šurma

      Декабрь наступил для них настолько же незаметно, как когда-то закончилось лето. Мысль о скоротечности времени всё ещё неприятно ворочалась в голове. Дней через двадцать — новый год. Хотя когда-то казалось, что до него можно просто не дожить. — Игорь… Если ты правда уедешь… — тихо, почти шёпотом произнёс Разумовский, пока ему бережно намыливали голову. Очертания щуплых плечей до подробностей виднелись сквозь разношенный банный халат. Усталый взгляд потускневших глаз, — Пообещай проявить нашу плёнку. — Ну чего началось? — произнёс Игорь, опустив взгляд на собеседника и сел напротив него на мокрую скамью. — Почти полгода прошло… Твой принудительный реабилитационный отпуск ведь закончится, — произнёс Сергей, глядя на собеседника. Капли скатывались по мокрым, смешно сложенным, волосам, — И что тогда? Вот я и прошу. Не так уж много, не так ли? — Слушай… У нас есть время над этим подумать месяца два так точно есть, а то и неполных три. Ты ещё взвоешь от того как я надоел тебе, — усмехнувшись сказал Игорь и, поднявшись с места, продолжил возиться с мыльными волосами сожителя.       Из предбанника задувает ветер. Дверь разбухла от влаги, а от того никогда не закрывалась плотно. Холодный воздух заставляет поёжиться, несмотря на тёплые халаты. Чужие руки старательно вытирают мокрые пряди. Мягкое касание лица. Поцелуй в лоб. — Да и вообще, что ж ты зациклился так? Всё будет хорошо, — произнёс Гром, закончив вытирать рыжие волосы, и оставил полотенце на шее собеседника.

Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних

и пахнет сладкою халвою.

      В ночной синеве снег отливает ярко-голубым светом. Скрип под тёплыми валенками разносится по двору. Красные замёрзшие руки. Занозы от поленьев впиваются в пальцы. Боль совсем не чувствуется. Пальцы огрубели от холода. Из окон дома бьёт жёлтый свет, расплываясь по заснеженной земле яркими квадратами. Вороний крик. Он совсем не такой как летом, оно и не удивительно, ведь к зиме северные и южные вороны меняются местами. Под окнами снова слышится двухголосное пение, под аккомпанемент гитары.

Всех нас полюбят враги

Всем дадут сапоги

Дай шанс упасть в тебя,

Смотри на круги,

Видишь, ниточка порвана, лампочка взорвана,

Некому больше гореть

Я просто люблю вас всех,

Мне не нужно смелеть

Тому, кто любит,

Вообще нету смысла смелеть.

      Тихий скрип двери, будто боясь спугнуть обитателей дома и помешать им. Дрова опустились в поленницу. Пение доносится из зала.       Сергей лежит под боком наёмника, уперевшись в него своей рыжей головой. Вытянул руки, вновь отбрасывая фигурные тени ладоней, на простыни, висящие под потолком. Запрокинув голову на спинку дивана, Волков тихо перебирает струны. Глаза его устало закрыты. — После всего что я узнал тут. После всего что я нашел. После всего чем верят и ждут. Останется что, — пели они в один голос. До странного слаженно и чисто.       Ничего не хотелось нарушать в этом моменте, безвозвратно утекающем, словно речная вода сквозь пальцы. Странная туманность в голове. Может быть от усталости и сонливости, может быть от алкоголя в паре с табаком. Три пары босых ног путаются в простынях. Под потолком вьётся дым сигарет.       Им не встретить вместе эту весну, каждый это понимал. Они не увидят даже как сойдёт снег. Кто бы подумал, что зима будет теплее лета. Странная привязанность перерастала в привычку, если и вовсе не сказать что в потребность, держаться друг друга. Две пары рук робко касаются чужого тела. От каждого соприкосновения с чужими пальцами кружится голова и где-то в груди закипала ревность, липкой удушающей массой, будто рёбра постепенно заполняли гудроном. Такое тяжёлое и удушающее ощущение, но от чего-то приятное и трепетное. Вместе с тем хотелось коснуться чужой кисти, ещё раз и ещё. Колкое чувство тянулось по всему телу, подобно разряду, словно переходя друг к другу через прикосновения самых кончиков пальцев.       

***

— Снова дежавю, — произнёс Разумовский глядя в кружку кофе, сквозь синюю дымку и тихо усмехнулся, сделав глоток.       Олег сидит напротив, переняв привычку Сергея, закидывать ноги на подоконник. Взъерошенные после сна волосы смешно светились на утреннем солнце светлым ореолом. Накинутое на плечи одеяло, лежало бесформенными складками, от чего Волков совсем был подобен образу святого. — Уже не дежавю, а стабильность, — сделав затяжку, сказал наёмник и улыбнулся сожителю, протягивая сигарету через стол. Всё ещё печально видеть чужие запястья, исхудавшие за всё время «лечения». Было печально и знать о новой привычке, за которую уж точно он был не в праве отчитывать. — Это да… Знаешь меня даже радует, что хотя бы в завтрашнем дне я могу быть уверен, — с улыбкой произнёс Разумовский, — Последние года два… Даже думать не хочется. — Ну и не думай. Не забивай голову, ну и… Просто живи дальше, — пожав плечами, сказал Волков и сам сделал глоток кофе, всё также нежно улыбаясь собеседнику. Горячий напиток слабо обжигает пищевод. Приятное чувство. — Я хотел бы… Можно тебя попросить? — произнёс рыжий, жмурясь от солнца, пробивающегося в окно, и сделал затяжку, поджав ноги к груди, чтобы хоть как-то согреться. — Проси что угодно, — сказал Олег, всё ещё разглядывая собеседника со слабой улыбкой. Всё ещё общение с Сергеем, казалось чем-то неуловимым и отдавалось чем-то тёплым внутри сознание того, что перед ним действительно его любимый человек, такой, какой есть и каким он оставался в его памяти раньше. — Просто говори со мной. О чём угодно, — сказал Разумовский, затушив сигарету во всё тот же стакан, что уже был заполнен пеплом и окурками до самых краёв, — В тишине я начинаю думать. Слишком много думать. В голове всегда такой шквал… — И как давно у тебя так? — спросил наёмник, следом достав ещё одну сигарету. Пачка почти опустела. Придётся просить Игоря, когда тот проснётся. — Уже недели две, — ответил Сергей, откинувшись на спинку стула. Он прикрыл глаза рукой, чтобы солнце не жгло сонные глаза. — Почему ты раньше ничего не говорил? — сдвинув брови, произнёс Волков и поднялся с места. Утром всегда особенно тихо, от того скрип деревянного стула прозвучал слишком громко в молчании кухни. — Надеялся справиться, но как оказалось правильно пели «От большого ума лишь сума да тюрьма». В конце концов от своей головы не убежишь, сколько не пытайся, — произнёс рыжий, вглядываясь в столешницу. Почувствовалось как тяжёлая ладонь опустилась на голову и нежно треплет волосы. Снова желание упасть в чужие руки. Расплакаться и рассказать всё. Вытряхнуть всю свою душу. Удушающее чувство стыда и долга снова скапливалось комом в горле. — Ты ведь теперь боишься просить о помощи... И именно меня, — тихо произнёс Волков. Ни капли разочарования, сожаления или осуждения. Снова спокойный тон, что когда-то внушал лишь уверенность. Теперь же он грузом оседал где-то внутри. Ей-богу лучше бы наорал. Не приходилось бы мучаться угрызениями совести, — Я верно понимаю? — Олег… Я боюсь снова вернуться в то состояние. Я боюсь снова впасть в ту же зависимость. Перестать разделять тебя с собой. Я не могу никого подвергать опасности, — тихо ответил Сергей, задрав голову и взглянул на собеседника, что стоял за его спиной, — И знаешь… Если мне предоставится возможность снова сбежать, я это сделаю. Я не хочу… Да и не могу больше причинять нам обоим боль. Я не хочу снова терять тебя, но я не прощу себе если с тобой снова что-либо случится. — Я не могу тебя сдерживать, если ты твёрдо уверен в своём решении, — сказал наёмник, мягко коснувшись лица собеседника. Поцелуй, отдающийся почти физической болью в груди. Внутри что-то не прекращая ныло, словно открытая, может и мелкая, но глубокая рана, которую засыпали грязью. Всегда в лице его было трудно прочитать о чём он думает и что чувствует. Одно было точно ясно, для него настолько же больно отдавались эти слова, как и для Разумовского.       Повисло молчание, словно скорбное, разрушительное, но такое приятное. Оно не казалось таким тяжёлым, ощущая тёплые ладони, что большими пальцами гладят щёки. Провернувшись на месте, Сергей крепко обнял наёмника и уткнувшись носом ему в грудь, глубоко вздохнул. Как же прав был Игорь, говоря о том, что хочется вечно дышать запахом тех кого любишь, хотя это просто дурацкий шампунь и порошок для стирки. И снова тяжёлая тёплая ладонь треплет волосы. Всё это снова лишь сильнее напоминало опухоль, из-за которой медленно угасаешь, но удалив которую, можно вовсе не проснуться. Может быть она и смогла бы зажить, но желание вновь и вновь броситься в чужие руки, казалось почти физической потребностью. — Расскажешь что-нибудь ещё о картинах или фильмах? — усмехнувшись произнёс Волков, вспоминая просьбу Сергея.

Мне не нужно смелеть

Тому, кто любит,

Вообще нету смысла смелеть.

      Снова с каждым днём становилось холоднее. Показатель опустился уже до отметки в минус двадцать пять. Это не мешает Игорю посреди улицы пересчитать сдачу в виде железных монет. — Вот ведь… Почти на сто рублей обсчитала, я ведь знал что что-то не сходится, — пробубнил себе под нос полицейский и сунул руку с мелочью в карман дублёнки. — Теперь то мы пойдём наконец? — недовольно спросил Сергей, переминаясь с ноги на ногу, - Или ты ещё и ругаться пойдёшь? — Так что ж ты увязался со мной? Да и шёл бы уже сам, дорогу знаешь… Сколько уже живёшь тут, — усмехнувшись ответил Гром и дёрнул край шали на чужой голове, сдвинув её на лицо. — Игорь, ты идиот, — со вздохом сказал Разумовский и принялся перевязывать шаль, которую так усердно завязывал дома. В рыжих волосах путается солнечный свет. Ветер сдувает шаль и закрывает яркими прядими обветренное лицо. — А действительно, чего ты вдруг пошёл… Главный мерзляк. Всё утро ведь выл, что не выйдешь, — всё с той же усмешкой произнёс полицейский и вопросительно глядя на собеседника, вскинул одну бровь.       Ответа не последовало. Вместо этого Сергей схватил сожителя под локоть и сам повёл его в сторону дома. Покрасневшая от холода ладонь слабо сжимала складки на рукаве тулупа. Привычка носить варежки так до сих пор у Разумовского не появилась, от чего руки постоянно неприятно шелушились. — Я тебе эти варежки чёртовы… На резинку пришью и к шубе этой за петлю привяжу, чтоб не терял. Будешь как детсадовец ходить, — сказал Гром, схватив ладонь собеседника, и сунул её вместе со своей себе в карман.

От голода и страха. Корку с губ

Сдеру — и губы облизну; запомнил

Прохладный и солоноватый вкус.

А все иду, а все иду, иду,

Сижу на лестнице в парадном, греюсь,

Иду себе в бреду, как под дуду

За крысоловом в реку, сяду — греюсь

На лестнице; и так знобит и эдак.

А мать стоит, рукою манит, будто

Невдалеке, а подойти нельзя:

Чуть подойду — стоит в семи шагах,

Рукою манит; подойду — стоит

В семи шагах, рукою манит.

— И в общем-то именно актёрский состав и их образы не только в этом, но и других его фильмах, создают эту кольцевую композицию в «Зеркале», "Ностальгие" и других, — сказал Сергей, сильнее кутаясь в шубу, и сделал затяжку, удобнее рассевшись на деревянном борту колодца, — Это я и объяснял с утра Олегу. — Красиво говоришь однако… Образы, символы. А тут ещё и вопрос династий и образности, — усмехнувшись сказал Игорь, глядя себе под ноги.       К зиме деревня опустела как никогда. Кто-то имеет возможность уезжать в города, подобно перелётным птицам, счастливые люди. Кто-то покинул деревню навсегда. Оставались в основном старики, да те немногие что искали в деревне стабильность. Как никогда раньше чувствуется, что совсем скоро эта деревня просто исчезнет, станет очередным белым пятном на карте, деревней-призраком, что так долго хранила множество историй.

Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты — в ризах образа…

Не видать конца и края —

Только синь сосет глаза.

— Мы будем ёлку ставить? — вдруг спросил Сергей, тихо усмехнувшись и сделал новую затяжку. — Чего? — спросил Гром, сразу не сообразив о чём идёт речь. — Ну… К новому году, — снова усмехнувшись спросил рыжий и, забравшись на колодец с ногами, положил голову на плечо собеседника. — А надо? — тоже с усмешкой спросил полицейский и искоса взглянул на Разумовского, — В сарайке точно какое-нибудь барахло для неё найдётся. — Игорь… Ты хочешь что-либо на новый год? — тихо произнёс Сергей, разглядывая всё ту же привычную церковь. Всё также светится позолота, сквозь тонкую завесу дыма, поднимающуюся из труб домов. Золочёный крест, что венчает купол, ярко отражает солнечный свет, подобно маяку, что указывает путнику дорогу. — Я? Ничего… У меня есть всё, — ответил полицейский, сделав очередную затяжку. Он не любил долго думать над своими желаниями. В конце-концов привычно было довольствоваться только тем что имеешь, а большего... Будто и не нужно, — А ты?       Пауза. Сергей закусил обветренную губу, задумавшись над ответом. Кровь хлынула из тонкой ранки, на растрескавшейся коже. Над головой раздался колокольный звон. Двенадцать часов. Снова карканье воронов, разлетевшихся во все стороны, от громкого звона колокольной бронзы. — Знаешь… А у меня есть, — начал Разумовский, сделав затяжку, и поднял взгляд на собеседника. От раны на губе на сигарете остался ярко-красный кровавый след, — Забери меня с собой в Петербург.

Уезжай, уезжай, уезжай,

так немного себе остается,

в теплой чашке смертей помешай

эту горечь и голод, и солнце.

Что с ней станет, с любовью к тебе,

ничего, все дольешь, не устанешь,

ничего не оставишь судьбе.