохнул, наклоняя голову в ту сторону, с которой Шура целовал его в шею — как бы пытался помешать, но на самом деле только раззадоривал. — Лёвчик-Лёвчик… Дурачье, — Шура отстранился, чтоб поругаться, облизнулся. — Ты это по правде? — Кто знает. — Я не хотел приставать. Я же не знаю, что тебе нужно. Если бы я не мог из-за пуза даже красоуки завязать, мне бы не хотелось, чтоб в меня ещё и членом тыкали. Ты вообще круто держишься, я себя таким чмом рядом чувствую… И помочь никак не могу. Хоть не мешать, — Шура путался в слогах и словах, но это придавало ему живости, убедительности. Лёва засмеялся, развернулся к мужу и надавил ему на грудь, укладывая. Сопротивляться Шура не стал: лёг, заложил руки за голову. — А я секси? — спросил Лёва, забираясь сверху. Вильнул узкими бедрами, наклонил голову вперёд, глядя исподлобья. Была у него привычка так наклоняться, и выглядел он из-за этого затравленным, скромным и маленьким. А ещё то потому, что челка глаза закрывала, то ли ещё почему, всё чаше окружающий мир представал нечётким и как будто с аурой, с толстой обводкой. — Ты? Спрашиваешь ещё! Лёвчик… Ты круче, чем Мадонна. И чем Леннон! Ты очень секси, даже когда похож на бочку. Теперь вон у тебя какие изгибы, а ты раньше переживал. Формы бочки — тоже формы, есть за что подержаться… Во, — Шура устроил руки у Лёвы на бедрах. — Мягко как… Оставайся таким всегда. Секси бочка. Всем на зависть. — Ну спасибо за комплимент, — Лёва взял подушку и придушил любимого мужа, глухо хохочащего над своими же словами, — мудак. *** Мальчики прочитали в одной умной книжке, что детям не нужно много игрушек: пары плюшевых, пары твёрдых и пятерки развивающих до полугода будет достаточно. Внезапно оказалось, что они не нищие, а просто очень прогрессивные родители, которые на самом деле просто не хотят разбаловать своего будущего ребёнка. Так было задумано. Полтора десятка необходимых игрушек было куплено на рынке: тряпичные куклы, погремушки, мишки, зайцы… Всё, что было нужно в первые месяцы жизни. Со́сок купили с запасом: аж десять штук сразу. Бутылочки, смеси, подгузники. Вообще-то, они не знали, что такое одноразовые подгузники и пеленки: в Минске их не было и быть не обещало. В какой восторг пришли оба, когда поняли, что не должны будут по несколько раз на дню стирать детские вещи — не описать словами. Закупились в промышленных масштабах, будто Лёва носил под сердцем целый детский сад. Лишним не будет. Распашонок и пижам решили взять всех цветов и форм, взять побольше, потому что понимали, что скоро некогда будет что-то мыть и сушить. Шура с удивлением, трепетом и страхом смотрел на детские варежки и носочки: они были просто крохотные. Он представлял, как вместо маленькой белой варежки скоро будет держать в ладони кулачок своего ребёнка, и у него щемило в груди. Он отгонял от себя эти мысли, чтоб не радоваться раньше времени и распробовать момент по-настоящему тогда, когда он настанет. Он боялся, что ещё не должен был расслабляться. За неделю до родов Лёва немного ослаб и больше не работал. Живот у него вырос так, что ему теперь нужна была Шурина помощь не только в обувании, но и в одевании: сам он не мог больше наклоняться, приходилось держаться за Шуру, надевая штаны. Шура предлагал обычно сам, и слава богу: просить Лёва о таком не мог. Когда Шуры не было, одеваться приходилось лёжа на спине. Со стороны он напоминал майского жука, барахтающего лапками, но жук хотя бы не был вширь больше, чем в высоту. А вот Лёва, как ему самому казалось, был. — Я немного боюсь. Я боюсь, что он родится и не заплачет, что задохнётся, или что я не смогу. Просто не смогу и всё. Я слабый, — признался Лёва как-то перед сном. — Ты не слабый, не наговаривай. Вон как отжимался круто раньше, подтягивался, бегал без остановки. Ты так-то тот ещё культурист, родишь как нечего делать, вот увидишь, — подбадривал Шура, хотя сам сомневался и боялся. — Не в этом плане слабый, скорее… Ну вот представь. Тебе больно, страшно, иногда прям сильно больно, а нужно ещё и напрягаться, когда говорят, ходить, сидеть, дышать по команде. Представил? Это трудно. Я просто боюсь, что нервы сдадут. Хорошо, если будет часов двенадцать — а если несколько дней? Шура успокаивал и уговаривал Лёву, пока тот не уснул. А сам Шура не уснул в ту ночь вообще. В любом случае, отступать было некуда. За пару дней Лёву начало тошнить сильнее, чем в первые недели беременности, и Шура перепугался до чёртиков. Потащились в больницу: один зелёный, другой бледный. Там их сразу успокоили, сказав, что организм просто чистится перед родами, и так должно быть обязательно. На этих словах Шура задрожал, а Лёва заулыбался: его предвкушение, несмотря на страх, внезапно оказалось до непонятного радостным. Шура теперь боялся куда сильнее, но не демонстрировал: тоже улыбался. После УЗИ их отправили домой. Инструкцию врач дал простую: схватки переживать дома, пока интервал не будет меньше пяти минут. Приехать можно было и сразу, да и остаться в целом и с первого визита было можно, но Лёва не хотел. Он был готов провести дома сколько угодно времени и в больницу ехать не собирался до последнего. Первые схватки он почувствовал по пути домой с УЗИ. Они оказались совсем короткими и слабыми, после них ничего не последовало. Спазм как от удара током — и всё. До настоящих схваток он ещё сумел поспать, немного поесть и много времени пообниматься после этого с унитазом, после чего решил, что в следующий раз поест лучше уже после родов. Всё равно голода он не чувствовал. Родители Шуры тоже были рядом, но не настолько рядом, чтобы смутить. Тётя Инна знала, в какой момент отдалиться и оставить в покое — не так уж давно Шура появился на свет, чтоб она забыла, каково это. Схватывать по-настоящему его начало ночью, прямо во сне. Он проснулся от боли и сразу понял, что это точно, точно то самое. В низу живота тянуло, сам живот был просто пугающе низко, в комнате стало жарче, чем обычно. В горле сушило — казалось, вся влага ушла наружу, потому что, немного придя в себя, Лёва обнаружил, что его футболка совсем мокрая. Он кое-как приподнялся, не понимая, плохо ему или нормально. Кричать не хотелось, но хотелось снова уснуть и чтобы всё закончилось. Пихнул Шуру локтем, потом от бессилия стал попинывать. — Шур… Просыпайся, — простонал Лёва тихо, чтоб не потревожить родителей. Меньше всего ему сейчас хотелось чужого внимания. — М? — Шура повернулся к мужу, щурясь. Лёва включил свет и снял футболку — та противно липла к телу. Он, испуганный и больше прежнего неловкий, дрожал как на морозе и ничего не мог с этим поделать. Озноб и жар одновременно — что может быть отвратительнее? — Всё. Я рожаю, — сказал Лёва как можно спокойнее. Очень уверенно. — А? Подожди, — Шура не то что проснулся — он вскочил. Включил лампу со своей стороны кровати, хотя и с Лёвиной стороны света хватало. Просто Шура тоже волновался и забивал это волнение привычными, доведёнными до автоматизма действиями. — Откуда ты знаешь? Ты чего голый? — Очень вспотел… Дай мне что-нибудь, — Лёва оторвался от спинки кровати и положил обе ладони на живот. — Знаю… Просто знаю. Такое ощущение. Схватывает сильно. Это точно уже, только я не понимаю… Дурацкое состояние. Шура сам надел на Лёву свежую футболку, помог ему собрать волосы, принёс из ванной несколько влажных полотенец, чтоб умыться и сбить температуру — Лёве было душно. Час Лёве становилось то лучше, то хуже. А потом внезапно захотелось кричать. Было такое чувство, словно внутри всё закрутилось и зажалось, словно его кто-то щипал и пытался вытянуть из него всё, что в районе пупка. Первым делом было именно желание кричать, а не боль, но он знал, что кричать нельзя, поэтому тихо замычал, ткнувшись Шуре в плечо. Шура уже и сам вспотел. Всего, чему его учили, в голове как не бывало. Он обнял Лёву и посильнее прижал к своему плечу, даже разрешил: — Кусай меня, если надо, прямо кусай. — Я так не могу, дай… Что-нибудь… Быстро! — Лёва говорил так, что Шуре не оставалось ничего, кроме как сделать всё по его словам: он протянул Лёву подушку, в которую тот вгрызся и снова замычал. Шура не мог представить, каково это, но очень бы хотел знать. Он ни капли не жалел, что видит всё происходящее. Даже не потому, что Лёве нужна помощь, нет. Просто потому, что хотел участвовать в том, как его ребёнок появляется на свет, хотелось видеть и знать. — Лёвчик? — Шура заметил, что его муж отнял подушку от лица и лёг на неё. Позвал с опаской. — Шурик, — ответил Лёва неожиданно и неравно ситуации мягко. Слабо, но не просто слабо, а точно мягко — ласково. — Что тебе сейчас сделать? Давай принесу воды? Может, поедем в больницу? — Шура был близок к тому, чтоб начать молиться. — Нет, ничего не надо. Полежи со мной. Обними меня, — Лёва лежал спиной к Шуре, но по голосу Шура понял, что он плачет. Послушался — сделал всё так, как хотел Лёва. От себя добавил поцелуй в плечо. — Тебе так больно? — Нет, не особо больно. Просто так… сильно. Я расчувствовался, я не от боли плачу, — Лёва вытер слезинки, а новых уже не навернулось. Уже под конец фразы интонация выровнялась. Дома они пробыли до утра. Лёва решил, что самой удобной позой для него будет спуститься на пол, встать на колени и опереться корпусом о кровать. Головой в подушку, коленями в мокрые полотенца, чтоб не натереть. Последнее Шура придумал. Шура не отпускал его ни на секунду. Даже не обнимал, а хватался, держался за Лёву. За Лёву, которого ему однажды пришлось скручивать, чтоб обработать разбитые коленки заделкой. За того Лёву, который от этой зелёнки визжал как дикий. За Лёву, который сейчас оказался куда более стойким, чем Шура. Лёва боялся с каждой схваткой всё сильнее, и уже через три часа просто выдохся, измотался. Шура никак не мог ему помочь: не мог сделать анестезию, не мог сказать, какую позу принять, когда нужно расслабиться, а когда напрячься. С ним было спокойно — он обнимал, когда было нужно, а когда было нужно — держал за обе руки. Но оставаться с ним наедине было рискованно в любом случае, а уж в Лёвином — тем более: раскрытие могло начаться в любую секунду, а могло вообще не начаться, и он бы истёк кровью прямо тут, на полотенцах, на которых стоял. Лёва пока не мог представить, как оторвётся от дома — ещё не родного, не своего, но всё же мало-мальски привычного, — и от мужа. Ему было страшно даже думать о том, как он приедет в больницу и останется с врачами, которые уж точно не станут целовать его в щеки и гладить по спине. Но так было необходимо, даже не Лёве, а его ребёнку, ради которого — они с Шурой отчётливо поняли именно сейчас — их маленькая семья была готова на что угодно. — Надо ехать, — между схватками сказал Лёва. Он хотел помыться, заплестись, подобрать бельё покрасивее, даже в ванную пошёл — сам, оставив Шуру вытаскивать в коридор сумки. Да так в коридоре и стал сползать по стенке, даже не в силах закричать: ему стало настолько больно, что казалось, будто он никогда больше не сможет разжать зубы — отдало в ноги, в пальцы, в голову. Хватило мужества позвать Шуру и сохранить равновесие. Тот уже разбудил отца и перенёс все нужные вещи. Подхватил Лёву под руки, поставил, придержал. Боль длилась не больше минуты, после чего отступила и… всё. Всё, Лёва больше не рожал. В один момент ему стало легко, смешно и хорошо. Как не бывало ни схваток, ни спазмов, ни боли. — Ой… Ну всё, по-моему, — сказал Лёва. — Что?! Что всё, Лёвчик? Родил?! — испугавшись, Шура сделал пару шагов назад, чтоб оглядеть Лёву в полный рост. — Нет… Мне лучше. Принеси попить, — Лёва неловко опустил глаза. — Не знаю, почему так, но мне правда лучше. Может, не ехать пока? По пути до больницы Лёва уже передумал рожать, а на парковке ему снова стало не до шуток. Схватка, боль, до чёртиков напуганный Шура держит за руку. Как заходил в больницу — не помнил. Память вернулась в воде: его повели в душ, хотя он, вроде, пытался сопротивляться — говорил, что вот-вот родит, что уже не может ждать. Конечно, Лёва ошибался, и врачи это знали. — А я тут один буду? — спросил Лёва уже в палате, когда медбрат, сев за его спину, медленно вводил в поясницу длинную иглу. — Да, никто тебе мешать не будет. Сейчас полегче станет, уснёшь. Проснешься — будешь рожать, может быть. Но ещё не скоро. — Но у меня же схватки… — У тебя раскрытия нет. — Понятно, — Лёва вздохнул, сжимая край ночнуши. — А когда будет? — Когда поспишь. Это процесс не быстрый. — Я не хочу спать, боюсь. Можно я просто полежу? — Можно, но всё равно скоро уснёшь. Тебе надо отдохнуть, — медбрат чуть подумал. — Это там твой муж в коридоре? — Я не знаю. Тут должно быть много мужей, — Лёва пожал плечами. Запищал по нарастающей, застонал, взявшись за спину. Чтобы не показаться слабаком, из последних сил подобрал слова помягче: — Неприятно… Что это такое? — Это анестезия такая. Твой муж с длинными волосами, с плотной фигурой. Невысокий. — Мой? Да… А что он тут делает? — Ну, не погоним же мы его пинками. Сидит, ждёт. Он не уходил. Лёва не собирался спать, не собирался, но в итоге вышло так, что он едва дождался, пока анестезия подействует, и тут же заснул. Его постоянно тянуло в сон, и на занятиях рассказывали, что поспать перед родами — это хорошо, — и всё равно он не мог понять, как же это так: во всём организме черти-что творится, ребёнок просится на свет, в низу живота каждые пару минут сильнейшие судороги — значит, самое время отдохнуть? Это всё казалось такой глупостью, таким не настоящим. Лёва просто не верил, что всё должно происходить именно так. Если бы всё случилось так, как предполагали медбрат и врачи, то было бы слишком просто. Лёва чувствовал, что ещё придётся постараться, что на самом деле всё только начинается. Никто не обещал Лёве лёгких спокойных родов, но и на то, что затянутся они на двое суток, никто не рассчитывал. Последние сутки Лёва плохо помнил: его больше не обезболивали, потому что было нельзя, он не мог ни пить, ни есть, ни уж тем более спать. Схватки то появлялись, то исчезали, но Лёва с ужасом обнаружил, что уже не обращает внимания: он настолько устал и испугался, что уже плохо чувствовал тело. Сейчас его можно было резать на живую, и он бы не просто не почувствовал, но и не возмутился бы даже этой идее. Никогда ещё он не бывал таким покорным и послушным. Если ему говорили лежать на спине, он лежал, несмотря на боль, если говорили ходить — ходил, хоть и чувствовал, будто его таз сейчас рассыпется. Боль уступила усталости. Пот лился градом, пальцы рук уже не слушались и были, как и лицо, бледными и холодными. Из носа уже дважды шла кровь. Капилляры в глазах тоже лопнули, и пожалуй внешне это было самое страшное. Видеть Лёва тоже стал гораздо хуже — размыто и тускло. Он уже готов был смириться с тем фактом, что из акушерского отделения его доставят прямиком в морг, и это оказалось совсем не страшно. Страшно было утянуть за собой ребёнка. Лёва не винил в происходящем ни его (её! он всё же так надеялся, что её!), ни Шуру, ни врачей, ни даже себя. Он поразительно легко смирился, что скоро весь будет холодным и бледным, но у него была причина не становиться таковым хотя бы раньше времени — хотя бы до того момента, пока он не услышит детские крики. Только услышит — сразу умрёт, непременно. Только родит — тут же можно будет спокойно помирать, и никто ему не помешает. Так Лёва решил. Чувствительность вернулась, когда о нём вспомнили врачи и решили проверить раскрытие. — Ой! — Лёва дёрнулся и сжал в кулаки окоченевшие пальцы. — Больно! Не надо… лезть. Давите. Ай, всё, не надо! Он знал, что от его пожелания малое зависит, но бессилие толкало на истерику. Истерики у Лёвы были ещё детские, наивные: он никого не ругал, никого не посылал, он просто умолял. — Это не я давлю. Это твой ребёнок. Сейчас уже родится! — радостно сообщил врач с лицом, расплывчатым для Лёвы настолько, что невозможно было определить, откуда звук доносится: сплошное пятно. — Правда?! — Лёва оживился и пока умирать передумал. Нужно было выполнить задачу, ради которой его сюда привезли. Нужно было наконец собраться с силами. — Да, сейчас мы тебя повезём рожать. Ты молодец… Матерь божья! Тебя же привезли часов пятьдесят назад! Но раскрытие хорошее, наконец-то. Вот, значит, как… Не напрягайся пока, отдыхай. Скоро надо будет попотеть, но это уже последнее. Через час будешь свободен. — Час?.. час?! Нет, подождите! Я не чувствую, что уже всё! Он задохнётся! — испугался Лёва, закрывая лицо ладонями. — Нет, так точно нельзя, нельзя ещё… Будет плохо. А где Шура? Я его давно не видел. Лёва немного бредил, но никого это не смущало: напряжение, страх, недавняя анестезия. Да и на самом деле редко какой врач обратит внимание на такую безобидную околесицу: Лёва не орал, не дрался, даже не плакал — значит, пускай хоть стихи рассказывает, лишь бы не мешался. Лёве больше не было больно. Ему было тяжело. В этом его не обманули. Теперь ему нельзя было даже дышать по своей воле — всё контролировал акушер. С каждым вдохом Лёве казалось, что кислорода становится всё меньше, и он втягивает последнее. С каждым разом, что он моргал, угол обзора сужался — росла чёрная рамка, сокращающая картинку до маленькой точки, на которой Лёва пытался сконцентрироваться. — Так, давай нормально! Ты себя таки жалеешь! Вот сейчас сильно — вдыхай и на выдохе толкайся, напрягайся как надо и не ломай тут комедию! — ругалась на него медсестра на русском, но с ярким Одесским акцентом. — Бортник, удели внимание, пожалуйста! Тут все ради тебя собрались, слышишь? — Да, — кое-как ответил Лёва. До этого он вообще не думал, что ещё в состоянии говорить. — Рожать сегодня будешь или как? Чего, уснул, что ли? Ну-ка собирайся, лежит, а ребёнку твоему плохо и больно, сейчас належишь тут на инвалидность! Ну-ка собирайся, Бортник, а то всё, кесарево уже нельзя. Давай, на «три». Раз. Два. Три. Лёва сделал всё, что мог но не почувствовал этого. Почувствовал, как больно стало в челюсти, и услышал шум — настолько крепко свёл зубы. Почувствовал, как от хрипа (или крика?) заболело горло. Почувствовал ещё, как заламывает пальцы в кулаках, и как ногти врезаются в ладони не то что до белых следов, а прямо до крови. Не почувствовал уже ни напряжения, ни прилива той силы, с которой напряг мышцы живота в последний раз, не почувствовал, как всё окаменело. Даже не почувствовал, что родил. Всё до этого чувствовал, а вот это — нет. Уже не мог. Первым делом он услышал: — О! Вот, молодец, так бы сразу! Молодец, Бортник, хорошо! — от строгой Одесской медсестры. А потом услышал такой крик, что испугался: может ли так кричать то создание, что секунду назад появилось на свет? Как такое может быть? Взгляд не фокусировался, и он всё так же расплывчато видел, как врач достал маленького розово-фиолетового человека, обвитого пуповиной, распутал, шлёпнул и осторожно положил на пеленку, постеленную Лёве на живот поверх одеяла. Человек судорожно поднял руки, тоже, как и Лёвины, с кулаками, салютуя, и продолжил кричать — дрожь ощущалась через все подстилки, Лёва её чувствовал так, словно они всё ещё были одним целым. Неужели их разделили? Лёва протянул руку, которая снова ощущалась как его собственная, и прикоснулся к этому маленькому, совсем ещё новому человеку — к мокрой голове с тёмными волосами. Прикоснулся несмело, хотел спуститься ладонью ниже, но вдруг одернулся и обеими руками стал расправлять кулачки своего творения и пересчитывать пальчики. Один, три, два, пять, семь, что там дальше? цифры путались и скакали, но вроде пальцев оказалось столько же, сколько и у него. Человека забрали уже через пару секунд, подняли, чтоб продемонстрировать во всю длину, и Лёва с удивлением обнаружил, что человек… … девочка. — Сонька, — Лёва заулыбался, не легко и бессильно, нет — заулыбался не жалея до крови искусанных губ; он и засмеялся бы, если б мог, но мышцы пресса словно атрофировались от пережитого напряжения. — Ты имя уже придумал, что ли? — спросила медсестра, забирая малышку. Отрезали её совершенно не заметно для Лёвы, он даже не понял, когда это случилось. — Угу… Давно. Мы её так ждали. А куда вы? Не надо, оставьте мне, пожалуйста, — Лёва потянулся к Соньке, но ему сильно надавили на плечи и оставили лежать. — Мыться и кормить. А ты отдыхай. Завтра увидитесь, — ответила медсестра, окуная кричащую малышку под кран. Лёва вправе увидел, как моют новорожденного, и его испугало это похлеще, чем все прелести родов: медсестра просто положила его дочь на свою ладонь и сунула под струю воды. Лёва помотал головой и снова потянул руки вперёд, уже не пытаясь приподняться. — Оставьте мне… Пожалуйста. Пожалуйста, не уносите, я её не разглядел, её могут потерять, — заговорил Лёва тихо, но уверенно и, как ему самому показалось, строго. В это время Соньку измеряли и взвешивали. — Не потеряем. Вот, — медсестра снова положила Соньку, теперь уже изумленному Лёве на грудь, до этого вздымающуюся часто и высоко и в миг замершую. Сонька оказалась тяжёлой, бодрой и совсем уже не фиолетовой. Волосы торчали, уши — тоже. Совсем Шурина. Поразительно Шурина. А рожать пришлось Лёве. Несправедливо. Лёва провёл непослушной мокрой ладонью по длинной спине и коротким ножкам дочери, стараясь не надавливать, а медсестра повесила ей на запястье бирку. Такую же следом повесили и Лёве. На Сонькиной бирке значилось: «17.10.1990, ж, Бортник, 46 см, 3 200». Её унесли, а Лёве вместо дочери на живот положили грелку со льдом. Он окончательно решил не умирать и даже захотел есть. И курить. И пить, пить до тех пор, пока в Тель-Авиве не иссякнут все запасы пресной воды. И в этот момент всё только началось.