Trapeze Swingers

"Иногда шаг в неизвестность — это самый смелый поступок, который ты можешь совершить." — Дебора Харкнесс

      Гермиона задумчиво рассматривала свое отражение в зеркале, следя за тем, как солнечный луч скользит по стеклу, отбрасывая блики на стены. Ее лицо казалось чужим — слишком бледное, слишком усталое, слишком не ее. Она пыталась понять, в какой именно момент ее жизнь свернула не туда. На собеседовании в Аврорат? Когда сказала Поттеру, что готова работать с Малфоем? Или в тот миг, когда впервые осознала, что больше не чувствует отвращения к его язвительному тону?       Она провела пальцами по поджатым губам, словно пытаясь стереть с себя что-то, чего нельзя было смыть даже магией. "В мире нет ничего совершенно ошибочного, — всплыла в голове мысль, — даже сломанные часы дважды в сутки показывают точное время". Коэльо, конечно, был не прав. Ошибки могут быть такими тотальными, что исправить их не хватит ни времени, ни таланта к трансфигурации.       Вот, например, ошибка номер один: "Буря в пустыне". Как там говорил Малфой, когда они вернулись в Лондон? "Мы вернулись домой, чтобы узнать, что нашего дома больше нет". С тех пор это стало для нее метафорой жизни. Вернуться — и понять, что возвращаться, по сути, некуда. От былой Грейнджер, которая знала ответы на все вопросы, осталась лишь тень. Слишком уставшая, чтобы поднимать руку на собраниях.       Гермиона скрестила руки на груди и уставилась себе в глаза. Что-то было не так. С ней, с этим утром, с этим городом. Все происходящее вокруг казалось абсурдным спектаклем, где она играла главную роль, но забыла реплики.       — Прекрати, — тихо сказала она своему отражению.       Но внутренний голос не унимался. "Ты заслужила это, Гермиона. Заслужила все: и одиночество, и презрение коллег, и потери. Ты та самая девочка, которая хотела спасти мир, но почему-то даже себя не спасла".       Она прикусила губу. Раньше она верила, что каждый человек может быть хорошим. Сейчас же, подытоживая в уме события последних месяцев, она пришла к выводу, что все люди просто разные оттенки одной большой, общей серости.       А еще был Малфой.       — Малфой, чертов ты змей, — пробормотала она, вспомнив, как он смотрел на нее той ночью в пустыне. Так смотрят на воду, умирая от жажды.       Он был её напарником, её головной болью, её... чем-то. Чем-то слишком важным, чтобы назвать это просто партнерскими отношениями, и слишком болезненным, чтобы дать этому имя.       "Будь со мной, Малфой, и пошло оно все к черту".       Фраза резанула по нервам. Как он мог быть с ней, если она сама не была с собой? И теперь она стояла у зеркала, зная, что через час напишет заявление об увольнении. Через два начнет собирать вещи. Через три уже будет стоять на перроне, решив, что Лондон больше не заслуживает ее нервов.       "Во Франции люди проще", — успокаивала она себя, чувствуя, как подступает паника. Там можно жить, зарывшись в книги, как в спасательный круг. Там никто не будет называть ее "Грейнджер", глядя на нее так, будто ей всегда нужно что-то доказать. Там она сможет забыть его взгляд и его кофе без сахара, его сарказм и все, что было между ними в те пустынные ночи.       И всё же мысль, что Малфой останется здесь, в этом грязном городе, с этим грязным Департаментом, где их использовали, словно шахматные пешки, была для нее невыносимой. Она глубоко вдохнула, заставляя себя не дрожать.       — Ты всё сделала правильно, — сказала она своему отражению, чувствуя себя разбитой. В мире нет ничего совершенно ошибочного, говоришь? Да, но почему же тогда все так чертовски неправильно?       Осень обрушилась на Лондон всей своей тяжелой, промозглой серостью. С неба непрерывно моросил мелкий дождь, словно туман решил материализоваться и навязчиво облепить все вокруг липкой влагой. Густые облака закрыли солнце, лишив город даже намека на свет. Шум шагов о мокрый асфальт доносился из открытого окна, смешиваясь с редкими криками уличных торговцев и гулом проходящих мимо машин.       Гермиона вышла из ванной, осторожно затворив дверь, и присела на край своей кровати, неподвижно глядя на сложенные у ног чемоданы. Теплый шерстяной плед будто впитывал в себя ее дрожь, но даже это не помогало согреться. Лондонская погода, как и все в ее жизни, внезапно стала слишком личной, словно отражала ту самую бездну, в которой она находилась.       Еще была ее болезнь.       Темное проклятие, как клеймо, медленно распространялось в ее теле, забирая по полдюйма в год. Она помнила, как почувствовала первую вспышку боли — слабую, но коварную, как укус змеи, от которого не ждешь последствий. Тогда, на очередной операции, она проигнорировала этот знак, ведь были важнее дела: сражение, напарник, очередная угроза, которую нужно было устранить.       Она пыталась отвлечься от этой мысли, облокотившись на подоконник, и смотрела, как капли дождя скатываются по стеклу, оставляя за собой узоры, похожие на сломанные линии жизни. Эти линии привязывали ее к городу, к людям, к Малфою, к самой себе. Но она знала, что скоро ей придется их разорвать.       Полдюйма в год, пока не дойдет до сердца.       Гермиона хмыкнула, качая головой. Какая ирония: она, человек, привыкший спасать других, ничего не могла сделать для себя. Она понимала, что если останется, Малфой узнает. Он узнает и начнет бороться, начнет копаться, найдет тысячи способов сделать ее жизнь сложнее, но не менее пустой.       Она не хотела этого. Не хотела, чтобы он видел ее слабой, беспомощной, сидящей в этой комнате и ждущей того дня, когда проклятие наконец заморозит ее изнутри.       И она не могла вынести его взгляда. Того самого взгляда, который бросал ей вызов в пустыне, а после был полон бессильной ярости, когда она вытаскивала его из очередной переделки. Того, что прожигал ее насквозь во время ночных отчетов, пока она, упрямо сжав губы, игнорировала его саркастические комментарии. И уж точно не того обреченного взгляда, в котором однажды мелькнула искра привязанности, которую он, как и она, никогда не признает.       Дождь усилился, ударяясь о стекло тяжелыми каплями, словно природа решила продублировать шум ее собственных мыслей. Она не плакала. Сколько раз ей говорили, что слезы приносят облегчение, что это нормально? Она просто разучилась.       — Пошло оно всё, — тихо пробормотала Гермиона, опустив голову.       Ее пальцы дрогнули, когда она подняла сложенные на столе бумаги. Заявление о переводе во французский Аврорат. Много раз она перечитывала эту формулировку: "по собственному желанию". Слишком обыденно, слишком безлико для такого важного шага. Ее желание не было собственным — оно было навязанным обстоятельствами, болезнью, проклятием, Лондоном, и, конечно же, Малфоем.       "Если я останусь, он будет бороться. Он никогда не сдастся. И я... я не выдержу".       Погода, как будто услышав ее мысли, внезапно взорвалась громом. Ветер закрутил листья за окном, швыряя их в холодные лужи. Это было знаком: время идти. Она застегнула куртку, бросила последний взгляд на зеркало и на миг остановилась.       Ее отражение смотрело на нее так, будто знало правду, которую она пыталась игнорировать. "Ты боишься, Грейнджер. Не только проклятия. Ты боишься себя. Бежишь, потому что легче разрушить мосты, чем признать, что кто-то успел стать важным".       — Хватит, — резко сказала она, отвернувшись.       Она подняла чемоданы, поставила их у двери и вышла из квартиры, решительно шагнув в серую, холодную ночь.       Лондон провожал ее хлестким дождем, смешивая слезы, которых не было, с водой, лившейся с неба. С каждым шагом сердце сжималось сильнее, но она знала, что если останется, её сломает. А если уйдет — возможно, у неё еще останется шанс собрать себя заново.

***

      Северус Снейп в глубокой задумчивости рассматривал родовой гобелен Блэков, ветвившийся сложными узорами судеб и магии. Зеленоватые нити, причудливо переплетающиеся в орнаменте древнего древа, переливались слабым светом, создавая ощущение, будто ткань живая, дышащая. Каждая ветвь, каждая линия на этом гобелене была историей — длинной или короткой, трагической или триумфальной, но всегда неизбежно привязанной к общему стволу.       Он подошел ближе, коснувшись пальцами аккуратных стежков. Здесь, на одной из ветвей, была Нарцисса, его Нарсси, утонченная и гордая, как всегда. А чуть ниже — Драко, его сын. Ветвь, которая всегда вызывала в нём щемящее чувство. Любовь и страх, надежду и вину — странный коктейль эмоций, которые он так старательно скрывал за привычной суровостью.       Рядом с Нарциссой, чуть выше её имени, тускло мерцала золотистая нить Люциуса. Его старый друг, его противоречивый союзник. Северус невольно задержал взгляд на этой линии. Смерть Люциуса не стала для него неожиданностью, но всё же оставила в душе пустоту.       Он скучал. Не так, как скучают по близкому другу или брату. Скорее, как по человеку, с которым судьба сплела тебя сложным, странным узором. Люциус был эгоистичен, жесток, порой невыносим, но также был одним из немногих, кто понимал Северуса без слов. Они могли спорить до хрипоты, но в самые тяжелые моменты знали, что друг всегда окажется рядом.       И даже теперь, зная о тайне рождения Драко, Люциус никогда не пытался разрушить хрупкий мир, который сложился между ними. Северус уважал его за это. Люциус был сложным человеком, но не злодеем. И теперь, глядя на гобелен, Северус чувствовал, как чего-то не хватает. Присутствие Люциуса — его саркастических замечаний, горделивой осанки, холодного, но в то же время остроумного взгляда — всегда было неотъемлемой частью его жизни.       Тихий звук шагов вывел его из задумчивости.       — Ты снова здесь, mon cher, — раздался мелодичный голос Нарциссы.       Она подошла ближе, её пальцы нежно скользнули по его плечу. Северус не сразу ответил, только кивнул в сторону ветвей, тихо проговорив:       — Люциус всё ещё часть этого древа. Хоть и сходит с него, как с фотографии, которую слишком долго держали под солнечным светом.       Нарцисса задержала взгляд на нити её покойного мужа. В её глазах мелькнула грусть, но и что-то ещё, почти неуловимое.       — Он всегда будет частью меня, Северус. И тебя тоже, — мягко сказала она. — Но ты здесь, а он… он нашёл свой покой.       Северус кивнул. Покой. Что-то, чего он сам не находил годами.       Они оба замерли, когда ветвь Драко неожиданно вспыхнула. Тонкая линия, соединявшая его с Гермионой, окрасилась мягким золотом. Едва заметный бутон развернулся, словно отвечая на невидимый зов.       — Северус, это же… — ахнула Нарцисса, её голос дрогнул от удивления.       Северус взглянул на неё, но ничего не ответил. В его глазах светилась едва заметная улыбка.       — Это жизнь, Нарсси, — тихо сказал он. — Продолжение жизни.       Она крепче сжала его руку, не отрывая взгляда от гобелена.       — Они ещё не знают, — прошептала она, в её голосе прозвучало удивление, смешанное с трепетом.       — Узнают, — ответил он. — Но лишь тогда, когда будут готовы.       И вновь он позволил себе редкое чувство света внутри. Память о Люциусе, трепет к Нарциссе и растущий бутон новой жизни на гобелене — всё это слилось в одном моменте. Судьба продолжала своё движение, даруя надежду там, где раньше была только тьма.       Северус задержался взглядом на ветви гобелена, где бутон всё ещё светился мягким золотым светом. Это была жизнь, зарождающаяся, ещё не осознанная теми, кто её носил. Он нахмурился, тяжесть мыслей легла на плечи. В комнате раздался шелест бумаги — Нарцисса развернула совиную записку, принесённую всего несколько минут назад.       — Драко написал, — сказала она тихо, но её голос дрогнул.       Северус протянул руку, и она передала ему письмо. Его взгляд быстро пробежал по строчкам. Почерк сына, всегда аккуратный, на этот раз выглядел беспокойным, будто каждая буква рождалась в спешке.       — Она ушла, — сказал он наконец, возвращая письмо Нарциссе. — Перевелась во французский Аврорат.       Нарцисса опустилась к мужу в объятья, её бледные пальцы нервно разглаживали пергамент.       — Ты думаешь, он винит себя?       — Без сомнений, — Северус наклонил голову, задумчиво постукивая пальцами по подлокотнику кресла. — Это его типичная реакция: винить себя во всём, особенно в том, что касается мисс Грейнджер.       Нарцисса повернулась к нему, её взгляд был полон тревоги.       — А ты? Что ты думаешь?       Он не сразу ответил, вглядываясь в бутон на гобелене, будто тот мог дать ему ответ.       — Я думаю, что она уходит не только от Драко. Она уходит от всего, что напоминает ей о том, что она пережила. О войне. О нас.       Нарцисса тихо кивнула, но её лицо всё равно выражало боль.       — Мы должны что-то сделать. Мы не можем просто сидеть и смотреть, как они оба мучаются.       Северус слегка усмехнулся, но в его улыбке не было ничего радостного.       — А что мы можем сделать, mon amour? Обыскать всю Францию и силой вернуть её обратно? Нет. Мы можем лишь быть рядом с Драко, поддерживать его, когда он окончательно поймёт, что произошло.       Она повернулась к нему, её взгляд был настойчивым.       — Северус, если бы я когда-то уходила, ты бы позволил мне уйти?       Северус молчал долго, почти слишком долго. Но когда он наконец заговорил, его голос был низким, едва слышным, но наполненным решительностью.       — Нет. Я бы пошёл за тобой. На край света, если бы понадобилось.       Нарцисса улыбнулась, и эта улыбка осветила её лицо.       — Ты понимаешь, что для меня ты именно это и сделал? Когда всё рушилось, когда все отворачивались… ты остался. Ты спас меня.       Он мягко взял её руку, крепко сжимая её в своей ладони.       — Ты спасла меня, Нарсси. И продолжаешь это делать каждый день.       Она провела пальцами по его щеке, её прикосновение было лёгким, почти воздушным.       — Значит, мы не можем оставить их наедине с этим. Гермиона сильная, но она сейчас уязвима. А Драко… он наш сын, Северус. Он заслуживает счастья.       Северус задумчиво кивнул.       — Мы будем поблизости. Но не чтобы вмешиваться. Чтобы быть рядом, если они захотят принять помощь.       Нарцисса наклонилась к нему, её губы коснулись его виска.       — Спасибо.       Он вновь взглянул на гобелен. Бутон мерцал в тишине комнаты, обещая новую жизнь, новую надежду. И в этот момент Северус понял, что даже в самых сложных переплетениях судьбы есть место для света. Они найдут способ помочь. Вместе.