šurma

      С каждым днём, утро казалось всё более не реальным, казалось странным просыпаться, когда ещё ночная синева пробивается в комнату. Оставлять включённый свет на ночь уже не было острой потребности ибо от того легче не становилось. Сергей в тайне перестал пить таблетки ибо со временем ему начало казаться, что пьёт их он от скуки и начинает от них зависеть больше чем когда-либо. Как ему казалось они были подобно костылям, что помогают подняться на ноги, но без которых стоит учиться двигаться самостоятельно. С появлением третьего человека в доме, ему не становилось ни хуже, ни лучше. Радость находиться рядом заканчивалась там, где начинался страх снова раствориться в человеке, слив его личность с собственной. Страх снова потерять контроль из зависимости. — Почему не спишь? Снова началось? — шёпотом спросил Олег, приподнявшись на локтях и взглянул на Разумовского. Лица их слабо освещались синим утренним светом. Значит до рассвета осталось недалеко. — Нет, — вполголоса ответил рыжий, повернувшись на бок и уткнулся носом в подушку. Чувствуются пальцы в волосах. Глаза собеседника словно светятся в темноте.       Странно было просыпаться на одном диване, который, как оказалось, мог раскладываться. Раскладушка с креслом уже пустовали около пары дней. Вспоминались дни, когда они жили вдвоём и с каким стеснением на этот диван перебирался Игорь, во имя быстрой реакции на ночные истерики Разумовского и лишних минут сна. Места всё ещё было катастрофически мало, но никто в общем-то не жаловался. Странно, но очевидно приятно ощущалось по пробуждению касаться губами чужой шеи и, перевернувшись с боку на бок, уткнуться носом уже в другую. Странно видеть напряжённую челюсть, в момент касания чужих волос и строгий взгляд светлых, казалось бы почти белых глаз. Странно чувствовать вину за касания «не тех» рук. Нет, конечно нет, он не слышал ничьих упрёков, но почти ощущал их кожей.

      Погас уж четыре года

Огонь твоих серых глаз.

Слаще вина и меда

Был нашей встречи час.

Помнишь, сквозь снег над порталом

Готической розы цветок?

Как я тебя обижала, —

Как ты поверить мог?

— Я не хочу идти обратно, — устало вздохнув, произнёс Разумовский и присел на деревянный край колодца, подняв взгляд на сожителя. Голова Олега перекрывала солнце, от чего она светилась словно божественным ореолом. «Благословляю и отпускаю все грехи твои». Робко, будто бы почти со страхом, целует руки. Никогда не говорил насколько же он их любил. Руки наёмника всегда тёплые, как бы ни было холодно на улице. Не хочется выпускать. Не хочется потерять снова, — Я хочу побыть один. Но я скоро вернусь. Не смотри на меня так. Всё в порядке.       Встретив Олега в воротах дома, Гром подхватил одно ведро с водой и понёс его в кухню. Тихое хриплое «спасибо». Рука полицейского треплет чужие и без того лохматые отросшие волосы. Странно было ощущать подобные выпады между собой, однако Волков не возражал. Не то что ему было дело, однако для него подобное поведение казалось любопытным. — Кстати спасибо что с утра в магазин сходил, а то в холодильнике шаром покати… — произнёс Игорь, переливая воду в чайник на плите, — Сейчас чай поставлю, вроде ещё осталась заварка.       Волков сел за стол, снова взявшись зашивать дыру на рукаве свитера, которая осталась от гвоздя, когда все трое коллективно утепляли окна ватой и газетой к зиме. Хотя… Занимались этим скорее полицейский с наёмником, пока Сергей бегал вокруг них с плёночным фотоаппаратом, радостно повторяя о том, какой кинематографичный момент. Олег поглядывал на Грома, пока тот возился с завариванием чая. Хочется говорить, хотя никогда не интересовались друг другом, как собеседником. Странные порывы изливать душу, в принципе, всегда просыпаются именно на кухне. Может быть это можно считать как часть русского культурного кода?       Чем ближе к зиме, тем больше их дом походил на комнату сумасшедшего. Игорь старался показать всем что в своей экономии и практичности он превзойдёт любого. Потому на кухонной стене смешно весела гирлянда с пучками сушёной травы, которая завершалась капроновым чулком с луком и чесноком. Каждый раз заваривая чай, полицейский смотрел на это своё творение и про себя приговаривал о том, как не зря они осенью собирали всякую траву по участку и теперь экономят на заварке. Это всё ещё не говоря о том, что остатки сентябрьских яблок уже давно были закатаны в банки и сейчас покоились в погребе.       Разумовский медленно побрёл в сторону дома. Взгляд его снова зацепился за церковь. Уже родные фрески на её стенах. Бывал он внутри лишь один раз, но казалось он знал каждую мозаику и каждую роспись наизусть.

Один из распятых с Иисусом преступников оскорблял Его: «Разве Ты не Христос? —говорил он.—Спаси Себя, да и нас заодно!»

Но другой остановил его, сказав: «Побойся Бога! Мы все трое скоро умрём.

Мы-то с тобой виновны, и нас следует убить за то зло, которое мы совершили. Этот же Человек ничего плохого не сделал». И добавил: «Иисус, вспомни обо мне, когда придёшь в Царство Своё».

— Тебе же с молоком? Правильно помню? — спросил Игорь, поставив на стол две кружки чая и отправился за третьей, с полупустой упаковкой уже затвердевшего печенья.       Новые мелочи быта запоминались сами по себе. Олег всегда пьёт чай с молоком. Разумовский кладёт много сахара и ненавидит перезаваренный чай, от чего заварку ему наливают раньше времени. Игорь по прежнему пьёт чай без всего и заваривает его до того, что металлический привкус отдавал сильнее чем сам вкус чая. Всё это мелочи, но то что они помнили их друг о друге не могло не отдаваться приятным чувством внутри. — Спасибо, — усмехнувшись сказал наёмник и, сделав глоток, продолжил зашивать свитер.       В коридоре хлопнула входная дверь. По звуку падения, стало сразу понятно, что это вернулся Разумовский. В дверном проёме появилась рыжая голова, прикрытая заснеженной шалью. — Вернулась Настенька… Тепло ли тебе девица? — усмехнувшись произнёс Гром и поставив свою кружку на стол, принялся стряхивать снег с головы и плеч Сергея, — Тепло ли тебе красная? — Ой да закройся! — произнёс Разумовский, стряхнув с шали немного снега прямо в лицо сожителя. — Давай уже, сбрасывай шкуру свою и идём чай пить, — сказал полицейский, с улыбкой отряхивая воротник шубы, и отступил, направившись обратно к столу.       Закончив зашивать рукав, Олег сразу же надел свитер и лишний раз начал проверять свою работу, чуть ли не зарядив локтем в глаз Сергею, что сидел рядом. — Да нормально зашил, нормально, — усмехнувшись сказал Игорь и выставил ладонь, дабы придержать руку сожителя и избежать новых травм. — Так вот не переводи тему… Нифига не мазня, а важный этап в становлении искусства. Я тебе говорю, модернизм — последний этап в развитии истории искусств, дальше банально ничего нет, — продолжил свою мысль Разумовский, несмотря на то что с минуту назад мог получить по лицу. — Ну хорошо допустим так… Ты вот говоришь, что художники отказываются от старого, чтобы выстроить новое. Тоесть отказываются от «красивой картинки», но ради чего? — тоже не унимался Игорь, опустив руку и продолжил пить чай, — Ну допустим Малевич… — Вообще не того художника выбрал, чтобы переубедить меня… Он один из самых концептуальных художников, — усмехнувшись сказал рыжий и вальяжно откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. — Ну так ты объясни! Объясни! — продолжал Гром, чуть ли не переходя на смех. Только с появлением рыжего искусствоведа в соседстве, его дебаты приобрели новое направление. — Всё проще некуда… Это была революция. В каждом его произведении, — начал Разумовский, самодовольно глядя в потолок, — Например его известный квадрат… Ты знал что это триптих? — Квадрат, круг и крест, — добавил Волков, что до того лишь увлечённо следил за спором. — Именно! И это был прорыв, — продолжил Сергей, — Нарушая все самые главные правила композиции, живописи, колористики, он приходит к этим работам. А самое главное, он показал что искусство это не о красоте форм и цвета, а о мысли.

***

      Тепло солнца уже совсем зимнее. Оно пробивается сквозь дым, поднимающийся из труб. Руки резало от холода, словно опускаешь их в раскрошенное стекло. Тишину прорезают точечные удары топора и треск дерева. Пар из-под расстёгнутой дублёнки, от нагретого тела. — Тебе помочь? — вдруг послышался голос Волкова. Оказалось он уже давно наблюдал за Игорем, что снова рубил дрова.       Гром несколько опешил. Он взглянул на сожителя. Ни издёвки, ни иронии, как в голосе так и лице. Прежнее холодное выражение лица, всегда несколько сбивало с толку. — Ну… Только если часть в дом отнести и часть сложить там под крышей, — сказал Игорь кивая в сторону пристройки, где уже лежала небольшая кучка поленьев. — Понял, — усмехнувшись сказал Волков и принялся собирать дрова в кучу. — Слушай… Что ж ты за человек Олег? Сначала презрение, потом эта помощь, следом опять этот взгляд… Волчий, — начал Гром, тоже складывая брёвна в поленницу, — И потом сменяется это всё снова какой-то заботой и беспокойством… То «да чтоб ты сдох», то «как ты?.. помочь?.. отдыхай, я посижу с ним». А? — добавил он, подойдя к собеседнику почти вплотную. Оба холодно смотрели друг другу в глаза. Только по складке между бровей можно было понять, что Игорь не шутил. Затянувшееся молчание собиралось комом где-то в горле. — Мы ж не чужие друг другу люди… В конце концов, — усмехнувшись ответил наёмник и похлопал сожителя по плечу, — Сам ведь такой же. Привязанность делает своё дело. Да только… Гордость мешает.       И снова ни капли иронии в голосе и лице. Эта искренность не могла не подкупать. Волков отступил, снова принявшись подбирать поленья. Голые кисти, покрасневшие от холода, касались заснеженных брусьев. — На, возьми, руки отморозишь, — сказал Гром, достав из карманов варежки и всучил их Олегу. Резким движением вжав их ему в грудь, полицейский тут же удалился в сторону дома.

      Мне нравится, что Вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не Вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной —

Распущенной — и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами.

      Воздух в доме казалось пах иначе. Часто бывает такое чувство вернувшись с мороза, когда замёрзший нос вновь привыкает к родным запахам. Звук подошвы ударившейся об пол, при съёме тяжёлых ботинок. Вслед за звуком будто по команде в дверном проёме зала, появилась знакомая рыжая голова. Волосы как всегда смешно растрёпаны будто бы после сна. Тепло чужого тела. Тёплые чужие пальцы, мигом оказавшиеся под полушубком. — У тебя руки холодные, — тихо проворчал Разумовский, невольно вздоргнув, когда Гром коснулся ладонями спины сожителя поверх свитера.       От комментария появилась лишь хитрая улыбка на лице и одна ладонь тут же отправилась под ворот. Конечно же у Сергея такая идея не вызвала того восторга, какой читался на лице Игоря, несмотря на то что тот получил не хилую оплеуху от сожителя.

Любовь, любовь — гласит преданье —

Союз души с душой родной —

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой…

И чем одно из них нежнее

В борьбе неравной двух сердец

Тем неизбежней и вернее,

Любя, страдая, грустно млея,

Оно изноет наконец…

      Больше ветер не гудит в окнах и не гуляет по полу среди стен холодным потоком. С первым морозом окна начало затягивать ледяными узорами, о чего в доме стало совсем темно. Кажется предыдущих жильцов не волновал этот вопрос. Военный — любитель фотографии и кино, его жена — женщина с магическим мышлением, что обычно не свойственно людям заводов. Вот и вся их семья. Полицейский говорит, что сейчас они где-то под Петрозаводском. Остаётся надеяться, что сейчас они живут лучше чем ранее. — Знаешь, всё ещё есть такое… По Петербургу скучаю, — тихо произнёс Разумовский, что снова сидит на полу рядом с креслом, уперевшись затылком в бедро полицейского. — Я тоже. До сих пор снится иногда, — сказал Игорь, переворачивая страницу книги. — Игорь… Что ты будешь делать когда твой отпуск закончится? — вдруг спросил Сергей, повернув голову на собеседника. Он снова стал серьёзен. Складка между бровей расчертила лоб. — Вернусь к работе, — пожав плечами ответил Гром. — Стало быть ты уедешь обратно, — произнёс рыжий, поджав губы.       Мысли о будущем всегда пугали. Ведь каждый думал о том, что будущего у них больше нет. Обещание, что Разумовский не вернётся в изолятор, обернулось сожжёными мостами. — У меня нет другого выхода, — сказал полицейский, опустив взгляд на собеседника, — Что ж ты такой несчастный… Слушай, никто не знает что будет дальше. Будет ли вообще это «дальше»? Просто… Отпусти это всё и живи. Жизнь абсурдна.       Долгое молчание. За закрытой дверью слышится, как настраивают гитару. Щелчки перекручивающихся колков. Хотелось сказать так много, но так мало толкового вышло б в итоге. — Игорь… А вообще… Поехали на море, автостопом, — сказал Разумовский, чуть ли не откровенно смеясь, — А что? Жизнь абсурдна. — Дурень, — усмехнувшись прошептал Игорь и поставил собеседнику в лоб слабый щелбан. — А если серьёзно… Насколько это будет эгоистично и глупо если я попрошу не оставлять меня? — спросил Сергей, опустив взгляд в пол. — Весьма, — ответил Гром, снова перевернув страницу.

Так далеко, как хватит ума

не понять, так хотя бы запомнить,

уезжай за слова, за дома,

за великие спины знакомых.

В первый раз, в этот раз, в сотый раз

сожалея о будущем, реже

понимая, что каждый из нас

остается на свете все тем же

человеком, который привык,

поездами себя побеждая,

по земле разноситься, как крик,

навсегда в темноте пропадая.