šurma

      Нет, они никогда не жалели. Обвыкшись в стенах дома, было трудно представить что вся их жизнь где-то вдали, за сотню шагов по болоту и ещё четыре сотни километров на попутках. Сколько видели эти стены за все свои годы и сколько ещё увидят. Последняя неделя казалось пролетела подобно двухчасовому фильму. Быстро, но с большими последствиями.       С появлением Волкова под этой крышей, гитара на стене зала наконец-то обрела смысл. Теперь по вечерам через их окна можно было слышать очень тихое пение, под звуки дребезжащих струн. Вынужденные бессонницы перестали настолько сказываться на режиме сна ибо ночное дежурство возле Разумовского, стало сменным. Несмотря на холод оставшийся между Волковым и Громом, даже они начали проявлять заботу по отношению друг к другу. В этом не было ничего, кроме, странной… Привязанности.       Больше почти ничего не изменилось. Разумовский без какого-либо стеснения или зазрения совести, оказывал знаки внимания обоим, тем самым вгоняя каждого в краску, находясь в компании друг друга. Вечно терзали мысли о правильности всей ситуации. Хотя как вообще может об этом идти речь, когда занимаешься укрывательством преступников, тем более будучи полицейским. Несмотря на то что оба считаются мёртвыми. В чём заключается этот парадокс привязанности и любви Игорь так и не понял. Да и не собирался, воспринимать вещи на чувственном уровне ему всё ещё казалось проще.

Мне не хватает нежности в стихах,

а я хочу, чтоб получалась нежность —

как неизбежность или как небрежность.

И я тебя целую впопыхах.

— Думаю, он меня ненавидит, — сказал Игорь, сделав затяжку, и протянул сигарету Разумовскому, что прилёг на его плечо. Они сидели на крыльце, оперевшись спинами на стену дома.       Снег уже начал сбиваться в большие сугробы. Теперь эта вечная зима останется с ними до самого апреля. Как же это далеко… Хотя когда-то им казалось, что и снег выпадет ещё не скоро. Купола церкви освещаются последними лучами солнца, словно цепляясь за них из последних сил. Рыжие блики позолоты больно бьют в глаза. — Я так не думаю. Знаешь, ему нужно время… А что чувствуешь ты? — спросил Сергей, свободной рукой взяв полицейского под локоть и, тоже сделав затяжку, поднял на него взгляд. — Не знаю… Дибильное что-то, — сказал Игорь, нахмурившись и откинул голову, уперевшись затылком в стену, — Вроде бы чхать хотелось… А потом эта дурацкая забота. Приторность вот эта… Так и прёт. — Приторность… А что насчёт меня? — тихо произнёс рыжий, поднявшись с плеча собеседника, и не отодвигаясь, всё также близко, посмотрел ему прямо в глаза. В момент лицо его стало слишком серьёзным.       Игорь несколько смутился, но повернулся всем телом к собеседнику и, взяв его за щёки уже потянулся, чтобы поцеловать. Из дома было слышно игру на гитаре. Лицо, обрамлённое рыжими взлохмаченными волосами, было совсем холодным. Светлые голубые глаза. Смотрят так устало… «Тогда они меня полюбят». — Нет, я хочу слышать, — сказал Разумовский, схватив полицейского за тёплые запястья. Только сейчас он почувствовал насколько замёрз. Между пальцев до сих пор тлела сигарета. Пепел неумолимо падал в рукава шубы, оставляя на самом краю несколько серых хлопьев. — Слышать хочешь… Знаешь, мне скрывать нечего, — нахмурившись начал Гром и, собравшись с мыслями, уставился прямо в глаза рыжего. А дальше будто бы и язык не поворачивается. Напряжённая челюсть мешает говорить. Нет, всё лишь отговорки, — Ты ж всё во мне перевернул. Все мои убеждения словно через мясорубку прошли. Я ж влюбился как школяр какой… Просто в дрын. Ни есть, ни спать. Желание защищать до абсурда доходит. Желание вечно дышать запахом твоих волос, хотя это просто чёртов шампунь. Вечное желание прикоснуться, просто добивает каждый раз остатки прежних установок и то что переспали мы неделю назад, как последний гвоздь в их гроб. Но знаешь я ни о чём не жалею.       Игорь высвободил руки и, выхватив сигарету, сделал затяжку. Грубая хватка на воротнике полушубка. Снова тепло чужого дыхания, чужих губ. Полицейский выдохнул дым, не отстраняясь от Разумовского. От синеватой дымки несколько щипало глаза, но всё это так неважно. Прячет чужие замёрзшие руки, под свою дублёнку, едва касаясь губами холодного бледного лица. Слышится дребезжание струн, металлическое и холодное.

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова,

Молодая, красивая дрянь.

***

      Запах дыма и мёрзлой земли стоит по всей деревне и пробирался с каждым днём всё глубже в дом, как напоминание о приближающейся бесконечной, непробудной зиме. Снова треск плёнки крутящейся в проекторе. Русская озвучка сменяется итальянской, затем обратно. Изображение протянувшееся по штукатурке. Кадры подобно итальянским картинам поздней эпохи Возрождения. Не удивительно… В первую очередь Тарковский был художником, которого бесконечно вдохновляли художники Возрождения. Тициан, Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи… Каждый остался в кинокартине, застывшим отражением. Есть такая история: один человек спасает другого из огромной глубокой лужи. Спасает с риском для собственной жизни. И вот они оба лежат у края этой лужи, тяжело дышат: устали. Наконец спасенный спрашивает: — Ты что? — Как что? Я тебя спас! — Дурак! Я там живу!.. Я там живу…

      Все трое внимательно всматривались в кадр, без стеснения лёжа друг на друге. Снова в кадре дождь, вспоминается диалог на кухне. Непринятие разрыва души и тела… Руки случайно соприкасаются, перебирая рыжие волосы, что были беспорядочно разбросаны по чужим коленям. Взгляд холодных светлых глаз. Он уже не кажется таким опасливым и строгим. Прохлада комнаты заставляла тянуться к теплу электрических ламп или чужого живого тела. Жёсткие тёмные волосы электризуются о кофту Волкова, пропуская еле видимые сиреневые искорки.

— Sei contento?

- Di che cosa?

— De la vita.

— De la vita… Sì

— Bravo…

Андрей Тарковский

Ностальгия. 1983г.

— Здесь в отличие от «Сталкера» Тарковский использует дождь, для усиления эмоций, — начал Разумовский, совсем разлёгшись на своих сожителях, и задумчиво взглянул на потолок, сквозь прикрытые глаза. Снова забавно подрагивают рыжие ресницы на усталых глазах, — Так например сцена в руинах, показывает одиночество главного героя. Он не просто так начинает этот разговор с девочкой. Он заговаривает по-русски, хотя знает, что она не поймёт его.       Снова тихое дребезжание струн. Узел из холодных босых ног. Сплетающиеся руки. Снова случайные касания. Складки коричневого пальто спускаются на пол. Сергей никогда его не завязывал, хотя ремешок к нему, по привычке носил в шлёвках. Снова табачный синий дым, поднимающийся к потолку. — Даже история не случайна… Её абсурдность и… Как бы это сказать, — продолжил рыжий, щёлкая пальцами, в попытках вспомнить нужное слово, — Чёрт побери… Вылетело и всё. Мне кажется, что даже подражание картинам эпохи Возрождения здесь не просто так. — Возрождение… Типа как возвращение к воспоминаниям? — спросил Игорь, выдыхая дым и взглянул на Сергея, поправив его чёлку. — Скорее как возвращение к утраченному… Потерянному, — ответил Разумовский, взглянув на собеседника. От разговоров о полюбившихся художниках и символах, что были вынуты из их картин, глаза парня заблестели. Ярким блеском, едва уловимым, но таким живым.       Оба прислушались к игре Волкова. На лице Грома появилась несколько горькая улыбка. Знакомый мотив. Вспоминается старая плёнка с концертной записью. Ближе песню к их новому быту и подобрать нельзя… — От большого ума лишь сума да тюрьма… От лихой головы лишь канавы и рвы, — начал тихо подпевать полицейский и сделал очередную затяжку. — От красивой души только струпья и вши. От вселенской любви только морды в крови, — подхватил Олег, несколько хрипло.

В простыне на ветpy, по росе поутpy

От бесплодных идей до бесплотных гостей

От закрытых дверей до зарытых зверей

От накрытых столов до пробитых голов

Янка Дягилева — «От большого ума»

      Так они и пели вдвоём, под звуки гитары. Разумовский лишь молча смотрит то на одного, то на другого сожителя, думая лишь о том, насколько всё это кажется безумным и нереальным. Если это всё бредовый сон, он был бы готов уйти в него с головой. Звук слабым эхом раздаётся в стенах дома. Олег играл всё громче и голоса их доносились всё громче, насколько наёмнику это позволяла израненная грудная клетка. — Ведь от большого ума лишь сума да тюрьма. От лихой головы лишь канавы и рвы, — последние строки, произнесённые вместе. Снова улыбка расплывается на лицах. Разумовский тихо аплодирует, тоже улыбаясь сожителям.

Пой же, пой! В роковом размахе

Этих рук роковая беда.

Только знаешь, пошли их на хер…

Не умру я, мой друг, никогда.

      Чистое небо… Какое ни в одном городе не сыщешь, как ни старайся. Говорят, что когда-то небо было настолько прозрачным, что ночью под звёздным светом, можно было разгуливать, без малейшего освещения. — Знаешь… Не помню у какого народа, но было поверье, что падающие звёзды крестить нужно. Ведь это значит, что где-то умер не крещёный младенец, — произнёс Разумовский, взглянув на наёмника.       Олег не заметил появления сожителя на крыльце, от чего вздрогнул, и начал судорожно искать стакан с окурками, подобно школьнику, что скрывает от матери, что он курит. Сергей лишь сел рядом и, выхватив сигарету, тоже сделал затяжку. — Что ж ты как дитё малое… Я ж не идиот, — тихо произнёс рыжий, положив голову на плечо собеседнику, — И не нужно так смотреть.       Они сидели в молчании. Долгом молчании. Снова сплелись пальцы рук. Прикрыв глаза, Волков уткнулся носом в рыжие волосы. Снова промелькнула улыбка. — Как у тебя со сном? — спросил наёмник, поглаживая большим пальцем кисть Сергея. — Стабильно… Туман. Лес. Всё те же фигуры. И как всегда я всё только порчу, — произнёс Разумовский, слабо нахмурившись, — Сон снова путается с реальностью. Безумно боюсь потерять эту грань. — В этот раз, я не дам тебе потерять контроль, — сказал Олег, всё с тем же ровным, ледяным тоном и сжал ладонь чуть крепче, — Обещаю.       

Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?

«Белые ночи» — Фёдор Михайлович Достоевский

      Игорь мирно спал на диване, в обнимку всё с той же книгой, на обложке которой сияла золочёная гравюровка «Этель Лилиан Войнич. Том 2. Овод в изгнании.». Чужие губы нежно касаются угла челюсти и длинные волосы щекотят нос. Заспанные глаза окидывают комнату расплывающимся взглядом. Знакомые силуэты цепляют взор. Снова касание рук. Гром пытается подняться с места, дабы освободить чужое спальное место. Его лишь вжимают обратно, укрывая пуховым одеялом. Ничего не слышно, кроме разве что треска поленьев из печи. Снова светлые, холодные глаза, смотрят будто исподлобья.

Так чего ж мне ее ревновать.

Так чего ж мне болеть такому.

Наша жизнь — простыня да кровать.

Наша жизнь — поцелуй да в омут.