šurma

      Влажный ветер спутывает рыжие волосы. Солнечный свет подобно ветвям извивается в прядях. Только руку протяни, пальцы растворяются в тёплом касании. Кажется волны почти касаются белых птиц, что так похожи на паруса. Им хорошо в облаках. Больше никого не пойдут искать. Только волны в голове. По улицам уже разносится запах весны, забирая воспоминания о горьких снегопадах.

Играют волны — ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит…

Увы! он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой…

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

— …эй, всё хорошо?.. Ты снова плачешь во сне, — шёпотом произнёс Разумовский, вытирая ладонью, чужие мокрые щёки.       Перед глазами снова стояла тёмная комната, наполненная синевой зимней, почти чернильной зари. А в ушах всё ещё шум волн и запах весны.

***

— Знаешь… А красиво здесь весной будет, — как-то печально усмехнувшись, сказал Сергей, сидя на холодном крыльце и закашлялся, прикрывая рот ладонью, — Река разольётся. Деревья зацветут… Знаешь, в августе, когда от дождей река из берегов вышла, видел как под водой цветы колышет. И живут ведь как-то. — Ну-ка, резко легче стало? Долго не сиди, снова с температурой сляжешь, — недовольно произнёс Игорь, расчищая дорогу к воротам, — Однако да… И не поспоришь, места здесь всё-таки красивые, тихие. — Знаешь мне жаль, что наша «маленькая жизнь» здесь не сложилась, — сказал рыжий, накручивая на палец резинку от варежек, которая всё-таки по обещанию полицейского была пришита, — В конце концов если ты всё уже решил… Стало быть ещё немного и мы разойдёмся как в море корабли. Просто хочу чтоб ты знал… Хотя бы сколько-то, но я был здесь счастлив.       Ответа не последовало. Гулкое молчание, скрашивает хруст снега под ногами и металлический скрежет лопаты. Скрип деревянного крыльца и входной двери. Разочарование слышится в каждом шорохе чужой шубы, в каждом вдохе и неловком движении руки. Даже стоя спиной к собеседнику, Игорь точно знал, что тот привычно до боли заламывает пальцы, что взгляд его, почти молитвенный, снова цепляется за купола церкви, что он по привычке снова кусает обветренные губы, понимая что они снова будут трескаться и кровоточить. — Маленькая жизнь? — усмехнувшись произнёс полицейский и, резко воткнув лопату в сугроб, подошёл к сожителю. Сидеть вместе на крыльце было по-прежнему приятно, хотя до сих пор отчего-то дико, как в первый раз, — Мы ведь оба знали, что однажды и эта история закончится. Хотя может того признавать не хотели. Но знаешь… Как говорят, земля круглая. И дай бог что свидимся и не от того, что ты чего-то натворил. — А ещё говорят, что с кем новый год встретишь, с тем его и проведёшь, — усмехнувшись сказал Разумовский и положил голову на плечо собеседнику.       Вместе с утренним солнцем поднимается дым. Ветер продувает тело насквозь. Через кухонное окно виднеется лёгкое движение, стало быть Волков тоже не спит. Шум посуды, вечно падающая алюминиевая кружка и последующий трёхэтажный, но благой мат. — Слушай… Живи дальше. Мир злой, но от него нельзя вечно бежать, — сказал Игорь, приобняв собеседника одной рукой за плечи и слабо улыбнулся, — В конце концов, он того стоит. Дай ему и себе шанс. Честно слово, ты как будто помирать готов, со дня на день… Собери ебало!       Сергей только собирался открыть рот, чтобы что-то сказать, как вдруг распахнулась входная дверь, откуда повеяло тёплым воздухом. Неосознанно оба обернулись. В дверном проёме показалась взлохмаченная после сна голова наёмника. На плечах его покоился бесформенный тулуп. — Так и знал что вы здесь… И наверняка ещё даже не ели, — сказал Волков, сев несколько позади сожителей и достал из кармана пачку сигарет. — И что там на тебя грохнулось? Голова целая? — усмехнувшись спросил полицейский и протянул руку, жестом попросив сигарету и для себя. — Целая, куда деваться… Опять эта кружка, я обещаю, что выкину её однажды, — произнёс Олег, протянув пачку Игорю и попутно шлёпнул по ладони Разумовского, что тоже уже тянул руку, — А тебе нельзя… Кстати как самочувствие? — Кашель… Остаточный. Ну и Слабость, — тихо произнёс Разумовский, расстроившись отказу наёмника. Однако приятно было от мысли о том, что делается это лишь из заботы, а не банальной вредности, — Немного знобит, да и в прочем всё.       Все трое обменялись взглядами. Солнце поднималось из-за деревьев, заливая крыльцо солнечным светом, что заставляет жмурить глаза. С утра всегда солнце особенно яркое и едкое. Оно даже греет иначе. Золотым ореолом светятся чужие лохматые волосы. Разумовский, что сидел на ступень ниже, уткнулся головой в бок наёмнику. Руки его снова тёплые, как всегда. Нежно гладит по щекам. Касания его отчего-то всегда были едва уловимы, подобно солнечному свету, что греет кожу. Руки Сергея же напротив всегда были холодными, изредка даже покрывались фиолетовыми пятнами. Особенно было приятно в моменты греть свои ладони в чужих. Было что-то очаровательное в этом контрасте. — Когда тебе ехать? — вдруг спросил Волков, исподлобья взглянув на полицейского. Наёмник всегда баловался этой привычкой, пытаясь скрыть мягкость взгляда, что однажды появилась вопреки его желаниям и больше никогда не покидала, пока он находился рядом с сожителями. — Через недели три…- сказал Гром, пожав плечами и опустил взгляд в пол.       Внутри что-то оборвалось от собственных слов. Полгода прошло, словно и не бывало. Словно и не бывало… Вспоминалось как Разумовский цитировал стихи, вспоминались все споры ни о чём и обо всём одновременно. Вот и лето прошло… Словно и не бывало. На прегреве тепло. Только этого мало… Эти строки навсегда отпечатались где-то внутри и теперь неприятно обжигали своим значением. — Однако… Не много, — сказал Олег, вглядываясь куда-то в глубь двора, -… Три недели. — Я сказал «недели три», а не «три недели», — усмехнувшись сказал Игорь, хотя самому было не очень то и весело. На самом деле его не столько гложило то что ему придётся покинуть это место и оставить их «маленькую жизнь», сколько то, что ему предстоит вынести в Петербурге.       Даже ветер утих на мгновение, позволяя насладиться теплом солнца. Снова повисло молчание. Всё это пройдёт и больше никто не вспомнит ни о старом доме, ни о церкви, ни о фильмах и книгах, ни о бесконечной выученной привязанности. И это хорошо, ведь вечно вытягивая друг друга со дна, в конечном итоге вязли все вместе. — У нас снова в холодильнике, что называется, шаром покати, — вдруг произнёс наёмник, взглянув на Игоря. — Понял…- произнёс полицейский, поднявшись с места и, выкинув окурок, уже открыл входную дверь. — Нет, подожди, я с тобой пойду, — произнёс Волков, тоже поднимаясь с места.       Разумовский что до того молча слушал чужой диалог, последовал вслед за сожителями. Головой он прекрасно понимал, что разойдясь раз и навсегда они впервые смогут вздохнуть полной грудью. Но каждый раз когда разговор заходил об отъезде появлялось горькое чувство потерянности.       Гудение холодильника при каждом открытии, сопровождающимся миганием старой лампочки. Под пальцами объёмная надпись «ЗиЛ. Москва». Внутри было действительно до удивительного пусто, хотя никогда они не отличались своей запасливостью. Мысленно составив список в голове, полицейский захлопнул дверцу. Взгляд устремился через дверной проем, прямо в зал. Разумовский прям в шубе лежал на диване, сжавшись в комок. Лица его не было видно. — Изволите составить нам компанию? — усмехнувшись спросил Гром и присел на край дивана. — Мне не хорошо, я останусь, — ответил Сергей, ковыряя ногтем ткань дивана. — Нам стоит остаться? — спросил полицейский, несколько обеспокоенно взглянув на собеседника. — Мне нужно несколько побыть одному. Мне нужно подумать кое о чём… Я обязательно вернусь к вам, — сказал рыжий, переведя взгляд на сожителя, и приняв сидячее положение, сжал чужую ладонь, — И постараюсь как можно скорее.       Неловкое касание. Снова привкус крови от растрескавшихся чужих губ. До сих пор поцелуи давались до смешного нелепо и казались куда интимнее любых лобызаний. Приятно было прикоснуться вновь к чужим вечно спутанным волосам. Приятно было ощущать как они щекотят, опадая на лицо и шею. — Всё, давайте уже…- кинул Олег из коридора. Он стоял облокотившись на холодильник, судя по всему уже достаточно долго наблюдая. Странное чувство. Не то стыдно, не то… Приятно?

И когда с другим по переулку

Ты пройдешь, болтая про любовь,

Может быть, я выйду на прогулку,

И с тобою встретимся мы вновь.

Отвернув к другому ближе плечи

И немного наклонившись вниз,

Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер!»

Я отвечу: «Добрый вечер, miss».

И ничто души не потревожит,

И ничто ее не бросит в дрожь, —

Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжешь.

      Под ногами снова хрустит снег, снова вспоминаются, совместные походы до магазина, как единственное развлечение. Фонарь под которым они лежали, от того что лениво было вставать после падения. Сугробы, в которые они всегда бросали друг друга по пути. В этой игре особенно никого не щадил Волков, хотя сам же редко оказывался поверженным, несмотря на многочисленные попытки. Из задумчивости Игоря вытащило как раз очередное падение, хотя в этот раз даже не лицом в снег. — Чего задумался? Впервые так просто поддаёшься, — усмехнувшись сказал наёмник, протянув сожителю руку, чтобы тот встал. — Так мелочи… Вспомнилось кое-что, — усмехнувшись сказал Игорь, и с чужой помощью поднялся на ноги, после проверив карманы полушубка, чтобы убедиться, что ничего из них не выпало во время падения.       Олег снова тихо усмехнулся, помогая отряхнуть воротник от снега. Когда шерсть на тулупе уже была полностью чистой, Гром мягко отнял от себя чужие ладони и двинулся дальше. — До свидания, спасибо, тёть Люб, на вас всё держится, — усмехнувшись сказал Игорь и благодарно кивнул женщине за прилавком.       Оказавшись за порогом магазина полицейский вскрыл новую пачку сигарет и достал оттуда две штуки, для себя и сожителя. Лай собак привычно гулял по центру деревни. Пустая детская площадка, что давно замело снегом, настолько, что карусели и лавки полностью скрыло, а качели осели сиденьями на сугробы. — Ты торопишься обратно? — вдруг спросил Волков, чиркая зажигалкой, что очевидно испускала свои последние искры. — А что? — произнёс Гром, удивлённо вскинув одну бровь. — Пройдёмся? — предложил наёмник, всё-таки закончив маяться с сигаретой. — Почему нет, — пожав плечами сказал Игорь, очевидно не без удивления. Волкову не было свойственно желание проводить время в компании полицейского.       Вдоль улиц тянулись кривые ряды неказистых домиков. Чем дальше они двигались от центра, тем более преобладал жалкий вид старых хат, на половину утопающих в снегу. Из труб некоторых даже самых порушенных домов до сих пор поднимался дым. Страшно было представить какого было их внутреннее убранство… — Знаешь… Даже я буду скучать, когда ты уйдёшь, — усмехнувшись сказал Волков и сделал затяжку. Усмешка его не была злой или саркастической. Возможно она была от того что он сам ещё не до конца верил в сказанное, но отчего-то вырвалось откуда-то изнутри. Не желанием, а импульсом. — Да не уж то, — также усмехнувшись сказал Игорь и лишь краем глаза взглянул на собеседника.       Но, оказывается, человек закутывается в привязанности, как зимой в теплую одежду. А потом они воспаляются, начинают въедаться в тело, и их приходится выжигать. К счастью, для этого нужно немало времени, а жить ему осталось немного. — И так вот он всё ругается, под локоть хватает и сам же наебнулся, ну вот прям на этом же месте. Ладно блин к тому времени уже всё замёрзло, так то я помню тут такие болота были… Этот идиот где-то здесь калошу посеял. Идём нормально, тут я чувствую что он отстал, вижу этот ногу выдрать из грязи пытается… Встрял, — тараторил Гром, докуривая сигарету, — Ногу высовывает… Калоши уже нет. Увязла с концами. — И как дальше добирался? — усмехнувшись спросил наёмник. — Ну как ещё… На спину ко мне влез и покатили, — возмущённо сказал Игорь. Привычная резкая жестикуляция, которая всегда ненароком вызывала смех, всегда даже больше чем сами его возмущения и его истории, — Ногу босую вот в этом кармане грел… Ладно хоть это всё на обратной дороге, а если б туда только… А вообще я мог додуматься, надо было ему свои ботинки отдать. Да и вообще это я его по той дороге повёл. В общем я это всё… Что? Что ты так смотришь то на меня?       Оба замерли на месте, как только до дома оставалось не более десяти метров. Наёмник смотрел прямо в глаза сожителю, хотя по правде говоря иногда всё-таки опускал их в землю, не выдерживая чужого взгляда, направленного в ответ. От ветра слабо передёргивает всё тело. Казалось что он гудит уже внутри, заполняя всё до костей. Хотелось скорее вернуться.

***

      В кухне всегда тепло, от плиты и разогретой печи. Под потолком гудит лампа всё тем же привычным жёлтым светом. Как вчера помнится, то как меняли её, с учётом отсутствия стремянки. Свист чайника, что стоит на плите, мгновенно заполняет тишину дома. Разумовский с разбегу проскальзывает по линолеуму в кухню, теперь причина по которой так быстро вышаркиваются носки была ясна.       По залу под тихие звуки гитары разносились слова. Снова истории рассказанные вполголоса. Снова от чего-то до страшного тоскливое, но приятное и тёплое чувство. Хочется говорить, без устали. Чтоб слова расплывались где-то под потолком вместе с сизым табачным дымом. — Ну… Вот так как-то. И с тех пор постоянно один. Как-то… Не приживался, — как-то горько усмехнувшись, сказал Гром и запрокинул голову на спинку кресла, — Как бы… Вроде люди и тянутся, но я ж всё… Короче, вечно я порчу всё, вечно из-за меня кому-то плохо. Тебе ли не знать. — Игорь…- начал Олег, переведя взгляд на собеседника. Глаза строгие, холодные, но смотрят уже иначе, с какой-то ноющей болью и… теплотой что-ли? — Идёмте, чай стынет! — крикнул с кухни Разумовкий, наскоро заливая заварку. Все три кружки в один заход несёт к столу, хотя нагретая керамика безумно жжёт пальцы.       Сожители вскоре поднялись с места и направились на кухню в задумчивом, но таком напряжённом молчании. Теперь же полицейский вновь винил себя за то, что вот так запросто выдал всё, что из него никакими клещами не могли вытянуть даже самые близкие. Что вот так запросто вновь дал препарировать себя, по сути тому, кого ещё с пол года назад ненавидел до дрожи в руках. Кого ненавидел до восхищения и страха. Волков остановился в дверном проёме, оборачиваясь к собеседнику, что уже чуть ли не врезался ему в спину. Их странные гляделки продолжались почти минуту. Шаг навстречу. Тёплое объятие. Горячая ладонь робко зарывается в коротких волосах, слабо склоняя чужую голову к своему плечу. До странного сильно бьётся сердце и какой-то живой трепет внутри. Снова удушливое чувство стыда и отрицания, перемешивается с желанием сильнее вжаться в чужое плечо. Всё это повторяется снова. — Вот ты… Тонешь во всех этих воспоминаниях. Винишь себя. Что тебе это даёт? Ты ещё людям нужен. Хватит держаться за всё что было. Сам говоришь о том, чтоб этот дальше жил… А по итогу? В одном болоте вязнете, — почти шёпотом произнёс наёмник, — Все мы ошибаемся. Опять-таки… Мне ли не знать. И ты подумай насчёт Петербурга. Ему нужна помощь, медикаменты и контроль. Боюсь я вновь могу уйти в слепое потакание.       Любовь к рыжему им обоим всегда виделась иначе. Для Грома это всегда было подобно игре в жмурки на минном поле. Никогда не знаешь, когда совершишь неверный шаг, но продолжаешь идти вслушиваясь в каждый шорох. Олег же знал, что для него это подобно ходьбе по болоту. Сам не замечаешь, как шагая навстречу, по горло вязнешь в торфяной гуще.       Металлическая ложка ударяется о стенки кружки и скребёт керамику по краю, как только Сергей делает глоток. Только он так шумно мог пить чай, по началу раздражало, а теперь кажется это неотъемлемая часть каждого вечера. Гром всегда хлюпал, когда делал глоток, за что раньше мог получить замечание от Разумовского. — В музей хочется… В театр какой. В Петербурге по началу осени ставят постановки по стихам Бориса Рыжего, — со вздохом произнёс Сергей, — Ему бы сейчас едва бы пятьдесят стукнуло… В две тысячи первом повесился. — Напомни что-нибудь… Так в голову не идёт, — сказал Игорь, щёлкая пальцами, в попытке хоть что-нибудь вспомнить. — Ну например… Ничего действительно не надо. Что ни назови. Ни чужого яблоневого сада. Ни чужой любви. Что тебя поддерживает нежно, уронить боясь. Лучше страшно, лучше безнадежно. Лучше рылом в грязь…- произнёс Разумовский, постепенно вспоминая одну строчку за другой, — Начало не помню. Только конец. — Это же у него что-то… В России расстаются навсегда. В России друг от друга города столь далеки, — нахмурившись сказал полицейский, тоже усердно вспоминая строки, — Ну… В общем понял я… Уральский поэт. Откуда… из Екатеринбурга по-моему. — Именно так, — произнёс Сергей, тихо вздохнув и повернулся в сторону окна, откинувшись спиной на Волкова, который судя по всему уже привык.

В России расстаются навсегда.

В России друг от друга города

столь далеки,

что вздрагиваю я, шепнув «прощай».

Рукой своей касаюсь невзначай

её руки.

Длиною в жизнь любая из дорог.

Скажите, что такое русский Бог?

«Конечно, я

приеду». Не приеду никогда.

В России расстаются навсегда.

«Душа моя, приеду».

Через сотни лет вернусь.

Какая малость, милость, что за грусть —

мы насовсем

прощаемся. «Дай капельку сотру».

Да, не приеду. Видимо, умру

скорее, чем.

В России расстаются навсегда.

Ещё один подкинь кусочек льда

в холодный стих.

…И поезда уходят под откос,

…И самолёты, долетев до звёзд,

сгорают в них.

***

      Снова запах холодного моря. Солнце затянуто пеленой облаков, как обычно то бывает по весне. Совсем тихо, только чайки кричат, шумит море. Совсем вдалеке виднеется белый мост. Здание морского вокзала по прежнему суровое, тяжёлое и серое, но от чего-то полюбившееся однажды, в такую же серую погоду. Совсем скоро наступит весна и всё забудется.

Танцы в осеннем лесу

Начинаются в восемь утра

Волны оставят

По небу птиц катера

Яркий рябины рассвет

Положил руку мне на плечо.

Я чувствую запах травы

и жар от углей из костра.

В руку ложится холодная побледневшая ладонь. Шею щекотят чужие спутанные от ветра волосы. Готовность поверить в реальность этого сна рассыпалась, подобно карточному домику. Снова ледяные руки едва касаются щеки. Редкое солнце, пробивающееся через облака, бьёт сквозь рыжие пряди, что будто бы горят ярким пламенем. Лучи падают на чужое лицо, будто бы сквозь тюль, оставляя бесконечные узоры, что сменяются одни за другими. Если всё это сон, то не хотелось бы просыпаться, хотелось вцепиться в него всеми силами, только бы не возвращаться в тёмные комнаты вновь. Щуплые руки крепко обнимают, сминая ткань на чужой спине. Тепло чужого тела. Уже почти месяц мучал один и тот же сон. Моменты искреннего счастья всегда сменялись пробуждением, в кромешной темноте старых комнат. — … просыпайся, — слышится тихий голос сожителя сквозь дрёму, которую всё ещё не хотелось выпускать из рук, но которая рассеивалась подобно песку по ветру. Холодные ладони касаются лица, что заставляет окончательно проснуться, — Игорь, пора. Юля только дозвонилась… Она сказала, что уже выезжает за тобой.       Бледное исхудавшее лицо блестело от влаги на щеках. Рыжий явно не спал. Синий свет из окна бил ему в спину и снова кажется что проходит сквозь щуплое тело. Перед полицейским вновь сидел прежний Разумовский. Напуганный и слабый, тот же, что когда-то в августе спал свернувшись в кресле, тот же что цитировал "Натюрморты" Бродского и пьяно танцевал под песни Кино. Вновь он сидел перед ним, всё так же неизвестный ему.