Неизбежное столкновение

Вот уже шестнадцать лет и сто один день по земле ходило создание, способное сотворить чудо с пылким юношеским сердцем. Леонид готов был молить о спасении своего сердца, но не разбитого, а счастливого, подобно жаркому эстонцу Тынису Мяги, вытанцовывающему в бордовом, с жёлтой канителью жакете среди декораций звёздного неба и попеременно мерцающих синих, жёлтых, красный секторов круга под ногами. Создание – а больше Леонид любил украинское слово «створiння», встречающееся в переводах рассказов Анатолия Алексина – звали Ликой. Жила она в доме 25-А, на углу Курчатова и Леси Украинки, рядом со второй школой. Училась, была помощницей старосты в десятом «Б» и часто заходила в «А» класс. Дружила и со старостой своего класса Сашей Костриц, и с Мартой Остроумовой: с элитой, если верить Димке Соколову. Охотно общалась с другими ребятами и помогала учителям. Всего этого уже хватало для того, чтобы написать о Лике светлую повесть и уж конечно составить для неё положительную характеристику, приоткрывая для неё двери любых институтов. Лика покупала, мастерила и приносила настольные игры, наводила порядок с учебниками, считала методички и, главное, делилась собственными поделками из лозы. Корзиночки для боровиков и мухоморов из папье-маше и для пластилиновой рябины; игрушечная мебель, маленькие парты, столики, стульчики, скамейки; рамки для репродукций известных картин – всё это, из ветвей лозы, было искусно выполнено Ликиными руками и стояло в кабинетах двух десятых классов и часто появлялось на школьных выставках. После уроков и кружков плетения, которые проходили по вторникам и четвергам, Лика всегда выпивала воду с сиропом и ела мороженое. Бежала к телефонной будке и звонила живущей в Киеве бабушке: ленинградскому происхождению Лика была обязана бабушке из Ленинграда, живущей, как упоминали играющие с пешками девочки, на Пионерской, это была мама её мамы, а мама её папы жила рядом с метро «Лыбедская», с названием под стать фамилии; причём станции и питерского, и киевского метро принадлежали синим веткам. Она думала, что никто не замечает волнующего движения её руки, опускающей в автомат две копейки. Лика считала, что никто не видит, как преломляются в стекле будки, перекрашивая у макушки её каштановые волосы, лучи алого неба. Наговорившись с бабушкой, Лика торопилась домой, не подозревая, насколько прекрасны её острые, разрывающие встречный ветер локотки. А Леонид видел и знал. Хотя его способ видеть и знать был не самым порядочным. Год назад в гостях у Паши Панфилова Леонид увидел эпизод нового и, судя по началу, на удивление годного зарубежного фильма. В эпизоде мальчуган их с Пашей лет залез на дерево и оттуда с биноклем в руках наблюдал, как на верхнем этаже типичного двухэтажного американского коттеджа переодевается любимая девочка. Не удержавшись, он свалился прямо на проезжую часть, где его сбил бы автомобиль, не вмешайся в историю мальчик в красной, похожей на спасательный жилет, куртке. По сюжету второй мальчик был сыном первого и прибыл из будущего. Машина сбила его, а тот, который подглядывал (его папа то есть, и наблюдал он за мамой), испугался и укатил на велосипеде. «Джордж не просто болван – он ещё и трус» – прокомментировал Паша. Хозяин автомобиля оказался отцом девочки. Он отнёс потерявшего сознание мальчика в красной куртке в дом. Хорошо, что Паша, извинившись, заторопился на хоккей, и Леонид не сразу узнал, что было дальше. Первый раз он был совершенно не готов к тому, чтобы лицезреть на экране... отношения матери с собственным сыном, пусть и показанные через призму времени! Это было довольно неприятно для приличного парня, которым хотел быть Леонид, но всё-таки, досмотрев кино, он отметил, что оно в целом хорошее. Падать, как в эпизоде, с дерева под колёса автомобиля Леонид не собирался. Но ему понравилась идея с биноклем, и с тех пор он не упускал случая увидеть Лику поближе, да так, чтобы она оставалась в неведении. Он ходил с биноклем, точно ребёнок, которые закроет глаза ладошками и воображает, что его не видно. Больше всего Леонида привлекала воскресная, свободная от школы и школьной формы Лика. Сразу появлялся интерес: во что она одета, когда не в коричневом платье с белым передником, чем занимается и... – нет, если честно, об этом думать было ревностно – с кем ходит гулять. Задавая вопросы, Леонид получал на них ответы. Лика подолгу собирала лозу, писала в дневнике, сидя на скамье в парке, когда черты её наклонённого лица и уши казались крупнее. Ходила в кино, иногда сама, иногда с подругами. Леонид следовал за ней. В полутёмном, почти готовом к показу зале чаще всего можно было увидеть кудрявую рыжую голову Саши Костриц. Реже рядом с Ликой мелькала Марта Остроумова, в выходной день распускающая косы и завивающая пшеничные волны волос; Леонид отметил, что так ей гораздо лучше, но кроме эстетического наслаждения причёской не испытывал к старосте своего класса ничего. Это Лика, ЛИКА была для него всем! Его общительная избранница виделась со многими девчатами, и не всех её подруг Леонид знал по внешности. Он мог вспомнить имя, но усомниться, тот ли перед ним человек. Однажды ему в память врезалось, как Ира о чём-то шепнула Лике, Ликино лицо удлинилось, Лика покраснела и спросила: «Ты шутишь?» Ира взволновалась, засмеялась и не без доли страха, очень сильного страха, сказала: «Да! Конечно, да. Извини, что так... э-э... глупо пошутила... э-э. Да, конечно, это шутка, прости». Леонид пожал плечами. Он почувствовал, что слова Иры никак, ну абсолютно никак не связаны с Ликой или с ним, они прозвучали только из уст Вальцовой и были только о ней, но при этом они как будто бы ложились деталью в мозаику его мировоззрения. Вот такое у него ни с того ни с сего сложилось впечатление. Что ж, бывает. Лика редко была в юбках, и они ей не очень шли, пусть и обнажали длинные, спортивные ноги. Наполовину чёрная, наполовину красная юбка уносила свою обладательницу в отдалённые уже шестидесятые, в то время как всё в этой комсомолке бурлило, клокотало и рвалось наружу быстрее темпа былых времён. Морковная юбка никак не хотела сочетаться с нетривиальным духом Ликиной современности. Лика была девчонкой из будущего, написанного Киром Булычёвым, и не взяла ни грамма пошлости из реально наступающих тяжёлых лет, ощутимых на тот момент не сильней сумеречного холодка в знойный полдень. Её движениям придавали свободы натянутые на икра и бёдра тёмные джинсы. Западные брюки были только у трёх девочек в обоих десятых классах, включая саму Лику. Леонид и подумать не мог, что заокеанские вещи смогут его каким-то образом заинтересовать. Лика по-настоящему очаровывала... «Ты думаешь, я в неё влюблён? Нет. Я на неё буквально молюсь» — ох, как же точно передавал чувства Леонида робот Вертер. Перед сном Леонид говорил себе: «Я люблю Лику Лебедеву» и накрывался ватным одеялом, испытывая то же, что и ребёнок, играющий в прятки. Его найдут. О да, его найдут! А пока он слышит приближающиеся шаги ведущего и стук своего предательски не замирающего сердца, упирается носом в пододеяльник и боится дышать. Он рассматривал ковёр на стене, думая, как приятно, когда ворса и вышитые на ней орнаменты становятся свидетелями твоего признания. Как умалишённый, разговаривал с ночником. «Я люблю Лику Лебедеву!» – безумно вторил Леонид стенам комнаты, кровати и телевизору «Берёзке» с блестящими в темноте высокими чёрными ножками. «Ле-бе-де-ву» – произносил он по слогам, вспоминая вышитого крестом лебедя в пионерском лагере, балет «Лебединое озеро», «Лебединую верность» Ротару и Мартынова и песню всё того же горячего, харизматичного Мяги с неподражаемым акцентом: «Всё это былё, это былё у чистых с лебедем прудов. Прошла, взглянула и убиля и не оставила следов». Влюблённый разум – ах, сколько ироничной теплоты в этом выражении! – находил всё новые и новые ассоциации и сравнения... Восхищаясь фамилией Лики, Леонид всё же иногда, на секунду (право, секунда – не преступление!) примерял на место Лебедевой Перегудову. «Лика Перегудова» – если можно так назвать, самым тихим из шёпотов говорил Леонид и засыпал. Лика, подчас наблюдая знакомую фигуру боковым зрением, начала догадываться, что Лёня, паренёк из параллельного класса, за ней следит. Уж слишком часто Лика сталкивалась с Леонидом там, где сложно оказаться вдвоём случайно: возле стройки здания КГБ, за Центральным стадионом в пятом микрорайоне, у детского сада «Чебурашка», у речного порта и в конце улицы Семиходской. Видела кого-то, подозрительно похожего на Леонида, тотчас прячущегося в чьей-нибудь парадной или совсем уж наивно – за деревом. И всегда она замечала в его руках бинокль. Глупый человек, думала Лика. Почему он такой стеснительный? Будь он смелее, она бы уже давно с ним заговорила. Он же участвовал в английских сценках, да он их почти ставил! Он знает английский лучше всех, разделяя первенство разве что с Мартой и Полиной. Он же скромный, добрый, вежливый товарищ! И вдруг так себя ведёт... Вновь мысли устремлялись к нему и, наверное, не могли не устремиться. Леонид любил родителей, прилежно учился, коллекционировал марки. Про марки – это было не человеческое качество, но увлечение, которое в Ликиной личной математике означало плюс, а не минус. Вот ещё что! Лика вспомнила из разговора с Мартой, когда речь серьёзнейшим образом, не иначе как на партсобрании, а не за партой в опустевшем после уроков классе, шла о достижениях ребят их двух классов. В начале учебного года Леонид Перегудов плавал в бассейне, а в декабре прервал занятия, но не потерял выносливости. Скромность — несомненное человеческое достоинство, но, как всё прочее, она плоха в избытке. Неужели такому славному парню охота быть преследователем?! Леонид и сам понимал, что поступает глупо. Он боялся и в то же время стал нарочно выдавать себя, дабы будто случайно встретиться и поговорить с девочкой. Однажды такая встреча состоялась. Уж очень далеко от дома, на перекрёстке проспекта Строителей и проспекта Героев Сталинграда, Лика «застукала» Леонида с зелёным биноклем в руках. Для кино, виновато объяснил Леонид и залился краской. Что же, что же сейчас будет? Любимая девушка обидится или сделает замечание строгим голосом? Ничего страшного, однако, не произошло. Лика усмехнулась: по-доброму, но с женской хитринкой, как смеются в фильмах девчата, быстро целуя в щёку хлопцев и с гордостью от них убегая. Только Лика не убежала. Она мотнула головой, мол, не верю, что бинокль нужен для кино, и неожиданно для Леонида подошла к нему близко-близко. Так близко, что силуэты молодых людей разделяли малые, нерушимые ещё сантиметры. «Если бы «Приморский бульвар» сняли двумя годами ранее, я точно напела ему: «И раз, и два, и три, и пять, тебе устала повторять, одно и то же говорить: чтоб перестал за мной ходить». Ох уж этот бинокль! Леонид, наверное, мне уже немного нравился. Странно: я тоже была своего рода его сталкером – без бинокля, но с девичьей душой, которой хотелось наконец полюбить, но не случайного человека. Я не знаю, как так получилось, что Леонид стал вторым и последним в моей жизни человеком, к которому я воспылала душой, единственным, с кем у меня сложилась любовь. Наверное, это самый правильный ход вещей: неспешность, робость; присмотреться друг к другу, не распылять ни душу, ни тело на других и любить, просто любить. Разве мир был изначально устроен как-то иначе? Разве сердце не делает в конце концов именно такой выбор? Разве столь диаметрально противоположные Библия и советская власть обе не учили нас верности? Мне почему-то изредка грустно, что возле той красивой активистки, плетущей из лозы, ни разу не оказалось рядом ещё другого человека... Я зову эту мысль гордыней и соблазном и прячу глубоко в дневник. Я думаю, что могла бы обмозговать её более открыто в обществе, где не посмеются с меня, как с блудницы, и не обесценят моих чувств к Лёне. Итак, Лёня мне нравился. Нравился таким, каким он был. Но в нём было что-то и от моего любимого актёра. Или мне так казалось... потому что внешность, харизма и таланты у них разные. Я просто почувствовала какую-то схожесть, и она меня приятно задела, но дело было не только в ней. А потом сердце поставило большую точку: ЛЮБЛЮ! Так оно решило... за меня и вместе со мной... Достоинства Леонида перевешивали его недостатки, но всё равно я помню, что его слежки меня раздражали. Однако в конце концов слежки оказались житейской ерундой. Мы... мы ещё ничего не знали! Сейчас мои волосы встают дыбом, и я думаю, что будет, если мне доведётся встретиться с незнакомцем или родственником из две тысячи двадцать пятого, две тысячи тридцатого, пятидесятого, из трёхтысячного года. (А я не исключаю такой возможности). Что он расскажет мне? О чём промолчит? Что я смогу прочитать в библиотеках с бумажными книгами, если они ещё будут существовать, что смогу нагуглить? Понравится ли мне то, что выдаст Гугл? Если Гугл ещё будет. Мне приходит в голову вопрос «Будут ли вообще люди?», и самый гадкий вариант ответа не в том, что люди попросту исчезнут с лица Земли, не достигнув высшего развития во всём, а в том, что они изгадят до конца ошмётки того, что космополиты, толерантные, здравомыслящие, добрые, эмпатичные и независимые люди пытаются собрать воедино и зажечь, как потухший факел. Все виды произошедшего зла сходятся в следах копыт, оставленных четырьмя лошадьми Всадников Апокалипсиса. На их фоне наша – моя, Леонида, десятого «А» и всего нашего города – история, прогремевшая на весь мир, страшнейшая за долгий период, кажется уже не такой уж оригинальной. Словно мы находимся в реалити-шоу по ТВ, а по ту сторону экрана кто-то кричит: «Хэй, детка, это больше не цепляет. Больше хлеба! Больше зрелищ! Даёшь новых трагедий!» Я не готова снабжать такого потребителя «едой». Хватит зла на земле!!! Но не сказать снова о той, нашей, беде я не могу. Я должна рассказать, как было, снова всё прочувствовать. Чтобы этого не повторилось. Я не знаю, но догадываюсь, почему именно Леониду удалось узнать обо всём заранее. В пятницу, именно в ТУ, я получила от Лёни письмо. С ума сойти, как выглядело это письмо, каким способом передал мне его Лёня и, главное, о чём в письме предостерегал».

Из дневника Лики Лебедевой

– Ну что, Штирлиц, не надоело? – с вызовом спросила Лика. Коричневый волос, тронутый ветром, ударил, как плетью. – Я... э-э-э... – красноречиво ответил Леонид и посмотрел вдаль. Он искал ответа у густо тянущихся за Героев Сталинграда деревьев. А те перешёптывались о чём-то своём с ветром. «Я хотел спросить, куда она направляется. А ещё извиниться. Кому понравится шпионская игра? Лика не накричала на меня, не стала говорить, как подло, не по-товарищески я поступил. Она отнеслась ко всему не с жеманным юмором, а с присущей ей взрослой иронией. Одна из причин, по которой я полюбил Лику, кроме первой и самой очевидной – просто потому что полюбил, было то, что в десятом классе эта девушка размышляла как взрослая, брала ответственность за себя, на себя как на взрослую и по-взрослому бралась за мою (города) проблему. Я помню волевой характер Марты Остроумовой. Организованность Саши Костриц. Трудолюбие Иры Вальцовой, девчонки с бронзовыми волосами и лицом Орейро (без оценки её тайны, опустим это). Удлинившуюся до тела двадцатилетней фигуру маминой помощницы Кати Морозовой. Я помню много хорошего обо всех одноклассницах и о некоторых ученицах из параллели, но ни одну из них при всём уважении к ним и к их достижениям я не мог назвать такими же взрослыми, как Лика. Может, я был не объективен. С оглядкой на всё случившееся, я склонен думать именно так. Но, понимаешь, дневник, для любого парня его девушка – лучшая. И если ты не объективен, значит, ты влюблён. Лика была, есть и остаётся самой-самой! А другие... Среди нас давно нет юношей и девушек, а кого-то просто нет. Кто бы ни был каким по уму, способностям или внешности, повзрослели все. Случилось это не при поступлении в ПТУ и институты, не при женитьбе, не в тридцать или сорок, а в далёкие шестнадцать лет. Кто-то повзрослел за один чудовищный день, когда милиционеры звонили и стучали во все двери, а там, за дверями, недоумевающим жителям отключили телевидение и должны были отключить всё, что питало и снабжало дом. Кто-то повзрослел за четырнадцать дней («За четырнадцать дней человек умирает»). Кто-то – за месяц, но неизменно всё произошло достаточно быстро. Меня давно не волнует возраст, указанный в синей, а может, в красной, а может, в какой другой «книжечке» из двухсот пятидесяти шести ныне возможных. Я бы просто хотел знать, что когда я в следующий раз наберу мобильный Костриц Александры Васильевны и домашний Панфилова Павла Николаевича, то с обоих концов услышу, что всё в порядке, от них или от их детей. Я бы хотел знать, что всё в порядке у всех. Это бы меня утешило. Сквозь года мне всё ещё плохо оттого, что Ляля Няшина, моя соседка по парте, умерла. Как же мерзко, как же горько, что я её спас, Я ЖЕ ЕЁ СПАС, СПАС, СПАС... и не спас тоже. Ляля... Кривозубко. Кривозубый Шар. Кирпичный Зуб. Полный Резец. Как только ни дразнили Лялю в киевской школе. Каждый считал долгом оскорбить её за крупные передние зубы, полноту, низкий рост и имя. Я в какой-то степени ортодоксальный, не очень хороший для так называемых «левых» граждан человек, я это понимаю, но вот чего я никогда не понимал в осуждении других людей, так это травли, буллинга из-за внешности. (Благодаря пабликам в сети я узнал, что травля = буллинг, а осуждение по внешности называют лукизмом). Все люди прекрасны внешне, если прекрасны в первую очередь душой. Как этого можно не понимать?! К тому же человек не выбирает, каким ему родиться. Что ж ему, ломать и под наркозом удлинять ноги, резать грудь, идти на липосакцию, кромсать лицо из-за того, что он не соответствует стандартам, которые ещё и постоянно меняются? Бред! Сраные мажоры в той школе учились что ли?! Или это у детей среднего достатка оказался такой средний ум?! Ладно, бог или кто им там судья, но у меня действительно всё кипит внутри! Знаю, что Ляле чаще всего выдвигали претензии из-за зубов и роста. «Ляля, если ты ляля, почему пришла не в садик? Здесь вообще-то школа», «Ляля, ты чего плачешь? Лопатку потеряла?» – слышала Ляля от одних ребят. Хочется их назвать придурками, но не буду больше уподобляться, поэтому... «от ребят», да; но мне гораздо приятнее называть ребятами не их, а бывших одноклассников, сокурсников, друзей. «Откуда ты всё знаешь? В яслях этого не проходят» – говорили другие... ребята, выкрикивая Лялины ответы как свои, заглушая её голос и выбивая путь к своим пятёркам с помощью её ума. «Няшина? Ха-ха! Наша Няша, крупная ляша! Наша Няша, крупная ляша!» – скандировали третьи и тут же щипали нашу подругу за ляжки и бока. Это не только неприятно, это ещё и больно. Травля человека человеком существовала испокон веков. Повторюсь, я понимаю, что сам тоже не идеален, я склонен не понимать, осуждать, ненавижу себя, борюсь с собой, веду в голове диалог, учась доброте у образов толерантных людей, но я никогда ни над кем не издевался, никогда никого не травил. И не буду даже начинать! Советское неравнодушие, нужность ребёнка взрослому и всех – друг другу, работа звеньев в классе, труд и вера в светлое будущее – вот что скрепляло, наставляло, исправляло нас в лучшую сторону. Но бывают люди, которых ничего не может исправить. Их может воспитать время. Или горький опыт. А бывает так, что и со временем не прекращают они издёвок над слабыми и беззащитными, а от пережитых горестей их сердца только сильней ожесточаются. Они смакуют своей жестокостью, как изысканным блюдом. Именно такими оказались бывшие Лялины одноклассники. Лялю травили всю начальную школу и пятый класс. Затем, когда родители переехали, Ляля оказалась в нашей школе. Она быстро сдружилась с Ирой и Катей, и девчонки стали неразлейвода. Поначалу Ляля стеснялась своего низкого роста, особенно стоя и идя рядом с Катей, но потом поняла, что не надо стесняться данного природой. Надеюсь, я не стал её тайной любовью, не травмировал её, когда один раз легонько щёлкнул её по носу и решился сказать: «Послушай, ты замечательная миниатюрная девушка. Не слушай никого!» Она тогда так расцвела. Я давно не думал, как тяжело пришлось одной из моих одноклассниц, и вот нахлынуло что-то. С мыслями о Ляле мне сложней вспомнить день первой «честной» встречи с Ликой, но всё-таки я его помню. Да, я хотел спросить, куда она направляется, извиниться, всё правильно. А больше всего на свете я хотел сказать Лике, что люблю её, но именно эти слова были бы худшим на тот момент решением».

Из дневника Леонида Перегудова

– Я шёл следом, – оправдался Леонид. – Это я уже поняла, – то ли сердилась, то ли смеялась Лика. Больше смеялась. Спустя недолгое Леонидовое молчание один за одним посыпались вопросы: «Тебе нравится гулять в лесу?», «Ты сегодня лозу собираешь?», «А хочешь, я подарю тебе марку? У меня есть одинаковые марки». Отвечая, Лика брала на себя ведущую роль, прорываясь сквозь неловкость парня, и сказала наконец главное: – Сегодня, – а было воскресенье, – я бы хотела побыть одна, а вот в понедельник после уроков мы могли бы встретиться. Услышав заветное «Мы могли бы встретиться», Леонид ощутил себя роботом-андроидом, внутри которого бежал не переставая ток. Сумасшедшие разряды проходили по обмотанным красно-бордовым проводам-венам к электронному, но не мёртвому, а живому, чувствующему сердцу. Стоял он, видимо, тоже как андроид: с прямой спиной, чуть склонённой головой, с внимательным ожиданием, когда же явится мастер и приведёт его программу в действие – и да прозвучат три закона роботехники по Азимову! Подозревая, что выглядит смешно, Леонид развернулся и собрался было уйти, но сдержался, понимая, как так некрасиво будет выглядеть его поступок, а не просто тело. – Стой, чудо! – откликнула его Лика. – Леонид! Леонид остановился. – Ты не устанешь? До дома далеко. – Ну... Леонид посмотрел на кроссовки, с трудом купленные родителями – их звали Галина Андреевна и Михаил Игоревич – в первые дни марта. Носки адидасовской обуви, ловящие блики белого солнца, имели всего одну и едва заметную неровность, но от очередного большого путешествия могли начать трескаться, подошва – стираться. Эти «кроссы» и так уже сколько терпели! Испортить обувь, тем самым обидев родителей, а ещё превратить ступни в кровавое мясо и бегать (то есть просить маму сбегать) в аптеку за лейкопластырем не хотелось вовсе. – Ну? – Ну, устану. – Хочешь, поедем на машине? – ненадолго Лика изменила решение побыть одной. – На машине? – Леонид удивился, откуда это машина у Лики. Слово «поедем» его слух перевёл в приятные словосочетания: мы поедем, мы вместе, я и Лика, Леонид Перегудов и Лика Лебедева. – Хочу! Но у меня нет денег на такси. Я бедный школьник, – улыбнулся Леонид. – Да деньги не нужны! – махнула рукой Лика. – Мой папа сам таксист. Он третий день колесит по Героев Сталинграда и проспекту Энтузиастов. – Ты так точно знаешь маршрут? Лика... – Да. Так получилось. – Лика посмотрела на часы. – Если ничего не изменилось, минут через пятнадцать папа подъедет и заберёт нас. Постоим, покурим. Я шучу. – Лика взглянула на кроссовки парня. – Вон скамейка есть. Можно и посидеть, чего это я – «постоим, постоим»? Леонид с удовольствием потянулся вслед за Ликой. Ноги его отдыхали, а сердце бешено колотилось. Во всём, что его окружало, в нём самом и в Лике была весна. Всё цвело и было таким живым!!! – ... Наверное, в другой раз встречу тут папу, – сказала Лика и задумалась: – Знаешь что. Если пройтись по Героев Сталинграда, может, мы и встретим его машину. – А как же желание побыть одной? Лика включила философию: – Пе-ре-ду-ма-ла, – по складам произнесла она. – Лучше как можно дольше не быть одной. – Это я на тебя так влияю? – смело спросил Леонид. Лика пожала плечами. Ребята прошлись по Героев Сталинграда, мимо двух домов – двенадцатого и двадцать второго. Оглядели парадные двадцать шестого. Лика наклонялась к белым, с жёлтой серединкой ветреницам и срывала похожие на мокрых цыплят одуванчики. Леонид переводил взгляд с незабудок за каменной насыпью на напряжённые Ликины колени. Ребята слушали всё то, чем и наслаждаются обычно молодые люди. Их одинаково насыщали крики ребятни, пение птиц, застрявший в высоких кронах речной ветерок и мелодия из чьих-то окон – одна из многих ещё композиций, которую не стыдно было слушать громко и для себя, и для других. – А вот и папа! – воскликнула Лика, увидев знакомые очертания лица через стекло, потом – номера машины, а потом уже чётко папино лицо, когда тот опустил стекло. – Привет, дочь! Я как чувствовал, что ты здесь будешь. Такси подано, – он зазывающе мотнул головой и перевёл взгляд на мальчика: – А кто этот молодой человек? – Он мой друг. Мы учимся в параллельных классах. «Друг»? Леонид почувствовал себя Петей, стоящим с цветами перед Леночкой Воронцовой в фильме «Укротительница тигров» – той самой, которую играла Людмила Касаткина и дублировала Маргарита Назарова. Ему было неуютно, но он понимал, что не имеет морального права кривиться. Да и что плохого в дружбе? Любовь может строиться на дружбе. Тем более соперника у Леонида, как он с удивлением отметил, не было. – Леонид Перегудов, – Леонид впервые протянул руку для знакомства человеку, старшему его лет на двадцать. – Руслан Сергеевич Лебедев, – мужчина с силой, но не больно пожал мальчику руку. – Залезайте, ребята! «Мы с Ликой сели на задние сидения. И сидеть, и ехать оказалось мягче и приятнее, чем в самом удобном автобусе. Я даже пожалел, что нужно вылезать на Лесе Украинке, а не где-нибудь за чертой города, скажем, в Сухолучье или Белой Церкви. К тому же, я ехал не один и не с Пашей или Андреем, а с любимой девочкой! Руслан Сергеевич мне понравился. Его не коричневые, как у дочери, а песочно-медные волосы на затылке лежали чуть ниже воротничка, а в зеркале заднего вида отражались аккуратной, спадающей на лоб волной по моде того времени. То в задумчивости, то в добродушной улыбке, то во внимательности на дороге приподнималась линия пышных губ. Ещё Руслан Сергеевич оказался высоким, как баскетболист. Как-то даже дух захватывало при мысли о его росте, и немного грустно, что с возрастом Руслан Сергеевич стал ниже. Пусть в машине я не мог разглядеть его ног, зато в глаза тут же бросилась большая прямоугольная спина, скрытая переливающимся серым, как для фотоателье, пиджаком. За таким мужчиной во всех смыслах как за каменной стеной, подумал я, Ликиной маме повезло. – Ну что, дочурка, как твои дела? Простой вопрос Руслана Сергеевича мне тоже понравился. Позже я понял, почему. Отводя важное место учёбе и будущему, Ликин отец в первую очередь интересовался душой дочери. Серьёзно, вот как много отцов, да и матерей, спрашивают о радостях и печалях своих детей? Вместо всех этих: «Тебя сегодня вызывали?», «Почему четыре, а не пять?» и «На завтра много уроков?» Много ли родителей говорят не с учеником или ученицей, а с ЧЕЛОВЕКОМ? С уверенностью могу сказать, что Ликин отец был одним из немногих, кто видел в детях людей, а не стахановский станок, вырабатывающий день за днём высокие отметки. Позже на примере многих ребят я стал замечать губительное влияние дрессировки школой, в то время как дети неприставучих родителей учились, притом учились хорошо, с удовольствием и большой отдачей. – Хорошо, пап. Вот лозу собирала, – Лика показала на пучок, выглядывающий из холщовой сумки. – А потом, – взглянула на Леонида и засмеялась, – встретила товарища Перегудова. Скула Руслана Сергеевича дёрнулась. Зеркало отразило лучистые глаза. Он улыбался. – Мы когда на Коломяжском проспекте жили, я же тоже колесил. У нас был таксист Перегудов. Сейчас в Белорусской ССР милиционером работает. Выдатны хлопец! – Это значило: «Отличный парень». – Только его Алексеем звали. Хорошо, что в милиционеры пошёл, вельмi добра. Быстрый, глаз зоркий, голова работает, главное, сердце есть. Ай, ладно. Вспомнил тут его... А о родной дочери всего-то пару слов сказал. Лика хихикнула: – Ты уже спросил, как у меня дела. Я ответила. Руслан Сергеевич с облегчением выдохнул и крутанул руль. Мы приближались к Ликиному дому. – Мне нравится, – сказал Руслан Сергеевич, – как ты изготавливаешь корзиночки, рамочки. – Он как мог показал мелкие пальчиковые движения. – Даже мебель, да? – Да. – Маленькую, как для куколок... Красота такая! Дома-то я тебя вижу, как ты работаешь, чем живёшь, на улице когда-никогда встречу, а в школу не зайду никак. – А дома стул большой делаю! Ты постоянно видишь. – Это да. Стул так стул! Хватает же у тебя терпения! – У женщин много терпения. Руслан Сергеевич согласно улыбнулся. Спросил меня: – А вы, Леонид Перегудов, чем увлекаетесь? – Я? – Я на секунду застыл: приятно, когда взрослый обращается к тебе на «вы». Я как-то даже не заметил, когда именно его сверстники и старшие люди к младшим перестали обращаться на «вы» и начали «тыкать». Да и наше поколение хорошо в «тыканьи», ничего не скажешь. – Я в бассейне плаваю... плавал. Английский знаю немного. – Немного? – удивилась Лика. – Пап, он в английских спектаклях участвует! – Да так, – пожал плечами Леонид. – Скромный парень! Английский – это замечательно. Если вы ещё и спектакли ставите, вообще отлично. Уверяю вас, с английским не пропадёте. Сейчас иностранцы приезжают, не стыдно будет поговорить с ними на их наречии. — Это вроде как: «Hello! Общежитие слушает», — пошутила Лика. Руслан Сергеевич сильно уважал западных приезжих. Мне стало неловко и где-то даже стыдно за свою осторожность перед американцами. Я боялся их, ненавидел. А ещё знал ребят, высмеивающих фальшивые буржуазные ценности, и с ними чувствовал себя в своей тарелке. Мы противопоставляли наши, не самые лёгкие условия жизни – условия жизни честных людей, правильные, великие, достойные примеры – дрянным американским долларам. Мы обсуждали, какими отвратительными под влиянием заграничных денег становятся мистеры и мэм, на что идут их доллары, и в целом выходило, что идут они на потреблядство. То есть самого сло́ва «потреблядство» тогда не было в обиходе, но мы перечисляли именно то, что им называют: как буржуи жируют, жрут чёрную икру, как женщины шикуют в платьях с голыми спинами, а мужчины щеголяют в дорогих костюмах, как все они ездят на крутых тачках, обзаводятся виллами. Я был долбоёбом, которого не заподозрить в таком себе хорошем мальчике с бассейном и английскими сценками, кажется, с начала седьмого класса, особенно сильно в восьмом. Я очернял заокеанских людей с таким рвением, будто бы мне за это премию должны были выдать. Понимаю, откуда взялись вообще эти мысли, но усердие в оскорблениях и сами оскорбления были лишними. Помыслить о том, чтобы честный человек и жил хорошо, очень хорошо, было даже не столько преступным, сколько не могло ужиться в наших головах. Богатый – значит, или вор, или кто похуже. Всё изменила сумасшедшая встреча с Руфь Гэйлор Пэкстон. ... Я рассказал ей, Руфи, её имя пишется Ruth Gaylor Paxton, ещё о себе, и о Лике, и о весёлом и мудром Ликином отце. Сомневаясь, что подобное «их» вообще трогает. Не зрелищно. Не бюджетно. Американка слушала мою далёкую, безыинтересную, наверное, историю. И она же рассказала продолжение, от которого волосы встали дыбом. Утаив поначалу ветку «сериала», к которому я был не готов. Я видел вещие сны об этой истории, но ни разу не догадался о том, что произойдёт. Словно сочиняешь сказку, не зная, что закончится она как триллер с возрастным ограничением. На каменность её лица, словно маска из тюбика, легли бледность и испуг. Я прочитал в её глазах: «Хорошо, что эта история не моя». Кого она напомнила мне в тот момент? Самоуверенную девчонку, напуганную больше всего тем, что её самоуверенность стирается о лесную листву. Кого тогдашняя она напоминает мне сейчас?.. Майкла Джексона перед последней в его жизни инъекцией пропофола. Патрика Суэйзи в день, когда врач сообщил ему о метостазах в печени. В феврале две тысячи шестнадцатого мечтающего о новых ролях Алана Рикмана. Уинтни Хьюстон накануне пятьдесят четвёртой церемонии «Грэмми». Из соотечественников – Игоря Талькова во дворце спорта «Юбилейный», Виктора Цоя на одной из дорог Тукумсе, недалеко от Риги. Да хотя бы гоняющую (гонявшую, надо сказать) на автомобиле Марину Голуб и жизнерадостную, цветущую Жанну Фриске. Всё дело в том, что мир давно знает продолжение ЕЁ истории. А для нашего «сериала» снимают новые сезоны». Из дневника Леонида Перегудова «Волга» уже ехала по Лесе Украинке. Руслан Сергеевич не забывал об управлении, смотрел на дорогу и говорил: – Я, ребята, раньше актёром мечтал стать! — У-у-у, — игриво протянула Лика, сейчас, мол, начнётся. – Ну а что, дочь? Нам тогда с мамой по шестнадцать было, как и вам, ребята. Вам ведь шестнадцать, Леонид?.. Сказал о своей мечте Машуле. Выслушала. Говорит, поступай, у тебя волосы, как у солнышка, глаза добрые, талант есть, лучше Рыбникова будешь. Мне, конечно, приятно было, как мама сказала. Но я говорю: не надо мне лучше Рыбникова, я должен сам собой быть и на себя равняться. У Машуни подбородок вдруг затрясся – сейчас заплачет. Спрашивает: «В Москву что ли уедешь?» ... Сейчас, подъезжаем. Оп-па... Нет, говорю, никуда я от тебя не уеду, у нас в Ленинграде государственная академия театрального искусства есть. Подал документы. День экзамена, значит. Момент... – Руслан Сергеевич хлопнул четвертями пальцами по рулю, а потом несколькими движениями, понятными автомобилистам и дремучими для пешеходов, остановил машину. – Приехали. – Не намотает километры? – спросила Лика, указывая на «дремучий» одометр. – Нет. Мы же стоим. Стоим пока... Так вот, захожу с порога: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе – это науке неизвестно». Все трое в «Волге» засмеялись. – На себя хотел быть похожим. С цитатами из фильмов. А! – Руслан Сергеевич прикусил кончик языка, скривившись при этом, как клоун. Враз посерьёзнел. – А потом я, конечно, своё начал декламировать. Частушки пел. – О-о-о... Папа, может, не надо? – Приличные, Лика, приличные. Сейчас. «Мимо сослуживца дома Без сюрпризов не хожу. Вести из райисполкома Я о нём все расскажу». «Из-за леса из-за гор Вышел коллективный сбор. Тунеядца наказал И пятнадцать суток дал». «Помидоры, помидоры, Помидоры, овощи С аппетитом ест «Орлёнок». Мяса бы поесть ещё». «О-па, о-па, осенняя прохлада. Отпуск даром не прошёл, но мне больше надо». – Ка-ра-ул, – по складам произнесла Лика. – А мне нравится, – сфамильярничал Леонид. – Так мне тоже нравится, – добавила Лика. – Только пятнадцать суток не коллективный сбор назначает, а милиция, – покритиковал Леонид. – Но вы, наверное, для ритма по-другому придумали. – Милиция назначает. Мне ли не знать с товарищем белорусом. Да, для ритма. – Руслан Сергееевич ещё раз скривился, теперь соглашаясь с огрехами творчества. – В приёмной комиссии меня, скажем так, не поняли. А я и решил: зачем мне эта сцена, зачем мне театры, кино, когда Маша есть? И сделал ей предложение. В Ликиной улыбке было бесконечно много гордости за маленькую историю её крепкой семьи. – Я пошёл работать таксистом, потому что помогать людям добираться до родных мест ничуть не хуже, чем блистать в кино и на сцене театров, – признался Руслан Сергеевич. – Вы дело говорите! – сказал Леонид. – Ну, – Руслан Сергеевич не вытянул губы трубочкой, а коснулся языком нёба, и звук вышел приглушённый. Он означал благодарность за внимательность ребят и уверенность в собственной жизни. Руслан Сергеевич посмотрел по сторонам: – Нет пассажиров. Ничего, подождём. – Посмотрел вверх, и хотя вверху ничего кроме крыши автомобиля не увидел, сказал: – Надо же, как здесь много зелени. Каждый раз даюсь диву! И розы, розы... М-м-м... Мы живём в городе роз. Руслан Сергеевич предложил подъехать к дому Леонида, но тот вежливо отказался, потому что жил недалеко от Ликиного дома. – Ну смотрите, молодой человек. Если что, я к вашим услугам. До свидания! – Такси! – женщина с ребёнком бежала к машине. – О, а вот и работа. Руслан Сергеевич скоро попрощался с дочерью и её кавалером и взялся подвозить пассажиров. Для Леонила было бы чудом из чудес, если бы Лика провела бесконечно много времени с ним, находясь рядом со своим домом или даже позвав его в гости, но этого не произошло. – Что ж, увидимся, – Леонид, понимая Ликину усталость, не стал её удерживать. – Да, увидимся. До понедельника. – До понедельника. На прощание ребята скользнули ладонями, окинули друг друга неловкими, добрыми взглядами, и Лика скрылась в парадной. Леонид, без бинокля и без желания взять его ещё раз хотя бы на миг, постоял-постоял, глядя на окна. Ему показалось, что он увидел, как из окна на пятом этаже ему кто-то помахал рукой. Лика! Точно Лика! Он помахал ей в ответ и заторопился домой. Во всех окнах ещё были стёкла.