The very long curious story

Аллергия то была или нет, Лёва так и не понял — на следующий день его уже не тошнило от сигарет. Правда, курить всё же расхотелось — появился страх, что снова вырвет. Вот только странности начались ещё до того случая с внезапной тошнотой. За неделю до него. Тут стоит сказать… С тринадцати лет Лёва мечтал решить одну проблему, которая существенно усложняла ему жизнь, портила внешность и заставляла подсознательно искать во взглядах других людей, даже близких, отвращение. Лёва мечтал решить проблему с кожей — вылечить прыщи и убрать рубцы, остававшиеся после сильной сыпи. Лоб и щёки из-за них были щербатые, неприятные для него на ощупь, особенно это было заметно, стоило ему покраснеть или загореть. Сейчас, когда Лёве уже исполнилось семнадцать, и переходный возраст подходил к концу, прыщей почти не осталось, а поры и щербинки сделались почти незаметными, сузились. Лёва полюбил подолгу смотреть на себя в зеркало и искать оставшиеся неровности, потому что с каждым разом их становилось всё меньше и меньше. К зиме Лёвина кожа сделалась совсем здоровой, ровной и мягкой, чем он, конечно, безгранично гордился. Столько было пролито слёз, столько перепробовано способов — пивные дрожжи внутрь и на лицо, зубная паста, уголь, хозяйственное мыло, из-за которого щёки и подбородок уже начали облазить… он даже спиртом специально пару раз сжигал кожу, чтоб она поскорее поменялась на чистую. На Шурин день рождения, что был в начале февраля, Лёва пошёл красивый и даже не закрывался чёлкой — настолько ему нравилось преображение. Вечер и ночь они с друзьями праздновали, после этого два прекрасных выходных Лёва с Шурой провели наедине — в Шуриной коммуналке. День рождения, надо сказать, выдался вообще на славу: как никак, двадцать лет бывает только раз в жизни. В тесной комнатушке в окраинной коммуналке поместилось аж двадцать человек — Шуриных друзей. С кем-то он учился в хазбе, с кем-то познакомился на работе, кто-то остался ещё со времён театра и даже школы. Из театрских был, например, Рачо: он притащил ящик самогона и палку колбасы. А из друзей школьных времён оказался Артём — про него Лёва раньше слышал, но никогда не видел. Слышал, что учился он с Шурой в одном классе, что они стёкла били вечно в классе химички, что вместе музыкой занимались, потом одновременно уехали в Минск, поступили в разные места, по продолжили общаться. Ничего особенного. Лёве он показался совсем поникшим и печальным, беспокойным. К тому же, он быстро напился и весь праздник клевал носом, иногда опрокидывая стопки. Из солидарности Лёва подсел к нему и попытался завести разговор, а Артём, казалось, только того и ждал. Они здорово поговорили о всяких мелочах, будто дружили уже много лет, но своего настроения Артём так и не объяснил. Да Лёва и не просил — оба были пьяные, хотелось повеселиться, а что-то подсказывало, что, начни Артём что-то рассказывать, веселья бы не получилось. А так — все напились, напелись под гитару, нагулялись и остались в итоге довольны. Субботу и воскресенье Шура и Лёва провели менее бурно: готовили, больше не выпивали — Лёву немного штормило, — смотрели кино. Лёве особенно понравился фильм «Асса» — в котором играли песни Цоя и Гребенщикова. А вот Шура, кроме «Ассы», отметил «Семью Вурдалака», которую Лёва смотреть не стал — понял, что будет бояться, и поспешил уснуть. Телевизор у Шуры в комнате был старый и шумный, но Лёва научился засыпать под его шипение, разбирать, что происходит на маленьком рябом экранчике и даже понял, как настраивать сигнал. Это были действительно хорошие выходные, спокойные настолько, насколько вообще могут быть спокойны времена, когда не знаешь, в чём получишь в конце концов зарплату: в деньгах (невероятно!), резине, продуктах или, может быть, в слове «спасибо». В понедельник Лёву ждали дома огорчённые его долгим отсутствием родители, но до них — одно неприятное открытие. Он проснулся от того, как Шура телепает его за плечи и просит «перестать издеваться». Тут же нахмурился, попытался завернуться в одеяло как гусеница в кокон, но Шура, наученный опытом, этот маневр предупредил и одеяло выдернул. Оставил Лёву в одних только майке и шортах — и это в феврале, в холодной коммуналке под самой крышей!.. — М-м, отвали, я хочу спать, — пробормотал Лёва, сжимаясь. — Да сколько можно! Полчаса бужу уже, совесть иметь-то можно? — Шура выдернул и подушку, но Лёве это так же оказалось нипочём. — Нет, неправда… Пять минут. — Лёвчик, ну пожалуйста. Ты в школу опоздаешь, а я — на работу. Тебе ещё за портфелем домой ехать, ёшкин кот, — ругался Шура, наблюдая, как Лёва пытается приподнять голову. — Ладно, — вздохнул Лёва. Шура тут же сунул ему тарелку с яичницей и куском подсоленного чёрного хлеба; на прикроватной полке уже стыл чай. Солнце ещё не поднялось, в комнате тускло горела жёлтым одна единственная лампа без абажура, голая, висящая на проводах. Было слышно, как ветер задувает в оконные щели и треплет голые почерневшие деревья. И Лёве не верилось, что Шура скоро вытолкнет его в эту снежную ночь, проводит до остановки, сунет пять копеек на проезд, поцелует в висок перед тем, как посадить на трамвай, а сам останется ждать своей поездки, пританцовывая на месте от холода. Просто не верилось. Время хотелось тянуть отчаянно. Хотелось прикинуться больным, и чтоб Шура прикинулся тоже — но было нельзя. Только макнув краюшку в желток и в первый раз откусив, Лёва почувствовал знакомую лёгкую боль в щеках. Тут же взбодрился: протёр глаза, отставил тарелку и даже с кровати поднялся. Сказал Шуре, что хочет умыться, пошёл в общую ванную, глянул в зеркало и ужаснулся: он снова выглядел как год назад. Сыпь занимала щеки и лоб, но, конечно, не была густой как тогда, когда только появилась, вот только это не успокаивало. Кроме прыщей, появился отёк, будто пил Лёва не два дня назад, а накануне, да пил не пару стаканов самогона, а пару ящиков, закусывая килограммами солёных огурцов. Появилось всё это великолепие за день: вчера утром Лёва умывался и не замечал ничего необычного, а вот вечером не умылся — поздно собрался, да Шура не пустил. В комнате зеркала не было, в туалете — тоже, было оно только в ванной, куда без необходимости Лёве соваться совсем не хотелось — как никак, ванная эта не ремонтировалась уже лет двадцать, а соседи у Шуры были люди не самые аккуратные. — Шур! — позвал Лёва, вернувшись в комнату, едва держась от того, чтоб не заплакать. — Что у меня с лицом? — А что у тебя с лицом? — Шура обернулся. До Лёвиного появления он стоял возле окна в одних семейниках — тощий, весь в волосах, уже почему-то бодрый, гладил тяжёлым утюгом белую рубашку. — Меня всего обсыпало, — Лёва сел на незастеленную кровать и закрылся ладонью. Всхлипнул неожиданно даже для себя, вытер слёзы. Нет, он и без того часто плакал, но сейчас был уверен, что сдержится. — Я даже не заметил, — Шура пожал плечами, накинул рубашку — как халат, не застёгивая, натянул носки, отключил утюг и подсел к Лёве. — Да ладно тебе, пройдут. Возраст такой. — Да какой возраст?! Я всё вылечил, у меня всё нормально было, столько на это времени убил, чтоб быть красивым, а теперь… Всё! Больше мне даже не предлагай своё сладкое. Вообще! — Ну ладно, ладно. Буду предлагать бутерброды вместо печенья. Всё равно уже скоро мы сладкое только в кино увидим, хех, — попытался подбодрить Шура, обнимая Лёву за плечи. — Всё, Лёвчик, заканчивай. Это просто Серёга в тебя влюбился, который, помнишь, водить тебя учил. Вот питон траншейный, а, так и знал, что нельзя ему доверять. Бить буду вечером, всё. — Ну хватит… Никто в меня не влюбился, — Лёва робко улыбнулся, и тут же ему стало стыдно: расплакался из-за полного пустяка как трёхлетняя девчонка. — Ладно, ладно… Мне просто обидно. Так старался, и вот опять эта херня. А Серёгу не трогай. — Чего это не трогай? Теперь точно трону, доскакалися. Вот ты и попался, Лёвчик, — Шура усмехнулся, застёгивая рубашку. — Он мне машину обещал дать погонять, — объяснился Лёва, пихнув Шуру локтем. Точно так же в шутку, как и тот обещал побить своего товарища — Серёгу, который практически за неделю сумел выучить Лёву управлять автомобилем. *** И вот через неделю Лёву ни с того ни с сего вырвало, а сыпи стало больше. А ещё через несколько дней разболелся низ живота — в гостях у Лёвы тогда был Шура, который додумался приложить замороженные пельмени, и стало легче, но боль не отпускала полностью ещё дней пять — в конце концов, Лёва просто привык и к ней, и к тошноте. Ему нужно было учиться, писать стихи, заниматься музыкой и Шурой — в этом во всём легко было затеряться. Хотя вот учиться было всё сложнее: Лёва стал чаще пропускать первые уроки, потому что не мог оторваться от кровати. Спустя две недели после дня рождения снова напомнил о себе Артём, которого Лёва, протрезвев, уже не помнил на лицо, к своему стыду. Точнее, о нём напомнил Шура. Он позвонил Лёве в пятом часу вечера, когда тот маялся с уроками и, на самом деле, молился, чтобы кто-нибудь спас его от необходимости их выполнять. И Шура спас. Вот только, на самом деле, думая об этом в ретроспективе, Лёва лучше бы выбрал остаться дома и хоть всю ночь ломать голову над алгеброй… — Алло? — как всегда негромко, но заинтересованно проговорил в тяжёлую зелёную трубку Лёва. — Лёвчик, ты? — донеслось встревоженно с того конца провода. Таким Шуру мало кто слышал. Таким… напуганным. — Да, я. Что такое? Ты в кутузке? — догадался Лёва тут же. — Нет. Лёвчик, это очень серьёзно. Никого нету рядом? — Нет, никого дома. Говори скорее, Шур, меня уже затрясло, ну, — попросил Лёва, накручивая от напряжения на палец кудрявый телефонный провод. — Темак попросил его забрать, в общем… Из абортария. Артём с моего дня рождения, помнишь? Позвонил сейчас, попросил его забрать в пять… На машине надо. Я в этом вообще не разбираюсь, надо что-то брать, наверное? Можешь помочь? — Шура тараторил в начале, но под конец перешёл к своей привычной манере разговора — успокоился, глубоко вздохнул. — Я вообще нифига в этом не знаю, но говорят, что плохо после этого дело… Я попросил, нас докинут, мы его заберём, пусть отлежится у меня. А мне надо будет на работу вернуться, я не смогу с ним посидеть, а посидеть нужно. Лёвчик? — Я… Да, конечно, ты ещё спрашиваешь, — Лёва всё время молчал и с трудом стал ворочать языком только спустя пару секунд после того, как его позвали по имени. Потёр ладонью лоб, прикрыв глаза, перекинул назад чёлку. — Давай мы за тобой заедем через десять минут, чтоб он там не ждал. Ты не знаешь, надо что туда? Гамон полный… Топором его мужика-выблядка за такое порубаю как увижу, козёл ебучий. — Я не знаю, Шурик, может, бинты какие-то или пелёнки… Не знаю, Шур, я вообще… Не знаю. Надо купить, лишним не будет. Я сейчас выбегу, — пообещал Лёва. Его пугало само слово «абортарий» — звучание, настроение. Даже слово «морг» было менее жутким. И в особенности «абортарий» напугал его в контексте того, что сейчас в него предстояло поехать. Лёва не знал и знать не хотел, нужны ли бинты, пелёнки, вата или что-нибудь ещё и, признаться, совсем не хотел когда-либо узнать, не хотел об этом даже думать. На всякий случай взял аж несколько пар запасных свободных черных штанов, нахватал бинтов, ваты, обезболивающих из аптечки и как был в домашнем, так и выбежал на дорогу. Сам Шура водить машину не умел и не хотел — ему просто не нравилось. Потому пришлось просить общего с Артёмом друга заехать сначала к Шуре на комбинат, потом — за Лёвой, потом — в аптеку, а потом — в абортарий и после уже отвезти их к Шуре домой. Перепугались все от новостей так, что даже и подумать не могли сослаться на какие-то дела. Лёва помнил, как бегал по аптеке, искал что-то, что может помочь в их ситуации; как на него пялились покупатели и фармацевты. Денег хватило только на пелёнки и ещё одну упаковку обезболивающих, по словам продавца — сильнодействующих. Абортарий оказался на базе родильного дома. Какая злая ирония. Пока счастливые семьи у основного входа ждали своих рожениц и рожеников с цветами, улыбались и фотографировались, у западного входа, входа в абортарий, не ждал почти никто. А вот выходили из абортария чаще — шатающиеся, серые люди. Некоторые оглядывались на основной вход, но быстро отворачивались. Лёва старался не смотреть. Они подъехали раньше, чем было нужно, и ждали Артёма минут пятнадцать, сидя в промерзшем «Запорожце». Шура, только увидев друга, сразу выпрыгнул из машины и побежал через дорогу, чтоб помочь дойти. Лёва тоже выглянул и, когда было надо, открыл дверь. Что нужно было говорить, он не знал — ни единой мысли не было. Пока парень, который их сюда привёз, пытался завести «Запорожец», они втроём сидели сзади и тяжело от волнения дышали. — Ребят, вам тоже холодно? — спросил Артём, кутаясь в куртку. Оделись все слишком легко — забыли про шапки и шарфы, про тёплое белье, а Шура так и вообще поехал в одном свитере. Поэтому действительно холодно было всем, но вот трясло только Артёма. — Угу. А сейчас поедем, тепло станет, — ответил Лёва. Посмотрел на него и ужаснулся: совсем бледный парень, с красными глазами и почему-то лопнувшими в них сосудами. Да, запомнился со дня рождения Артём совсем другим — чуть более полным и живым. Лёве было его невыразимо жалко. А ещё было страшно. Шуру выкинули самого первого — в паре минут бега до завода, в котором его, на счастье, пока что не начали искать: работал он не в цехе, а в бухгалтерии, и мог позволить себе ненадолго отлучиться. Потом «Запорожец» подъехал к его дому, где должны были остаться Лёва с Артёмом. Идти Артём мог, но медленно и как-то неуверенно — Лёву это не удивило. Его удивило скорее, что после таких операций вообще можно ходить, и пациентов не заставляют остаться в больнице. — Лёв, спасибо, но держать тебя тут… Не хочу. Тебе ж учиться надо? — спросил Артём, кутаясь в кровати. Крови, к счастью, не было, и ни вата, ни уж тем более бинты и пелёнки не понадобились. Лёве было неловко, что он вообще их понахватал, но вот обезболивающие пригодились. Чего уж говорить — Лёва паникёр, но внезапно сознательный и координированный. Вон, в аптеку даже додумался сбегать, деньги нашёл… — Надо, но я завтра, перед школой всё сделаю. Я так всегда… Ничего страшного. Может, чай тебе? Или ещё одеяло? Тут прохладно… ты что-то трясешься, — Лёва не мог найти себе места: то присаживался рядом, то отходил к столу, то начинал переставлять вещи или гребешком расчёсывать волосы. — От нервов. Не знал, что так всё будет, — Артём невесело улыбнулся и свободную подушку прижал к груди. — А что было? — спросил Лёва, затаив дыхание. Тут же поспешил исправиться: — Нет, то есть, я понимаю, что было, но… Ладно, глупости, я вообще не подумав спросил, не отвечай, если не хочешь — это я дурак. — Нет. В общем… ничего хорошего. Укололи, но наркоз был местный. Тебя зашивали когда-нибудь? — Ага, — Лёва даже показал руку с длинным шрамом. — Вот… в детстве поранился. — Обезбаливали? — Ну, укол сделали, но было больно. Потом, вроде, только позже подействовало. Шили-то быстро… — Лёва даже сам удивился — и почему он всё это помнил столько лет спустя. Помнил вплоть до ощущения, как под кожу проникает игла, как протягивается нитка, как потом это всё чувствуется внутри и как зудит, когда заживает. — Вот. Ты меня понимаешь. Я не спал, когда врач там щипцами ковырялся. Ничего не видел, но чувствовал всё время, — сказал Артём как-то холодно. Так, что челюсть у Лёвы прямо-таки отвисла: он не мог представить, как можно настолько спокойно говорить об этом. Нет! Он не мог представить, как об этом в принципе можно было говорить. — Боже мой, — Лёва провёл рукой по волосам, сдвинув брови. Поёжился, почувствовал, как снова накатила тошнота, но отнюдь не внезапно: его в сильном волнении всегда тошнило. — Это же… ужасно. По-варварски! Ужасно. Но почему тебя не оставили там, а домой слили? Надо же наблюдать, вдруг ты… — Да ты что? Какой наблюдать? Сделали — отправили домой, ножками. Поэтому я до последнего не хотел туда идти, сильно затянул. Но, наверное, так оно и лучше. А то бы ещё таблетками накормили, не понятно, что хуже ещё… Лёва помотал головой, потом снова пересел на кровать, наклонился и обнял Артёма. Тот снова улыбнулся — точнее, поджал губы — и похлопал его по плечу. Наверное, на самом деле не всё было так страшно, но Лёве казалось, что он попал в настоящий фильм ужасов. Не в один из тех, что они с Шурой смотрели на ночёвках, вовсе нет. В настоящих ужасах всё было реально — ни тебе призраков, ни зомби, от вампиров; а лучше бы они. Всё самое страшное было рядом. — Извини, я тебя замучил, — попросил Лёва неловко. — Да нет. Всё равно, наверное, я никому больше не смогу рассказать. А выговориться… так лучше. Это ты извини, что загрузил, — Артём задумался и попытался перевести тему. Нехотя и без интереса. — Вы вместе приехали — на свидании были? Я испортил. Уже не очень романтично получается. — Нет, Шурик мне позвонил и попросил помочь. Мы же, ну… должны лучше друг друга понять, — предположил Лёва. Они были едва знакомы, но, пожалуй, действительно понимали друг друга хорошо как родные. Никогда раньше Лёва не испытывал ни к кому ничего подобного вот так сразу. Понимал Лёва не головой, конечно, а душой — можно сказать, он чувствовал. — Он подумал, что я знаю, что делать. Я, вон… Привёз всякое. Думал, крови будет много. — Будет, просто не сразу. Хорошо, что привёз. Я деньги отдам, но можно — потом? А, это… спасибо. — Да какие деньги! Я из дома, — запротестовал Лёва, показывая, что даже ничего подобного и обсуждать не собирается. Он на всякий случай положил всё привезённое поближе и дал Артёму время придти в себя — сходил на общую кухню, уже занятую Шуриными соседями, заварил чёрного крепкого чаю и принёс в комнату. Чтобы пить, Артём приподнялся на локте, но садиться, само собой, не решился. Сначала они молча пили, но потом Лёва всё же не выдержал и, проклиная себя за любопытство и невоспитанность, спросил: — Как ты так? Почему? — и тут же стыдливо отвёл взгляд. — Почему это сделал? — Да говорю же, не хотел. Я не хотел. Я, там… ноги парил, тяжести таскал. Не помогло. И травы всякие — тоже не помогло. Ну, знаешь, пижма, говорят, помогает, кровохлебка… Ничего тебе, Лёвка, если что, не поможет. И никто. Я не про тебя, конечно, а так — вообще, в принципе, — в голосе у Артёма надломился. — Дебил, идиот. Недели до четырнадцатой всё пытался… Потом не было уже вариантов. Это уже ребёнок был. Столько времени… — Четырнадцать недель?! — Лёва округлил глаза. Он сначала думал, что сумеет сдержаться, но к такому не был готов. — Но это же… много. Очень много. Три месяца? Охренеть… — Да я и сам знаю, что это много, ну что теперь сделаешь?! Я безработный, кое-как учусь, я вообще не хотел ни детей, ничего, ну что уж теперь сделаешь? Лёв, слушай, тебе в этой жизни очень повезло. У тебя есть родители и хороший мужик, а Шурик правда хороший. Но не точно, что ты не окажешься на моём месте, там, потому что если ты попадаешь в беду — всё, никому ты не нужен. Я никому нужен и раньше не был, но не все же такие. Но знаешь, Лёв, всё меняется. — Я знаю, знаю, прости, — попросил Лёва виновато. — Да перестань извиняться! Я не обижаюсь, я просто объясняю! Пришлось дать взятку, потом ещё за операцию заплатить… какое-то издевательство. Для женщин — пятьдесят рублей, для нас — шестьдесят, потому что всё сложнее. Конечно, блять, сложнее, как будто я это выбрал. Уроды. Все. И я тоже. Самый тупой уродец. — Да нет же, просто всякое случается, ты сам говоришь, — неловко и неумело успокаивал Лёва. — Так в этом всё и дело, что случается, а виноват в итоге только ты и остаёшься с этим тоже ты. А на тебя смотрят и думают, что ты блядь гнилая подзаборная, хочешь ребёнка своего убить, уничтожить, что у тебя сердца нет, а не что «всякое случается». И думают так только про тебя. Не про выродка, который свалил от тебя или, ну, изнасиловал, скажем. Нож к глазу подставил, чтоб не ты орал, и трахнул, вот так случается. А ещё не думают про страну эту, в которой даже гондонов нет нормальных. Точнее, гондонов-то полно, но вот только… Ты понял. Артём говорил и говорил, и к своему ужасу Лёва понимал его всё лучше, соглашаясь с каждым желчным, но правдивым словом. Чай уже в горло не лез, на вкус стал горьким, сушил рот, но Лёва всё равно хлебал его одинаковыми маленьким глотками. — А я даже понял не сразу. Как уж тут поймёшь, когда все плевать на тебя хотели? Вот ты, Лёва, знаешь, как определить, что ты беременный? Не знаешь. И я не знал. Думал… Просто, возраст ещё такой, — Артём неопределенно повёл рукой в воздухе. — Поэтому и протянул. Уже как на исповеди… Но же ты меня понимаешь. Лёву слова про возраст отрезвили. Будто он уже от кого-то их слышал, слышал именно в контексте успокоения и оправдания, потому запомнил, — вот только не вспомнил, от кого и когда. Всё-таки слышал он много чего. Он напрягся, выпрямился и покивал. Неприятное предчувствие заставило потянуть руки и ноги — те мгновенно затекли. — Понимаю… И как ты узнал? — От врача узнал. С подругой поговорил — задумался. Сначала почему-то прыщи начались, хотя мне сколько лет уже — быть так не должно. Ну, думаю, ладно, с кем не бывает. Ещё тошнило. И спать хотелось вечно, просыпаться было тяжело… Это от низкого давления, мне рассказали, оно падает почему-то, не знаю уж, почему. Ну и жрать хотелось. Рвало иногда. Я думал, это как-то… Само пройдёт. Да я ведь работал ещё тогда и учиться пытался, но как узнал — забухал, работать не смог. Нельзя так делать, ты так не делай. — Не буду, — выдавил Лёва хрипло. В глазах потемнело от ужаса.

***

О том, что от близости бывают дети, Лёва знал хорошо. Узнал из книжки, которую ему дали родители лет в одиннадцать, когда он начал задавать вопросы. Книжка — он как сейчас помнил — называлась «Ты — мальчик дельта. Всё, что нужно знать». Действительно, знать нужно было немало: как ухаживать за собой, как мыться, как беречь кожу, почему и где скоро начнут расти волосы… Только Лёве было любопытно, конечно, не про мытьё и не про волосы, а немного про другое, хотя и остальное он прочитал тоже, чтобы совесть не заела. Из действительно интересного он узнал, что у него есть, среди прочего, очевидного для всех парней, ещё специальный орган, который называется «матка» (это слово Лёве тоже не нравилось, он его стеснялся), и что когда-нибудь именно в этом органе появится ребёнок. Правда, зачем он там появится, Лёва объяснения не получил и очень испугался, потому что об анатомии говорилось на двадцатой странице, а об отношениях с другим полом — только на сороковой. Там Лёва испугался не меньше: ему не хотелось, чтобы в него кто-то проникал и оставлял там ребёнка. От страха и стыда, читая книжку, он даже едва не заплакал. Вопрос о том, зачем все эти варварские процессы нужны, всё ещё Лёву не покидал, но в книге так и написали: «Половой акт нужен для зачатия новой жизни». Никакую новую жизнь Лёва зачинать не собирался, потому и книгу запихнул под кровать, чтоб ничего больше не напоминало об ужасах, которые он из неё узнал. У него в голове прочно закрепилось: уж если даже родители не смогли с ним об этом поговорить, а сунули книгу, значит, тема стыдная и мерзкая. Так тому и быть. Лёва стыдился и боялся. Осознание, что так называемый акт нужен не только для новой жизни, но и для его собственной, пришло само и гораздо позже. Возбуждение, любовь, ласки, нежность — всё было связано. О сексе он не говорил почти ни с кем. Только с Шурой. Именно от Шуры он узнал о том, что такое презервативы, ещё до отношений. Шура пошутил, Лёва не понял, и пришлось объяснять. А потом — потом уже пришлось использовать. И хотя с этими толстыми плотными резинками было больно и сухо, их использовали. Больно было обоим, но и деваться некуда — нет, в отличии от большинства молодых людей, они от защиты не отказывались, боялись. В конце концов, лучше уж так, но с полной уверенностью в том, что их не ждёт никаких сюрпризов. О том, как наступает беременность, Лёва знал мало — об этом ему никто не рассказывал, потому что предполагалось, что до восемнадцати лет ничем подобным он заниматься не будет, а после… После — это уже его дело, можно и забеременеть, как-нибудь разберётся, поймёт. Чем позже поймёт — тем лучше: меньше будет сомнений, надо это ему или нет. Так относились ко всем, но у многих были старшие друзья, и те что-нибудь да понимали в этой скользкой теме. А вот Лёве обо всём рассказывал только Шура, и Шуре было неоткуда и незачем знать, как приходит беременность. Поэтому, когда Лёву тошнило, клонило в сон и обсыпало прыщами, он не придавал этому значения. Он практически не замечал. Не мог подумать, что всё обернётся так. Хотя слова Артёма напугали, Лёва не хотел примерять их на себя. В конце концов, не просто так они с Шурой пытались сделать всё по уму, не просто так, краснея, ходили в аптеку, не просто так Лёва иногда терпел ощущение, что в него будто пихают палку. Они не хотели быть как малолетние инфантильные придурки, нет, они хотели, чтобы всё было правильно. Кто же знал, что эти толстенные резинки, как ни парадоксально, рвутся?! Лёва отчаянно пытался убедить себя в том, что всё не так, как он думает, что он просто мнительный и впечатлительный, что просто боится. Курить расхотелось? Просто изменились вкусы. Тошнит? Нервы. Хочется спать? Устал. Хочется есть? Взросление. Сыпь? Переходный возраст. На всё находились оправдания, но дело было в том, что Лёва понимал: это просто оправдания. Два дня после разговора с Артёмом Лёва мучился бессонницей и то и дело впадал в отчаяние. На третий же день с утра вместо школы, дождавшись, пока родители уйдут на работу, Лёва надел тёмные очки, обмотался шарфом, натянул шапку до самых бровей и пошёл искать аптеку в соседний квартал, чтобы не дай бог никто его не узнал. — Кх… Зд… здравствуйте, — стараясь звучать как можно взрослее и серьёзнее, сказал Лёва фармацевту, когда наконец-то они остались наедине. Ему пришлось почти пятнадцать минут ждать, пока все прочие покупатели уйдут, ведь дело было поистине щепетильное. Фармацевт взглянул на него из-под толстых линз и коротко кивнул. — Привет. Тебе что? — Понимаете… Тут такое дело… В общем, — Лёва мялся и заламывал руки, вспотевшие под кожаными перчатками, — вопрос сложный. — Давай скорее. Что тебе? Изделие номер два? — догадался фармацевт и усмехнулся. — Так и говорил бы. — Нет, — Лёва поджал губы. — Я слышал, что есть такие тесты, которые могут, кажется, показать беременность. Мне для друга, он просил… Его что-то тошнит, спать ему хочется постоянно… Странное что-то, в общем, вот. Наверное, надо сделать. Но я не знаю, я не разбираюсь особо, меня попросили купить. Есть у вас этого? Врал Лёва плохо и глупо, потому что сам не понимал, зачем так упорно пытается оправдаться перед незнакомым человеком, который, к тому же, видит его насквозь. Смотрел под ноги и говорил всё тише и тише. — Есть у нас этого. Друг твой пускай в больницу идёт. Тест тестом, но ошибается, — фармацевт вздохнул, глядя на Лёву, и ненадолго удалился — зашёл на склад, а оттуда вернулся уже с большой коробкой в руках. От её вида Лёве поплохело. — По химии, надеюсь, у друга твоего «пятёрка»? Лёва сунул коробку под куртку, чтобы никто не увидел, с чем ему пришлось выходить из аптеки, и побежал домой. Открыл тест и испугался: несколько пробирок, медицинская капельница, флакон с водой, подставка с зеркальцем, перчатки и инструкция длиною в томик Достоевского. Пока Лёва читал инструкцию, ему хотелось выть: он ничегошеньки не понимал. Провозился с тестом Лёва, собирая и проверяя его, целый час. Сделать из-за напряжения тоже не мог долго, психовал, кидался кусками мыла и полотенцами — всем, что было под рукой. А впереди оказалось ещё два часа ожидания. Всю свою маленькую лабораторию Лёва оставил в туалете, а сам сел на кухне пить чай. Руки у него тряслись, дыхание было быстрое и поверхностное, сердце колотилось оглушительно громко. Отвлечься ни на что не получилось. Что, если он забеременел? Что, если узнают родители, учителя, одноклассники и, в конце концов, Шура? Почему-то в том, что Шура его непременно бросит и начнёт обвинять в изменах, Лёва не сомневался, для него это был сейчас лишь вопрос времени. Он живо представил, как его самого, бесцветного, маленького, дрожащего, забирают из абортария. Хотя… его даже некому будет забрать. Кому он будет нужен, в самом деле? Лёва пытался есть, но его тошнило, пытался смотреть телевизор, читать, писать стихи и рисовать, вот только не выходило: мысли перемешивались в мерзкую кашу как разваренные макроны. Он снова психовал, злился, чиркал на бумаге ручкой, сломал пополам простой карандаш, порвал тетрадь. Последние полчаса до того, как стал бы известен результат, Лёва просто нарезал по квартире круги. Пару раз начинал хохотать: «Да ладно, Лёвка, не беременный ты, а просто больной сгусток тупости, который за здоровьем не следит». Но от самообмана становилось только хуже. Два часа тянулись целую вечность, но всё же в какой-то момент закончились. Лёва провёл их будто в коме — ни жив, ни мертв, без единой мысли о том, что будет дальше. В ванную шёл, держа пальцы крестиком. Тест, небольшую бумажку, доставал практически вслепую: он смотрел, конечно же, но вот только ничего не видел, всё плыло. Зажмурился. Прикусил губы. Посмотрел. Да, полосок было ровно две, две красных полоски. Лёва знал, что сделал всё правильно, потому что он старался сделать всё правильно, и тест был хороший. Он знал, и это знание его убивало. — Нет… Нет-нет-нет, — Лёва помотал головой, убрал тест, опять зажмурился и только через пару секунд заново взглянул: никаких изменений. Тест Лёва завернул в десяток слоёв бумаги, всё оборудование помыл, отнес в комнату и спрятал в дальний угол под кровать — и только после этого смог заплакать. Сел на пол, прижался к стене и заревел в голос, с криком. Он плакал и сам не знал почему, ведь детей он любил, и Шура тоже любил. Они мечтали начать взрослую жизнь, но они должны были начать её не так! Они должны были заработать денег, снять квартиру, пожениться и только потом, когда Лёва окончит институт, когда они будут уже известными на весь Минск музыкантами… Да что уже об этом говорить? Лёва плакал, вспоминая слова Артёма о том, что теперь он никому не станет нужен, потому что знал, что и это правда. Плакал, вспоминая слова отца, которые оказались пророческими. Плакал, немного успокаивался, наливал себе воды и снова плакал. У него не будет этого ребёнка. У него, малолетнего, живущего с родителями, не может быть этого ребёнка. Он не заслужил. Он ничего не заслужил и будет всегда винить себя в том, что сейчас совершил и ещё совершит ужасные, непростительные, жестокие ошибки. Нет, не ошибки даже, а преступления. Весь день Лёва разворачивал тест, смотрел на него, потом сворачивал, убирал, снова доставал, разворачивал… Сам не знал, что там в конце концов хочет обнаружить. Около семи в дверь постучали. Лёва вздрогнул, подскочил на месте. Первая мысль: родители. Вторая: нет, не родители — у родителей ключ есть. Догадка: Шура пришёл — сегодня у него короткий день. — Шурик, ты? — спросил Лёва глухо, не подходя к двери. — Да, я. Выйдешь? — послышалось из-за двери. Лёва прильнул к глазку и действительно увидел Шуру, одетого в пальто и ушанку, красного, но довольного. — Мама с папой сейчас вернутся, но… Выйду, да, — решил Лёва, открывая замки. Как только дверь распахнулась, Шура зашёл в коридор и обнял его, прижимая к своему ледяному пальто и не давая отбиться — крепко держал, знал, что Лёве не вырваться. — Ай, холодно! Холодно! — запищал Лёва, впервые за насколько дней улыбнувшись. — Мне тоже было холодно, — Шура чмокнул друга в висок. — Но я героически пришёл. А ты даже обнять не хочешь любимого мужчину. — А ты своего любимого мужчину заморозил, — цокнул Лёва. Остановился, глянул Шуре в глаза, но быстро отвернулся — почему-то не смог продолжить смотреть. — Есть такое. Давай, у тебя три минуты. Пойдём гулять, — Шура уже хотел отправить Лёву в комнату, но вовремя присмотрелся и взял его обеими руками за щёки. — Не надо, — испуганно проговорил Лёва, сразу поняв, что смутило друга, — не надо лицо брать, ты руки не мыл… Шурик… Что ты делаешь? — А что с тобой? Ты весь красный и опухший, глаза… выплаканные. Так, — Шура зашёл в квартиру и закрыл за собой дверь. Заметив, как Лёва стал озираться по сторонам и отпираться, понял, что делает всё верно, — живо говори, что случилось. — Ничего, — хрипло, тихо ответил Лёва. — Что ничего? Лёв, ты же знаешь, что мне голову дурить не надо. Обидел кто-то, да? — догадался Шура и наконец убрал руки, позволив Лёве начать собираться. — Никто меня не обидел. Я сам кого хочешь обижу, — попытался отшутиться Лёва, натягивая прямо на домашнюю футболку тёплый свитер. Вышло несмешно и неубедительно — Шура только сильнее нахмурился. — Кончай выдыгаться, Лёвчик, у меня терпение тоже не бесконечное. Из школы кто-то обидел? Козлина сивый, Федя? — Шура стал вспоминать, с кем Лёва за последнее время ругался, но претендентов было не так уж много — ругаться Лёва боялся, если за него не заступались, а если заступались, то и ругался, получается, уже не Лёва, а Шура. — Да не Федя… Ну никто меня не обижал, — Лёва снял шорты и натянул сначала гамаши, а поверх — тёплые штаны. — Шур, хватит. Всё. Прошу тебя. — А не надо просить, не надо, всё теперь, — Шура отвернулся, зная, как Лёва стесняется при нём раздеваться, — либо ты мне скажешь, либо я приду завтра к тебе на школу и сам узнаю. По глазам. — А если это учитель? — спросил Лёва, уже обуваясь. — Значит, никого он больше ничему не научит. Только, может быть, хирурга научит, как вставлять обратно вырванный хребет, но то не факт, — сказал Шура совершенно спокойно, чтобы Лёва не волновался. — Какой предмет ведёт? — Да успокойся ты! Не учитель это… И вообще не трогал меня никто. Я просто… Ты не поймёшь. Я пошутил, если что, пошутил. Маньяк ты, что ли? — Пойму! — Я просто сначала фильм посмотрел грустный, потом музыку грустную послушал, и… вот. Плакал. Сильно. Мне нужно иногда плакать, я так в себя прихожу. Я знаю, что ты этого не любишь… — Лёва звучал искренне и виновато — настолько, что Шуру кольнула совесть. — Тьфу ты, — он махнул рукой. Поверил — да как тут не поверить, если Лёва так по-детски наивно оправдается? Шура прижал его за плечи, обернул в куртку, надел ему на кудрявую голову шапку и долго, с чувством поцеловал в губы. Поцеловал так, как целуют дети, как любили они оба — вытянутыми в трубочку губами, без лишних движений. Безобидно. — Ладно, всё с тобой понятно. Напугал меня, — сказал Шура, отстранившись, и усмехнулся. — Да это ты себя напугал, — Лёва потёр щёки, покрасневшие от поцелуя, и облизнул припухшие губы. Улыбнулся, вот только весело ему не было. Шуре Лёва не врал никогда. Шуре попросту не приходилось врать: «Не хочешь гулять? Скажи, выберем другой день, не отмазывайся, ведь это не работа. Болит живот? Скажи, не буду приставать, разведу лекарство, налью воды. Неприятны поцелуи, объятия, прикосновения? Скажи, отстану. Хочешь есть? Скажи, приготовлю или куплю». Лёву иногда слишком трогало такое искреннее и открытое отношение, от него становилось приятно аж до боли. Да и что Лёва мог скрыть от человека, который видел его пьяным, напуганным, голым, смешным, плачущим, больным и совсем-совсем всяким? О чём ему врать? Чего уже стыдиться? Таких вещей не осталось, они оба это знали. И сейчас Лёве было до ужаса совестливо, ему казалось, что он предаёт Шуру, скрывая то, что их обоих касается. Сказать бы пришлось всё равно, и Лёва даже представить не мог, как стыдно будет в этот момент. Они провели вместе всего пару часов — гуляли, пока не промерзли до самых косточек, потом долго прощались на остановке. Лёва обнимал своего друга за талию, тыкался в плечо лбом. — А я всё-таки чувствую, что что-то не так. Лёвчик, ты же знаешь, что можешь мне всё рассказать? — Угу. — Так расскажи. — Нечего рассказывать. Правда. — Не врешь, точно? — Да точно, точно, — Лёва снова натянул улыбку и отстранился. — А если что, расскажешь? — Расскажу. Лёва уже был близок к тому, чтоб сознаться, но как только он всерьёз задумывался об этом, ему становилось плохо, и всё внутри переворачивалось. Мышцы сводило судорогой. Он чётко представлял, как сознаётся во всём, а Шура плюет ему под ноги и уходит или долго-долго смотрит, а потом говорит что-нибудь такое, что будет царапать Лёве сердце всю оставшуюся жизнь, или… Вариантов того, как именно всё разрушится, было много, и все они мало друг от друга отличались, поскольку вели к одному и тому же. Ночью Лёва не спал ни минуты. Ворочался в кровати, трогал живот — казалось, тот становится больше с каждой минутой — приходилось проверять его постоянно. Вот только на самом деле живот как был впалым и твёрдым, так и остался, что не мешало Лёве чувствовать, будто ребёнок там, внутри, уже совсем большой. Он больше не сомневался. От обиды и злости в какой-то момент сжал кулаки и хотел ударить себя в живот, туда, чуть ниже пупка, но с ужасом одернулся: нет, так нельзя, это жестоко и глупо. От безысходности Лёва снова заплакал, зажимая, чтобы не всхлипывать, ладонью рот. И со слезами, как ни странно, пришла первая мысль, не оставляющая после себя ощущения безысходности: что, если всё не так, как он думает? Что, если у него есть шанс? Но тут же он поспешил отогнать эту глупость: ещё разнадеется — потом больнее будет с небес на землю падать. Утром Лёва собирался в школу разбитый и не представлял, как даже войдёт в здание и поздоровается с одноклассниками — не то что отсидит шесть уроков. Домашнее задание он тоже не подготовил… что ж, теперь ему вообще будет не до домашнего задания. Перед тем, как отправиться в школу, Лёва позвонил в поликлинику и записался к врачу. Он не знал наверняка, что нужно делать в его ситуации, но насчёт врача не сомневался — к нему точно было нужно. Оставалось молиться, чтобы тот ничего не передал родителям, а впрочем — уже и на это в какой-то мере Лёве было всё равно. Он бы уже ничему не удивился и ни от чего не расстроился сильнее. Обиднее всего было то, что он не просто не хотел быть обузой, быть ребёнком с ребёнком или ребёнком, который уже задушил в себе новую жизнь, быть позором и разочарованием. Всё это тоже, но не в первую очередь. В первую очередь Лёва не хотел рыдать и оправдываться перед родителями, находить причины для Шуры, чтоб тот от него не отвернулся, терпеть косые взгляды и, — он хотел радоваться тому, что случилось. Если бы было можно… если бы это не было ошибкой, Лёва бы обрадовался. Он бы обрадовался так, как ничему ещё не радовался. Но радоваться ему было нельзя. Ему было можно только каяться и оправдываться, поскольку он виноват. В больницу Лёва тоже решил одеться, прибегнув к чудесам маскировки. Надо сказать, врачей он в целом не жаловал: хорошие попадались только в детстве, а начиная лет с двенадцати он познал всю прелесть отношения «как ко взрослому». Если вдруг что-то болело, то виноват был только он, о чём ему не уставали напоминать. Таблеток толковых никогда не было ни в аптеках, ни в самих больницах, да и лечить, в общем-то, никто его особо в последнее не собирался: терпи, само пройдёт. И Лёва всегда терпел. Особенно — последние несколько недель. Терпел и сейчас бесконечно себя за это корил, что сразу не додумался пойти в больницу, выпивал (пускай всего два раза) и курил, при этом, судя по всему, уже будучи беременным. Сидя в очереди у кабинета, Лёва прямо-таки молился, чтобы ему из врачей достался мужчина, хотя и знал, что те чаще становятся хирургами, а не возятся с незадачливыми малолетними рожениками. И всё-таки, встреть его в кабинете мужчина, он бы прожил приём проще. Но не тут-то было. Его фамилию выкрикнули низким, но женским голосом. Лёва ждал этого, кутаясь в куртку (его морозило от волнения); на нём были всё те же тёмные очки и шапка, натянутая ниже некуда. Да, если бы в больнице он повстречал кого-нибудь знакомого, тот бы без труда сумел его узнать, но Лёве хотелось надеяться, что это не так. На врача Лёва практически не смотрел: было стыдно. Прошёл, снял куртку и шапку, обнял их и сел за стол, негромко поздоровавшись. Только глянув на него, уже можно было понять, в чём дело, и врач поняла, но всё же спросила: — Что беспокоит? — спешно, не церемонясь. Потом, нахмурив тонкие брови, добавила: — Куртку надо было оставить в гардеробе, здесь всё стерильно, а ты со своей курткой… Лёва извинился, перебив её, и сразу стал описывать симптомы, зачем-то загибая при этом пальцы, будто подсчитывая. Не хотелось проводить ни одной лишней минуты здесь в томительном ожидании. — Мгм, — сказала врач, записывая Лёвины слова. — Тошнит от чего? От еды? — Иногда от еды, но вообще-то… от сигарет. Ну… в первый раз меня вырвало от сигарет, — неловко признался Лёва. — Так ты куришь? — Ну… уже нет. — Курил. Зачем? — Н-не знаю. Просто, — стушевался Лёва, действительно не зная, что тут ответить. — Курите, курите, а потом на скорой приезжаете, рожаете на пятом месяце… слепых, без ручек и без ножек… мертвых. Зла на вас не хватает, — с досадой сказала врач, взглянув на Лёву. — Я давно не курю, — попытался оправдаться он, чувствуя, как вздыбились волосы на руках и на голове. — Давно не куришь… Пил? — Только немного, — Лёва не решился соврать, понимая, что не сумеет, — но тоже давно. — Сколько тебе лет? — Семнадцать… В сентябре будет уже восемнадцать. — Семнадцать лет, — она покачала головой. — Ладно, на твоей это совести. Только не плачь потом, смотри, сам виноват. Половой жизнью, так понимаю, живёшь? — Угу, — Лёва поджал губы. — Давно? — С шестнадцати. Ну, год. Чуть больше года. — Уверен? — Уверен, конечно. — Сколько было партнёров? — Один, — уверенно сказал Лёва. — Да ладно врать-то. Не надо мне тут врать, — врач усмехнулась. — Говори как есть. — Я правду говорю. Один мальчик. Мы и сейчас тоже вместе, и тогда… Правда, — оправдывался Лёва, и злясь, и обижаясь на то, что ему не верят. — Ладно, как хочешь. Напишу одного. Взрослый, да? — Что? — Взрослый твой мальчик? — Нет, — сказал Лёва тихо, совсем уже не понимая, какое имеет значение, сколько кому лет. В глубине души было ощущение, что об этом его спрашивать не должны, вот только ощущения этого он пока не осознавал. На этом вопросы кончились, но Лёва знал, что за ними последует осмотр, и на самом деле выбрал бы ещё немного поотвечать. На осмотрах ему всегда было стыдно, а частенько — ещё и больно. Этот случай исключением не стал: врач так надавила на живот, что Лёве в какой-то момент показалось, что ещё немного — и ребёнка он потеряет. Всё время хотелось сбежать, хотя ничего особенного и крамольного с ним не делали. Ну, трогали как-то не так — но ведь никто не обещал, что будет приятно и хорошо. Ну, сделали больно — но без этого, судя по всему, было никак, и это с его дурацким организмом что-то не так, раз всё время больно. Лёве даже сделали УЗИ, чтобы убедиться, что нет никаких патологий — в его случае было положено. Полотенца у него с собой не было, он вообще не знал, что придётся идти на эту процедуру, потому гель пришлось вытирать с живота руками и собственным свитером. — Четвертая неделя у тебя. Четвёртая-пятая, — наконец объявила врач. Лёва уже готов был услышать всё, что угодно: как-никак, приём занял целый час, Лёва весь взмок от волнения, у него разболелась голова, ему хотелось есть и пить, да и к тому же он, чтобы попасть сюда, пропустил репетицию с Шурой и группой, совершенно забыв их об этом предупредить. Не так он должен был узнать, что ждёт ребёнка. И не так он вообще должен был его ждать. Всё не так, неправильно и не вовремя. И всё из-за него. Лёва уже не помнил, что отвечал, что ему говорили, какие писали направления. Не помнил, как предложили записаться на аборт. Не помнил, что там сказали между делом про узкий таз и здоровье. Ничего из этого важно уже не было — как вообще можно теперь было думать о чём-то? Как можно было продолжать разговаривать, отвечать на вопросы, принимать какие-то решения, будто ничего и не произошло, будто прошлая жизнь продолжается? Вернувшись домой, Лёва пару раз слышал, как звонил домашний телефон, и догадывался, что беспокоит Шура, но даже не думал взять трубку. Он бы не смог говорить с ним, точно бы сорвался. Благо, Шуре не хватило уже сил поздним вечером идти к нему под окна и пытаться поговорить, и до самой школы Лёва никого не видел и ни с кем не разговаривал. На уроках не рисовал в тетради, не писал стихи и не слышал учителей, которые норовили окликнуть его: «Бортник, не спать!» и как-нибудь попытаться привести в чувства. Вернувшись со школы, он лёг спать. Шура приходил: стучался, звал, но быстро понял, что, вероятно, Лёвы дома нет. Лёва слышал, как расстроенно он сказал: «Блин, да что ж ты будешь делать!» и пошаркал к лестнице. Они не виделись целую неделю, но эту неделю Лёва совсем не помнил. Он будто не ел, не спал, не ходил в школу в эту неделю, не ссорился с родителями, которым не нравилось его вечно недовольное, кислое лицо — он как в коме лежал, да. За неделю Лёва сходил в душ только два раза — перестал воспринимать себя голым, перестал даже в зеркало смотреться. Сам не понимал почему — от себя в целом стало так противно, что… Так. Хватит. Шура пришёл рано утром, ещё до того, как Лёва убежал бы в школу. На улице дождался, пока Лёвины родители уйдут (хорошо ещё, они его не заметили), пять минут нервно перекуривал, а потом взбежал по лестнице и постучался к Лёве. Лёва открыл без раздумий: он вообще много чего теперь делал автоматически. Увидел Шуру, взволнованного и расстроенного. Сделал шаг назад, но тут же не выдержал и крепко обнял его за шею, практически повиснув. — Лёвчик… наконец-то тебя поймал, — Шура придержал друга. — Ты чего морозился-то? Случилось что? Или уезжал? Я тут пороги обивал… предупредил бы хоть, а. Тихушник. — Нет, я… Прости, — Лёва ткнулся носом в Шурино плечо, прячась. — Прости, пожалуйста, я такой дурак… Я очень, очень виноват. — Да ладно, прощаю, — Шура засмеялся, как всегда делал, если Лёва начинал переживать по пустякам. — Может, прогуляешь сегодня первый урок, чай попьём? Я тебя кое-как изловил, не хочу, чтоб ты опять сбежал, а? — Ты не понимаешь, — Лёва крепко сжал куртку друга, но уже скоро отпрыгнул от него, будто ошпаренный. Сказать нужно было сейчас, и он собирался, но не представлял, какие слова должен подобрать. — Конечно, не понимаю, мы же столько не общались, — не в укор, но с досадой произнёс Шура. — Хочешь знать, почему? — спросил Лёва, пытаясь оттянуть время. — Ну конечно хочу, — Шура захлопнул дверь, прошёл в глубь коридора и стал раздеваться, понимая, что стоя наполовину в подъезде серьёзные разговоры не ведут. Лёва радовался, что Шура решил сделать это, ведь пока он снимал и вешал куртку, разувался, стряхивал снег — можно было помолчать. Наконец, Шура закончил и выпрямился: — Давай, говори. — Я… В общем… Мы, — Лёва открыл рот, тяжело сглотнул и закрыл. Дышал он громко, часто, уже привычно задыхался. Снова попробовал что-то сказать, как почувствовал приступ тошноты и быстрым шагом направился в туалет, зажимая рот рукой. Рвать его начало ещё по пути. От переживаний, а может, и от гормонов, но скорее всего от всего сразу. Хорошо, что ещё при родителях такого не случалось: было бы не отвертеться, — хотя, Лёва знал, что всё ещё впереди. Шура не побежал за ним, а принёс из ванной тряпку, аккуратно и не брезгуя вытер пол, помыл руки, набрал Лёве два стакана холодной воды: прополоскать рот и попить. В туалете застал его опирающимся об ободок унитаза, со слезящимися глазами. Шуре было не просто беспокойно в этот момент, а страшно. — Вставай, Лёвчик, вот я тебе… воды принёс, — начал Шура непривычно робко. Протянул оба стакана. — Спасибо, — прошептал Лёва. Прополоскал рот, попил, кое-как поднялся. Дошёл до кухни, снова рухнул — теперь на стул. Шура сел рядом и взял его руки, холодные, липкие и мокрые. Поцеловал в костяшки, приложил к своему небритому лицу и едва заметно улыбнулся. Лицо у него всегда было открытое и доброе, ему не было страшно в чём-то признаться — почти никогда, кроме этого момента. — Говори, — настоял Шура. — Прости меня, — попросил Лёва в который раз, дёрнув свои руки. Вот только Шура их не отпустил. — Прощаю, — ответил Шура сдержано. — Но тебе стоит сказать мне, за что тебя простить. Ладно? Так будет нам обоим сподручнее. Чего ты так боишься? — Боюсь тебя потерять… что ты мне тоже скажешь парить ноги и носить тяжести, и отправишь… — Лёва задохнулся и не смог продолжить: укусил свою ладонь, задрожал и зашёлся в рыданиях. Глаза у Шуры сделались круглыми-круглыми, а брови уползли совсем высоко. Ничего из услышанного он не понял, и ему даже стало жутко: не заболел ли Лёва, не ударился ли головой. Пока Лёва рыдал, Шура обнимал его и гладил по сутулой спине, а сам терялся в догадках, с чего бы должен сказать Лёве парить ноги и носить тяжести. — Ну перестань ты, всё, — сказал Шура, теперь небрежно приглаживая Лёвины волосы. — Успокойся. Чего как маленький? Соберись. Нашёл чего бояться. Херня это всё, не потеряешь, понял? Вот он я, тут. Слушаю очень внимательно. И даже не думай опять зарыдать, я тебя в психушку сдам. Ясно? Иногда Лёве было просто необходимо, чтобы с ним перестали сюсюкаться и как хлесткой пощёчиной привели в чувства грубоватыми, но понятными словами. И у Шуры это получалось лучше всего — после его слов не хотелось больше плакать, но хотелось со стыда под землю провалиться и поскорее перед ним реабилитироваться. — Не знаю я, как об этом сказать, — начал Лёва после небольшой паузы. — Я должен радоваться, прыгнуть тебе на шею и… мы должны были узнать об этом гораздо позже, в нашей новой квартире. — Ч-что? — переспросил Шура, уже понимая, к чему ведёт Лёва, но боясь об этом думать. — Шур. У нас будет ребёнок. Или… не будет, не знаю, сам решай. Уже, наверное, пятая неделя пошла. Только я знаю, что ты предохранялся, я не понимаю, как так получилось, и я правда, правда-правда никогда тебе не изменял, я даже подумать о таком не мог, чтоб тебе изменить. И я это не специально, честное слово. Я… если не хочешь, скажи сразу. Я готов, что ты не хочешь, мы с тобой совсем ещё… дети. Прости, что так получилось, — Лёва сам не знал, как, но ему удалось выговорить это всё, ещё и глядя Шуре прямо в глаза. И эти глаза больше не были круглыми от удивления, хмурыми или расстроенными. Нет. Шура был удивлён, но сейчас также отразилось и то, что Лёва видел, когда они играли на сцене: восторг, внимание, полное сосредоточение, вдохновение. Человек, который хотел уйти или заставить Лёву пить травы для выкидыша, не мог так смотреть. У такого человека вообще не могло быть Шуриных глаз. Только поэтому Лёва даже передумал договаривать — потому что почувствовал, что зря оправдывается и только обижает этим друга. — Ещё раз. Повтори ещё раз, Лёвчик, пожалуйста. Что у нас? — попросил Шура не своим голосом. Его голос никогда не звучал так по-взрослому, так серьёзно. — Ребёнок, — сказал Лёва, положив руки на живот. Не специально — просто чтоб деть куда-то и не начать заламывать пальцы. — Точно? Это правда? Это уже точно, ты был у врача? Был? — Шура подскочил с места и стал расхаживать по кухне, запустив в волосы беспокойные руки. Он улыбался, но головой качал отрицательно — не верил, совсем не верил. — Был. Там и сказали… Пять недель, — Лёва тоже встал, и Шура тут же вернулся к нему — снова обнял, но уже гораздо аккуратнее. Засмеялся, опять помотал головой, скинул с глаз прямую чёлку. — Мы станем родителями? Да? Я стану батей? Нет, Лёвчик, погоди. Если ты меня дурышь, то это жестоко. А если нет… Я… Лёвка… Погоди, — Шура на пару секунд зажмурился — Лёве даже показалось перед этим, что в его глазах блеснуло. — Ты правда думаешь, что я шучу?! — Лёва всплеснул руками. Нервы его уже не выдерживали, реакцию сложно было предугадать. Он и сам не знал, чего ждать от себя. — Я просто не могу поверить… — И чего ты такой радостный, а? Довольный он! Меня в школе камнями забьют, от меня родители отрекутся, сука, нам жить негде, а этот стоит, улыбается, весело ему, он батей будет! А жить нам где? В коммуналке твоей? — Лёва не стеснялся злиться и ругаться, понимая, что Шура не воспримет это всерьёз и уж точно не станет обижаться. — Нет… Нет-нет-нет, никакой коммуналки, Лёвчик! Для вас всё только самое лучшее, никакой коммуналки, — повторял Шура, задыхаясь. Шлёпнулся на на табуретку, протёр глаза, заулыбался. — Лёвка, Лёвка… Давно ты знаешь-то? — Нет. Несколько дней, — заметно успокоившись, но всё ещё будучи возбуждённым до предела, приврал Лёва. — Несколько дней… Офигеть. Ты поэтому от меня так морозился? — Я не морозился. Я просто… Я боялся, что ты меня бросишь. Что ты скажешь, что я тебе изменял, и… на аборт пошлёшь. — Я?! — Шура вновь удивился, едва ли не сильнее, чем от самих новостей. — Тебя? На аборт? Да ты… ты вообще меня за кого принимаешь-то? Бортник! Ты как про меня думаешь? — Да никак не думаю. Испугался просто… Извини. И что накричал — извини. Что нагрубил. Я не психованный, просто… Мне стыдно, — Лёва приподнял внутренние уголки бровей, и взгляд его сделался жалобным-жалобным. — Просто ты правда дурак, — Шура взял друга за руки, приблизил и поцеловал куда дотянулся из положения сидя — в живот, потом — в ладони, опять. Прижался лбом, на секунду замолчав, постарался начать думать, но впервые в жизни не получалось. Наверное, ничто никогда не могло его так впечатлить, как это. — Да как мне на тебя обидеться-то… Офигеть. Левка, офигеть! У тебя же там ребёнок, блять. Ребёнок, настоящий, наш… Мой! А ты его чувствуешь? Он варушится, двигается? — Нет ещё, конечно же… Он сейчас, как, ну… Наверное, размером с виноградину. Понимаешь? Маленький совсем и похож на рыбу, — Лёва несмело растянул губы в улыбке. Один уголок рта у него всегда при этом смотрел вниз, второй — вверх, отчего улыбка получалась кривая и какая-то по-особенному живая. — Ого… Какой малой, — Шура обе ладони приложил к Лёвиному животу, но ничего не нащупал. Даже немного расстроился. — Шур… Ты это взаправду? Радуешься? — Лёва всё боялся поверить, хоть и был к этому близок. Всё же Шура, при всех его положительных качествах, не настолько гениальный актёр, чтобы так достоверно что-то из себя изображать. — Радуюсь. А что грустить? Не опухоль же там у тебя, ну… все живы и здоровы. Скоро нас станет больше. Будет трудно, но мы справимся. Сыграем свадьбу, переедем… я клянусь, ты здесь не родишь. Клянусь. И что никто тебе ничего поганого не сделает. Даже родители. Кто пальцем тронет — будет иметь дело со мной, понял? — Шура взял Лёвино лицо, чтоб они встретились лбами. — Я никогда тебя не брошу, никогда не брошу. Мы уедем из этой помойки и будем жить как мечтали, но уже не в этой стране, будем жить как настоящие люди, как музыканты. Ты родишь самого… любимого ребёнка. И он будет счастливее, чем мы. И не узнает, как это — продукты по карточкам. Лёвчик, я же тебя никогда не обманывал, а? Лёвчик… ну ты что снова в слёзы?.. иди сюда.