Пэйринг и персонажи
Метки
Описание
Впервые мы встретились где-то в лесах около Смоленска. Расстались навсегда спустя лет так сто с лишним в Балтийском море.
Примечания
Фанфик не претендует на историческую точность. Все образы придуманы, от реальных личностей могут быть взяты только имена.
Весь этот фанфик — черновик и самая первая попытка воплощения идеи. Надеюсь, что впоследствии финальный продукт работы над ней вы сможете встретить на полках книжных магазинов.
Тгк: https://t.me/kisywriters
Посвящение
Е.М.
4.
07 февраля 2024, 07:04
Я помню сон, кошмарный, отвратительный, терзающий мою душу о, как бы я хотела, чтобы он был всего лишь дрянным сном и ничем более! Я не хочу его помнить и не хочу помнить того времени, той слабости, своей поганой, мерзкой слабости, не хочу помнить их криков и его отвратительной ухмыляющейся рожи. В том сне, да и в том дне не было места ничему хорошему. Это был, кажется, второй или третий день после того, как отца забрали в темницу за неудачные советы и неугодные царю речи. Это было только начало царева безумия, но это не значит, что жестокости тогда было меньше.
А я… Я была счастлива. Но счастлива нехорошо, злобно, мне было радостно от одной мысли о его боли, а может, и о том, что он больше никогда не причинит боли нам. Моя бедная матушка тяжело болела, домом давно уже управляла моя старшая сестра Матрена, мои братья и сестры (после меня — ей-богу, проклятье какое-то нашло — все худые да хворые) жались друг к другу в уголке на лавке, я занимала свое обыкновенное место — на печи, за полатями. С самого утра небо все хмурилось и хмурилось, готовясь пролиться дождем, а может и разразиться грозой, будто предупреждая о том, что должно было произойти. Весь день прошел в крайнем напряжении, и все валилось из рук, может, виной тому было предчувствие чего-то невообразимо страшного, витавшее в воздухе. Предчувствие, к сожалению, было оправдано.
Я слишком ярко, слишком больно помню, как незаметно стемнело, и Матрена едва успела зажечь лучины и напоить мать, как вдруг в дверь громко и напористо застучали. Тогда у нас не было объективных причин пугаться, но страх уже оказался у всех под кожей, заполз скользкой змеей в наши души и стиснул в холодных объятьях сердца. Матрена робко отворила дверь. А дальше… Погибели уже было не избежать. Эти царевы псы явились единственно за тем, чтобы «выгрызать и выметать поганой метлой смуту», а точнее, прекратить род проклятого неугодного царю князя Адашева, и какое же им было дело до того, что этот предполагаемый род смутьянов состоял из немощных стариков, женщин и детей?! Никакого им не было дела.
Я не хочу.
Я не хочу этого помнить.
Но я помню, как хрипло закричала мать, и как её крик оборвался, когда стражник замахнулся клинком, и раздался омерзительный чавкающий звук разрубаемой плоти.
Я помню, как рухнула подстреленной птицей Матрена, пытавшаяся прикрыть плачущую ребятню. Я помню темную кровь, толчками вытекающую из её мертвого рта. Я помню плач несчастных, ни в чем не повинных детей. Я тоже пыталась хоть что-то сделать, пыталась открыть ставни, чтобы они могли сбежать прочь, но мое ослабевшее тело вновь предало меня, и мне не хватило на это сил. Должно быть, это было жалкое зрелище, когда я, в отчаянии нелепо растопырив свои худые руки, пыталась закрыть собой своего брата Ваню. Он совсем маленьким ребенком, ему было всего четыре года, он был сильно напуган и громко плакал. Стражники столпились перед нами, горькие слезы застилали мне глаза, и все эти проклятые, ненавистные мне убийцы сливались в одно злое, насмешливое пятно. Вперёд выступил их командир. Федор Басманов уже в то время занимал весьма важную должность, но тогда же и стали поговаривать, кто он таков на самом деле и за что государь так его любит. Я уже никогда не забуду его красивое жестокое лицо, и как он смотрел на меня сверху вниз. Ему было весело. А я ненавидела его так сильно, что мне казалось, что черная ярость внутри меня прямо сейчас разорвет меня изнутри, выплеснется жестокой волной и сломает Федьке кости убийственной силой. Смешливый гад смерил меня взглядом и усмехнулся:
—Какие люди! Да это же наша юродивая княжна! Эх, милочка, не будь ты блаженной, да к тому же эдакой страшенной каланчой, может, вместо могилы тебя бы сегодня мои покои встретили. Но это просто, наверное, не твой день.
Кто-то из стражников протянул ему копье, а я стояла на месте, не в силах пошевельнуться. Ваня захлебывался слезами за моей спиной. Басманов замахнулся все с той же поганой ухмылочкой на лице, и мое тело пронзила сильнейшая боль. Я захлебнулась воздухом, чувствуя, как копье уходит куда-то глубоко под ребра, и теплая кровь заливает мою рубаху и мои руки, судорожно прижавшиеся к ране. Я рухнула на землю как подкошенная, но боль не могла заглушить ту ужасную, нечеловечески сильную смесь чистой, пылающей ярости, пустой темной ненависти и тяжелого, убийственного горя. Я не могла дышать от боли, и мои слова больше походили на булькающее, едва слышное шипение:
—Да чтоб ты, смерд, сдох в мучениях, чтоб больше не было тебе жизни за твой грех вечный, проклинаю тебя навеки, собака, скверна, проказа!
Красивое точеное федькино лицо скривилось в недоумении и злобе, и он бил еще и еще раз, теперь уже сапогом. А Ваня где-то там, в углу, давно уже не плакал. Сломанная шея была неестественно выгнута, выпирающий позвонок натягивал тонкую кожу изнутри. В воздухе витал тяжелый железный запах крови. Я в последний раз перевела глаза на окно, туда, где были приоткрыты ставни, и виднелся кровавый закат, который стремительно закрывали грозовые тучи. Боль сменило онемение. Я больше не чувствовала своего тела, только противно хлюпала жидкость в пробитом легком каждый раз, когда я пыталась вдохнуть. Но душевная боль так никуда и не делась. У меня не было мыслей. Было только невыносимое страдание, страх, боль, гнев, ненависть, тоска и горе смешались в жуткую какофонию ощущений, выжигая мой угасающий разум изнутри.
А потом было то, чего я тайно желала всю свою паршивую жизнь, пытаясь прикрыть злое, но такое искренное чувство великого гнева и чудовищной жажды отмщения благими мыслями. Но сколько бы я не убеждала себя в том, что я вовсе не такая, что эти эти помыслы навеяны Дьяволом, в глубине души я всегда знала, что едкая злость, смешавшись с детской обидой, превратилась в черное вязкое зло, ставшее частью моей души. Бесполезно отрицать то, что давно стало тобой. Я мечтала о силе. О том, чтобы моя ярость могла найти выход. И в ту ночь я получила то, о чем мечтала. Мне не описать того, что я чувствовала. Моего разума больше не существовало. Был голод. Было горе. Была жажда. Была боль. Не было ни Бога, ни Дьявола, ни совести, ни милосердия. Зато было наслаждение. Невероятное, умопомрачительное удовольствие от каждой пролитой капли крови, от каждой изничтоженной судьбы, я упивалась своим могуществом, своей долгожданной местью, я наконец знала, что никогда не была ни блаженной, ни даже благочестивой, что не было шепчущего злые мысли мне демона, потому что им была я сама, и сколько бы я сейчас не клялась, что ненавижу свои поступки в ту ночь, я не могу отрицать, что это было омерзительно приятно. Я на самом деле убила тогда людей. Возможно даже невинных — я толком не помню их лиц. И когда я вернулась к дому — в драной одежде, вся в своей и чужой крови, — то лишь одна мысль пульсировала в моей голове — сжечь. Уничтожить. Убрать из жизни свою боль навсегда. Я прекрасно помню, как пылал деревянный дом, и как пылали в нем трупы тех, кого я когда-то любила. Мне больше не было до всего этого дела. Это было почти перед самым рассветом. Ночь покрывала мои преступления черным одеянием, гроза заглушала крики, но когда блеснул первый бледно-розовый робкий луч солнца, что-то вернулось на место в изломанной душе. Что-то очень важное, что должно быть сильнее антрацитовой злобы, чтобы можно было жить, думать и чувствовать, как человек, а не как бешеный зверь. Нельзя быть совершенным злом или совершенным добром, но это балансирование на грани между ними, должно быть, есть то самое, в чем заключается истинно живое, человеческое. Наступал рассвет, заставляя меня рыдать. Оплакивать всех невинных, кто погиб в ту ночь, от моей или чужой руки, и саму себя в том числе, потому что я тоже погибла, но из них всех только я восстала из ничего, что ж с того, что подняла меня та самая, дьявольская часть моего духа? Многие говорят, что искренне раскаяться после преступления — самое главное. Может и так, но раскаяние не спасает от вины. Вина по сей день тяжелым камнем лежит на душе, и не снять его ни влюбленностью, ни пьянством, ни раскаянием — всю вечность он будет со мной, вот что я точно знаю.