Trapeze Swingers

«Но больше всего мне жаль, что я не стал бороться за нас, в то время как ты никогда не сдавалась.»

Сплетница (Gossip Girl)

      У Грейнджер плохо получалось доверять людям. С самого пубертатного периода и когда ее прославленные мозги все же смогли пробиться сквозь гормональную бурю и взглянуть на окружающую дейстивтельность более-менее трезво, она поняла, что люди в большинстве своем — законченные эгоисты, и каждый ищет для себя первичную или вторичную выгоду во всем. Какое-то время ее гриффиндорское безрассудство и постулаты, втолкованные Дамблдором, еще пытались опровергнуть эту аксиому, а потом ей просто стало все равно.       Да, она стала Аврором, боролась за добро и то, как она его понимала, но в глубине души и благодаря все тем же сессиям с психотерапевтами всех мастей, она принимала, что в этом тоже была ее вторичная выгода. Ей нравилось спасать мир, потому что было слишком страшно спасти себя. Ее всю перечеркивали шрамы, хоть физические, хоть ментальные, но сама мысль о том, чтобы показаться целителям, вгоняла ее в панику. Подумать только, ее закроют в четырех стенах, будут исследовать, как подопытную мышь, в лечебницу прокрадутся журналисты, напишут сенсационные статьи. Нет уж, гораздо выгоднее умереть, неся знамя Бешенной Фурии.       Она сама создала себе такой образ, когда стало ясно, что ей нечего больше терять и не за кого бороться. Гарри и Рон выросли, сумели не иначе, как чудом, выжить и даже без ее помощи. Хогвартс отстроили и он вновь запомнился детьми. И даже без посттравматического синдрома. Ее родители, которым она всю жизнь стремилась доказать, что чего-то стоит, хоть с магией, хоть без, начали новую жизнь без нее. Да, она стерла им память во второй раз, стремясь спасти от собственных ошибок, но внутренний голос подсказывал, что этим бы и закончилось и без вмешательства магии. Дети вырастают. Родители остаются в опустевшем гнезде.       Любая другая ведьма на ее месте, наконец, вздохнула бы спокойно и занялась собой. Путешествовала бы по миру, учила бы древние языки, завела бы знакомства с магическими расами и закрутила бы роман с завидными женихами Британии. Примерно этим Грейнджер и занималась с одним лишь отличием: движущей силой всех ее безумных подвигов был страх. Спасительнице всея сущего некого больше стало спасать. А спасти себя саму она не умела.       Малфой в двухсотый раз осмотрел ветвящийся по телу Грейнджер шрам, скептически покачал головой и прикрыл москитной шторой решетчатое окно, в которое завораживающе напевал призыв к молитве имам. Сколько там на часах? Пять утра. Рассвет. Малфою не спалось.       Он знал, что по возвращении домой их ждет новая стопка проблем, гора работы, долгие часы разбирательств, муки совести от этой полупроваленой операции, словом, та жизнь, которую они сами когда-то для себя выбрали. Но если Грейнджер любила всех спасать, то Малфой не умел отступать. Что-то для них обоих изменилось за это время в пустыне. То ли уклад жизни арабов сыграл свою роль, вязкий, как дикий мед, то ли пресловутое понимание того, что оба были слишком далеки и от своей страны и навязанных ею ролей, но Малфою нравилось это внезапное сближение.       Конечно, он не ждал, что Грейнджер примет его родовой перстень, с распростертыми объятьями бросится ему на шею и радостно предложит жить вместе, но видеть ее чуть менее напряженной, чуть более открытой и чуть более живой было приятно. В эти дни она напоминала ему Асторию. Розу, расцветшую посреди зимы на его личном кладбище целителя. Проклятья или нет, родовые грехи, следовавшие и за чистокровными, и за магглорожденными по пятам, но так как боролась за жизнь Астория, так не боролся никто.       Она была его подругой детства, практически Уизли для Поттера, если уж речь шла о гипертрофированных сравнениях. Они бегали по одним и тем же садам, взлелеянным холодными матерями, подслушивали одни и те же ослепленных безумными идеалами отцов. Они прятались от домашних эльфов, и, наверняка, выделывали одни и те же магические розыгрыши с учителями, присланными родителями из заграницы. Астория была чистокровной, они с Малфоем выросли на одних пряниках и пострадали от одинаковых кнутов.       Тори поджимала губы, когда судорога темного проклятья отравляла ей кровь и изменяла заклинания. Она сжимала в ослабевших пальцах фолианты на древних языках и искала там ответы на вопросы без конца. Она отправляла сов одним целителям и тут же отвечала на письма, написанные шариковой ручкой от маггловских врачей. Она готова была плюнуть в лицо смерти и сосбтвенноручно вырвать у Прядильщика судеб свою почти надвое разорванную нить, чтобы выбороть себе еще год, полгода, три месяца.       Малфой сидел на кухне у раскрытого окна, медитировал над кофе и вспоминал. Спальня Астории, выполненная в приглушенных тонах, часы с боем, которые стоили как годовой бюджет Шотландии, карусель Фаберже, Малфой знал, что это был подарок от его матери, когда Астории исполнилось четыре года. Фарфоровые куклы, медицинские справочники, Слизеринский галстук и шапочка магистра, выпускника Оксфорда, совершенно маггловская, но не менее ценная. Астория сидела на кровати, спустив на пол босые ноги, сам Малфой устроился перед ней на полу. Опустив голову, он сдерживал слезы, потому что, как там папенька учил? «Дворяне не плачут». Она гладила его по голове, как маленького, как никогда не делала его собственная мать, и утешала, хотя должно было быть наоборот.        — Драко, запомни меня другой. Запомни, как мы отдыхали на Сицилии, и ты встрял в переделку с местной мафией. Запомни, как мы восторженно ходили по Версалю или рассматривали потолок Сикстинкой капеллы, запомни, как мечтали поехать в Египет и затеряться в пустыне. Запомни жизнь, пожалуйста.       Он поднимал на нее воспаленные от хронического недосыпа глаза и неверяще смотрел на ее улыбающееся лицо.        — Тори, я же целитель, я давал клятвы, а теперь не могу их сдержать.       — Ты слишком много на себя возлагаешь, Драко, — усмехалась в ответ Астория. — Ты не Мерлин, да и даже ему не удалось спасти всех-всех. А ты упорно пытаешься.        — Ты не позволяешь даже нарисовать свой портрет, Астория!       Астория пожимала плечами и протягивала ему ледяные ладони. — Потому что так ты никогда не научишься отпускать. Смерть подождет, Драко, я хочу дожить жизнь.        — Ты страдаешь от того, что даже не совершала! — он сжимал кулаки и досадливо сжимал челюсти, чтобы не заорать на всю спальню.        — Разве мы все не страдаем? Но кто-то выбирает двигаться дальше, а кто-то — остаться в страданиях до конца.       Она стала его нераспустившимся цветком, розой на покрытом снегом кладбище. И его силой. Она научила его идти вперед. Грейнджер же… Малфой знал, что у каждого были свои способы борьбы с трудностями, но она даже не стремилась. Она выжимала из жизни и магии максимум, наплевав на собственное здоровье и продолжая спасать других. Он понимал, что по возвращении в Британию она выкинет какую-то шутку, которую еще долго будут обговаривать в коридорах Аврората, он надеялся ее вразумить. Слишком ценной она стала для его за последние восемь лет, чтобы он сидел и смотрел, как она сгорает дотла. Пусть Герой и Куница полагаются на судьбу, Малфой твердо решил бороться.       Он допил свой кофе, вернулся в спальню, лег в кровать и прижал Грейнджер к себе. Она не доверяла людям, он не умел проигрывать, и оба они были аверсом и реверсом одной медали.