Млечный путь

— …эти — самые правильные, ты знаешь? — лениво рассуждал Хёнджин, пока распорядитель вёл их за собой куда-то в глубину подсобных помещений, всё ниже и ниже по ступеням, затем по плохо освещённым коридорам и вновь по лестницам. Казалось, будто эти каменные, все в нагаре стены никогда не видели солнечного света. Вокруг царила сырость, чем дальше — тем сильнее пробирал холод, и Хонджун всё чаще недовольно ёжился. А Хёнджин всё не затыкался: — Самые послушные, самые дерзкие, самые… вкусные, вот! Что ты молчишь? — Да, Ваше Высочество, — привычно пробубнил Хонджун и вновь уставился под ноги. Выщербленные ступени будто прогибались посередине от тяжести, но он знал, что впечатление было ошибочным: на самом деле камень попросту стёрся там, где на него наступали чаще всего. В конце концов здесь поколениями, если можно было так выразиться, рабов Арены водили наверх, на бои. Арена в этом году отмечала третью сотню лет. Круглый юбилей, в честь которого они здесь и находились — распорядитель, тан Но Сонгхо, согласно многолетней традиции предложил правящей семье десяток бойцов по их собственному выбору. Как единственный, кому в принципе подобало принимать подобное предложение, наследный принц, Сын Великого Вана Хёнджин («Несносный», как называли его в народе, по слухам, полученным Хонджуном от собственного слуги, помогавшего ему с утренним туалетом) не преминул явиться и выбрать этих бойцов лично. Что же здесь делал Хонджун — он и сам не понимал. Помимо того, разумеется, что составлял компанию человеку, считавшему его лучшим другом. Хотя, конечно, отношения между ними сложно было назвать именно дружбой — как между двумя змеями в террариуме, но всё же они с Хёнджином и росли вместе, и одну палубу мыли мальчишками на корабле под понукающие порыкивания деда Хонджуна. Дед с тех пор успел помереть от рук пиратов — Хонджун, честно говоря, не слишком жалел, поскольку человеком тот был ещё тем, но командиром, правда, хорошим. Неоднократно те, кто знали их обоих, говорили Хонджуну, что он весь в деда, а не в размазню-отца, книжного червя и бумагомараку. Отмалчиваясь, Хонджун с трудом сдерживался, чтобы не начать рассказывать, что отец-то как раз и был тем, кто с ранних лет вёл на суше дела их семьи, пока дед рассекал носом корабля волны и домой не являлся буквально годами. И именно у отца Хонджун и учился всему — кроме, собственно, мореходства; сложно было ожидать чего-то иного, когда твоим дедом является адмирал государственного Флота, — и именно по отцу с матерью скорбел. Не по деду. Если деда казнили пираты, то отца с матерью забрала с десяток лет назад чёрная лихорадка, волной прошедшаяся по стране. Выкосило многих и у многих; Хёнджин потерял младшую сестру. — Ну что за «Ваше высочество»! — зло фыркнул тот. — Сейчас как стукну! Имя моё забыл, да? Хонджуну вообще-то было позволено, да. На правах не только представителя рода Кимов, исторически первой опоры трона, но и того самого лучшего друга. И не только называть по имени, но и сидеть в присутствии Хёнджина, но и — кощунство! — прикасаться к нему. — Не забыл, — поморщился Хонджун. Сверху вниз — с высоты трёх ступеней, разделявших их — глянул на распорядителя: — Долго ещё? Только было вернувшийся лёгкий шум позади снова стих. Спутники принца: охрана, представитель казны, первый помощник, хранитель вещей принца (попросту — грузчик), общим числом в десяток человек двигались за ними, изо всех сил стараясь казаться невидимыми и неслышимыми. Хонджуна же сопровождал только Сынгван, но зато тот заменял ему сразу десятерых, будучи в состоянии и убить, и исполнить любой приказ, и думать своей головой, что Хонджун в своих людях ценил особенно сильно. — Не извольте гневаться, Ваша Небесная Светлость, ещё два этажа, — притормозив, мигом кинулся кланяться распорядитель. Хотя на лице его в первую секунду блеснула обида; Хонджун велел себе запомнить. Понятия не имея, чем именно насолил этому человеку, и не желая тратить ещё больше времени, он оставил пока всё как есть, пообещав себе разобраться с этим несколько позже. Кажется, отец Арену пытался закрыть. Всё высчитывал что-то, пытался убедить Великого Вана, что та не приносит им выгоды, но — бесполезно. Ван упёрся метафизическим рогом в тот факт, что Арена привлекала в столицу множество любопытствующих — преимущественно из богатого Ильсона, где рабство тоже было в почёте — и не желал ничего слышать. А текущий распорядитель управлял Ареной уже больше тридцати лет, так что отца он явно должен был застать. Два этажа… Хонджуну казалось, что они прошли все пять — но в конце концов распорядитель вместо того, чтобы повернуть направо, остановился у широкой, крепкой деревянной двери. Не пожалели редкого здесь, в Халазии, дерева ради дополнительной безопасности — вдруг вырвутся на свободу те, кто с ранних лет были приучены ломать собственную суть, те, чьи руки обагрялись кровью каждый срединный день нового месяца, да три Первых дня каждого наступившего года, каждые Великие Игры. Вдруг да прорвутся на поверхность лучшие бойцы Арены и начнут убивать уже своих тюремщиков? За дверью стало посветлее. И коридор расширился, наконец перестал нависать над головой потолок; уже отсюда Хонджун слышал уже низкий, неразборчивый гомон — разговаривали бойцы в клетках. Но, не давая ему сосредоточиться, Хёнджин вновь завёл своё: — Они такие сильные, и ты только представь себе, как такой омега будет подставляться, предлагать себя завязать! — Им здесь всё отбили, — со вздохом напомнил Хонджун. — Никаких инстинктов подставляться. Никакой течки. — Ну жить-то у них инстинкт есть, — резонно заметил Хёнджин. — Не захотят казни — предложат и подставятся. Хонджун скривился. Вот поэтому у него гарема и не было. И наложниками из чужих он пользоваться не любил, хотя и приходилось изредка по политическим соображениям (и по личным, когда совсем поджимало яйца, но такое случалось исключительно редко). Слишком уж его нервировала ненависть в глазах тех, кто, логически рассуждая, должен был бы угождать всем его капризам и быть идеальной куклой. Не ненавидящие ему попадались исключительно редко — но на то они и являлись исключением, что нарушали общее правило. Кроме того, ему откровенно претило недвусмысленное насилие. Рабство рабством, считал он, но всему должны быть границы: так учил его отец. Так воспитывала его мать. Даже у деда рабы, сидевшие на вёслах, всегда были не просто обихожены, а имели и медицинскую помощь, и кусок сытной еды. В далёких путешествиях им наравне с командой выдавали настойку от цинги; впрочем, утилитарный подход деда у Хонджуна всё равно вызывал отвращение. Дед, сам будучи внуком торговцев скотом, рабов сравнивал с тем же скотом, не признавая за ними право на разум и самостоятельные решения. Хонджуна нянчила и выкармливала рабыня. Рассказывала ему сказки про морских богов, про стада… нет, стаи русалок, сумевших обрести ноги и растворившихся среди людей, про древних предводителей пиратов, о неведомых существах, наполовину людях, наполовину зверях… О людях за океаном, которые не делятся на «альф» и «омег», откуда родом была сама нянька. Но Хонджун, хоть и с разочарованием, как только подрос, верить перестал: сама нянька была омегой. Нянька давно умерла — тоже от лихорадки. Но сказки Хонджун до сих пор не забыл. — Нужно будет присмотреться сейчас, — вдруг озаботился Хёнджин, — а потом всё-таки глянуть на них на татами. И только потом уже брать. Посидишь со мной, Хонджун-а, посмотришь бои? — С удовольствием, Ваше Высочество. — Укушу! — Хёнджин вдруг запнулся и зло вскрикнул: — Эй, ты! Руку хочешь потерять? Хёнджин вообще блюл безопасность и честь их обоих получше самого Хонджуна. Даже здесь, перед ступенями, которые Хонджун не заметил — распорядитель попытался поддержать его, но после окрика Хёнджина отдёрнул руку. Равновесие Хонджун кое-как удержал сам; но это лучше было, чем грязные прикосновения этого жадного старика. Да, распорядитель ему тоже не нравился. — Прошу прощения, Ваше Солнцеликое Высочество, — торопливо вновь поклонился тот. Низко, в пояс, и выпрямился, только когда Хёнджин, уже остыв, дозволяюще махнул рукой. До Хёнджина понятно почему касаться было нельзя — он олицетворял собой и всей семьёй сразу Солнце, верховного бога. Хонджун же — единственный теперь — воплощал Небо. На кого опираться Солнцу, как не на Небо? На кого опереться королю, как не на казначея? Хонджун пока казначеем не был — старик Ким всё никак не удостаивал страну честью оказаться от него избавленной, — но уже выполнял достаточное количество обязанностей, чтобы с ним считался сам Великий Ван. Даже совета временами спрашивал. Жаль только, что лишь временами, а то у Хонджуна много чего было в запасе сказать и про отложенные реформы, и про урезанные расходы на внутреннюю безопасность, и про субсидии на всякое шарлатанство. Но — не спрашивали, и он благоразумно терпел. В любом случае, прикасаться к нему, как и к некоторым другим придворным, никто, кроме личных слуг и либо Хёнджина, либо его родителей не имел ни малейшего права. Будь у Хонджуна жена — неприкосновенность распространялась бы и на неё. На гарем. На детей. Но — не на слуг: Сынгван сзади плёлся в общей толпе и, кажется, очень выразительно молчал. Спохватившись, Хонджун вновь уставился под ноги: не хватало только на самом деле упасть, отвлёкшись даже непонятно на что! Наконец кончившись, лестница привела их к длинному, широкому коридору, по обеим сторонам которого располагались камеры. Кованые крепкие решётки шли вдоль стен, делили пространство на сетку с проходом посередине. Из-под ног явственно доносилось журчание воды; присмотревшись, Хонджун заметил в камерах — клетках — дырки в полу: судя по всему, здесь таким примитивным образом устроен был туалет. Помимо дырок, в каждой камере обнаружилось по футону на классической бамбуковой подстилке — на ледяном полу; вновь захотелось поморщиться, но на этот раз от непредусмотрительности: неужели здесь настолько бойцов не ценили, рискуя терять их ещё и от болезни? Теперь распорядитель Хонджуну не нравился максимально сильно. Помимо всего прочего, в каждой камере находился её хозяин… или правильнее стоило сказать — житель? Обитатель? Рядом с некоторыми Хонджун заметил разложенные на виду какие-то вещи: баночки, у кого-то — книга, у других — статуэтка того или иного божества. Хотя здесь всё было на виду; они шли вдоль камер, останавливаясь то у одной, то у другой — Хёнджин присматривался к бойцам внутри, — и Хонджун мог видеть буквально всё: как первый неподалёку мочился в дырку, как второй, согнувшись в поклоне, упёршись лбом в пол, молился, как третий маленькой деревянной плоской расчёской приводит в порядок волосы, то и дело умащивая их из стоявшего рядом флакончика. Заинтересовавшись в очередной раз, Хёнджин притормозил напротив невысокого, плечистого бойца, замершего у дальней от них стороны клетки, словно трусливый новичок. Но тело выдавало его: множество шрамов, полученных явно в бою, напряжённая поза профессионала, привыкшего к вечной настороженности, острый взгляд, мгновенно оббежавший их с ног до головы и оценивший по своей собственной цене — парень был не промах. Но Хонджуну он не нравился. Хонджуну здесь вообще никто не нравился, но от скуки он продолжал оглядываться и смотреть по сторонам в попытке развлечь себя хоть как-то. То на совсем уж здоровяка с лицом в шрамах, то ещё на кого-то… Всё уже сливалось в одно, и Хонджун даже не старался их запоминать. Очередная камера чуть дальше и правее, в стороне, в первое мгновение показалась ему пустой и он вроде бы уже повернулся дальше… но что-то тёмное в самом углу вдруг шевельнулось и вновь привлекло к себе его внимание. Шагнув ближе, Хонджун наконец разглядел его — бойца, которому (временно?) принадлежала эта камера. И саму камеру: ничем не отличавшуюся от других, помимо разве того, что среди флакончиков вместо книг или идолов затесалась игрушка. Совершенно неожиданная здесь, где всё, что ни возьми, было грубым и резким — сшитая из ткани, словно для ребёнка, набитая чем-то мягким собака. Бежевая, со свисающими ушами, огромными глазами и ещё более внезапной улыбкой. Под его заинтересованным взглядом игрушку вдруг сгребли и утащили в сторону, спрятали в охапке, словно самую большую драгоценность… Хотя почему «словно»? Вряд ли у этого раба было хоть что-то ценнее, пусть и не в материальном воплощении этого понятия. Раб сидел в углу, подтянув колени к подбородку и скорчившись так, чтобы не касаться спиной прутьев. В целом немаленький — размер ладони Хонджун оценить успел — тот всё равно с какой-то шиксы казался крошечным. Из-за взгляда, что ли? Обиженного, испуганного взгляда исподлобья, словно у ребёнка, у которого вот-вот затрясётся подбородок. Хонджун даже ещё ближе подошёл, чтобы лучше видеть, и, нахмурившись, замер вплотную перед решёткой. Раб — боец, сложно было помнить об этом с таким-то первым впечатлением — прятал игрушку на груди, обнимал её так, будто Хонджун собирался отнять. И смотрел, шикса, как же он смотрел! Невзрачный сходу, в каких-то драных обмотках на поясе, с куда меньшим количеством мышц и шрамов, чем парень, заинтересовавший Хёнджина, но с чёрным пятном от ключицы вниз… Татуировка? Клеймо какое-то? Хонджун не мог разобрать рисунок, но на клеймо походило определённо: кажется, он видел там буквы. — Что, нравится? — хлопнул его по плечу незаметно подкравшийся сзади пышущий энтузиазмом Хёнджин. — Я вроде пятёрку рабов подобрал, на остальных в боях посмотрю. Хочешь, тебе этого возьмём? Будет первым в коллекции! С перепугу Хонджун даже по уху себе постучал — чтобы через него не услышали боги, чтобы подобное не случилось на самом деле. — Пошли, — скривился он, заставляя себя отвернуться от клетки и выкинуть из головы эту дурацкую игрушку. — Где там твои бои?.. *** Бои ожидаемо оказались не только снаружи, но и через целых пару часов. Впрочем, жаловаться Хонджуну было не на что: их проводили в личную ложу принца, не пропускавшего последние годы ни единого дня Великих Игр, четверо слуг, отдуваясь, притащили им низкий, широкий столик, установили сковороду, разожгли огонь… Уютно устроившийся Хонджун со вздохом протянул руку к щипцам: как младший не по возрасту, но по положению, он обязан был взять на себя ответственность за приготовление мяса. Но Хёнджин смилостивился, махнул рукой замершему у выхода слуге, и щипцы у Хонджуна тут же перехватили. Опустившись обратно на широкий, мягчайший футон с кучей подушек, он лениво потянулся и уставился вниз, на пока ещё пустой татами. В остальных ложах уже начинал собираться народ, в основном — такие же, как Хёнджин; мало на чьих лицах Хонджун увидел схожее со своим равнодушие к происходящему. Нет, здесь собирали ставки, спорили, мирились и снова ругались… Внизу тём временем служитель принялся сметать опилки, чтобы уже через несколько минут засыпать татами свежими. Мясо вкусно шкворчало, Хёнджин разглагольствовал, не затыкаясь, о содержании последнего письма послу из холодного, северного Мироха, хотя можно было бы и словами лично передать — но что бы ещё Хонджун понимал в высокой политике, только в деньгах! Хотя слушать всё равно было интересно — и он слушал, изредка комментируя, тянул в рот то кусок кальмара, то завёрнутого в ким осьминога, и незаметно для себя к началу боёв, когда слуга принялся разливать соджу, уже наелся так, что больше хотелось спать, чем смотреть, как кто-то кому-то бессмысленно бьёт морду насмерть. Хёнджин же, наоборот, поначалу уселся ровно, но после принялся активно «болеть»: вскидывал руки в напряжённые моменты, вскрикивал или даже принимался вместе с толпой скандировать чьё-то имя. Кое-как Хонджун проснулся только к тому моменту, когда на татами вышел тот самый плечистый раб, которого приглядел себе Хёнджин — и то узнал его только по шрамам: волосы раба прятал абсолютно пиратского вида платок. Противника его Хонджун тоже видел где-то в начале ряда, мельком, и по сравнению с ним плечистый раб как-то подозрительно казался тем ещё недобитком. Ладно, вот теперь Хонджун даже, кажется, понимал, что Хёнджин в этом находит. Если заранее симпатизировать одной из сторон, то смотреть оказывалось гораздо интереснее, и Хонджун следил за тем, плечистым, сам не замечая, что издает вслух подбадривающие звуки чуть ли не громче самого Хёнджина. Или, расстраиваясь, позволяет вцепиться себе в рукав халата и хватается за хёнджиновский сам — но плечистый раз за разом отступает, выворачивается из захвата и почти не дерётся. До определённого момента. Плечистый раб глянул в сторону их ложи, и Хёнджин провокационно свистнул. Будто приняв это за команду, плечистый наконец шагнул вперёд. Хватило одного удара, чтобы его соперник оказался повержен, превратившись в безликую, окровавленную кучу поверх опилок. Пока стонущее тело оттаскивали в сторону и меняли те самые опилки, Хёнджина вновь успело заклинить. — Какие мышцы! — принялся восхищаться он. — Ты видел эту грудь? Видел, как он играл ею? А как руки сгибал и гнул прут? Я клянусь, он пасть льву надвое разорвать может! Хонджун не смотрел, потеряв интерес на том моменте, когда плечистый раб после победы вдруг принялся красоваться, и снова вернулся взглядом к татами, только когда у ворот появился кто-то из обслуживающего персонала с кнутом. Привычная картина: некоторые рабы пытались сопротивляться, не имея никакого желания возвращаться вниз, и в результате падали чуть ли не замертво — по желанию зрителей — от нанесённых кнутом ран, другие, собиравшиеся сбежать, и вовсе обычно не доживали до медицинской помощи. Третьи, самые умные, не сопротивлялись. Плечистый раб относился именно к этому типу, тут же выронив оружие и опустившись на колени. Под ошейник с цепью он без проблем подставил голову и послушно двинулся за конвоиром. Лениво опускаясь обратно на подушки, Хонджун тут же приподнялся снова и, не выдержав, даже уселся, скрестил ноги. Следующим на арену вывели того раба с игрушкой — точнее уже без игрушки. Теперь, когда тот стоял, Хонджун мог разглядеть его уже гораздо лучше. Откровенно высокий: рядом всё с тем же конвоиром раб казался выше предыдущего, плечистого минимум на голову, но телосложением, правда, тому уступал, хотя и не слишком сильно. На груди его Хонджун разглядел наконец обе буквы — и да, это оказалось вытатуированное клеймо Арены. Такое обычно ставили тем, кто вёл себя… неправильно. Сбегал и был пойман, убивал кого-то из хозяев, отказывался от боя на татами… С рабами, имевшими подобное клеймо, обращались не лучше, чем со скотом, причём вовсе не в понимании деда Хонджуна. Хотя игрушки иметь, по-видимому, позволяли — или, может быть, раб игрушку прятал, раз ухватился за неё, как только подошёл Хонджун? Распорядитель-то вился вокруг Хёнджина и ничего не заметил, просто прошёл потом мимо. Можно было вообще спрятать игрушку размером с мужскую ладонь в этой их рабской камере? Если предыдущий раб сражался врукопашную, то этот взял себе меч. И противник у него оказался тоже с мечом, да ещё и в лёгком походном доспехе. Хонджун даже поразился: как вообще предполагалось, что этот рохля справится с кем-то? Да ещё и без доспеха! Да этот тютя даже меч держал двумя пальцами, неумеха! — Смотри! — в азарте дёрнул Хёнджин его за плечо. — Смотри, ну! Хонджун смотрел. Стоило отзвучать гонгу, как рохля, тютя и тюфяк сорвался с места. Сгорбленная спина распрямилась, плечи словно сами собой стали шире, ноги согнулись, готовые к танцу — и предыдущего, плечистого, этот раб точно стоил! Этот точно оказался быстрее — Хонджун не всегда успевал разглядеть меч и только вздрагивал при звуке очередного соприкосновения лезвия с доспехом. Неожиданно для него силы на татами оказались не просто равными — раб-без-игрушки выигрывал уже сходу, наступал вихрем, работал напоказ, «бабочкой» крутя меч и раз за разом пробивая защиту противника. — У-бей! У-бей! — разобрал Хонджун в шуме скандирование зрителей. — Убей! — хищно выкрикнул Хёнджин из-за спины, чуть было тем самым Хонджуна не оглушив напрочь. Раб-без-игрушки — настоящий боец, вот он-то точно им был — наконец точной подножкой заставил противника упасть и приставил меч к его горлу. — У-бей! У-бей! Отчего-то раб медлил. Может быть, знал противника лично, а может, просто боялся. Вряд ли потом его погладят по голове за чьё-то убийство, с таким-то клеймом, подумал Хонджун… Впрочем, за отказ от убийства того наверняка наказали бы ещё сильнее. До следующих Великих Игр был ещё месяц; какое бы наказание здесь ни использовали, все бойцы явно успевали восстановиться за этот срок. — Убей! — вновь кровожадно выкрикнул Хёнджин. Его цепкие пальцы сжались поверх ткани на запястье Хонджуна. Точно появятся синяки, с досадой подумал он — и изумлённо вскинул голову, когда вокруг вдруг повисла мёртвая тишина. Сгорбившись, раб стоял над поверженным, но всё ещё живым противником. Его руки безвольно повисли вдоль тела, а меч… Хонджун поискал взглядом: меч лежал чуть сбоку, словно даже не специально выброшенный, а просто выроненный из обессилевшей руки. Кажется, именно это и заставило толпу вокруг замолчать; Хонджун уже знал, что услышит, как только хоть кто-то придёт в себя. «Умри». Немедленно набежали конвоиры; на этот раз ни у одного из них не было в руках кнута. Хуже того — копья; Хонджун немедленно узнал шрамы на теле раба. Сгорбившись ещё сильнее, разом превращаясь из сильного, уверенного в себе воина в забитое и запуганное животное, пытаясь уворачиваться от уколов, тот побрёл к воротам, навстречу к уже другому конвоиру, державшему в руках ошейник с цепью. Первые возгласы уже доносились с разных сторон. Двигаясь точно во сне, Хонджун повернул голову влево и столкнулся с изумлённым и очень, очень злым взглядом Хёнджина. Принцу слишком редко перечили, и Хонджун знал, что делать это прямо сейчас снова — плохая идея, но остановиться уже не мог. Боги всё-таки слишком хорошо их слушали. — Я хочу его, Джин, — тихо, но твёрдо сказал ему Хонджун. — В гарем. Прямо сейчас.