Все виды моего оружия

Можно ли считать успешным побег, окончившийся в том же месте, которое покинул, полгода спустя? Полагаю, что да, при соблюдении некоторых условий. Первое — если цель, ради которой устраивался побег, достигнута. Не полностью, конечно. Цель изначально была слишком большой и абстрактной, чтобы достичь ее за четыре месяца. Но к ней было сделано достаточно шагов, чтобы она больше не казалась невозможной. В газетах писали о ряде перестановок в правительстве, с постов ушли самые упорные сторонники притеснения элдийцев. Был снят с рассмотрения десятилетия висевший в парламенте законопроект о нанесении знаков отличия элдийцев татуировкой. В новостях культуры из газеты в газету кочевали анонсы крупнейшей зимней премьеры королевского театра — спектакля «Крылья свободы» по малоизвестному роману знаменитого писателя Федерико Шика. Но все это было в столице, а до провинции докатилось разве что изменение в радиопередачах: в первый же вечер в поместье, куда нам велел ехать из Нельина брат, звучал жизнерадостной скороговоркой голос профессора Шиманского: — …знаете, что он сказал на коронации? «Власть без любви вырождается в тиранию». Эти слова можно считать девизом его короткого правления… Ему отвечал приятный голос Суровского: — Вы утверждаете, что это именно Карл Фриц, а не Аарон Герос, пустил в свободное расселение по элдийским городам марлийских беженцев с севера? — Да, именно так! Давайте рассмотрим хронологию событий… И только в гетто не было никаких изменений: все так же в госпиталь привозили сотни раненых, латали, лечили и отправляли обратно на фронт, все так же тянуло дымом из заводских труб и сероводородом от грузящихся составов, все так же скрипели форменные сапоги военных. Я сидела на заднем дворе госпиталя в короткий перерыв, нарезая на бинты огромное хлопчатобумажное полотно. Но, в отличие от такой же работы до Парадиза, теперь я была не одна. Рулон ткани лежал на коленях Микасы, споро разворачивающей его и придерживающей для моего удобства. По другую сторону на ступеньке сидела укутанная до подбородка Пик, старательно отворачивающаяся от нас, чтобы не пропитать бинты сигаретным дымом. Работа спорилась, руки сами подхватывали ритм: хриплый паровозный гудок в отдалении — глухой стук от выбиваемых на заднем дворе шерстяных госпитальных одеял — «хрусть» ножниц в моей руке — долгий выдох Пик рядом. И снова по кругу. И снова. Холодный промозглый ветер подхватывал дым и уносил вместе с прочими звуками в сторону вокзала, чтобы смешать с заунывными воплями торговок пирожками, нагрузить на товарняки и разнести по всей стране. Не знаю, сколько я проплавала тогда в море, но, когда вышла на берег, в отдалении виднелся силуэт Микасы. Я не сразу поняла, что с ней не так, какая неправильность заставила меня ускорить шаг. Девушка сидела, обняв колени и слегка касаясь ступнями воды, и не обращала на меня никакого внимания, даже когда я подошла и села рядом. Издалека мне показалось, что она держит что-то на коленях, похожее на свернувшуюся клубком кошку, и только в паре шагов до девушки поняла, что это небрежно сброшенный с шеи шарф. Темно-красный, похожий на незашитую рану, он казался чуждым, неправильным, отделенный от ее шеи, он был больше Микасой, чем сама Микаса. Взгляд ее был все таким же спокойным, незамутненным ни тревогой, ни гневом. Выплакавшись в море, я ощущала мир гармоничным и правильным, и первое же опровержение этой гармонии немного выбило меня из колеи. Я понимала, что произошло что-то ужасное, что-то, связанное с Эреном, но никак не могла сформулировать вопрос. Если даже Микаса бездействовала, это либо что-то совершенно непоправимое, либо очень личное. В результате мы молчали рядом, пока Микаса сама не повернулась ко мне. — Завтра уезжаем? — тихо спросила она. Я кивнула. Мы помолчали. — Не хочешь в дом? — спросила я. Она покачала головой, бездумно перебирая край шарфа, и остановившимся взглядом уставилась в волны. Я заметила, что она упрямо не оборачивалась, будто отрицала нахождение за нашими спинами здания, и предложила: — Если хочешь, можешь переночевать у меня. Места хватит. Микаса задумчиво посмотрела на меня, черные отросшие волосы блеснули на плечах в лунном свете. — Спасибо. Я не знаю, как зарождается женская дружба, у меня никогда не было подруг, но той теплой южной ночью холод отчужденности, всегда витавший между нами, растаял, превратившись во что-то хрупкое и неназываемое, но очень комфортное, как шарф, который я подобрала за ней на берегу и забрала с собой. С Микасой было удобно молчать, удобно работать, она не искала трудностей, но и не убегала от них, спокойно и с достоинством справляясь со всем, что ей выпадало. Вместе с ней можно было даже справиться с Пик, которую избегали прочие медсестры. Пик привезли в госпиталь через полторы недели после моего возвращения. Ее доставили на самолете с высочайшей температурой в бреду, и следующие три дня превратились в ад для персонала. Доктора предположили, что она подцепила что-то местное, не то ее укусили, не то съела что-то ядовитое, и лекарства не было, оставалось только снимать симптомы и каждые два часа извещать штаб-квартиру воинов: командование было готово к передаче ее титана. Но Пик упорно цеплялась за жизнь, пусть она для нее превратилась в лихорадочный кошмар, в котором девушка уже не сознавала, в какой форме находится. Слабая на вид, Пик раскидывала санитаров, пыталась сбежать, обрывала капельницы, кричала. Она то плакала и умоляла кого-то простить ее, то звала маму, Галлиарда, Зика, Райнера, шептала незнакомые имена, а однажды, увидев склонившуюся над ней Микасу, тонко испуганно вскрикнула «Аккерман!» и принялась со слезами уговаривать Зика потерпеть, говоря, что скоро они выберутся из этого ада. Отшатнувшаяся Микаса, и до того мрачно смотревшая на Пик, после этого при каждом взгляде на нее сжимала челюсти так сильно, что бледнели губы. Мы были с ней неотлучно все эти дни, старшая сестра приставила нас к ней, когда увидела, как Микаса спокойно скрутила сопротивляющуюся, рычащую пациентку, только что играючи отбросившую двух санитаров, и утащила в палату. Но не для того, чтобы привязать к кровати, нет. В отличие от прочего персонала мы не мешали Пик считать себя Перевозчиком, ползать по полу и ходить с опорой на руки. Первое ее просветление случилось, когда она проспала пару часов на полу, укутанная одеялом, слабая после приступа, почти бессильная, и поползла из комнаты на запах еды. Перепуганные медсестры до этого пытались усадить Пик за стол, дать ложку в руки, но я просто поставила перед ней на пол миску. Пик не думая нырнула лицом в тарелку и сразу отшатнулась, отплевываясь от волос. С недоумением оглядела палату и заметила меня. — Что я здесь делаю? — медленно спросила она, глядя на койку, капельницу, тарелку на полу, надетую пижаму. Я подняла с пола тарелку, переставила ее на стол и только тогда ответила: — В военном госпитале Ребелио. Что вы помните последним? Командование выдохнуло, главврача похвалили, а для младшего медицинского персонала начался самый трудный этап. Снова меланхоличная и упорная, Пик была убеждена, что она здорова, а судороги, температура и прочее — простая простуда. Из этого вывода следовал еще более восхитительный: если она здорова, то почему должна отлеживаться здесь, в госпитале, когда ее команда, Галлиард и Зик остались сражаться без нее? Будучи целостным и прагматичным человеком, Пик точно знала, чего хотела — вырваться из госпиталя, доказать в штабе свою дееспособность и вернуться на передовую, как бы ни мешали ей в этом глупые ничего не понимающие врачи. И мы с Микасой, конечно. Ни Ханджи, ни Уильям не были в восторге, когда я передала по телефону, что мы с Микасой не вернемся домой ночью. И следующей. И еще одной. Пока Пик не прекратит сбегать, со все возрастающей фантазией придумывая способы, не перестанет отказываться от лекарств и уклоняться от осмотров. Даже удивляло, откуда в обессиленном организме столько силы сопротивляться заботе. Как назло, все ее командование было на передовой, и некому было приказать Пик находиться там, где она находилась, и выполнять все предписания врачей. А мы для нее не были ни авторитетом, ни какой-либо причиной остаться. Зато были силой. Микаса, в бреду спутанная Пик с капитаном, была не менее достойным противником, чем Леви. Ее спокойная непреклонная воля легко противостояла мрачной меланхолии пациентки. После пары пресеченных попыток побеги в ее дежурства у постели Перевозчика прекратились, зато Пик обратила внимание на меня и решила, что я более слабая часть команды. Пока мне не надоело, и я не сказала ей, глядя в большие тяжелые глаза: — Аккерман. Сигансина. Парадиз. Знаете, откуда мне известны эти слова? Я не испытывала ни малейших угрызений совести за ложь, только глухую усталость от бессонных ночей и бессмысленного упрямства пациентки. Вместо ответа Пик обожгла меня угрожающим взглядом. — Как думаете, что скажет ваше командование, если узнает, о чем вы говорили на всю больницу? Вашими стараниями я знаю теперь, что такое УПМ и даже как оно работает, знаю имена Эрена Йегера и Леви Аккермана. Все еще настаиваете, что были здоровы? Я не отказала себе в удовольствии вслух произнести имя Леви, горевшее в моем сознании днем и ночью. Пик странно дернулась ко мне и затихла. Потухший взгляд скользнул на окно и вернулся ко мне. — Вы сами себе делаете хуже: пейте все лекарства, что вам дают, отлежитесь и вернетесь обратно. Для нас нет смысла держать вас здесь. Вы одна занимаете целую палату, в которой могли бы разместить солдат. — Я не просила об этом, — резко ответила она. — Я могу быть в общей палате. — А с вами можем быть только мы с Кесси. Остальных вы пугаете, а то и откровенно причиняете боль. Сейчас глухая ночь, ложитесь спать. Пик обняла себя руками, будто ей было холодно, постояла еще возле окна и вернулась в постель, натянула одеяло. Отвернулась к стене и молчала так долго, что я подумала, она заснула. И только час спустя сонным голосом попросила теплой воды. Вода через пять минут стояла на тумбочке, а Пик не было ни следа, только гулял по палате ледяной воздух из окна. Как большинство подобных войн, наша закончилась обоюдным поражением: после ночных побегов на зимний мороз ослабленный организм Пик подхватил ангину и бронхит, а мы с Микасой получили выволочку от главного врача. Но, к нашему удивлению, когда Пик предложили сменить нас, она прохрипела отказ от других медсестер. Ей уже не требовался постоянный присмотр, и она стала одной из многочисленных пациентов. С таким кашлем и голосом не было ни малейшей надежды уговорить начальство выписать ее, и между нами зародилось хрупкое равновесие, держащееся на молчании и сигаретах. Достать сигареты для воина не составляло труда: каждый солдат был счастлив отдать ей хоть всю пачку. Куда труднее нам было убедить ее не выходить на улицу раздетой. Когда лихорадочная, взятая взаймы у болезни сила ее покинула, Пик оказалась очень слабой и уставшей, проведшей больше месяца в форме титана. И все же она вернулась к той себе, какой я помнила ее до отъезда, девушкой, поднимающей дух бойцам. С ними она шутила, рассказывала байки из жизни отряда воинов, помогала писать письма тем, кто не мог сделать это сам. А потом тяжело выползала на крыльцо и закуривала дрожащими руками, пару раз роняя спички в грязь. Я или Микаса — кто был ближе — выходили следом за ней, укутывали в шерстяное пальто, шапку и шарф, зажигали сигарету и усаживали на лавку. После теплого, напоенного запахами моря, цветов и свободы Нельина Ребелио обжигало холодом, сталью, вонью промзоны, стегало лицо косым дождем, на лету превращающимся в снег и обратно. Все здесь напоминало о близкой войне, дисциплине, субординации, и наши вольные прогулки, пена и мрамор дворцов отсюда казались постыдным декадентством, ленью и бездельем, для которых не было места в элдийском мире. Здесь нет времени ни для чего, кроме труда, и мы с облегчением людей, бегущих от собственных мыслей, становимся шестеренками в неостановимой мельнице, перемалывающей элдийцев в марлийскую власть и силу. Доктора Свенсона больше здесь нет — его перевели в другой госпиталь, но в остальном все то же: обшарпанные стены, сквозящие окна, вымотанные медсестры, раздраженные нескончаемым потоком пациентов врачи, нехватка лекарств. И смерти, слишком много смертей, чтобы привыкнуть к ним. Поздно вечером мы возвращаемся в поместье, успеваем подремать в дороге и, торопливо пересекая холодный парк, попадаем в теплый уют дома. Впервые со смерти мамы это поместье казалось мне настоящим домом — ошеломительное открытие после возвращения из Нельина. Без Майны, детей, Матильды и Сэма это был совсем другой дом, неуловимо похожий на прежний, будто я вернулась на десятилетие назад. Не успели мы полтора месяца назад войти в холл, как по дому прокатился громкий голос Конни «Вернулись!», и со всех сторон к нам стеклись парадизцы. — А загорели-то как! — радостно выкрикнула Саша и бросилась помогать нам заносить вещи. Озябшие, продрогшие в дороге, мы передавали гостинцы и с удовольствием вплетались в уютную суету дома. Даже Леви, молчавший почти всю дорогу, с охотой отвечал на расспросы Ханджи, описывал город, море, Старый Нельин. Брат, наблюдавший за нашим приездом с лестницы, казался оживившимся в полном доме, он с удовольствием спорил с Армином, выспрашивающим разрешение на проход в Ребелио, а в день нашего приезда даже остался на ужин со всеми. Парадизцы наперебой делились увиденным за месяц, что мы провели в разлуке. Только приехавшие в поместье, они уже предвкушали поездку в Ребелио, выспрашивали, что там можно посмотреть и куда сходить. Я отвечала на их вопросы, улыбалась шуткам и радовалась их сияющим лицам, внутри с горечью осознавая, что Леви так и не смотрел на меня. Не смотрел с того вечера, когда ко мне пришел Эрен. А когда Уильям не пустил его в Ребелио, говоря, что он слишком хорошо запомнился воинам на Парадизе, поводов для встреч стало катастрофически мало. Пик стряхивала пепел на землю, наблюдая, как он оседает на редких засохших былинках чахлой городской травы, и снова поднимала голову, так высоко и гордо, что постороннему невозможно было догадаться, что девушку что-то тревожит. Мы представляли на редкость живописную композицию: вздумай какому-нибудь непривередливому скульптору изобразить нас, он мог с полным правом назвать ее «Три обиженные женщины». Хотя Пик уверяла, что не обижена на Галлиарда, а злится, сути это не меняло. И в этом крылось поразительное, самое невероятное отличие меня-вернувшейся от меня-еще-не-сбежавшей — впервые в жизни проявленная женская солидарность в женской обиде на мужчину. Глядя, как Пик курит на фоне серой стены, я со всей ясностью осознавала: то, чему было место в знойной вседозволенности юга, невозможно под тяжелым небом декабря. Я с удивлением вспоминала наши прогулки, чаепития, поцелуй и ту ночь, когда все кончилось. В первый же день после приезда в поместье я пошла на кладбище, навестила могилу отца, прошла к памятнику Томасу Штольцу. Не подчинившись традиции, он все же сделал надгробие для жены. На камне была выбита вторая часть эпиграфа: «И память, неизбежная, как смерть», которую я долго рассматривала, не находя слов лучше, чтобы описать нашего титана. Мы действительно были памятью друг о друге, передаваемой дальше по времени. Но общая память не отменяла памяти личной. Кто бы ни был автором слов, он прав, я могла с головой уйти в работу, выматываться, не бывать дома сутками, но помнила касание губ Леви так ясно, будто мы только что оторвались друг от друга. Как и его слова о потерянном времени. Мы больше не вернулись к тому моменту, который разорвал Эрен. Всю дорогу до поместья Леви и Микаса молчали, заполняя экипаж тяжелой тишиной. Эрен бросал редкие взгляды на Микасу, прочесть которые я не могла. Только в госпитале, после особенно сложного дежурства, в которое отошли больше десятка больных, Микаса сухо спросила у меня: — Эрен сказал, что я не свободна как Аккерман, мое отношение к нему… — она замялась, — это верность владельцу, свойственная моему клану. Это так? Я так поразилась, что не сразу сообразила, что ответить. Что Эрен идиот? Или что его подводит память? Микаса ждала мой ответ без малейшего проблеска надежды во взгляде. — Нет, Микаса. Он ошибается, — я выбрала нейтральную формулировку. — Некоторые из Аккерманов действительно любили своих королей, у кого-то из них складывалась дружба, но многие воспринимали их просто как службу. Ничего больше. Если бы Фрицы умели прививать безоговорочную верность себе, они начали бы с Девятки, не находишь? Микаса заторможенно кивнула, будто не полностью поняла мой ответ. — Тогда… Тогда зачем он сказал это мне? Вот здесь я уже была бессильна. Как бы хорошо я ни относилась к Эрену, такое поведение было за гранью моего понимания. После этого разговора обида Микасы казалась мне более, чем обоснованной. Ее шарф оставался в моей комнате, и при взгляде на него меня какое-то время посещала утешительная мысль, что наша с Леви размолвка не была похожа на эту. Тогда не была. А потом Эрен вернулся со встречи с Зиком, и все стало хуже. Выбирая между тотальным вымиранием всех элдийцев и смертями всего восьми человек, дни которых и без того сочтены, Ханджи рассказала брату идею Атакующего, и Уильям согласился. — Поздравляю. У тебя все же будет могила, — с нескрываемым презрением бросил мне в лицо Леви, когда мы с Микасой вернулись из госпиталя. И больше не заговаривал со мной. Я боялась, что и остальные парадизцы отвернутся от меня, но этого не произошло. Как сказал Армин: «Твой срок — это то, что не зависит от тебя». Улучив минутку, когда все мы собрались в гостиной вечером, он пояснил: — Мы понимаем, что Вилли не хочет передавать титана на короткий срок другому члену семьи, зная, что можно ограничиться малой жертвой. Кто должен был оказаться после тебя? — Фина. Армин помолчал и спросил: — Его дочь? Сколько ей? — Одиннадцать. — Мы понимаем его, — добавила Саша. — С трудом принимаем, но можем понять желание спасти семью. Я их не заслуживаю. Разве что мрачного нелюдимого капитана, не желающего разделять общее воодушевление. — К черту мужчин, — ни с того ни с сего проговорила Пик и закашлялась. Мы с Микасой еще не заходили к ней в этот день, и только сейчас, выбравшись с бинтами на задний двор, смогли оценить непривычно угрюмое выражение лица. Видимых поводов для него не было: к Перевозчику в тот день приходили в гости дети — кандидаты в воины, и из ее палаты слышались смех и восклицания. Пик, когда она пошла на поправку, навещало изрядное число людей. Первыми были ее родители, солидная симпатичная пара, оба хорошо одетые, счастливые. Мама, волоокая красивая женщина с карминно-красными губами, презрительным взглядом осмотрела стены, железную койку, заклеенные газетами окна, меня в сером от старости халате и капризно спросила, почему ее дочь — почетного гражданина и воина — держат в таких отвратительных условиях, без надлежащего ухода и даже без приставленного к ней компетентного персонала. — Мама, не надо, — просипела Пик, только усугубив ситуацию. Женщина бушевала, требовала, возмущалась, а, не получив от меня ответа, ушла к главному врачу. Пик только посмотрела на меня усталыми глазами, когда они вышли, и со вздохом сказала: «Ничего она не сделает. Это не в первый раз». Сама Пик, похожая на мать внешне, была совершенно другой. Я помню, как в день выписки на нее налетел солдат, обвиняя в том, что девушка-воин неуязвима, а ее все равно берегут, тогда как его с хромотой отправляют обратно на бойню, и это его билет в один конец. Пик стояла перед ним неподвижно, опустив тяжелые веки, и ни словом не возражала. Только когда мужчина выдохся, она тихо сказала: «Мне очень жаль. Поверьте, больше всего на свете я бы хотела оказаться с вами там, в бою». Я ожидала, что приход детей развеет ее меланхолию, но она только еще сильнее замкнулась и курила дольше обычного. — Каких мужчин? — уточнила Микаса, разворачивая рулон ткани. В госпитале пришлось назвать ее Кесси, как и я вернула себе имя Лаура. — Это Порко выдал меня полевому врачу, — мрачно ответила Пик. — Предатель. Настучал, что у меня температура. — Он спас тебе жизнь, — вступилась я за незнакомого мне Порко. — Ты бы не выкарабкалась сама. — Он должен был сказать мне, спросить. То, что он сделал, не по… не по-товарищески. Еще и в канун наступления. — Ты бы сама не пошла ни к какому врачу, — поддержала меня Микаса. Пик выбросила окурок в урну и перехватила у Микасы рулон. — Вы гражданские, что с вас взять. Давай мне, Кесси, у тебя вот тут запуталось. И Микаса беспрекословно подвинулась, загрубелыми от клинков и рукоятей УПМ руками разбирая ткань. Послать к черту всех мужчин я не хотела, только одного конкретного. Особенно когда на операцию привезли черноволосого мужчину с неровно обрезанными волосами, и сердце оборвалось, пусть я и отдавала себя отчет, что это не Леви. Я видела такое у других медсестер, когда они плакали оттого, что кто-то из солдат был похож на их сына или мужа, и списывала на усталость и расшатанные нервы, но впервые это приключилось со мной. В следующие дни легче не стало: после очередного сражения раненых свозили к нам вагонами, палаты переполнились, Пик переехала в сестринскую, плачущие родственники в ожидании новостей о близких осадили госпиталь, а операции следовали без перерыва. Но худшее ждало вечерами: старшая сестра засадила нас за составление извещений для родных, и из-под моей руки бесконечным конвейером текли заполняемые бланки на серой бумаге: «С прискорбием сообщаем…» «…что ваш муж, сын, дочь, брат, отец (нужное подчеркнуть) «от полученных ран скончался…», дата, «отдав жизнь ради свободы и счастья нашей великой Родины». К этому невозможно привыкнуть, с этим не смириться. Даже когда затекала рука, а от скудного освещения болели глаза, вереница имен расстилалась так ясно, будто я самолично копала им могилы — а после Парадиза такой опыт у меня имелся. Не смогли, не спасли, не вылечили. Не удержали на тонкой кромке, отделяющей полную страданий жизнь от небытия. В один из таких дней, убирая в архив закрытые карты умерших с черной полосой на переплете, я шагнула в сторону соседней секции в поисках карты Джима Рувиса. Это сложно было назвать обдуманным решением, скорее порывом: я не была готова поехать на его могилу или навестить родственников, да и зачем. Серая карта легла на стол, на переплете синела отметка выписки. Выписан. Выжил. Внутри поднялась такая волна радости, что я чуть не рассмеялась. Пролистала в конец карты: так и есть, после операции рядовой Рувис восстановился и был комиссован из армии. Микаса без единого вопроса пожертвовала в следующий день обеденным перерывом, чтобы сходить со мной навестить старого пациента. Джим жил на втором этаже обычного серого дома с разбитым внизу маленьким палисадником, на стук долго никто не открывал. Мы переглянулись с Микасой, отходя к лестнице, когда дверь за нами открылась, и звонкий голос окликнул: — Лара! Микаса удивленно посмотрела на меня под прикрытием распахнувшейся двери. Можно было сказать, что он ошибся, не так расслышал мое имя, забыл, но… — Я вас искал после операции, а мне сказали, что вы уехали. Заходите, что же вы стоите на пороге? — Здравствуйте, Джим, — ответила я на его скороговорку. — Мы на минутку. Как вы себя чувствуете? Рувис бодро передвигался по крошечной квартирке на костылях, не переставая говорить. Он немного поправился, ровно для того, чтобы не считаться изможденным, выглядел жизнерадостным и улыбчивым, светлые волосы отросли, не напоминая больше о военной стрижке, и на моей душе стало немного легче. — Почему на минутку? Будем пить чай. Проходите, проходите, — это уже Микасе. — Меня зовут Джим, но вы это, думаю, уже поняли. Хорошо, что пришли, когда я дома, у меня ночью смена. Я поставила на маленький кухонный стол коробку с шоколадными конфетами, прихваченную утром из дома. Рувис только округлил глаза, отнекиваясь, но я была непреклонна. — Где вы работаете, Джим? Наверно, это ненормально, испытывать радость за то, что человек лишился ног, но мирная жизнь, которая открылась перед ним, была намного лучше, чем бесконечные сражения. Сейчас Рувис работал на заводе, жил с родителями, не боясь, что новая война заберет его от всего, что он любит. Он мог ухаживать за девушками, и вряд ли отсутствие ног этому бы помешало. Во всяком случае, на следующий день он принес мне в госпиталь цветы очень уверенно, со счастливой улыбкой на лице. Пик с Микасой удивленно наблюдали, как парень достает из рюкзака белые хризантемы, а я возмутилась: — Цветы, зимой! Вы с ума сошли! Мало того, что в Ребелио цветы были редкостью, так еще и редкостью дорогой. Рувис только рассмеялся. — Вовсе нет. Я пообещал себе перед операцией, что, если выживу, принесу вам самые красивые цветы. А обещания надо выполнять. Пусть и по такому странному поводу, но это были первые цветы, которые мне подарил мужчина. Глядя в довольное лицо Рувиса, я их приняла и, расчувствовавшись, аккуратно обняла мужчину. — Будьте счастливы, Джим. Возвращались мы с Микасой в госпиталь умиротворенные, с новыми силами готовые приступить к работе. Я забрала букет домой, чтобы не загромождать общий рабочий стол в сестринской, и еще в машине недоверчиво дотрагивалась до лепестков, улыбаясь. Это было лучше любого знака внимания — признание, что я сгодилась на что-то, что кому-то помогла. Капитан Аккерман быстро притушил мою радость. Не знаю, почему, но всякий раз, как мы с Микасой возвращались домой, он маячил где-то неподалеку, и сейчас презрительно сощурился на мой букет: — С какого кладбища ты их притащила? * — спросил он, и комок застрял у меня в горле. Все хорошее настроение как схлынуло с меня, я смотрела на злое лицо Леви и не могла понять, откуда взялось такое отношение. Я не ссорилась с ним, у нас не было размолвок. Неужели просто после поцелуя счел меня доступной женщиной и потерял те крохи уважения ко мне, которые я завоевала у него до этого? Вспыхнув, я обогнула его и взбежала по лестнице на свой этаж. Ханджи, встреченная мной на полпути, мельком улыбнулась, сказав: — Не обращай внимание, Леви просто не любит цветы. Плевать мне, что он любит и что не любит! Мне надоели эмоциональные качели, на которых он так сильно раскачивается, что бьет по голове подвернувшихся людей. — Я и не собиралась ему их дарить, — отрезала я, уходя к себе. К черту мужчин, Пик права. Права, пусть даже сама не придерживается своих слов. Когда старшая сестра взволнованно сообщает, что к ней гости, она недоуменно выходит на улицу и с коротким выдохом «Порко!» бросается в распахнутые объятия светловолосого крепкого парня. Мы с Микасой, наблюдавшие из окна эту картину, только покачали головами и вернулись к раздаче обедов. На одну обиженную женщину наш союз поредел. — Может, так и нужно, — вздохнула Микаса. — Прощать. Капитан Леви спрашивал о тебе… — почему-то решила она начать с меня, и я ответила ей, не дослушав: — А Эрен говорил о тебе… Микаса сразу оборвала разговор. Мы не раскапывали тайны друг друга, но каким-то образом уже знали их. И, как это часто бывает, чужие проблемы казались проще собственных. Перед выпиской Пик мы снова сидели на заднем дворе, наслаждаясь неожиданно выглянувшим солнцем. — Как я и обещала, ты выполняла все рекомендации врачей, и тебе уже намного лучше, — прикрыв глаза, сказала я. — Совсем скоро выпишут, и вернешься к своим ребятам. Мы не спрашивали Пик, как же она не послала к черту Галлиарда при встрече: она была так зримо счастлива, что он вернулся. — Не могу, — так же безмятежно ответила Пик. Кашель ее уже почти не мучал. — Нам еще нужно появиться на свадьбе. Пока я раздумывала, не свою ли свадьбу с Галлиардом она имеет в виду, Микаса уже вежливо спросила: — Пригласил кто-то близкий? — Нет, — усмехнулась Перевозчик. — Позвали как охрану. — Зачем? — опешила Микаса. — Сторожить невесту, чтобы не сбежала? — Не поверите: жениха и его гостей, чтобы не убили. И раздраженно добавила: — На чью свадьбу вообще зовут охрану из титанов?! Я заранее посмотрела на Микасу извиняющимся взглядом и призналась со вздохом: — На мою.