Мик и Блик

      Такое чувство будто на грудь вывалили ведро тяжелых острых камней и топчутся сверху. Неприятно, в общем, получать пизды, и крайне демотивирует в дальнейшем помогать людям. Даже в перспективе. Даже за деньги. Но хуже всего не это. Я ощущаю чужое присутствие, но чутьё советует мне притвориться неживым. Всё как в дикой природе — истекающий кровью заяц, почуяв лису, падает на спину и прикидывается мёртвым. Считаю, это отличный способ избежать нежелательных проблем. Но мы не в дикой природе, к счастью, иначе б я отъехал раньше.       Так что я открываю глаза, прощупывая взглядом пространство: белые стены, тюль на окнах, упругий матрас под моим бренным телом. Это не мой дом, и не мамин, на логово маньяка тоже не похоже.       Хаос, в котором я ни черта не понимал, уступил место хаосу, который я начинал стремительно осознавать, когда надо мной появилось глупое лицо и объявило:       — Воскрес! — Рыжий, весёлый, тупой засранец. — Чё, как оно там, на том свете? — Голова гудела и кружилась всё сильнее. Этот... как его? В общем, не затыкался: — я уж было решил, что ты всё, — и свистнул, — тютю. Уже сидел гуглил в гугле, во скока мне обойдутся похороны и как порешать вопросики с ментами.       Я позволил ему ещё потрепаться, решая, что делать. Но решение никак не приходило мне в голову. Я даже забеспокоился — не лишил ли меня этот кретин главного человеческого достоинства — мозга. Но потом спросил, теряя терпение:       — Где я?       Выражение лица рыжего резко сменилось, и теперь соответствовало случаю. Он был просто создан для похорон и траура. Вальяжно откинувшись на спинку стула он достал из кармана пачку бумажных салфеток и извлёк одну. Я приподнялся на локтях, не сводя с него взгляда.       — Родной, не поверишь, чё было, — рыжий улыбнулся одной из тех самых печальных улыбок, и вдруг я заметил, как его глаза заблестели: белоснежные склеры быстро наполнились слезами, одна из которых стремительно побежала по щеке. — Всё произошло так внезапно. В этом есть даже что-то мистическое. Я так пересрался — думал, это убогое заведение простится с главной звёздочкой потока. В общем, я выполнял одну из своих будничных растяжек — я гимнаст, если что — так вот, кручу-верчу я фуэте где-то с минуту, как вдруг, — он резко повысил голос и дёрнулся в мою сторону. Я непроизвольно вздрогнул, потому что его рожа пересекла границу моего личного пространства. — Вдруг, — рыжий взвыл, расслабился и откинулся на спинку стула, вытирая слезящийся глаз салфеткой. — Мой ботинок соскользнул прям со стопы, и пушечным ядром влетел в твою башку как в мишень.       Молчаливо выслушав чувака до финального аккорда, сопровождающегося парой всхлипов, я сидел неподвижно и всё голову ломал, как мне по-тихой слинять от этого умалишённого. И сделать это поделикатнее.       — Понятно. Ясно, — ответил я, ища глазами выход.       — Как ты вообще? — И снова очередное вторжение в мои незримые границы, куда более наглое, чем минутой ранее. Чувак хватает меня за запястье. Кожа мгновенно становится белой как мел, как будто я загорал под луной. — Голова кружится? Болит? Водички дать? Поссать отвести? — Этот псих поднял на меня взгляд несчастного ребёнка. Сбежать бы.       Я отрицательно тряхнул башкой, не зная ни как себя вести, ни что сказать. Этот придурок почти испепелил меня пристальным взглядом. За это время я успел его изучить, хотя бы поверхностно: удивительно правильные черты лица, едва различимая неведомая херня в чрезмерно живом взгляде. Врожденная харизма. Так и пёрла, и бесила. Но прежде чем я успеваю обмолвиться с ним ещё словечком, о том о сём, а главное — о себе несчастном, из-за занавески показалась Стрельцова Нина. Я не слышал, как та вошла. Она улыбнулась мне. Перевела взгляд на рыжего и тут же нахмурила брови.       — Что ты ему наплёл, Власов? — Спросила Нина. Власов швырнул мятую салфетку себе за спину как нашкодивший школьник.       — Только правду, Стрельцова! — В его тоне нечто такое, что слышишь каждый раз по-иному. Власов снова обратил ко мне свой взор, уже на пару оттенков тусклее, чем в первых лучах закатного солнца. — Кавалер бодр и свеж после трёх часов сна, — он крутил пальцем в воздухе, приближая руку ко мне, будто пытался заколдовать. Парковкой для его указательного стал кончик моего носа, на который Власов нажал как на кнопку лифта.       Я ахуел. А ещё я терялся в догадках: он реально псих или просто надо мной прикалывается?       Стрельцова, будто бы считывая мои мысли, поспешила всё прояснить. Она отвесила Власову крепкий подзатыльник, и это было неожиданно. Власов громко и коротко ойкнул. Нина встала ровно, будто у проектора на докладе, и отчиталась:       — Прости, Микита, этот идиот случайно вырубил тебя, ударив ногой по голове. Всё из-за Богдана. Время от времени он перегибает палку, и сегодня как раз один из таких дней. Но ему уже досталось от деканата, не волнуйся. А я... от меня большое спасибо, что заступился.       Власов театрально задрожал, издавая звуки, отдалённо напоминающие плачь. Его рыжие волосы вздрагивали в такт. Нина погрузила руку в гущу его гривы, поймала ладонью затылок, постаралась удержать голову и наклонить.       — И не прошёл мимо, — добавила она ласковым тоном. — Этот дурак, — указала на Власова, — очень сожалеет. Ты можешь написать на него жалобу, но от лица старосты третьей группы, и просто от себя лично, прошу этого не делать. Он собирался помочь мне, а не навредить тебе.       — Я просто жертва, ставшая заложником плохой компании, — пробубнил Власов не поднимая головы, весь печально извсдыхался. Капец. У самого в глазёнках ни следа раскаяния. Ушлый тип. — Не пиши на меня жалобу, приятель, Мик, у меня последнее предупреждение осталось до отстранения на месяц, — он также добавил это, чем меня добил. Я просто ненавидел, когда моё имя дробили, перекраивали или упрощали — признавал только первозданную форму «Микиты», но решил воздержаться и не спорить с придурком. Себе дороже.       Нина Стрельцова наконец-то убрала руку от плебея и наградила меня проникновенным:       — Пожалуйста.       Разве я мог отказать в просьбе объекту своей безответной симпатии? Она похожа на мудрую королеву, которая извлекла из моего страдания невероятное знание и непреодолимую силу. Величественное спокойствие без налета злобы.       Нина достала откуда-то пластырь, совсем нелепый, цветастый, с мишками на персиковом фоне — и чуть наклонилась, припечатав этот пластырь к моей скуле.       — Как новенький, — обезоружила меня Стрельцова, что-то там ещё приводя в порядок на моей морде. А я не шевелюсь, увлечённо рассматривая каждую её родинку. Когда ещё настолько улыбнётся удача? Думаю, мне даже стоило поблагодарить Власова за то, что тот отправил меня в нокаут. Я теперь мог в полной мере насладиться вниманием и заботой своей королевы.       Та сегодня едва накрасилась, но скромный результат сделал всё только лучше: тонкий слой светлой пудры подчеркнул мраморную кожу, лёгкий след туши на ресницах придал взгляду ясности, а неброский блеск на губах завершил невинный образ. Она была пугающе хороша.       Власов воспользовался случаем, чтобы встрять:       — Боже, Господи, что же с ним будет? — Он оттеснил Нину и чуть ли не с размаху схватил моё лицо обеими руками. Начал вертеть во все стороны и пытливо рассматривать, оря чуть ли не мне в ухо: — Он не погибнет? Это ж такая рана! Даже не представляю, как ему сейчас тяжело. Понадобятся услуги хирурга? Заштопать там, сям.       — Дурак, что ли, — хихикнула Стрельцова и мягко хлопнула Власова по плечу. — Ладно, Микита, оставляю тебя на этого болтуна. Можешь смело эксплуатировать его в своих целях.       — Смело! — Выкрикнул Власов и прислонил ладонь к голове.       — Как-никак, его косяк, — добродушно добавила Нина и собралась уходить.       — А ты? — Отпихнув надоедливого идиота, я начал копошиться, спеша покинуть кровать. Но Стрельцова напомнила мне о моём месте одним взглядом.       — А мне пора, — сообщила она и кивнула в сторону окна, за котором солнце мандариновыми лучами заката озарило всё вокруг. — Вы тоже идите домой.       С этими словами она покинула помещение. Теперь уже я въехал, что этим помещением был медкабинет: вокруг куча занавесок на задвижках, белоснежных ширм, кроватей, и пахнет смесью спирта и формалина.       Я бегло осмотрелся и вдруг наткнулся на Власова. Как будто бы у меня был выбор. Хотя если бы выбор у меня всё-таки был, то я бы с удовольствием избежал этого столкновения.       У этого кретина заученные жесты — он отчебучил реверанс — поднял на меня взгляд, но не голову — подбородок опущен к шее. Дразнящий жест — теребил и покусывал свою же губу, вернее, металлическое кольцо в ней. Это какой-то нервяк уже. Я вот на нервах тряс ногой, а у этого свой прикол.       Власов отошёл в сторону и рукой пригласил меня на выход, спросил, паскудно ухмыляясь:       — Сопроводить до дома или ты уже большой и не потеряешься?       Сила его ненависти меня потрясла. С уходом Нины в этом парне что-то определённо переменилось — он больше не излучал той добродушной простоты и глупости, а его взгляд был прямой и стеклянный. Я попробовал пошутить:       — Снова на тот свет?       — Прикол, — и улыбнулся, а глаза пустые-пустые, как головы некоторых местных платников.       Не припомню, чтобы меня ещё кто-нибудь так ненавидел.        Постояв где-то ещё пару секунд, Власов молча ушёл. Я решил дождаться, когда из коридора перестанут доноситься его шаги. В компании этого шизика мне некомфортно. Мне вообще в любой компании некомфортно, раз уж на то пошло. Я готов был терпеть только Нину.

***

      Домой я вернулся пешком в довольно-таки подавленном состоянии.       Всякий раз, когда приближался день квартплаты, на меня нападала тоска. И я сам до конца не понимал, то ли вправду существовали причины для раздражения, то ли я реально лоботряс и меня колбасит при одной мысли, что придется вкалывать. Несмотря ни на что, работать головой мне никогда не было в падлу. Только вот найти подходящую моим предпочтения халтурку, да такую, чтоб можно было ещё с учёбой совмещать, получалось едва ли.       Всю дорогу меня преследовала реклама, за двадцать минут я нахлебался её больше, нежели по телевизору: на остановке вычитывал объявления, сорвал две бумажки — голубую и розовую — на каждой требовался молодой пацан для сортировки на склад. А уже подходя к дому вышел на аллею, где тебя слева и справа поджимал стройный ряд билбордов, и каждый обещал белые зубы, роскошную жизнь с низкой процентной ставкой по ипотеке, льготы молодым военным и колбасу по скидке. Но последнее меня и вправду заинтересовало.       Домой я прибыл часов в семь. В коридоре разулся и поставил на пол продукты, а ещё стал свидетелем того, как пацаны из соседней квартиры базарили насчет каких-то тёрок, а из-за стены на кухне звучал Шопен. Я прошёл чуть дальше и оказался в ванной, в которой даже плитка не справлялась с шумоподавлением — другие соседи интеллектуалы умничали по поводу дерьмовой книжонки.       Дом источал жизнь со всех сторон, и я ненавидел его за это. Впрочем, перед сном и рано с утра дом как будто умирал — даже если бегать с микрофоном у стен, не уловить ни единого звука. Так или иначе, мне повезло. Никто не шумел дольше положенного.       Я закинул продукты в холодильник и снял с себя всю одежду. Сегодняшний инцидент раскрасил мои шмотки в грязь и пыль. Но грязи и пыли я не боялся, а вот отсутствие дисциплины и дисбаланс в графике меня пугал.       С тяжёлым сердцем я открыл блокнот и вычеркнул в нём предпоследнюю запись: с 16:30 до 18:30 листовки.       По пути в коридор я забросил одежду в стиральную машину. Вещи я тоже предпочитал стирать раз в неделю — одной большой стиркой в воскресенье по три подхода: отдельно носки, отдельно трусы, отдельно всё остальное.       Перед сном ужин — просто жарю фарш и варю макароны — затем смешиваю, дело тридцати минут. Но до этого у меня с 20:00 до 21:00 обязательным пунктом в расписании стоит лёгкая разминка для мозга. Иногда в это же время я доделываю конспекты или оформляю презентации на грядущие выступления. Если задолженностей по учёбе нет, то изучаю большую энциклопедию грибов. Это моя маленькая страсть, которая тянется ещё со времён младшей школы, и которую мне привил отец. Тогда они с матерью каждое лето выезжали по грибы, и меня брали с собой. Отец водил меня за руку и приучил заглядывать под каждую корягу. Для меня это также волнительно, как для рыбака — рыбалка, а для охотника — охота. Но наши путешествия закончились раньше, чем я успел по-настоящему влюбиться в своё хобби. Теснота резиновых галош и яркие моменты, где мать с отцом нежно бухтят друг на друга, пока ставят палатку, быстро сменились холодном кондиционера на бабушкиной даче, одинокими прогулками по деревне, охотой на крапиву без компаньонов. Два года я провёл меж двух берегов, развод родителей тянулся вечность. Но даже будучи предоставленным самому себе, я не утратил своего влечения. В итоге пришёл к выводу, что в каждом человеке есть что-то от грибов. Люди тоже делились на съедобные и несъедобные, а ещё условно съедобные, требующие обработки, прожарки, варки, бултыхания в соли в течение нескольких часов. Короче, много мороки — мало фидбека. Кому-то и такое нравится. Но я, честно говоря, люблю благородные грибы. Нина вот из таких, настоящий польский гриб. Не какой-то там подберёзовик, но при этом без напускного шика, как у белого гриба. А ещё польский гриб очень вкусный. По крайней мере для меня. Особенно когда молоденький, жареный — хрустящий, и пряный, и вообще чумовой. Все остальные люди для меня похожи на рядовок, за редким исключением где-то всплывают мухоморы, поганки, или шампиньоны — важные и деловые, как Вася, хотя ни кожи, ни рожи. Отец вот мой больше маслёнок. Мать псилоцибиновый гриб, чтоб его. А Власов... впрочем, сравнивать Власова с грибом я не хочу. По моему этот тип не достоин даже звания рядовика, нет... он ложная лисичка. Бестолковый гриб, ещё и гнилушка.       Допустив такую мысль, я вновь углубился в любимое дело и быстро забыл о неприятных событиях минувшего дня.       Ровно в девять я отлип от книги и пошёл пить таблетки, все свои витамины и антидепрессанты. Почистил зубы, умылся и направился спать. На часах и десяти не было, когда я выключил свет.

***

      День начался как обычно. В семь утра. Душ. Завтрак. Таблетки. Я вышел и зашёл в квартиру, чтобы проверить, не выполз ли кто из-под кровати и не начал хозяйничать на моей кухни в моё отсутствие.       В универ приехал строго ко времени. Поздоровался с Ниной, но не стал отвлекать её от заполнения табеля — в конце каждого месяца она занималась этим вместо куратора, чем очаровывала меня ещё сильнее.       Тихо отсидел тягомотную пару по маркетингу — самая бестолковая дисциплина, в которой почти нет серьёзных вычислений и просчётов. Затем немного разогнался на паре по статистике, мы проходили средние величины. Но в конце концов не был удовлетворён ни одним занятием — за день мы слишком мало считали и слишком много трепались. Стоит включить в свой график чуть больше самостоятельных занятий.       С этой мыслью я оказался в столовой, но среди голов не нашёл нервно покачивающийся затылок Васи — этот фуфел постоянно качал башкой, потому что жизни не знал без наушников.       Я решил далеко не ходить и занял место поближе к выходу, о чём позже пожалел. Всё равно придётся нести поднос в другой конец зала. Подумав об этом ещё немного, я начал есть. Пока мой рот занимало рагу, голова набивалась мыслями о деньгах. Мне всего-то были нужны пять тыщ, но занимать я не умел, просить в долг у Васи — то же самое, что признать свою немощность и незрелость. Я принял решение, что снова подвину дела в своём расписании и выделю больше места подработкам. Что, конечно, меня не радовало. Но альтернативы я не видел.       Пока я ковырялся в рагу и думал о делах, столовку охватила волна разговоров. И вдруг послышались вопли, конкретные. Я не сразу обратил внимание на шум. Не знаю уж почему.       Из главных дверей, держась за живот, вылетел раскрасневшийся, растрёпанный рыжий. И я опять забыл его имя, но не его рожу. За ним, утирая кровоточащий нос, зашёл какой-то высоченный парень, чем-то очень огорчённый.       — Сюда подошёл, уебан! — Очень-очень огорчённый.       — Уф, как ты вспотел, чувак, — кружил неподалёку рыжий. То сгибался пополам, то разгибался и расплавлял плечи, но не замирал ни на секунду — постоянно находился в каком-то движении, как акула, или колибри. Его конечности летали во все стороны, он примирительно задирал ладони, невысоко подпрыгивал, коротко смеялся над оппонентом, раздёргивал галстук, вёл себе крайне странно, как по мне.       — Я тебя без зубов оставлю, — его противник кипел от злости, шёл медленно навстречу рыжему и закатывал рукава рубашки.       — Тогда твоя тёлка тем более от меня не отвяжется.       — Сука, ты! — Взревел высокий и рванул в мою сторону, по пути замахнувшись с такой силой, что рыжего отбросило как тряпочку больше не от самого удара, а от воздушного потока. Он развернулся при падении и рухнул прямо ко мне на стол. Посудка в подносе задрожала, полчашки чая растеклось по краям. Необъятный бардак.       Рыжий плюхнулся с оглушающим грохотом. Вид у него был измотанный.       Как только он задрал башку и его взгляд пересёкся с моим, на лице у этого придурка вырисовался животный оскал. Он облизал треснувшую губу с металлическим кольцом. В его глазах плескались солнечные блики от комнатных светоотражателей. И, наверное, это была моя последняя минута покоя.        — Здорова, Мик, — бросил так, будто это было к слову, и в драке он не участвовал.       Секунды шли, и он потихоньку приходил в себя.       — Лучше вали отсюда, иначе пизды получишь. И я не Мик.       — Пизды, да?       Он одарил меня ещё одним хищным взглядом. Но в этот раз он был полноценным, в нём не было страха, сомнений, колебаний. Он потёрся мордой о собственное плечо, избавляясь от пота и крови, добро накапывающей из рассечения над бровью, как какой-то дворняга.       Я не завидовал его хозяйке. Она была по уши в дерьме. Ведь собака не отвечала за свои действия. Она считала, что весь мир у неё в миске, и такого понятия, как пиетет и пацифизм, не существовало.       Как только я заметил, что второй участник конфликта приближается, то тут же встал из-за стола, дабы не попасть под раздачу. Но стол дальнейшая разборка не тронула.       Рыжий оттолкнулся и развернулся назад, уводя противника в борьбу крепким ударом колена в живот. Тут же слетелись все местные сплетники, цыпочки визжали громче, чем пожарные сирены, пацаны пыхтели, воодушевлённые дракой двух дикарей.       Я взял поднос и направился к тележке с грязной посудой, в очередной раз пожалев, что сел поближе к выходу.