Неизбежное столкновение

В понедельник после уроков Лика и Леонид встретились у школьного парадного входа. Здесь, по обе стороны от крыльца, били в глаза переливы белых стен и охрово-серых перегородок между классами и этажами. Ниже плотных голубых и бежевых штор, олицетворяющих учебную весну, висящих там и тут на верхних этажах, на первом этаже виднелась пустая раздевалка. Пустотой своей она напоминала, что скоро тёплый май, а за ним маем придёт горячее лето. Скоро придётся во всех смыслах попотеть. Справляясь с жарой, готовиться к одним и к другим экзаменам, принимать ответственные решения о будущей профессии и вообще о жизни. Только как о них всё время-то думать, когда после пяти-шести уроков, передыхая перед домашним заданием и кружками, твоё единственное желание – подставить голову, шею и руки солнечному свету и ласковому ветру? Не считая желания любить и быть любимыми. Лика напевала «До свиданья, наш ласковый мишка», когда рука Леонида легко опустилась на её плечо. – «... до новых встреч», – закончила Лика, повернув к парню сияющее лицо. Прозвучало двустороннее, полное радостных переживаний «Привет». Леонид протянул девушке три красных гвоздики. Он успел сбегать и купить их: у десятого «А» сегодня было на один урок меньше, чем у десятого «Б». – Спасибо, – Лика припала к цветам. Волос её непослушно залез в упаковку. – М-м-м, – Лика зажмурилась, – запах изумительный. Она хотела сказать что-то ещё, но пока не знала как. – Хотел сделать приятно! – расплылся в улыбке Леонид. – И... Два билета на «Каникулы у моря». Ликины глаза заблестели. – Я хотела пойти на этот фильм с Сашкой! Она домой заспешила, а мне одной идти не интересно было. – Значит, пойдём вместе. – Решено. Пойдём. Леонид, как джентльмен, взял Лику под руку. Только пройтись так же интеллигентно не получилось. На углу школы Лика что-то шепнула. – А? – Мы похожи на пингвинов. Секунду Леонид соображал, а потом ребята вдвоём прыснули смехом. И шли уже, по своим словам, как нормальные советские граждане. Навсегда сохранились в юношеской памяти минуты, разделявшие пешую прогулку от второй школы до «Прометея» – чистого, светлого здания кинотеатра, омрачённого лишь памятником. Чёрт знает почему, памятник Прометею, символ города, Леониду не нравился: чёрный, как из страшилки, мужик всеми своими мышцами напряжённо стоит среди камней, и кажется, будто это он виной неровно лежащим, кое-где раздробленным камням. Вознёс руки к небу и беспечно держит огонь. То ли не читая плакатов «Огонь друг, огонь враг», то ли полагая, что всегда сможет управлять огнём и ни разу не обожжётся сам, не обожжёт других. Что-то крайне неприятное, тревожное таилось в этой атлетической груде. Что-то было не так. Единственный плюс, по мнению Леонида, уродства Прометея был в том, что Леонид в тот раз – в последний раз – не обратил на него никакого внимания, кроме быстрого отвращения, и оттого прекрасный образ Лики чётче отпечатался в памяти. Ликины гвоздики пылали индийским красным пламенем, а лебединой красоты лицо сияло от их зарева ярче солнца. Так красиво! Так по-настоящему! «Однажды я представил гротескное свидание современности. Лика напевает: «На лабутенах нах и в охуительных штанах», а потом: «Я вообще делаю что хочу. Хочу импланты – звоню врачу... Я не продаюсь, но за деньги – да». Я едва касаюсь её плеча, а она, вздрагивая, одёргивает мою постылую руку. Ей странно и неприятно. Её взгляд говорит о самодостаточности и независимости, полных пренебрежения ко всему противоположному полу, и того, что зовут внутренней мизогинией, и какой-то даже почти открытой ненависти ко всему живому, но не о здоровой гордости. Я дарю розы не потому что они красивые, а потому что это единственные цветы, которые я знаю, и ещё потому что это самый верный способ побыстрее затащить девушку в постель, а потом, не зная и не желая ничего знать, обвинять её в том, что она всем даёт, поэтому между вами ничего дальше не может. Других цветов продаётся море, но я не куплю их. Две низменные цели и незнание сортов диктуют мне покупать только розы. А ведь когда-то мне хорошо были известны и лилии, и герберы, и страстоцветы, и нежные званцы ранней весны – пролески, хотя продавались куда ни глянь одни гвоздики. Лика фотографируется, вернее сказать, фоткается. Ей не надо мыслить, включать фантазию, фокусировать кадр, переживать, получилось ли, на всякий случай делая дополнительный снимок, платить за проявление плёнки и ждать указанной на листке даты, не надо заботиться об искусстве фотографии. Не фотографии, но фотки со штампованной кукольной позой и взглядом «А у меня есть розы и любоффь!» тут же заливаются в Инстаграм, представляя собой текущие рекой лайки. Я протягиваю два напоминающих магазинные чеки билета на «Пятьдесят оттенков серого». Лика визжит от механического, подменяющего радость чувства и тянет меня в киношку. На моей руке остаются синяки. По пути делает ещё с дюжину снимков. Я видел подобное в своих снах! У Лики был белый прямоугольный аппарат из тех, которых не существовало. Сейчас я понимаю, что это, скорее всего, был айфон. Лика пугала меня тем, что фоткала всё подряд: имеющее и не имеющее художественной ценности, расположенное вблизи и виднеющееся через футбольное поле. С таким успехом можно непонятно для чего сделать сотню снимков пионерского галстука. Без преувеличения – она фоткала ежесекундно. Щёлк!.. Щёлк!.. Щёлк!.. Я не был готов принять новый, недобрый звук неизвестного, сложного механизма, его притворно белые, на самом деле блёклые, не похожие на яркие «кониковские», вспышки. Я был не готов принять нечто большее, чем странный фотоаппарат, но неизменно с ним связанное. Щёлк! – Воздух раздирает трахею. Точно злобная старуха Засуха, победившая Онг Зея, осушает горло. Щёлк! – Голова кружится, как в детстве на карусели. Но нет ничего по-детски приятного и беззаботного. Клянусь, я считал, что передо мной не Лика, а чудовище в образе любимого человечка. Оно совершало нелогичные поступки. Никакой нормальный человек – а Лика была не просто нормальной, она была и остаётся лучшей – не станет делать десятки однотипных, безынтересных фото школьного крыльца, клумб, кустов, стадионных труб, чья краска вечно липла к рукам, отдавая металлическим запахом, и зданий по пути в кино. Всё, что попадало в объективы камеры, и стадион, и парк, и жилые дома, особенно жилые дома, казалось мне опасным, хотя внешне выглядело обычно, прилично. Я хотел убежать куда-нибудь, но чудовище в образе Лики – теперь я был уверен, что передо мной не человек – возбуждённо открывало рот, высовывало язык в крупных язвах и шептало, как змея: – С-ш-шмотри, шшшто я делаю. Разве не красиво, шшшто я делаю?.. Новые язвы появились вокруг рта, уродуя Ликину красоту, выступили на лбу, покрыли шею. Язвы, атаковавшие язык, стали увеличиваться, будто внутри каждого закрытого нароста шевелился растущий, готовый вылупиться червь. Я закричал. Утром мама сказала, что я мычал во сне. Конечно, мычал. Я не встречал людей, у которых получалось бы кричать в настоящей жизни, когда во сне их преследует нечто – как там сейчас говорится? Н.ё.х., неведомая ёбаная хуйня, если не ошибаюсь. Не ошибаюсь. Окей, Гугл, о котором мы раньше не знали, спасибо. Ноги мои, как и бывает во сне, стали ватными. Бежать я не мог. Но тут вспомнил, что если не получается убежать, надо... взлететь. Нужно зажмуриться, сосредоточиться и несколько раз взмахнуть руками. Я взмахнул – и ничего. Взмахнул снова. Тут вся улица и весь город потянули меня обратно. Город, впервые показавшись опасным, засосал меня болотной тиной, прибил ноги к асфальту и каменной тяжестью опустил голову, оставив практически без сил. Я не мог ни взлететь, ни убежать, ни проснуться. Я мог только наблюдать за действиями твари. А наблюдать было за чем. Да здравствует вечный кошмар. Чудовище фоткало всё новые и новые здания. По мере жуткой, непрекращающейся фотосессии они становились старыми, обшарпанными, заброшенными. Как будто в доме, где только что кипела жизнь, никто не жил уже лет тридцать. Дома пугали пустыми чёрными окнами. Несмотря на то, что сами дома были построены из кирпича и бетона, они всегда дышали зеленью и свежестью: чьими-то комнатными растениями, соками и листвой высаженных поблизости деревьев, какофонией из солнца и травы. А теперь они превратились в съёжившиеся серые бруски мёртвых параллелепипедов. Продолжая жуткое действо, чудовище обращалось ко мне. В его словах таилось намного больше страшного, чем в облике. – Разве не красиво то, что делаю? Я всё делаю правильно, – голос донёсся из глубин иссине-красного, разлагающегося нутра. Чудовищу доставляло удовольствие акцентировать внимание на чём-то, чего я не понимал. Зато я понимал, что ни одна тварь реально иль грёзного мира не имеет права издеваться над моей Ликой, вообще над девушкой, над человеком! Пусть имеет смелость изначально являться в своём облике. Если оно не обладает такой смелостью, то оно не столь сильно! Чудище усмехнулось, написало в воздухе пальцем иероглифы с палочками, крестами, чем-то типа вертолёта, чем-то типа старой школьной парты, неразделимой со стульями, и сказало вроде бы по-японски, коверкая акцент японцев с тем ксенофобным рвением, на которое даже я никогда не был способен: – Сен. Кьюжако. Ван. Дзюго. Как же мне тогда было хорошо! А помнишь Ленинград семьдесят пятого?.. Нет, ты не помнишь, ты тогда и в папином яйце не сидел. Ты знаешь Коломяжский проспект по рассказу своей подружки и видел «Аврору» на открытках. А я тогда уже был. Разве ты не знаешь, что все, кого вы боитесь, древнее и опаснее вас? Вы, люди, заточаете меня, но также даёте мне свободу. Если всё сделать правильно, я вновь буду свободен, – чудище с предвкушением выдохнуло. – Вы не любите свой город так, как полюбят его потомки в играх, которых ещё не придумали. Но ничего, люди изобретательны и придумают ещё много чего интересного. Ах-ха-ха. Ваши дети и внуки по достоинству оценят красоту города... Почему, скажи мне, глупый школьник, вы не остановили меня три года назад? Я уже тогда мог стать прекрасным гидом для вас и ваших будущих детей. Ты не знаешь. Ты ничего не знаешшшь. Меня загнали в тесную, душную клетку, откуда вновь пытаетесь контролировать. Только пытаетесь. Если вы ещё не поняли, – сказало нечто, уже абсолютно не похожее на Лику, тихо и особенно грозно, – меня невозможно контролировать. Я не мирный. Я не желаю быть мирным. Оно сказало мне! Понимаете?! Оно сказало мне, чем является, что сделано и ещё намерено сделать, «Сен кьюжако ван дзюго» – это 1945. 1945 год. Твою мать, Япония... Ленинград, 1975... У этих и не только этих дат есть много общего с НАШЕЙ датой... Я не понял чудовища. Оно приближалось ко мне медленно, зная, что мне и так не убежать. Большими жижеобразными кусками с него падала плоть. С таким звуком вытряхивают из мешка скользкую дохлую рыбу. Монстр, не вернувшись к человеческому подобию, напоминал мультяшный скелет с париком в форме Ликиных волос. Я видел подобное в серии «Knock, knock» «Настоящих охотников за привидениями», знаете ли, про источник зла в метро и оживающие злые поезда: на пустой платформе стоит женщина с шикарными волосами, в элегантном синем костюме, Питер окликает её, она поворачивается – а у неё вместо лица череп. «Женщина» взмывает в воздух и, увеличиваясь в размере, пугает охотников за привидениями, протягивая к ним когти, а охотники стреляют в неё. Грань между реальностью и нереальностью была тонка, но в какой-то момент я понял, что сплю. – Проснись! – велел я сам себе. Череп оскалился. – Проснись! – повторил я, чувствуя прилив потерянных сил. Контуры чудовища расплылись. Появился чёрный фон – ещё не реальность, но уже не кошмар. Открылась дверь, соединяющая миры. Удастся ли мне проснуться и попасть в реальный мир или чудовище оставит меня в грёзах? Как у Кинга: «Обведут монстра вокруг пальца... или Оно набьёт брюхо?» Чтобы чудовище не поработило меня, я ДИКО пожелал больше не спать в эти сутки. Я стал думать... Во сне, если постараться, можно безошибочно умножать двузначные числа, сочинять четверостишия и рассказать «Бородино» до строки «Богатыри – не вы!» Во всяком случае, мне это удавалось, а моя бабушка – по маме – однажды сочинила во сне стихотворение про котят и утром его записала. А можно так же, как память, напрячь интуицию? Можно ли понять, какой сегодня день, какое время суток?.. Я не знал, можно ли, но попытался. И я понял, я ощутил: сейчас утро! Его не вымученное, усладительное дыхание, прорываясь сквозь вязкость дурного сна, опустилось, как роса, на мои плечи. В исчезающем же мирке стоял унылый, грифельного цвета вечер, приближающийся к тяжёлым тёмным тонам. Вечер – не настоящий. Настолько неприятный, что находиться в нём не было никакого желания. Я не хотел (чтобы Оно набило брюхо) оставаться в вечере, наедине с монстром дожидаясь злой, безумной ночи. Утро – настоящее. Спокойное и светлое. Безопасное. В нём сливаются речной ветер и цветочный аромат. В нём мешаются краски загорелых мужских лиц и тонкой ткани платьев. — Я хочу быть там, где утро. Я хочу проснуться! Сейчас же! – Я бы выдёрнул волосок, воскликнув «Трах-тибидох!», если б только был старым волшебником с бородой. Подумав так, я ощутил теплоту кровати, но продолжал как бы фоном видеть скелет в парике из Ликиных волос. Чем больше меня охватывала и принимала к себе реальность, тем меньше страха вызывал у меня скелет. Он выглядел парализованным: будто его опустили в колбу и заспиртовали. Он не мог причинить мне вреда и не нажимал кнопку фотоаппарата, уничтожая мой родной, любимый город. Потом он стал мелькать: то на пару секунд появлялся неясным видением, то сменялся чернотой, появлялся и исчезал, появлялся и исчезал, как изображение на телевизоре, если тот быстро включать и выключать. А потом... Потом ничего. Чудовище исчезло. Я чувствовал, что не насовсем, но какая разница? Оно пропало не меньше, чем на сутки, или неделю, или месяц, а я за любое время успею окрепнуть и буду готов к встречи с ним. Всё перед глазами стало чернотой – спасительной, а не губительной, в левом нижнем углу темноты я разглядел море цветов, напоминающих павлиний хвост. Я в принципе с детства замечал за своими сомкнутыми веками такой эффект, это не было последствием кошмара, выглядело клёво. Что сказать, тогдашним утром я, – тут было усердно зачёркнуто «здорово переср...», – оказался именно тем соней, которого осуждает в песне о зарядке «Пионерская зорька»: «Поздно утром только сони спят свернувшись калачом». И будильник, и наручные часы, самые правильные и никогда не останавливающиеся, доставшиеся мне от деда, показывали 10:30. Да уж, вот тебе и «утро». Не помню, чтобы когда-либо спал так долго. Не потому ли меня так захватили страшные сны, что были реальными? Они означали что-то чрезвычайно важное, я чувствовал, что должен был перебороть страх и действовать. Позже я догадался, а сейчас точно знаю, что были и другие люди, видевшие вещи сны накануне страшнейшего события. Если надо, Вселенная делает экстрасенса из простого гражданина».

Из дневника Леонида Перегудова

До фильма оставалось время. Подстелив клеёнку, которая помимо клея, лозы и других природных материалов часто была у Лики с собой, Лика опустилась на тёплые гранитные плиты и, как малое дитя на качелях, забарахтала ногами. Жизнерадостная, неунывающая, она окинула взглядом часть города, выгнула шею в сторону кинотеатра и сказала: – Мне он напоминает школу из «Приключений Электроника». Скажи, похоже? – Может быть, – пожал плечами Леонид. – Да, скорее всего. Он и внутри на ту школу похож. А ещё напоминает политехнический институт. Только... Вот этот вот Прометей мне не нравится. – Почему? – удивилась Лика и сама нашла ответ: – А, просто он тёмный и громоздкий. А хочется весенней лёгкости. – Да, – не очень уверенно сказал Леонид. – Ладно. Стоит он и стоит. Всё равно я люблю архитектуру. – Очень красивые цветы. Спасибо ещё раз. Лика подумала о чём-своём, с ожиданием глядя на спутника. Непонятно, чего именно ждала Лика, и в этом была своя прелесть. – Я оставлю вас на минутку. Леонид хотел, чтобы обращение прозвучало с юмором, но не вышло. Он обнаружил, что уважает девушку настолько, что без лести готов называть её на вы, а не только на ты. Во время слежки с биноклем он уважал лишь свои интересы, да и то непонятно ради чего терпя пот под приложенными к глазам окулярами и удивление его миссией некоторых прохожих. Он не задумывался о том, каким неприятным было вторжение в частную жизнь для Лики. И совсем не знал, что в родном городе вовсе не в связи с его поведением когда-нибудь прозвучит слово «сталкер». Позже, во время разговора с мисс Пэкстон, Леонида осенила другая, чудовищная истина. Иные шутки и улыбки – вспомнить хотя бы первую «честную» встречу с Ликой, – привлекательные для парни и восхищающие его, были многовековой, выстраданной поколениями девушек защитой. Ты улыбаешься – тебя уважают. Ты смеёшься – тебя любят. Ты ставишь на второе место собственный комфорт и заботишься о его новой обуви, плюёшь на планы побыть одной, знакомишься, знакомишь с отцом – тебя берут замуж. А если ты не улыбаешься, не смеёшься, не шутишь, никто и не подумает, что тебе больно, что тебе невыносимо шутить, на тебя, бракованную, даже не взглянут. Остаётся радоваться без радости и жеманничать, защищаясь от тех, для кого иначе ты не женщина и не достойна любви. Вопрос: можно ли изначально называть любовью восхищение не личностью, а приятным тебе и вымученным девушкой образом? Таились в чистой с виду Леонидовой любви какие-то мерзкие пятна. Таились. Хотя в целом был Леонид человеком добродушным, совестным, ответственным, в общем, картинкой из энциклопедий по этикету и настоящим мужчиной с советских плакатов, а Лика рядом с ним была счастлива. Леонид подошёл к ларьку с мороженым. Чувствуя, в каком приподнятом настроении пребывает, Леонид позволил себе дерзость. – Здравствуйте! Мне сигареты «Южные» короткие и «Аврору». Водочки бы «Столичной». С меня двадцать восемь двадцать, верно? – Молодой человек! – возмутилась продавщица. – Шучу, шучу. У вас мы разве что закусим. – «Мы»? – продавщица обратила внимание на девушку, которая сидела рядом с памятником на клеёнке. Покачала головой. – Женщине нельзя на холодном сидеть. Передай своей даме. Так какое мороженое будем брать, кавалер? – Одно «Молочное» и одно «Фруктовое», пожалуйста. – Шестнадцать копеек. Леонид, расплатившись, подошёл к Лике. Лика сидела спокойно, будто ей велел так сидеть противный на вид, самоуверенный Прометей. Тёмно-коричневый каблук остановился на пробивающейся между плитами траве и слегка примял вечно жёлтые, сухие травинки, меняющиеся между зеленью и не исчезающие зимой. – Продавщица сказала, чтобы ты на холодном не сидела. Лика махнула рукой и провела ладонью по камню рядом с клеёнкой: мол, тепло же. – Тебе какое? – спросил Леонид. – «Фруктовое». – Держи. – Спасибо. Лика положила букет на колени и вытерла о платок полную, пахнущую стеблями ладонь. Колодец из Леонидовых рук, удерживающих мороженое, ненавязчиво коснулся девичьей ладони. Леонид хотел коснуться её второй раз, намеренно, хотел погладить волосы, но подумал, что снова поступит неуважительно. Лика – свободная гражданка, а не его собственность; если он считает иначе, то «Я люблю Лику Лебедеву» – ложь. Оставалось любоваться лёгкой нерасчёсанностью, когда несколько волос вверху сияющей, вымытой «Кря-кря» гривы волос отделяются и парят коричневато-рыжей паутиной, а после, при повороте головы, попадают на солнце, ослепляя умиротворяющей белизной... – Твоё мороженое тает. – Ой! – Леонид слизал готовый упасть на брюки пломбир. – О чём задумался? – О ком... О тебе. – Интересно. Что же ты обо мне подумал? – Я подумал, что ты красивая, приятная в общении. Я рад, что мы общаемся. Что.. – Леонид сказал ещё что-то с зашкаливающим количеством «что», а в конце с причмокиванием откусил «Молочное», и получилось нечто совершенно нескладное, потешное, но на удивление понятное. Ребята ели мороженое и разговаривали. Лика посвятила паренька в тайны книжных миров: как она читала Достоевского «Бедные люди» и «Двойник», Булгакова, Беляева, Чехова, «Ленинградские рассказы» Николая Тихонова, грустное и смешное, патриотичное или ироничное, изданное единожды и несколько раз. Леонид назвал свои любимые книги. Лика рассказала, как плести корзинки из лозы. Одну корзинку, размеров не больше ладони, взяла с собой, показала. Вспомнила детство, проведённое с родителями в разъездах. – У нас был один Ленинград, – сказала Лика, с какой-то надеждой щурясь НА солнце, а не ОТ солнца. – Вначале – Ленинград. – Коломяжский проспект. – Да! Ты не забыл! – обрадовалась Лика, а Леонид мысленно вставил: «Никогда не забуду». – Там недалеко место дуэли Пушкина. Да, Пушкина я, конечно, тоже, читала. Как поэта я его уважаю. Как личности многие крутые писатели и поэты были... спорными... Хи-хи. Ладно, я не буду про них, буду про города. Цветущая Ликина красота брала исток из Города-на-Неве. Благодаря папиной работе в такси и маминой работе заместительницей начальника, так вышло, за всё время на трёх престижных должностях семья имела возможность путешествовать по стране. Само собой, Лика не раз была в летних пионерских лагерях. Само собой, семья отдыхала – и не единожды, а три раза – в Крыму, близ Аю-Дага, Демерджи, в Алуште и в Ялте. Лика признавала столицами и свой Ленинград, и Москву, и ей нравились как сами города, так и разделяющие их восемь часов путешествия. Небезызвестная «Красная стрела» подарила Лебедевым эту волшебную возможность. – «Бологое, Бологое, Бологое...» – напел Леонид. – «... Это где-то между Ленинградом и Москвой», – подхватила Лика. – Я и в Бологое была. – Проездом или гуляли? – И то, и другое. К озеру идёшь – так спокойно на душе. Чистый воздух. ДК, ещё там какой-то стадион был... Я всего не помню, да и мало что видела во время той прогулки. Вокзалы находились в другой стороне. Сколько там уже? – Лика кивнула на часы Леонида. Леонид показал время, сверился со временем на билетах и сказал: – Мы успеем. Лика рассказала о красотах Краснодарского края, о природе Харьковской области и Одесского края, наконец, о Киевской области. Выяснилось, что никто из старшего поколения – бабушек и дедушек – не захотел переезжать в молодой советский город. Отдали его первые шестнадцатиэтажные дома, полную рыбы реку, магазины, заводы и предприятия в руки молодёжи, в руки прогрессивных людей. – А знаешь, чего я хочу?! – сказала Лика. – Скажи, – попросил Леонид. Он понимал, что ответ будет не «Я хочу, чтобы ты меня поцеловал», а чем-то, связанным с мировоззрением Лики или с её пожеланиями для всех, он же не пуп земли. – Чтобы все всегда жили дружно и никогда ничего не случалось. Последовала пауза, в которой Лика напоминала учёного и мага в одном лице, проникающего сквозь время и пространство, видящего тёмные дыры на атла́се вселенной. – Все живут дружно и никогда ничего не случается, – произнёс Леонид с замедлением поезда, сбавляющего ход. Он тихо добавил: – Почти. – Припоминая какие-то ужасы, от которых у него остались впечатления, а конкретные имена, даты, города в памяти затерялись. – Почти, – согласилась Лика, добавляя слову тот окрас и ту огласку, которой Леонид боялся. – История говорит нам, что в каждом веке случается что-то страшное. В конце концов, человечество пережило две Мировых войны. Только в этом веке. По меркам космоса они случились сейчас. По меркам космоса мы всё ещё переживаем одно мгновение. История развивается по спирали, и это плохо, потому что горе возвращается. Леонид подумал и сказал: – Но это и хорошо, потому что хорошие события тоже возвращаются. Стакан наполовину полон. Да и мы способны сделать из плохих событий выводы и больше их не повторять. – Человечество любит наступать на грабли, – сказала Лика и чуть веселее добавила: – Танцевать на граблях! Но большинство всё-таки видит, куда идёт, и старается не повторять ошибок. Лика была права. И не права тоже. Как был прав и не прав Леонид. – Свернём философское учение во имя искусства кино! – гордо произнёс Леонид. Вскоре начался фильм. Он средне нравился Леониду и восхищал Лику, которой кроме самого фильма понравилась Гражина. Леонид смотрел то на экран, то на Лику, и перед ним открывалась лучшая в мире кинокартина: оживлённые, переживающие, влажные, но не плачущие, смеющиеся серые глаза, волны иссиня-коричневых в темноте волос и ладони на коленях; сумка и букет слева от Лики. Колени обтянуты тонкими коричневыми колготками. Как это девочки в них ходят? Скоро станет нестерпимо жарко. Как только Леонид подумал о колготках, произошло что-то неясное. Единожды в тот день в кинотеатре раздалось: – Скоро будет очень жарко. Леонид беспокойно огляделся. Кто произнёс эту странную фразу? Женщина в платье в синий горошек? Нет, голос был мужской. Мальчик в кепке? Нет, голос принадлежал взрослому. Может быть, сидящий по правую руку мужчина в жёлтом костюме и жёлтой, старомодной шляпе? Определённо он. Скоро май месяц, а он разоделся! Этикетничает. Люминесцентная табличка служебного входа – единственный, кроме широкого экрана, источник света – успокоила взор и разум и позволила соврать самому себе. Да, «Скоро будет очень жарко» произнёс именно «жёлтый» мужчина. Леонид уверил себя в этом, заметив, что мужчина на самом деле молчит и с превеликим вниманием, уважением, толикой ностальгии, должно быть, по своим юным летам смотрит на артистов. Леонид также уверил себя, что фраза прозвучала совершенно естественно, беззлобно, при этом ясно различив в ней именно злобу, насмешку, дурное предзнаменование. Лика на мгновение взглянула на Леонида, тронула его за руку: – Что? – Ничего. Леонид сел спокойно. Пытался сесть спокойно. Он всё обманывал и обманывал себя и, пожалуй, мог бы остановиться на первой секунде обмана, будь в нём хоть капля правды. Но правды в обыкновенности фразы не было. Она раздалась не из уст кого-то из зрителей, а сама по себе. Будто сотканная из Прометевского воздуха и... нет, её всё-таки произнёс не человек. Тот, кто сказал «Скоро будет очень жарко», определённо желал жары, но что бы ни имел в виду, вряд ли он говорил о лете и солнце. А уж голос у этого не человека был не добрый. Совсем не добрый. Леонид вжался в сидение, глубоко вздохнул и, отгоняя беспокойство, начал перебирать руками корзиночку. Он представлял, как Лика старательно соединяла каждый её элемент. «Скажи, что у неё золотые руки. Скажи! Скажи!» – твердил Леонид сам себе и дёргался в кресле. «Скажи хотя бы, что очень красиво. Прошепчи. Ты не нарушишь тишины в кино» – заставлял внутренний голос. Леонид даже открывал рот, но все слова, как дурацкие, так и вроде бы уместные, застывали на языке, проглатывались и исчезали в трахее и лёгких. – Тебе не нравится кино? – спросила Лика. – Почему? Я люблю «Троллейбус» и «Весну», и про алюминиевые огурцы, – вместо Леонида выпалил его истерзанный разум. – Что?.. Я не про группу «Кино», я про этот фильм. Тебе он не нравится? – Очень красиво, – тихо выдавил Леонид, показывая на корзинку. – У тебя золотые руки. – Что с тобой? – Фильм мне нравится, – запоздало ответил Леонид. – Всё в порядке. Если бы этот диалог состоялся десятками лет позже, сторонние слушатели подумали бы, что он своей нескладностью напоминает искусственный интеллект, чат-ботов. Но ни ИИ, ни каких-то там ботов в Союзе не было. Шёпот ребят начинал мешать другим зрителям. – Что случилось? – Лика склонилась над плечом Леонида, и тот приятно смутился её запахом. Не духами, а чем-то неизвестным и, в отличии от всяких голосов, снов и видений, прекрасным. – Наверное, нам надо было на другой фильм пойти. Леонид почувствовал себя виноватым. Сам же купил билеты, а теперь смотрел кино безо всякого интереса. Передавал дурное настроение девушке, которой, напротив, было интересно смотреть фильм. – Просто устал что-то. Прости меня. – Товарищи! – хриплым, не злым голосом, повернувшись к ребятам, теперь действительно заговорил мужчина в жёлтом костюме.– Не смо́трите фильм – так другим не мешайте. Леонида как ошпарило, после чего он буркнул в ответ: «Простите, пожалуйста». Да, голос, который он слышал, «жёлтому» мужчине не принадлежал. И вообще никому в зале не принадлежал. Никому, включая актёров на экране. Леонид убедился в том, что его либо преследует нечто ужасное, и отступать оно не собирается, либо и вправду усталость, недосып, чёрт знает что ещё, подкравшись к нему, юнцу, вызывает галлюцинации, и неплохо бы сходить к врачу, но не направит ли его врач в местный аналог Кащенко? А Лика! Вдруг ей будет плохо без него, пока он будет лежать под таблетками и уколами. С другой стороны, не сдасться врачам – значит, подвергнуть опасности жизнь Лики. «Тьфу ты!» – молчаливо и без характерного движения губ «сплюнул» Леонид. Преследование неведомой твари на миг показалось ему куда более оптимистичным вариантом, чем психушка. Он так же мысленно послал заразу, чем бы та ни была, и забылся в событиях фильма. Он наконец разделил интерес к нему с любимой девушкой. После кино ребята пошли домой. Настроение у обоих было на удивление хорошим. Леонид никогда ни на ком не паразитировал и сам был мужчиной, спасателем, а сегодня получилось так, что Лика его спасла. Ему чудились такие ужасы, а рядом с любимым человечком страхи отступали. Все монстры сторонятся доброты, мира, Света, Любви – того, что было в Лебедевой. Они были бы рады захватить и её сознание, но разбегались, сами страшась её ответных чувств к парню, которого избрали жертвой. У Леонида зазудела мушкой мысль об уроках. Ах, в свете всего они казались не такими важными, как раньше, но делать-то их всё равно придётся. «Сделаю уж как-нибудь» – говорил себе Леонид. Посчитать примеры по математике и почитать по русской литературе проще простого, это можно сделать хоть перед самым сном. И не страшно получить вдруг плохую оценку. Правда, у Леонида из плохих оценок за все годы учёбы только и была тройка, и то не дотянувшая до четвёрки, по математике, он всегда ответственно подходил к урокам. Двоек у него сроду не водилось, а теперь вместо «лебедей» в журнале у него была девушка по фамилии Лебедева. В его жизни появились вещи гораздо важнее уроков, и так уж сложилось, что одной из этих вещей стала светлая любовь, а другой – таинственный ужас. Вот уж интересно, думал Леонид. Первая любовь припадает на подготовку к главным экзаменам и поступлению. Происходит накладка двух самых важных этапов в жизни юного человека. Эти два этапа борются между собой, не желая уступать один другому. Такое дело, что и там, и там хочется победы. – Я тоже немного устала, – призналась Лика, размышляя о странном поведении любимого мальчика в кинотеатре. Леонид понимающе кивнул. – Оценки, зачёты, экзамены... – сказал он. – Я тут вспомнил, как всему классу из-за орущего на всю школу Славе влетело. – Да уж, и наш класс его слышал! Это когда вам всем двойки поставили? – Да. Ляля так плакала. Смотрела на свою двойку и ревела: «Я никогда двоек не получала», «Ненавижу принцип: один за всех – и все зе одного. Несправедливо. Непедагогично». – Ляля, мне кажется, очень чувствительная девочка. Я слышала, её в другой школе обижали. – Было дело. – Спасибо вам, что вы её приняли. – Чего ж было не принять-то? Кате и Ире спасибо, они её лучшие подруги. «Спрыгивая» с темы трёх подруг, как показалось Леониду, боясь ненароком затронуть Ирину тайну, Лика вспомнила об одном кино. – В прошлом году вышел замечательный американский фильм про путешествия во времени! – Её серые глаза засияли. – Мы с Сашей как раз смотрели в «Прометее». «Назад в будущее» называется. — «Назад в будущее»? — оживился Леонид. — Так я его видел! Потом уже весь. А сначала – до момента, как парень с биноклем... этот... как его.. подсматривал за девушкой. – Джордж МакФлай. А я-то думаю! Вот откуда ты подхватил идею с биноклем. – Ну-у, – протянул Леонид, стыдясь себя и любуясь игривой Ликиной проницательностью. – Если честно, да. Хотелось быть героем. – Можно стать героем и без бинокля. – Согласен, – с силой кивнул Леонид. – Мне в этом фильме больше всего учёный понравился, док Браун. Смешной, на Эйнштейна похож. – Похож. Он что-то взял у ливийцев, чтобы построить машину времени. Машина работает на бензине и на... на... – На плутонии. – Да. И его за это убили... – Но Марти его предупредил, и он выжил. – Ага. Написал записку. Док, такой, её порвал, а потом собрал по кусочкам и прочитал. «Каникулы у моря» оставили у Лики только приятные впечатления, но «Назад в будущее» захватывало сильнее. Лика улыбалась, жестикулировала, возбуждённо, как рыба, открывала рот. Ей попросту не хватало дыхания обсудить всё и сразу. Леонид подхватил все её мысли, и вот уже ребята вдвоём говорили о ДеЛориане, о плохише Биффе Таннене, и о хите «Johnny be good», и о Марвине Берри, и о его звонке кузену: «Чак! Чак! Это Марвин. Твой двоюродный брат Марвин Берри. Ты ещё ищешь новое звучание? Послушай-ка это!» – Звонил как раз автору песни! – Да! – Леонид взял и добавил: — Когда-нибудь мы вместе посмотрим «Назад в будущее». Не «как-нибудь» после школы или в выходной между уроками. А «когда-нибудь» – когда ребята закончат школу, выучатся в институтах и, может быть... Может быть... Леонид понимал, что бежит впереди паровоза, но когда ещё бежать вперёд, как ни сейчас? Он выбрал любовь к девушке, которая ответила ему взаимностью, и честную на ней женитьбу. Он не хотел ни тянуть, ни юлить. Он знал: в слове «когда-нибудь» заложена мечта, в слове «когда-нибудь» живёт счастливое будущее. – Я согласна, – словно ответила на мечты Леонида Лика. – А тебе интересны путешествия во времени? Хотел бы куда-то отправиться? – Ещё бы! – Интересно, куда: в прошлое или в будущее? – Для начала в будущее. В мир Алисы Селезнёвой. – В мир Алисы Селезнёвой я бы тоже не отказалась попасть. Флипы, космозоо. Все дружат и знают многие земные языки и даже язык системы Стрельца... А потом куда? – А потом в наше будущее, посмотреть, что будет лет через двадцать, тридцать, я верю, что произойдёт много хорошего. А потом уже в прошлое, во времена... Российской Империи. А если совсем-совсем в прошлое, то к мамонтам и мастодонам. К индрикотериям! – Припоминаю таких. – Они очень интересные. Вроде носорогов, только с длинными шеями. Я бы посмотрел, какими рождаются индрикотерёныши. – Индрикотерята, – смеясь, назвала малышей Лика. – А почему сразу не к динозаврам? – Они же меня съедят. Хотя увидеть травоядных трицератопсов я не откажусь. – Я тоже. Мне вообще нравится, как выглядели велоцирапторы и аллозавры, но встречи с ними, – Лика покачала головой и повела пальцем в сторону, – я не желаю. Леонид... Лёня... с трицератопсом же тоже могут быть проблемы. Вдруг он случайно тебя покалечит? – Не покалечит, – Леонид обратил своё честное лицо к благородному и доброму лицу Лики. – Значит, мне будет с кем ходить в кино. И значит... Лика не договорила насчёт «значит». Воспитание сдержало огонь в её душе – говоря языком биологии, гормоны. Она влюбилась, но ей не хотелось окунаться в любовь с головой, отдавать другому человеку всю себя. Она понимала, что даже с таким прекрасным человеком, как Леонид, может пойти что-то не так, если она отдаст ему слишком много, если однажды останутся только он и она, исчезнут и лоза, и поделки, и большой плетёный стул, и что-то своё, исключительно личное, девичье, женское, то, что представляет собой Лику Лебедеву до и вне Леонида Перегудова. «Наверное, я обогнала время, обратившись к феминизму, о котором тогда толком не знала. Это мои пробелы в знаниях, потому что, если верить истории, было уже две волны феминизма. Они прошли мимо меня. Я знала больше не о них, а о том, кто такие суфражистки. Я, будучи не во всём согласна с Искрой, ориентировалась на силу женщины, её профессиональную значимость по произведению «А завтра была война» Бориса Васильева. Я люблю книги онлайн, но у меня много печатных изданий, сейчас найду и выпишу цитату... Вот пишу: «– Нет, вы слыхали, ее мечта, оказывается, быть женщиной. Не лётчицей, не парашютисткой, не стахановкой, а женщиной. Игрушкой в руках мужчины! – Любимой игрушкой, – улыбнулась Зиночка. – Просто игрушкой я быть не согласна». Я подумала: они обе правы и обе не правы. Две противоположности делают выбор из одного и другого там, где можно выбрать третье – свои потребности и в любви, и в деле. Я заменила «лётчицу» на «плетущую из лозы», «любимую игрушку» на себя по отношению, которого у меня ещё не было, и применила ситуацию к себе. Я хотела любить. И не хотела в любви терять лично себя. Всё просто. Ещё есть фраза насчёт того, что надо держать ум холодным, а сердце горячим. Это тоже про меня. Моему организму нельзя было сбрасывать со счетов то, что человек, предложивший мне дружбу и любовь, преследовал меня с биноклем, что это поведение могло быть следствием или началом чего-то более ужасного (то есть психических проблем) и что МНЕ это было не очень-то приятно. Но и спешно называть ошибку влюблённого человека, быть может, его первое стремление кому-то понравиться отклонением и злом, кидаться обвинениями я тоже не могла. Нужно блюсти золотую середину. До начала «третьей волны» феминизма – движения в США насчёт сексуальности и раскрепощённости – условно оставалось четыре года. И я, скорее, рада, чем нет, что до некоторых вещей дошла раньше «третьей волны» своим умом. Скажу вам... Я не знаю, почему пишу «вам», если доверяю мысли только своему дневнику. Часто бывает, что представляешь дневник книгой, а его единственное внимание – читательским. Так вот, скажу вам, что я некоторое время состояла в феминистских пабликах. И я вышла из них. ИЗ ВСЕХ. Из пары меня «выперли», и, заходя в них последний раз, вместо информации в группах я увидела жёлтые, будто похоронные, одинаковые полосы «Вы добавлены в чёрный список этого сообщества». Меня и других женщин тоже женщины обливали дерьмом так же, а то и похуже пьяной дряни, насильника, мужа-тирана. Я не увидела особых различий. Дрянь мужского пола указывает женщине, что она всегда должна выглядеть с иголочки, везде, кроме головы, быть бритой, а на голове, напротив, чтоб была копна красивых волос, а ещё – чтобы терпела его хамство, свинство, харассмент, домашнее насилие и ещё чёрт знает что. А эти женщины унижали нас, других женщин, тех, кто брился, потому как ради себя, а не для мужчин любил гладкую кожу и приятный запах втёртых в неё кремов, тех, кому нравилась красота и чистота, наводимая в салонах и парикмахерских. Они уверяли, что никому ничего не запрещают, они смеялись с фразы «Феминистки никому ничего не запрещают», и тут же вышвыривали нас, сажали в жёлтые ячейки бан-листов, обзывая патриархалками и длясебяками, обплёвывая, как второсортных. Женщина с короткими и острыми, как у панка, зелёными волосами, с пирсингом, который у других, но не у себя называла адаптивками, посочувствовала мне, увидев меня на аватарке с «мудаком» (она набрала смайл с коровкой плюс «..даком»), «видно, что совком, который подчинил тебя себе ещё в школе, засрал мозг и оббрюхатил». Я проглотила оскорбление себя и мужа, но не сдержалась, когда женщина оскорбила моего сына, назвав прицепом-спермобаком. Она серьёзно не увидела, что это очень похоже на «РСП» от ВРОДЕ КАК осуждаемых ею же мужчин?! Я высказала всё, что думаю по поводу её волос и пирсинга, за что перед баном она назвала меня лукисткой, то есть той, которая дискриминирует внешность. На самом деле мне нравятся любые волосы, я считаю, что яркие цвета очень классно выглядят, против причёски ёжика я тоже ничего не имею, пирсинг или тату – ну есть, ну нет, меня лично устраивают разве что проколотые уши, кого-то – другие части тела, ну и пусть, мне как-то не приходило на ум кого-то за это гнобить. Из внешности меня напрягла прежде всего пропитая рожа, так что да, я всё же лукистка. Манеры женщины меня не очень порадовали. Прочь, прочь, прочь неадекваты! Либфем и радфем не могут договориться, и мне противно быть грушей для битья для кого-то из них. Как жаль, что с этим чувством столкнулись другие женщины, как и с чувством вины, когда мы называем себя «девочки», «девчонки», «девушки»: «по методичке» это означает, якобы мы стесняемся слова «женщина», но я знаю, что это не так. Я понимаю, что что-то менять, уживаться, при этом выживать в среде мудаков сложно. Что я должна спасибо сказать, что эти женщины хоть что-то делают, заявляют о проблемах и стараются их решить. Что внутренние конфликты неизбежны. Но, увольте, не с оскорблениями же! Не с лишением женщин посредством чёрного списка важного для них контента (как противостоять насилию, как отвечать мудакам, как уйти от плохого мужа, что делать при харассменте и т.п.) из-за их гладких после эпиляции, мать их, ног! Интернет в принципе (блин, да я Америку открыла!) полон радикальности, примеров того, как не надо общаться и во что не надо встревать. Вот вам – и опять «вам» – смешной пример. Меня забанили в атеистской группе за то, что я «верю, что что-то есть». Если бы я обнародовала мистику, происходившую в жизни Леонида, меня бы попёрли оттуда при участии троллей, гадящих в личку как душевнобольной. Меня не приняли в группе по психологии из-за «магического мышления». НО одновременно меня не приняли в группу о жизни после смерти , потому что мне кажется чудовищной вера тамошних реинкарнирующих: якобы жертвы Гитлера, Чикатило и других подобных им «людей» в прошлой жизни были плохими, за что их и настигла кара, кого-то – в телах евреев, кого-то – в телах детей, кого-то – в телах еврейских детей. Дурдом в головах! Окончательно реинкарнирующие выгнали меня, когда я написала, что, независимо от того, есть ли жизнь после смерти и была ли до нашего рождения, та жизнь, которая длится сейчас, у нас ЕДИНСТВЕННАЯ, и если какой-то преступник совершает кармическую миссию против нас, иными словами, если нам угрожает от него опасность, надо принимать не скорый переход (смерть), а скорую помощь и полицию. Просмотрев обсуждения внимательнее, я окончательно прояснила странный момент. Эти люди скурпулёзно следуют десяткам «не»: не играть в компьютерные игры, не ругаться, не подавать в церковь записки с именами не православных христиан, не, не, не. Почему? Потому что аура, биополе – или что там у них – от всех этих действий загрязняется. А от убийств и насилия мир, знаете ли, у них чище, по законам кармы живёт. Горите в аду, мрази, и мне похуй, насколько я этими четырьмя словами травмировала свою и вашу ауры!!! Ох, интернет. Он так полезен, открывает все в мире дороги для общения, развития, услуг и творчества. И он же – такая клоака. Можно отдельно ещё посвятить оды дискриминирующему, ужасающему по своей циничности «йумору», который приходится по душе 99% обитателей соцсетей. Я рада, что моему ребёнку такое «веселье» не «зашло». Из дневника Лики Лебедевой Леонид не знал, что вешний воздух может быть столь благолепным! Природа, умножаясь на весну в сердце, стала ещё богаче, ярче. Как же не вязались с расцветом и жизнью последующие с того же вечера страшные сны! Как же от них раскалывалась голова. Если бы только от них... Им сопутствовали дурные предчувствия. Что-то вполне реальное кралось через мир грёз, и пусть оно не летело, как ветер, но неизбежно приближалось.