šurma

      Фигурная тень на белой голой стене. Танцующий силуэт, в тёплом пальто. Шуршание плёнки, которое не перекрывает даже музыка из проигрывателя. Вспышка. Новый кадр на просроченной фотоплёнке. — И как ты собрался плёнку проявлять? — спросил Разумовский, не прекращая танцевать, и с улыбкой взглянул на Игоря. Его танцы совсем неумелы, но зато живые. — Придумаю что-нибудь, — тихо отозвался Гром, прокручивая в руке старую шкальную камеру Смену-м8.       Под ногами множество проводов, один от магнитофона, ещё два от ламп, другой от удлинителя.       Босые ноги снова шлёпают по доскам. Счастливая улыбка на лице. В руке пустой стакан и сигарета. Вторым вокалом голос Сергея. Ни в одну ноту не попал, как бы ни старался. Игорь сидит в кресле, закинув ноги через подлокотник, с полным стаканом соседского домашнего «вина» в руке и наблюдает за сожителем, слабо улыбаясь. Пить Разумовский явно так и не научился. — Что ж ты всё смотришь на меня? — спросил рыжий, нагнувшись к сожителю, и упёрся руками на подлокотники. — Поражаюсь тому какая ты пьянь, — усмехнувшись сказал Игорь и, глядя на Разумовского, сделал глоток из стакана. — Дурень, — тихо произнёс Сергей разогнувшись и стащил с журнального столика бутылку вина, сделав глоток прямо из горла. — Э, тебе уже хватит, — сказал Гром, однако даже не шелохнулся с места.

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас —

Пей и пой, моя подружка:

На земле живут лишь раз!

      Разумовский с недовольством поставил бутылку обратно. По стене снова расплылась подвижная тень. Снова танцы и шлёпанье босых ног. Кассетник на мгновение заедает плёнку. Рыжий переключает песни, в поисках нужной ему.

Ты часто проходишь мимо, не видя меня, с кем-то другим, я стою не дыша.

      Игорь продолжал наблюдать за сожителем. Снова приятное чувство внутри, непонятное, тёплое, еле различимое, но которое не хочется отпускать. Непрекращающиеся танцы, даже в неумелых движениях было что-то завораживающее и притягивающее. Свет скользит по складкам пальто и лицу.       В конечном счёте, видимо выдохшись, Разумовский уселся рядом с креслом, в котором сидел Гром и устало откинул голову, коснувшись бедра собутыльника. — Неужто умаялся? — усмехнувшись спросил полицейский. — Ой да закройся ты, — сказал Сергей, довольно улыбаясь.

Научи меня всему тому, что умеешь ты, я хочу это знать и уметь.

— Сделай так, чтобы сбылись все мои мечты, мне нельзя больше ждать, я могу умереть… — еле слышно пропел Разумовский и, сев в полоборота, снова взглянул на полицейского.       Мягкое соприкосновение рук. Переплетаются пальцы. В полумраке всегда смущение преодолеть легче. Холодные пальцы касаются щеки. Робко и почти со страхом еле касается чужих губ, словно впервые. Странно снова испытывать подобное. Снова волнение с удовольствием заполняет всё тело. Сколько уже прошло с их разговора? Почти неделя? Как же летит время.

Оо-у, но это не любовь…

Оо-у, но это не любовь…

***

      Проснувшись на утро на одном диване, куда едва ли помещался один Разумовский, Игорь уставился в потолок и одной рукой зарылся в рыжих волосах сожителя, всё ещё спавшего и пускавшего слюни на его плече. Поцелуй в лоб. Настолько лёгкий и мимолётный. Рыжие ресницы слабо подрагивают во сне.        На улице с каждым днём холоднее, это ощущается даже в доме, от того что остатки поленьев в печи уже прогорели. На улице снова идёт снег. Теперь он всегда там идёт. Тепло от чужого тела, ощущаемое даже сквозь самые плотные свитера. На полу лежит коричневое широкое пальто, а на нём пустой стакан и кассета с ярко-красной надписью «ЛЕГЕНДА». Интересный натюрморт.

Что ты любовь моя —

Пора бы знать.

Приди в полночный час,

Скажи, как звать.

      

      Вместо завтрака они снова пили пустой растворимый кофе, раскурив на двоих одну сигарету. — Знаешь… В фильмах Тарковского всегда большое значение имеет дождь, — сказал Разумовский, глядя в окно, и, сделав затяжку, закинул ноги в цветастых носках на деревянный подоконник, — Вот помнишь в «Сталкере», там ведь после спуска в пещеры постоянно идёт дождь… — Ну, — сказал Игорь, сделав глоток кофе, и перевёл взгляд на собеседника. — Ну так тут дождь символизирует непринятие разрыва души и тела, — сказал Сергей, тоже сделав глоток. — Ну так если непринятие разрыва… То стало быть слияние, — сказал Гром, вскинув бровь, и, взяв у собеседника сигарету, стряхнул с неё пепел. — В том и дело что речь идёт о желании этого слияния, вразрез действительности, — сказал рыжий, несколько умилённо взглянув на полицейского, который всё пытался переварить информацию, — Ладно не бери в голову. — Нет, я понял о чём ты… Просто, мне было до того как-то проще, — сделав затяжку, сказал Игорь и потушил окурок, — До того может я и не понял, но я почувствовал и по-моему это даже важнее. Вообще воспринимать всё на чувственном уровне, как-то… Свободнее что-ли. Когда ты вроде и сформулировать мысль не можешь, а осадок всё-таки есть и именно он и ценен, как по мне, он как знак того что что-то откликнулось внутри. — На самом деле… Есть в этом истина, — улыбнувшись сказал Разумовский и перевёл взгляд на собеседника.       В печи снова трещал огонь. Солнце старательно пробивалось в окно, сквозь тонкую завесу облаков. — Прогуляемся сегодня? — спросил Сергей, снова глядя в окно. — Почему без меня не пойдёшь? — усмехнувшись спросил полицейский. — Да как-то… Прикипел ты мне, — тоже с усмешкой ответил рыжий.       Разумовский ходил по дому в пальто, будто бы это не более чем махровый халат. Хотя и было видно, что ему мешают широкие рукава, которые он даже не мог закатать. Так и сейчас, потянувшись через весь стол за сигаретами, он макнул рукавом в чашку кофе и громко выругался.

Голубой саксонский лес

Снега битого фарфор.

Мир бесцветен, мир белес,

точно извести раствор.

Ты, в коричневом пальто,

я, исчадье распродаж.

Ты — никто, и я — никто.

Вместе мы — почти пейзаж.

      Изо рта валит пар от холода. Шерстяные варежки колят пальцы. Гром всё чаще стал надевать старую ушанку, от чего стал выглядеть совсем как человек со старых фотографий на стене в зале. В голове снова играют вчерашние песни со старых кассет. Настолько настойчиво… — Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене, — тихо пропел Разумовский, глядя куда-то под ноги. Пушистая шаль попросту не позволяла взглянуть вверх, если не хотелось чтобы она сползла на лицо. — Прислушайся там за окном… Ты услышишь наш смех, — продолжил Игорь, слабо улыбнувшись. — Со вчерашнего вечера, так и сидит. Вот всё что на кассете было… — усмехнувшись сказал Сергей, — Давно себя так свободно не чувствовал…

      Пробивающееся солнце тепло освещало стволы деревьев. Ярко отражался свет, от чистой поверхности снега, до того, что раскрыть глаза полностью казалось невозможным. В деревне было совсем тихо, даже дворовые собаки и те не лаяли и не лязгали цепью.

Голубой саксонский лес.

Мир зазубрен, ощутив,

что материи в обрез.

Это — местный лейтмотив.

Дальше — только кислород:

в тело вхожая кутья

через ноздри, через рот.

Вкус и цвет — небытия.

— Как мне помнится, ты умеешь танцевать, — добавил Сергей, взглянув на собеседника, через плечо. — Не-не-не ты меня в это не приплетай, ничего не умею, — сказал Гром, следуя за собеседником по тонкой лесной тропе, судя по всему протоптанной только с утра. Повезло надеть сегодня валенки. — Вспоминая что ты выдавал в «золотом драконе» так и не скажешь, — с ухмылкой произнёс Разумовский, но не заметил, как уже полетел спиной в снег, разумеется не без помощи собеседника, — Да ты идиот!       Гром рассмеялся но тут же поскользнувшись шлёпнулся рядом.

Чем мы дышим — то мы есть,

что мы топчем — в том нам гнить.

Данный вид суть, в нашу честь,

их отказ соединить.

Это — край земли. Конец

геологии; предел.

Место точно под венец

в воздух вытолкнутых тел.

***

— Я ещё понимаю в сугроб толкнуть, но в реку то нафига?! — возмущался Сергей, всё стараясь взглянуть через плечо на собеседника, который в этот момент сушил ему волосы феном. — Ну кто знал? Я ж не думал что ты всё-таки навернёшься, — ответил Игорь, не в силах перестать хихикать, вспоминая грандиозное падение Разумовского в реку. — Теперь ещё и тиной буду вонять, — недовольно сказал рыжий, достав сигарету из пачки. — И мне достань… Да расслабься ты ну, ёперный театр. Завтра всё равно баню топить будем, — сказал Гром, пихнув Сергея коленом в спину, — Вещи просохнут, тебя вон уже высушили почти. — Только ради бога, не топи так сильно. После тебя там просто невозможно находиться, — сказал Разумовский, поджигая сигарету от спички, и потянул ещё одну собеседнику.       Гром выключил фен, только чтобы разобраться с сигаретой, хотя Сергей сразу же повернулся лицом к собеседнику. В соседней комнате слышится стук капель, падающих со старой шубы, и падающие на дно металлического таза. — Всё? — спросил Игорь, выдыхая дым, — Есть будешь, страдалец? — Не хочу… — начал Разумовский, сделав затяжку, — А всё-таки... откуда ты научился танцевать? — всё-таки спросил он, слабо улыбнувшись. — Ну ты не угомонишься… — произнёс Игорь усмехнувшись.       Он направился к холодильнику и, заглянув в него начал разглядывать его содержимое. Было в нём не густо и только мысль о том, что нужно было зайти в магазин, пронеслась в голове. В итоге достав полупустую сковородку с жареной картошкой, полицейский вернулся на кухню. На мгновение она показалась ему совсем другой. — Ладно, чёрт с тобой, — улыбнувшись сказал Гром и зажав сигарету в зубах, чтоб не мешала, зажёг газ на плите, — Отец часто танцевал, по утрам, пока готовил. Включал музыку на магнитофоне и танцевал. Но всегда тайком, отчего-то он стеснялся этого… Ну так вот я и наблюдал исподтишка.       Игорь поставил сковороду на плиту и оперевшись на столешницу кухонного гарнитура, как-то задумчиво опустил взгляд в пол. Разумовский уже давно сидит с плёночным фотоаппаратом в руках. Вспышка. Новый кадр. Вспомнился старый полароид. Танцы. Мягкое прикосновение чужих рук. Объятие. — Прости, возможно мне не стоило так допытывать, — тихо сказал Сергей, обнимая собеседника, — В целом… Ещё после падения в реку мог догадаться, — добавил он усмехнувшись. — Знаешь, если я буду молчать о каких-либо воспоминаниях, мне от того легче не станет, — усмехнувшись сказал Игорь и выдохнул дым, приобняв собеседника одной рукой, - От того они не исчезнут.       

***

      Сидя на полу, Разумовский роется в коробке с кассетами. В ней много и хороших вещей, и не очень, а некоторые кассеты вызывали слишком много вопросов… Но среди них особняком лежала кассета, явно сведённая самостоятельно. У неё не было ни яркой надписи, ни картинки, лишь клочок клетчатой бумаги с надписью «из фильмов». Больше ничего.       Игорь снова сидел всё в том же кресле, с книгой Этель Лилиан Войнич в руках. Помнится ещё в школьной программе была первая часть «Овода», хотя всего их было три. Теперь же он взялся за второй том, хотя и думал, что первого ему более чем хватило. - Он по натуре человек одинокий. Порой мне кажется, что ему никто не нужен. Рене умолк и стал смотреть на воду. — Дело в том, что мы все одиноки, — сказал Маршан. — Можно при случае спасти человеку жизнь или подлечить его — вот почти и все, что один человек может сделать для другого.       Полицейский поднял взгляд, глядя в спину сожителя. Разумовский всё ещё рылся в коробке, отложив ту самую кассету с надписью «из фильмов» на клетчатой бумажке. «И тогда они меня полюбят»: снова всплыло в голове. Сколько же он был совсем один? — Что? — спросил Сергей, обернувшись к Грому, — Я ведь видел, что ты уже долго пялишься.       Игорь ничего не ответил и лишь продолжил читать. Разумовский же, не найдя ничего интереснее, поставил ту самую кассету. Он всё так же сидит на полу, в тёплом широком пальто, зато босиком.       Из магнитофона заиграли первые аккорды. Такие узнаваемые и такие нежные. Снова шорох плёнки. Трудно вспомнить фильм откуда она… Два бойца. Слышатся первые строки в исполнении Марка Бернеса. — Танцевать умеешь? — спросил Игорь, резко захлопнув книгу, и, подойдя к Разумовскому, поднял его с пола. — Нет, — несколько опешив, произнёс рыжий, однако протестовать не стал. Он удивлённо взглянул на полицейского. Весь день выбивал из него хоть слово о танцах, а теперь вот они стоят в паре. — Смотри… Клади руку на плечо. Ну не себе же! Смотри, я делаю вперёд шаг правой ногой. Ты шагаешь назад. Другой ногой, — спокойно объяснял Гром, глядя вниз, — И правую приставляешь. — Всё понял-понял, — тихо произнес Сергей, действуя по всем указаниям. — Теперь идём в бок. Поворот. Левой. Приставляем. Поворот, — продолжил объяснять Игорь, уже глядя на сожителя. Полицейский переплёл их пальцы, хотя до этого их ладони едва соприкасались. На момент взгляд в чужие глаза. — Раньше никогда не учили танцевать, — усмехнувшись сказал Разумовский и продолжая смотреть под ноги, действовал по всем указаниям. — Надо сказать, что выходит более чем хорошо, — сказал Гром, слабо улыбнувшись, и, ненадолго убрав руку с талии партнёра, поднял его голову за подбородок, — А теперь не сутулься и подними голову. — Я тебе ноги отдавлю… — Ты то?.. Отдавишь?

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз

Как я хочу к ним прижаться теперь губами

Темная ночь разделяет любимая нас

И тревожная черная степь пролегла между нами

      К концу песни начало получаться почти идеально. Пол тихо скрипит под ногами и яркая тень падает на ковёр. Тёплый свет лампы освещает лицо то одного, то другого. Места в комнате катастрофически мало, но им и этого более чем хватало. Взгляд держать всё ещё трудно, от чего Разумовский всё равно часто опускал глаза в пол.       Песня закончилась. Плёнка заскрипела, переключая песню. Снова чужие руки. Объятия. Тепло чужой груди. Поцелуй в шею. Разумовский выключил магнитофон, не дав новой песне заиграть. Тишина. Всё как-то иначе. Снова взгляд, такой долгий, изучающий.

Голубой саксонский лес.

Близость зрения к лицу.

Гладь щеки — противовес

клеток ихнему концу.

Взгляд, прикованный к чертам,

освещенным и в тени, —

продолженье клеток там,

где кончаются они.

      Руки касаются тёплой кожи под свитером. Чувствуется рельеф выпирающих рёбер. Безумно хрупкое тело, будто одно не верное движение и оно растрескается подобно фарфоровой чашке. Тонкие пальцы тянутся к переключателю на удлинителе.

Я не знал, что любовь — зараза,

Я не знал, что любовь — чума.

— Оставь, — произнёс полицейский, заглянув в глаза сожителя, и, потянув его за собой, сел на диван, — Я хочу видеть тебя.       Сергей страдальчески взглянул на сожителя, всё-таки убрав руку от выключателя и, поддавшись чужим рукам, взобрался на колени Грома. За окном завывал ветер, слабо колебля шторы. Хорошо, что на ночь всегда их закрывают. Новые прикосновения, такие же нежные и уже больше изучающе медленные. Кажется, что даже часы на стене перестали тикать и капли с мокрой шубы перестали ударяться о металлическое дно, замерло всё. Новые поцелуи заполняли поверхность кожи, всё больше обнажая её перед прохладным воздухом комнаты. Медленные движения сменяются резким падением. Рыжие волосы беспорядочно разбросаны по подушке. Так странно видеть друг друга в новых ракурсах. Вернее… Не таких уж новых. Видеть друг друга так, как видели только во время боя.

«непринятие разделения души и тела»

      Игорь целует первым, пожалуй впервые. Без той робости и страха, что всегда целовал рыжий. Жадность. Только жадность и откровенная эротика, в противовес мягким боязливым касаниям. Трепетное прикосновение к чужим костлявым бёдрам, невольно заставляющее прогнуться в спине. Внутри невероятно тошное ощущение аморальности, сменяющееся желанием и обратно.

Ну, целуй меня, целуй,

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас.

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!