Dance Crescent

━━━━━━━━─❂─━━━━━━━━

      Дайя бодает Сана в бедро и вьётся у его ног, плотно прижимаясь массивными боками, отчего человек чуть кренится в сторону, норовя упасть от агрессивных ласк тигрицы. Кошка застала их в большом саду; выскочила из кустов и преградила путь, решив, что ей немедленно нужно выразить свою любовь перед царём. Сану приходится присесть на корточки и запустить обе руки в мягкую рыжую шерсть. Дайя обвивает хвостом его запястье и её глаза сужаются до тонких чёрных полосок, отдалённо напоминая глаза Сана, когда он улыбается. Кошка показывает кончик розового языка и издаваемый ею звук напоминает мурчание. Низкое и угрожающее, но таковым не являющееся.       Сонхва с улыбкой наблюдает со стороны. Его знакомство с Дайей было прохладным. Она обнюхала его, вильнула ушками и развернулась в противоположную сторону, словно бы потеряв к нему интерес. Спустя несколько дней рыжая бестия позволила себя погладить, но с каким-то недоверием смотрела на волхва одним глазом и зловеще покачивала хвостом. Сонхва решил, что это своеобразный обряд посвящения. Она изучает его, присматривается. Для неё Сонхва — инородный объект в её царстве, который вопреки своей звериной натуре, Дайя решила оставить, а не перекусить артерию в первый же день.       — Эта кошка умнее многих людей, — Сонхва встречается взглядом с тигрицей и она неспеша моргает. Круглый зрачок исчезает под веком и в полузакрытых глазах только чистые белки. Она в восторге от медленных почёсываний.       — Она проводит слишком много времени в храме, — Сан ведёт кончиками пальцев по чёрной полоске у тигрицы на лбу и после она лижет ему руку. — Она пришла туда впервые ещё котёнком и жрецы поставили ей киноварную метку на лоб, обозначив священной. Когда в храме появился Уён — они быстро подружились. Рождённые под одними звёздами божественные проводники. Иногда я даже не знаю, кто от кого что перенял.       — Разве она не твоя? — Сонхва впитывает в себя всё, что говорит ему Сан. Как говорит Сан. Как Сан говорит о жреце. Никто в этом замке за прошедшие дни не сказал Сонхва хотя бы что-то доброе об Уёне. Для всех он был табу, проказой на язык о которой не нужно говорить, но Сан… Его голос звучит так мягко.       — Она принадлежит сама себе, — Сан поворачивает голову к Сонхва и улыбается ему. — Нет здесь вольнее создания, чем Дайя. Мы можем быть лишь её друзьями, но не хозяевами. Заслужить её доверие дорогого стоит.       — Со мной она осторожна, — поджимая пальцы, почти обиженно говорит волхв.       — Ты чужой в этом дворце, — тише говорит Сан, смотря на Сонхва уже с некой печалью. — Когда-то давно с нашим лекарем — Юнхо — было также. Со временем они нашли общий язык. И ты найдёшь.       Тигрица перекатывается со спины на живот и поднимается на лапы. Ласки достаточно. Самый опасный зверь в мире с поведением домашнего котёнка, уставшего от человеческих рук на себе. Она чешет лапой за ухом, потом смотрит украдкой на Сана и Сонхва, виляет хвостом и убегает за стрекозой, что, сверкнув крыльями, промчалась над кустами.       — Пойдём дальше? — Сан кивает в сторону вымощенных камнем дорожек, ведущих в роскошные дворцовые залы.       Сонхва смотрит на него некоторое время, прежде чем сощурится от солнца и молча кивнуть, соглашаясь. Сан обещал показать ему весь дворец и наконец-то царь нашёл для него время. Сначала они прошлись по главным залам: тронный, два для приёмов, гостевое крыло, купальни с закрытыми оранжереями; крыло для прислуги, выходящее к Храму тысячи солнц, было самым неудобным для экскурсии. Рабы и свободная прислуга постоянно мельтешили, бегали с тяжёлыми подносами и перевозили в тележках мешки круп и овощей. Работа там кипела с раннего утра до позднего вечера, что нельзя было сказать об остальном дворце. Там, за пределами жизни простолюдинов, было лениво. Сонхва ощущал это мление в своих покоях каждый день; меланхолично разваливаясь на подушках ему хотелось лишь бесконечно смотреть в окно, на редкие рваные облака и неизменчивое голубое небо. Пока не подворачивалось какое-нибудь маленькое занятие, Сонхва, в общем-то, так и делал. В такие моменты ему в голову лезли всякие глупые мысли и невнятная тоска по чему-то царапала ему грудную клетку. Это чувство даже сейчас с ним, тихо сидит в тёмном уголочке и с интервалом, ясном лишь ему, скребёт как острым кончиком лезвия по камню. Именно с этим раздражающим звуком от которого хочется заткнуть уши.       — Ты плохо себя чувствуешь? Может тебе обратиться к Юнхо? — Сан притормаживает и на его красиво лицо падают тени увесистых ветвей апельсинов. Плоды блестят восковыми оранжевыми боками на солнце и их резкий запах раздражает нос.       — Нет, — Сонхва заводит руки за спину, сплетая пальцы между собой. После того видения, ему почему-то трудно говорить с Саном, хоть и хочется.       — Тогда что с тобой? — Сан отходит вглубь сада, прячась в сени деревьев. Сонхва следует за ним под тяжёлые ветви.       — Это не стоит твоего внимания, — отнекивается Сонхва, прижимаясь спиной к тонкому стволу дерева. Сан усаживается на траву, срывая с ветки спелый апельсин. Он перекатывает его в руках.       — Печальный волхв в моём дворце не стоит моего внимания? Что ты такое говоришь? Я сейчас военный совет соберу, чтобы решить эту проблему! — Сан смотрит на Сонхва с весёлыми искорками в глазах и последний позволяет себе наконец-то усмехнуться. От души. — Наверное, все напугали тебя по пути сюда. Я прекрасно знаю, что говорят в этих стенах, да и за ними тоже. Это звучит здесь столько, сколько я себя помню. Может быть, кто-то напугал тебя уже здесь, но… Если это так, я попрошу тебя дать ему шанс. Твой Бог взывает к истинной природе вещей и явлений, верно? Если мы даём людям возможность, они показывают нам свою суть. Прости, что я звучу так банально, но всему нужно время. Твоей адаптации в этом дворце тем более.       — Ты единственный, кто смотрит на всё это иначе, — Сонхва проходит к нему и садится напротив, скрестив ноги. — Но я думаю, что проблема не только в Верховном Жреце. Беседы с ним похожи на слепую битву, оружие в которой никому не известно, — этого отрицать не стану. Вы с ним… близки. И для меня это загадка.       — Есть что-то, что скрыто от твоего взора? — Сан впивается пальцами в кожуру апельсина. Сок брызжет ему на руки и сладкая мясистая мякоть показывается из разрыва, распространяя насыщенных аромат.       — Больше, чем я думал, — отрешённо говорит волхв, смотря как Сан снимает кожуру с апельсина и как сок стекает по его запястьям. Он вспоминает, как касался его ладоней и отворачивается. — Я увидел все те знамения в Храме… Нет, ещё до них. Я чувствую себя слепым котёнком, следующим инстинкту, идущий наощупь. Я…       — Ты думаешь правильно ли ты поступил, — Сан отрывает дольку и протягивает её Сонхва, тот не отказывается. — Думаешь, что зря сжёг свой храм и сбежал в это коварное место. Твои сомнения подпитались острыми, как клинки, речами и ты ощущаешь себя потерянно. По тебе это видно.       — Должно быть — это правда, — апельсин сладкий и сочный. Его тонкая кожица лопается, сок приятно щекочет нёбо. Сан отрывает ещё дольку и пробует сам. — Может быть это испытание Огненного Бога, которое мне нужно пройти, чтобы узнать что-то новое. Всё-таки, до встречи с тобой я думал, что просто смотреть достаточно.       Сан вскидывает одну бровь. Сквозь кроны деревьев проникают лучи и касаются его лица. Любяще, нежно и трепетно. Бесконечные пальцы небесного светила путаются в его чёрных, как смоль, волосах; резвым бликом проносятся в золотых ветвях изящной царской короны; трогают его щёки невинными поцелуями. Его поза расслабленная, выражение лица мягкое и взгляд такой понимающий и добрый, что Сонхва трудно дышать. Царю разве можно быть таким? Что кроется под этой маской? Может быть, думает волхв, Сан ведёт себя так, чтобы расположить к себе, подстегнуть зачатки интереса, чтобы инструмент был податливее?       Сан протягивает Сонхва ещё дольку апельсина. Птица на соседнем дереве щебечет на своём языке высоким голосом. Стрекот насекомых разносится вокруг словно хор.       Так спокойно.       — Я прошу от тебя только правды, — тише говорит Сан, поднимая лицо к небу и закрывая глаза. Он проглатывает фруктовую мякоть, отчего кадык дёргается и просто смотрящему (или подсматривающему) Сонхва внезапный жар опаляет лицо. — Честность. Это важнее, чем преданность. Ты пошёл со мной добровольно после того, как я приставил к тебе ятаган. Ты не пленник здесь от которого я жду предсказаний. Я не тиран и вовсе не такой грозный, как обо мне говорят. И все господа, что живут здесь, всего лишь люди. С ними можно справиться.       — Я… — Сонхва обнимает себя за плечи, прикусывая нижнюю губу. Привкус апельсинового сока всё ещё хранится на языке. — Я чувствую себя одиноко здесь. Огонь молчалив в последние дни и я как-будто… Совершенно бесполезен.       Сан смотрит на него из-под ресниц. В этом взгляде необычная мягкость, чуждая Сонхва. Вернувшись домой, Сан открывается ему с другой стороны. В шатрах лагерей проглядывалась тьма, что таится глубоко внутри него, здесь же — бесконечный свет и тепло. К нему хочется прикоснуться, хочется купаться в лучах и быть одаренным маленькой крупицей чужого великодушия. Вот почему его любят люди. Но для баланса мироздания должны быть и те, кто хочет его смерти, правильно?       — Ты сказал, что твой удел молитвы и танцы, — Сан поднимается с травы и отряхивает широкие штаны. Белые цветы апельсинов у него над головой словно ещё одна корона. — Во дворце есть одно место, где ты можешь забыть о молитвах и танцевать.       — И что же это за место? — Сонхва смотрит на него снизу. Ветер колышет сочные кроны деревьев и несколько лепестков падают волхву в руки.       — Мужчинам туда ходить запрещено, — Сан качает головой. — Но ты можешь.       Сонхва встаёт со своего места и следует за царём. Выйдя из сени фруктовых деревьев, они снова оказываются под палящим полуденным солнцем и его горячие поцелуи жгут кожу. Вдалеке, под тонкими ветками оливковых деревьев, Дайя с видом царицы рассматривает свои владения, пока бабочки вьются над её головой. Мраморная яблоня в центре сада впитывает солнечное тепло и плоды её постепенно желтеют, наливаясь сладкими соками. Запахи цветов смешиваются с ароматом примятой травы и масел, которые по утру приставленный раб втёр Сонхва в кожу и волосы. Он идёт позади Сана, стыдливо бросая взгляды на широкую спину. Даже быть в его тени достаточно, чтобы чувствовать невесомое божественное прикосновение. Он весь соткан из солнечных артерий, согрет его теплом, поцелован звёздами и закалён холодной луной. Перед этим человеком любой народ должен добровольно вставать на колени и вручать свои жизни ему руки. Сонхва не жалеет, что поступил так, как поступил. Его скромное служение в том храме было похоже на хождение по кругу. Повторение одинаковых ритуалов, бессмысленные вопросы прихожан, царское самодурство — это было его оковами, которые он поднял с земли и позволил Сану их разрубить. Спасение, выданное за добровольное служение. Несмотря на наказ Огненного Бога, Сонхва и сам в глубине души хотел наконец-то покинуть ту поднебесную тюрьму…       — Ваше Высочество, спасибо, — говорит Сонхва и его голос отражается от гладких стен прохладной галереи. Сан смотрит на него через плечо.       — За что?       — За всё, — прикрыв глаза, улыбается волхв. — Вы дали мне больше, чем я мог хотеть.       Сан разворачивается к нему и подходит ближе. Как это часто бывает, касается кончиками пальцев щеки волхва и вызывает внутри него пожар. Сонхва прикусывает щеку, поджимает пальцы, стараясь контролировать своё глупое тело. Когда Сонхва смотрит на него со стороны, то восхищение и почитание сплетаются воедино, когда это лишь отблеск божественного сияния; когда же Сан снисходит до него, из плоти и крови, настоящий и живой, запечатанное внутри Сонхва, присуще всем людям, чувство, норовит вырваться из своей темницы.       — Что делал с тобой прошлый царь? — он невесомо касается подбородка и от его рук всё ещё пахнет сладкими апельсинами. — Он не уважал тебя?       — Он был глупцом. Ему улыбнулась удача и он ею злоупотреблял, — Сонхва смотрит царю в глаза из-под пушистых ресниц. — А у меня не было выбора. Для простых людей это непозволительная роскошь.       — Но ты не простой человек, — Сан аккуратно трогает золотое око у Сонхва на шее. — Чтобы с тобой сейчас не происходило, ты — оракул.       — Он видел во мне развлечение. Его веселило то, что я знаю, сколько монет спрятано у шлюхи во рту и какое слово загадали его визиря. Когда я сказал ему, что его чело опалит огонь, он рассмеялся и попросил показать фокус.       Сан смеётся, убирая от волхва руки. Сонхва сдержанно выдыхает, сжимая лёгкую ткань штанов между пальцами. Заземляется.       — Какое расточительство, — Сан кивает Сонхва и они продолжают свой путь вдоль колонн и украшенных порталов, ведущих в новые бесконечные залы. — Через несколько дней я планирую созвать совет. Приходи тоже. Твоя роль в этом дворце значительнее, чем ты думаешь. Не называй себя бесполезным лишь из-за того, что недуг закрывает твой взор. А теперь пошли, госпожа Нанке покажет тебе пару движений.       Сонхва улыбается. Какое-то самодовольство, думается ему. Так нельзя. Но улыбка не сходит с его лица, в душе приятное чувство растекается мёдом и снисходительность самого могущественного человека тешит волхву эго.       Сан рассеял темноту, что окутала Сонхва.       Огонь его Бога не смог этого сделать.       В северном крыле дворца, через сады и лотосовые пруды, притаились роскошные палаты, куда могли заходить женщины, рабы, евнухи, лекари, жрецы и царь, но не всем было позволено делать это без специального разрешения или приглашения. Среди цветастых арабесок, садов, где густыми рядами цветёт и спеет кизил, вьётся массивными лозами виноград и в траве, дозревая, источают сладкий запах абрикосы — живут наложницы. Уединённые залы для гарема, где они едят, спят, учатся и ждут либо снисхождения царя, либо удачной партии. В их части дворца звонко журчат фонтаны, издали слышна музыка и женские голоса словно запечатаны в светлой плитке стен, а их смех единым целым с золотой краской покрывает потолки. Сладкие масла, фрукты, цветы, женские благовония — всё это пропитывает невесомые занавески и сам воздух здесь.       Стража раскрывает перед ними резные двери, и от света в зале Сонхва щурит глаза. Под высокими потолками поселилось солнце. Вытянутые порталы вели в сады по обе стороны длинного зала. Гирлянды цветов украшают колонны, золотые бархатцы цветут в горшках, кусты плюмерии качает ветер у кромки порталов и там, в закрытых садах, цветут туберозы, жасмин, физалисы и мирт. С одной стороны в саду раскинула ветви молодая мраморная яблоня и на её ветках ещё не бывало плодов. Юная, как девочка, она трепещет листочками и ждёт, когда на её теле наконец-то появятся цветочные бутоны. В сени священного дерева девушка в нежном персиковом платье играет на флейте, рядом с ней ещё одна — в голубом — перебирает струны арфы, а перед ними третья — в белом — извивается гибкой лозой, побрякивая золотыми украшениями на руках и талии. Их лбы чисты, лица прикрыты непрозрачными вуалями.       Девушки в зале разучивают некую пьесу под руководством взрослой женщины, чьё лицо не спрятано вуалью и тёмная метка украшает её смуглый лоб. В отличие от остальных её волосы собраны в тугую причёску и на руках бурые узоры. Когда стража закрывает двери, женщина поднимает взор чёрных глаз на вошедших. Девушки следуют за ней и не успевает девица в саду приступить к новой партии, как все наложницы вскакивают со своих подушек и встают в ряд, опуская головы в поклоне. Женщина кланяется ниже всех, держа спину ровной и не расцепляя сложенных рук. Девушки из сада затихают и заглядывают в зал, но остаются кланяться там, соблюдая приличие не мешают уже начавшейся церемонии приветствия.       — Рады приветствовать вас, Ваше Высочество! — голос у женщины тягучий, как патока, и молодой, что нельзя было сказать о ней самой. — Прошу простить наше невежество, но мы не знали, что вы придёте.       — Нет, госпожа Нанке, вы меня извините, я должен был предупредить, — Сан проходит мимо застывших девушек и жестом просит старшую поднять голову.       — Государь, в этом дворце не существует палат, куда вы не можете войти, — Нанке качает головой и смотрит на одну из наложниц, что стоит ближе всего к ней. — Принеси царю и его гостю фрукты и напитки! Ваше Высочество, чем мы можем вам служить? С последнего похода в гареме прибавилось искусных красавиц.       Сонхва бегло осматривает девушек. Их было порядка двадцати, но он уверен, что это ещё не все. Девушкам, что живут в гареме уже много лет, было разрешено передвигаться по дворцу в сопровождении, а некоторых даже иногда выпускали в город. Несмотря на распространённое мнение, что все наложницы не больше, чем рабыни, здесь они жили в комфорте и безопасности. По крайней мере, пока сами не начинали грызться между собой. Среди сплетен, что разносили слуги и рабы во дворце, Сонхва узнал, что некоторым наложницам платят символичное жалование и многие из них прислуживают царице, как личные служанки. Но несмотря на все привилегии и условия, ни одна из них не была фавориткой. Сан не смотрит на них, тогда как каждая нарушает правила и поднимает на него глаза, вздрагивая всем телом. Они подглядывают не только на царя, но и на волхва, стоящего за ним. Среди всех вуалей Сонхва замечает уже знакомую — они встречались на полигоне.       Их усаживают на подушки и девушки, мгновение назад стоящие неподвижно, рассыпаются разноцветным жемчугом по залу, желая угодить и Нанке, и царю, и его гостю. Им приносят холодные напитки, свежие нарезанные фрукты, сладости из орехов и мёда. Девушки из сада перебираются ближе и наигрывают тихую и нежную мелодию, пока танцовщица в белом в такт их музыке постукивает латунными тарелочками на пальцах.       — Мы были очень рады, когда Ваше Высочество вернулся с победой, — улыбается Нанке, подливая царю напитка из кувшина. — Пусть Ваше правление будет долгим. Мы молимся за Вас и за здравие царственной госпожи. Простите моё любопытство, Ваше Высочество, но до нас дошли слухи, что у царицы будет двойня.       — Это не слухи, Нанке, — Сан легко улыбается.       — Боги благосклонны к Вам, — Нанке кланяется ему. — Ваша чудесная жена подарит вам двух крепких сыновей. Мы будем молиться и за них тоже.       Сан молча кивает на всю эту любезность. Кисточка подушки, на которой он сидит, дрожит в его пальцах. Сонхва замечает эту странную реакцию и ему вспоминается разговор в солярии после его предсказания. Эти маленькие вещи, решает Сонхва, делают Сана человеком. Готов ли он стать отцом?       — Что же привело Вас сюда? Вы ведь пришли не за тем, чтобы послушать старую женщину, — Нанке садится ровно и выражение её лица делается серьёзнее. Она сама понимает, когда лести достаточно. Эта женщина грамотна, не зря ей доверено воспитывать остальных.       — Мой друг испытывает страсть к танцам, госпожа Нанке, — Сан указывает на притихшего Сонхва и чёрные глаза женщины осторожно скользят по нему. — Храмы совсем утомили волхва и даже самые простые истины увиливают от него. Не могли бы вы ему помочь?       — Волхв, — повторяет она. Из её уст это звучит совсем бесстрастно. — В стенах нашего дома ещё никогда не бывало жрецов чужих Богов. Среди новых красавиц есть те, кто молятся Огню, как и вы. Они хороши в танцах.       — Могу я рассчитывать на вас, Нанке? — царь впервые поднимает глаза на одну из наложниц, когда та приседает, чтобы подлить ему напиток. Но Сан закрывает бокал рукой и девушка в молчаливом повиновении встаёт и отходит.       — Конечно, Ваше Высочество, — женщина дарит ему сдержанную улыбку. — Волхв знает о правилах?       — Он подарил себя своему Богу, госпожа, — Сан встаёт с подушек. — Не беспокойтесь на этот счёт.       Сонхва поджимает пальцы и впивается ногтями в ладони. Сан звучит так уверенно. Да, именно так, волхв принадлежит Огненному Богу, он отдал мирские возможности на то, чтобы видеть. Ему не взять себе жены, не продолжить свой род, не узнать того, чем одержимы люди. Обет, цена нарушения которого колоссально велика. И Сонхва суждено лишь танцевать по самой грани, воюя с потворством, в которое облачается такое далёкое ему желание. То, что плетётся глубоко, в тёмных недрах его души, терновыми ветками; то, что рождает в нём Сан своими необдуманными поступками, прикосновениями, взглядами.       — Мы постараемся помочь, Ваше Высочество, — Нанке вновь опускается низко, кланяясь царю перед тем, как он, пожелав Сонхва удачи, покидает их.       Нанке приглашает Сонхва в сад, где растёт молодая мраморная яблоня. Поодаль от неё в каменном круглом фонтане плавают нежные розовые лотосы и танцовщица в белом тревожит нежными касаниями тонких пальцев безупречную гладь воды. Госпожа присаживается на скамью у миртовых кустов и Сонхва следует за ней, не разрывая зрительного контакта с чернобровой красавицей. Под белыми одеждами смуглая кожа, её волосы тяжёлые и чёрные, почти как у царицы. Она могла бы даже затмить её, выбиться в фаворитки, будь у неё хотя бы крупица такой возможности.       — Её зовут Та, — девушка у фонтана растягивается кошкой, уместившись тонким телом на широком каменном борте. Кончик её косы касается травы. — Она немая, но лучше неё никто в гареме не танцует. Своим телом она может сказать больше, чем мы языком.       — Какое необычно имя.       — Когда её привели сюда — грязную пустынную девку без чести и достоинства — она махала руками, а потом ударила ладонью по подушке. С таким звуком «Та!». С тех пор это её имя. Она живёт в гареме около шести лет и её интересуют только танцы. Пока другие делят между собой несуществующее преимущество, Та пляшет у священного древа и наблюдает за птицами. Чудное дитя.       — Как вы общаетесь?       — На языке жестов, — Нанке показывает что-то пальцами и девушка у фонтана ей улыбается. — Иногда она пишет записки. Я обучила её грамоте. Судя по подвеске у тебя на груди, ты тоже способен общаться без слов.       — В последнее время — не способен.       — Та стала танцевать только спустя полгода, — Нанке покачала головой. — Всегда держалась особняком от остальных, дико шипела на них и не хотела признавать своё положение. Девушки, что играют ей, стали её подругами и с тех пор птичка распустила крылья. Я служу дворцу и гарему царя много лет, до этого я служила его отцу, через меня прошло множество девиц и одни — тухли на глазах за считанные дни, другие — обращались чудными лебедями и улетали отсюда, избрав в мужья достойных. Жить в этом ограниченном мирке гарема или в дворцовых интригах — одно и тоже, поверь мне. В конце концов все хотят лишь одного. И мы, удостоенные такой чести, либо активнее двигаемся, либо наш танец не успевает начаться. Мы — люди — не умеем быть одни, поэтому прими совет от пожилой женщины: найди себе союзника.       — Спасибо, госпожа Нанке, — Сонхва кланяется ей, на что дама вежливо улыбается, сложив вместе расписанные ладони. — Ваша мудрость воспитала не одно поколение девушек, не так ли?       — Я когда-то сама была такой же, — Нанке обводит хмурым взглядом девушек, что мельтешат в зале. — Царь-отец назначил меня главной едва наступило моё двадцать первое лето. Я служила его жене и держала на руках новорождённого любимца Богов. Я обучала царственную госпожу обычаям с тех пор, как она была девочкой. Я шла перед ней в Храме Тысячи солнц и усыпала её путь рисом и бархатцами. Здесь, среди незаметных наложниц, царица расцвела. Ты прав, многих я учила, но лишь она одна пришла сюда свободной и…       — И что? — Сонхва изучает её лицо, что вблизи оказалось довольно морщинистым и сухим. Ей и правда много лет.       — И покинув эти залы — попала в золотую клетку. Боги ниспослали ей благословление, как и когда-то послали её матери, но я боюсь, что цена будет слишком велика.       — Вы боитесь, что она не сможет родить?       — Её мать погибла во время родов, — печально вздыхает женщина. — Дети выжили, а она — нет. Бедняжка скончалась с младенцами на руках.       — У царицы есть сестра?       — Близнец, — кивает Нанке. — Но никому неизвестно, жива ли она. Никто не видел её. Я бы не хотела, что бы самый крепкий алмаз, огранённый моими руками, оказался хрупким. Поэтому буду молиться за неё больше и чаще. И за душу её сестры, в каком мире она бы не была.       Сонхва обводит взглядом сад. Та уснула на солнце, опустив одну руку в воду. Бабочка села ей на голову, увенчав танцовщицу мимолётно короной из своих цветастых крыльев. Наложницы в зале отрепетировали свою пьесу и попадали на подушки, праздно развалились там и хихикали, наполняя высокие своды потолков нежными голосами. Это место напоминает Сонхва дворец бывшего правителя. Только в нём не было обученных наложниц, вместо них царь предпочитал уличных шлюх. Он наряжал их в золото и серебро, они танцевали ему, он ел с их обнажённых тел виноград и слизывал вино, днями развлекался, а когда уставал — оставлял их во дворце, как трофеи. Сонхва проводил достаточно времени в их обществе. Там и научился танцевать. Продажные девицы не редко пытались его соблазнить, но каждое их прикосновение опаляло взор видениями их прошлого и будущего, поэтому Сонхва знал наперёд, как именно царь поступит с ними, знал, как с ними поступали раньше. Волхв никогда не молчал об этом и вместо соблазнительниц, которым чужда любовь, перед ним всегда были лишь плачущие одинокие девочки, желающие хотя бы пару часов своей жизни чувствовать себя не вещами, а кем-то. Поэтому он просил их учить его танцам, своим языкам и слушал их сказки. В отличие от тех девиц, наложницы в гареме имели право учиться и быть наедине с собой, имели право выбирать. Они вовсе не пленницы здесь, они не рабыни, им оказана честь и наверняка многие девушки пришли сюда самостоятельно, желая спасения и безопасности вместо того, что ждало бы их на улице. Сан всегда даёт людям выбор. Его великодушие, кое Сонхва порой принимает за вопиющую глупость, не пустое. Если Сан обещает — он держит своё слово. Царская вседозволенность и человеческое сочувствие.

━━━━━━━━─❂─━━━━━━━━

      Юнхо растирает в ладонях сухой шалфей и его резкий запах бьёт в нос, подстрекая громко чихнуть. В ступке несколько перцовых зёрен, анис, кассия, кусочки корня куркумы и порошок имбиря. Лекарь жёлто-зелёными пальцами берёт щепотку коричневого сахара из керамической вазочки и принимается растирать пестиком пряную смесь. В его укромном кабинете громко трещит масло в лампе, облизывая чёрным языком копоти белые стены. Закупоренные в бутыльки масла и настои стоят ровными рядами на полках, пучки сушеных трав свисают с потолка, коробочки с мазями составлены одна на одну и подписаны размашистым почерком на ином языке. На том, что принадлежал Юнхо до того, как его лицо тронуло калёное железо. Язык его родителей и наставника, передавшего Юнхо сакральное знание врачевания. Пока здесь, в пустынном крае танцующих многоликих Богов и огня, его искусство называют магией, то на родине это много веков звалось медициной.       Он напевает себе под нос мелодию, что иногда слышал из уст жреца Савитара. Медленную и спокойную, совсем жрецу не подходящую. Она как убаюкивание, как колыбельная, — Юнхо часто повторял её в последние месяцы. Помогало сосредоточиться на своих маленьких делах и не думать о предстоящих родах царственной госпожи.       Юнхо пересыпает растёртый порошок в деревянную миску и перемешивает вскипевшее недавно молоко, снимая плотную плёнку сверху. Он заливает молоком смесь и насыщенный пряный аромат растекается по комнате, окутывая лекаря и пропитывая его светлые чистые одежды. Он напевает песню жреца, не вкладывая в неё смысла, коим обычно были наделены песнопения в здешних краях. Прожив тут много лет, Юнхо научился верить в чужих Богов, но до сих пор помнил мудрость той, в белоснежном храме которой молил о знании. Вырезанная из дерева фигурка совы смотрит ему в затылок с одной из полок и не даёт лекарю провалиться в забвение. Он переливает готовую смесь в бронзовый кувшин и закрывает его крышкой, оставляя настояться, чтобы специи раскрылись.       Юнхо омывает руки чистой водой, продолжая напевать себе под нос. Вытирая влагу полотенцем, взор лекаря трогает высушенный букет жасмина у него на столе и он перестаёт петь. Уже несколько дней он отгонял от себя не только назойливые мысли о скорых родах царицы, но и о предсказании Сонхва. Юнхо думал о царственной госпоже постоянно, навещал её несколько раз в день и всё его тело сводило судорогой от этого бесконечного ожидания и беспокойства. Он умеет принимать роды, к счастью женщины повсеместно наделены этим даром и Юнхо много практиковался. Но! Она не простолюдинка, закалённая работой в полях и родившая первенца в юности. Она царица, сумевшая зачать детей только через несколько лет брака. Юнхо боялся это с кем-то обсуждать, хотел сказать об этом Сану, но однажды сумел признаться в своих переживаниях только перед Верховным жрецом на одной из вечерних служб и к его неожиданности, тому всё и так было известно. Разве что новость о двойне в чреве царицы недавно шокировала богослужителя прямо в тронном зале. Это мучительное ожидание и опасение, что с госпожой может что-то случится, травят Юнхо душу уже который месяц. И тут появился Сонхва! И заговорил о золоте и белой короне. Какая-то несуразная глупость, как бредни принцессы, в предсказания которой никто так и не поверил. Юнхо здесь всего лишь лекарь с изуродованным лицом, освобождённый раб, променявший одного хозяина на другого. Он не достоин таких почестей. Кому вообще в этом мире пришла бы такая глупость в голову?       Занавески из бус тихо поют, когда сквозь них проходит Минги. Юнхо поворачивается к нему и улыбается. Побитый генерал уже почти вернулся к норму. Изношенные повязки у него на груди уже пора снимать, обработать раны и может быть, если у него есть время, предложить остаться на подольше, чтобы поболтать…       — Ты вовремя, — Юнхо идёт к своим полкам и берёт оттуда одну из коробочек с мазями. Со стола он цепляет острый тонкий нож.       — Я всегда прихожу в то время, в которое ты просишь, — Минги присаживается на длинную скамейку у стены и уже давно не изучает взглядом любознательного зверька убранство этой маленькой комнаты. Он смотрит только на Юнхо. Лекарю от этого будто тревожно, но это вовсе не страх.       — Чем ты занимался сегодня? — присаживаясь на стул напротив Минги, Юнхо принимается разрезать повязки. Сначала цепляет тугие бинты у плеча, просовывая под них пальцы, и делает там надрез. Потом повторяет тоже самое ниже, у широкой крепкой груди, с которой наконец-то сошла гематома.       — Отец заставил меня выйти и размяться, хотел и палкой поколотить, но не стал. Из уважения к твоему нелёгкому ремеслу, — Минги сидит неподвижно, послушно выжидая, когда с него снимут бинты. Юнхо же чувствует, как тяжелеет у Минги дыхание и какая горячая кожа под бинтами, едва тронутая пальцами лекаря.       — Когда в следующий раз Его Высочество будет иметь неосторожность располосовать твоему отцу мечом грудь — я напомню ему, какие вы вдвоём ужасные пациенты.       — Да брось, — хрипло смеётся Минги. — На нас всё заживает, как на собаках.       — На вас всё заживает, потому что я вас лечу, — фыркает в ответ Юнхо, разрезая последний слой бинта над пупком. — У тебя рёбра переломаны, а тебе на месте не сидится. Я ведь сказал тебе: побольше отдыхать.       Минги вздыхает тяжело, поднимает голову к потолку и мнёт губы, пока Юнхо черпает пальцами пахучую мазь и втирает её в посветлевшую кожу. Отёк сошёл, фиолетовый синяк будет заживать ещё несколько недель. Прощупывая заодно, Юнхо следит за реакцией генерала. Тот только шикает пару раз, не показывая точно, насколько ему больно. Юнхо размазывает густой состав по его груди, просит приподнять левую руку и мягкими ладонями ведёт по боку, втирая в кожу. Осторожно поднимая глаза, он замечает, как дёргается кадык и дрожат длинные ресницы. Минги резко выдыхает, облизывает полные губы кончиком языка, и продолжает неподвижно повиноваться всему, что с ним делает лекарь.       Юнхо втёр уже достаточно, его пальцы маслянистые от пахучей мази, но он держит ладонь у Минги на животе. Горячая кожа темнее на несколько тонов, Юнхо считает занимательным их контраст. Минги весь словно сделан из железа: его руки, грубые ладони, даже живот — твёрдые. Закалённый в боях воин, который кажется прочнее клинка, но постоянно ломающий кости. Юнхо знает, что слева на боку у Минги шрам от иноземного вытянутого клинка. Знает, потому что сам когда-то прижёг ему рану. На руках и ногах у него полно белых полос от старых ранений, большую часть из которых врачевал Юнхо. Своими «волшебными» руками собирал генерала опять и опять. Юнхо поднимает ладонь выше, скользит ею по груди к разлёту ключиц и услышав очередной громкий вдох, одёргивает руку прочь. Минги держит глаза закрытыми, чуть стягивает штанину на колене, но молчит. Юнхо поднимается со своего места, ощущая, как странная волна тепла прокатывается по телу. Он стирает полотенцем с рук мазь и берёт со стола моток чистых бинтов.       — Ещё рано повязки снимать, — хрипло бормочет лекарь, усаживаясь назад. — Наклонись, я наложу новые.       Минги молча повинуется, чуть подаваясь вперёд. Их лица оказываются слишком близко и Юнхо жалеет, что попросил об этом. Минги всё так же держит глаза закрытыми и поднимает руки для удобства. Это можно было бы сделать иначе, но Юнхо упорно продолжает накладывать тугие повязки на крепкое тело, постоянно задевая генерала.       — Я не умею отдыхать, — низко бормочет Минги Юнхо на ухо и последний весь покрывается мурашками от его голоса. — Без тебя так подавно.       — Спать ты тоже без меня не умеешь? — выпаливает Юнхо, а потом кусает себя за щёку, понимая, что только что сказал. Минги тихо посмеивается.       — С тобой всегда спится лучше, — мягко отвечает генерал, наклоняясь вперёд ещё и упираясь лбом в худое плечо лекаря.       — Я могу дать тебе чай для крепкого сна. Помогает даже тем, кто едва смыкает глаза несколько ночей напролёт.       — Не нужен мне никакой чай, — ещё тише говорит генерал, не сдвигаясь с места. Юнхо завязывает бинт сбоку и отрезает ножом лишнее.       Юнхо молчит на это заявление, уложив свои ладони на колени. Тяжёлое дыхание Минги касается его кожи, от чёрных волос пахнет маслами и храмовыми благовониями. Ритуальные костры, шалфей, сандал, мирра и свежая хвоя, еле уловимая, но яркая. Юнхо поджимает в неуверенности пальцы, не зная, что ему делать. Просто позволить вот так уснуть? Выпроводить прилипчивого генерала прочь и отправиться в свои маленькие покои спать?       — Я приготовил чай с молоком и специями. Будешь? — невесомо касаясь руки генерала, спрашивает его Юнхо, и Минги незамедлительно выдаёт утробное «угу». — Тогда мне нужно встать.       — Вечно ты убегаешь, — вздыхая, Минги поднимает голову и вновь прижимается спиной к стене. Юнхо бегло смотрит в его тёмные глаза и замечает в них разочарование.       Юнхо разливает чай со специями по чашам, когда чувствует спиной подошедшего сзади Минги. Генерал умел подкрадываться тихо, несмотря на свою комплекцию и довольно свирепый нрав. Минги упирается рукой в край стола, заглядывая через плечо Юнхо. Благо роста ему хватает проделывать такие вещи.       — Тебе послаще? — Юнхо подливает мёда в свою чашку и задерживает деревянную ложку над чашей генерала. Минги снова «угукает» ему на ухо.       Юнхо разворачивается к генералу и протягивает ему чай. Между ними непозволительно мало места и лекарь прижимается к столу, стараясь разделить пространство невидимой стеной. Юнхо делает несколько глотков пряного напитка, облизывает губы от молочной пенки и бросает взгляд на стоящего рядом Минги. Он приходит к нему каждый вечер. Каждый вечер Юнхо меняет повязки, исцеляет генерала и поит чаями и отварами, говоря, что это полезно для здоровья. Минги всегда соглашается, а Юнхо никогда не говорит, что делает это намерено. Им редко удаётся провести вместе больше времени, чем хочется.       — Я слышал, что жрецу поручили поиски тех разбойников, — начинает Юнхо, устав от повисшей неловкой тишины.       — Не вспомню ни одного случая, когда он не выполнял порученных ему дел, — Минги качает головой. — Насколько я знаю, он уже узнал всё, что только мог. Его шпионы дадут фору всем оракулам в мире.       — Ты был сегодня в Храме? Он проводил ритуал?       — Да, — Минги встаёт рядом с Юнхо, прижимаясь к столешнице. Он крутит в руках чашу с тёплым напитком и смотрит на попавшую туда чаинку, танцующую на молочной поверхности. — Дёрганый какой-то. Надеюсь ничего серьёзного. В этом дворце невозможно находиться, когда змей вне себя.       — Думаю, что новость о близнецах в утробе царицы здорово его задела, — Юнхо косо смотрит на Минги. Тот прыскает со смеху.       — По нему никогда не понятно. Прячется в своих одеждах и то поёт из тьмы соловьём, то рычит как дикий зверь. Он, как и всегда, красиво ответил на её выпад, в этом я им просто восхищаюсь.       — Царица запретила ему приходить в свои покои. И за покоями мужа неустанно бдит, — Юнхо ставит пустую чашку себе за спину и скрещивает на груди руки. — Этот спектакль никогда не закончится.       — В нём появился новый персонаж, — Минги чуть съезжает вниз, придерживаясь за стол рукой, и касается Юнхо плечом. — Сонхва мне нравится, но со всех сторон его будут жалить змеи.       — Не думай о нём так, — Юнхо толкает Минги легонько и улыбается. — Может быть он наконец-то распутает этот клубок.       — Или запутает его ещё больше.       — Не знаю, что он видит в своём пламени о других, — Юнхо обнимает себя за плечи и оглядывает бегло ветку засохшего жасмина. — Но меня он точно запутал.       — Он как-то смотрел в огонь для меня, — Минги задумчиво смотрит перед собой, словно вспоминая или подбирая правильные слова. — Увидел случай из моего детства. Так странно…       — А о чём ты спрашивал? — Юнхо поворачивается к нему и смотрит в глаза.       Минги выдерживает его взгляд и долго молчит. Лекарь привык к тому, что несмотря на колоссальное различие в сословиях, они с Минги были друзьями. Общее прошлое сильно их сблизило и вот так, в покое и наедине, они позволяли себе обсуждать интриги дворца, зная точно, что никто никогда не вынесет эти разговоры за пределы крошечной комнатки, пропитанной запахами лечебных трав. Минги не считает себя лучше других и именно за это Юнхо его очень уважает. Генерал, выбравшийся из простолюдинов, не считает лекаря, бывшего раба, хуже себя. Юнхо привык, что Минги честен с ним и обычно болтает без умолку, рассказывая всё, что он слышал и видел за день, но сейчас Юнхо чувствует знакомое, но такое редкое, сомнение.       — Женюсь ли я наконец, как хочет моя матушка, — отводя взгляд, выдаёт Минги. Юнхо вскидывает светлые брови.       — И что сказал оракул?       — Это не важно, — генерал вздыхает. Юнхо покусывает себя за щёку, пытаясь выловить все эмоции на молодом лице. Не получается.       — Как это?! — Юнхо чувствует, как желание разузнать подробнее обо всём щекочет ему внутренности, язык рвётся говорить, но в голову приходят грубые и глупые слова, которые необходимо оставить при себе.       — Он… — Минги опять задумывается и не смотрит на Юнхо, избегая его взгляда. — Я жду долго. Подожду ещё.       — Скажешь так при своём отце и получишь по лбу палкой, — хмыкает Юнхо, а внутри у него вздрагивает всё и пальцы сжимаются на кромке белой ткани.       — Поэтому я ему и не рассказал.       Юнхо вдыхает со свистом, потирает свои плечи и разворачивается к столу, где совсем остыли их чашки с гущей специй на дне. Минги задумчиво сверлит взглядом стену и не сдвигается с места. Какая-то неловкость снова наполняет пространство и ощущение их близости улетучивается. Юнхо берёт посуду и отправляется мыть в небольшом тазике с чистой водой. В голове заплетается клубок ниток и во рту собирается кислый привкус, словно он хлебнул уксуса. Чем больше времени шло, тем чаще Юнхо замечал, как Минги, бывало, увиливал от некоторых вопросов, менял тему или вторгался в его личное пространство, укладывался спать или по всякому отвлекал Юнхо, обрывая разговоры. Как и сейчас. Юнхо давно научился видеть, когда простодушный добрый генерал врёт. Сейчас он не солгал, но и правды ему тоже не сказал. Юнхо хочется спросить в лоб, что от него так глупо скрывает близкий друг, но слова встают поперёк горла. Юнхо благодарен Минги за всё, что он для него сделал и между ними всё же должна быть хотя бы тоненькая грань, невесомая вуаль, прикрывающая какие-то очень личные вещи. Может быть, у Минги есть девушка на примете и он не хочет о ней сейчас говорить? От этой мысли во рту становится ещё кислее и Юнхо кусает себя за щёку, отгоняя все эти мысль прочь.       Громкое топанье доносится из узкого коридора и оба оборачиваются ко входу. Несуразный парнишка вбегает через занавески из бус и едва ли не путается в своих одеждах. У него красное лицо и худые руки, увешанные браслетами, заметно дрожат. У Юнхо по спине пробегает толпа колючих мурашек.       — Недоразумение, — констатирует факт Минги, вскидывая тёмные брови.       — Генерал Сон! — кланяется мальчонка впопыхах, а потом его суетливый взгляд обращается к Юнхо и тот всё понимает. — Господин лекарь… Царица! Царица, она…       Рожает, — звучит у Юнхо в голове уже позже, когда ноги сами несут его в царское крыло дворца и чувство нарастающей тревоги захлёстывает всё его тело.