ATEEZ

      Здесь было крайне опасно, Сонхва понял это уже через минуту, но сбежать не было никакой возможности. Опасными были пробегающие мимо совсем молодые парни, гружёные какой-то одеждой; мужчины, увешанные непонятного назначения техникой, переносящие с места на место тонконогие фонари, лампы, большие листы бликующих панелей, отражающих свет, который лился из больших окон огромной залы, куда Сонхва впихнули, махнув в сторону дальнего угла — ваш друг там — и бросили одного.       Он пробирался мимо всех этих опасностей с настороженностью оленя, он ни черта не понимал, где оказался, и уже на середине своего пути, вдруг оказавшись в круге пустоты, на виду у суетящихся людей, идентифицировал наконец самого страшного здесь хищника — женщина с букетом пушистых кисточек в руке приблизилась к нему и, подняв глаза на его лицо, замерла, будто пантера перед прыжком. Сонхва улыбнулся вежливо и отстранённо — это были правила этикета и, боже мой, что могла сделать ему эта слабая женщина. Но та, вглядевшись в его улыбку, неожиданно взмахнула рукой, взяла двумя пальцами его за подбородок и крикнула кому-то в сторону — посмотри, эй! Кто-то крикнул в ответ ей что-то непонятное. Женщина, не отпуская из рук его лица, другой рукой махнула по скулам своей ужасающей кисточкой, сделала щекотно и страшно что-то с его кожей и снова крикнула — какой типаж, а? Потом закрутилось, Сонхва пытался помахать рукой Минки — я здесь, спаси меня. Но Минки его не видел. Потом Сонхва подхватили под рученьки и потащили в угол. Там стоял стол, зеркало, стул и кроме этой опасной женщины с кисточкой было ещё много, много людей с непонятными, опасными предметами в руках. — Извините, — попытался Сонхва, — меня просто пригласили на съёмку. — И очень кстати, — сказал чей-то голос. — У вас чудное лицо. Нигде не снимались? Сонхва с ужасом потряс головой. — Жаль, — ответили ему. А потом эта совершенно бесцеремонная женщина склонилась к нему неприлично близко, ловко расстегнула две верхние пуговицы белой рубашки и успела мазнуть там своей жуткой щекотной кисточкой. — Позвольте, — шокировано округлил Сонхва глаза, собираясь вот прямо сейчас встать, и даже опрокинуть за собой стул от возмущения. Но женщина ничуть не испугалась. Она уставилась на него в полном восторге. — Какие глаза, — сказала. К нему протолкнулся парень с круглоглазым фотоаппаратом, примерился, щёлкнул. Присел, поймал луч света, который падал на Сонхва через щель в жалюзи, застрекотал серией. Сонхва хлопнул рукой по столу — да послушайте!!! Женщина-визажист и фотограф резко замерли и уставились на него с подозрением. — Извините, — сказал наконец фотограф, — но вы находитесь в зоне съёмки, вы не подписывали документ? — Какой документ? Я пришёл к другу, меня пригласили, — повторил Сонхва в полном бессилии, уже жалея, что на приглашение это он ответил согласием и пришёл, как говорил ему Юнхо, просто развеяться, погрузиться в иную среду, расслабиться, всё такое. Откуда было ему знать, что среда эта окажется столь опасной. — Ох. Извините, — воскликнула женщина расстроено, но, как показалось Сонхва не от того, что она так его лапала, а по поводу упущенной ценной добычи. — Вы к Минки? — понятливо спросил фотограф, и Сонхва показалось, что только он отвернется к тому месту, где Минки стоял, этот хитрый тут же его снова сфотографирует. — Я к Минки, — подтвердил Сонхва и даже головы не повернул к другому углу, чтобы не дай бог. — Очень жаль, — чуть ли не хором сказали они ему и ещё что-то про типаж. Сонхва выдохнул — они пришли к пониманию. Но расслабляться было ни в коем случае нельзя. — Хё-о-он!!! — донеслось с другого конца зала. — Хё-о-о-о-о-он!!! Сонхва узнал голос, вздохнул и приготовился к опасности следующей. Уён налетел на него — кудрявый и сладко пахнущий какими-то приторными духами. — Как здорово, что пришёл! Давно здесь? О, тебя уже накрасили. Дал согласие на съёмку? Правильно! Это лучший фотограф Сеула! А у тебя такой типаж! Уён отвернулся от Сонхва и сказал что-то узкоспециальное парню с фотоаппаратурой. Сонхва понял, что ему не спастись. — А ты здесь… — начал он, но Уён перебил. — А у меня пропуск, — объяснил непонятно и потряс висящим на груди бэйджем. — Это съемки от моего агентства, Минки прошёл прослушивание, ему делают первичный промоушен… Сонхва вскинул на него глаза. — Постой, — оборвал Уёна. — Минки… он… его взяли в твоё агентство? Сонхва знал от Юнхо — Минки бегает на прослушивания, начав с маленьких, неизвестных никому компаний. Нарабатывает, так сказать, опыт. Агентство Уёна было самым крупным в Сеуле. И то, что Минки взяли именно туда, это… была новость. Это был успех. Это был тот самый случай, когда близкие друзья должны поздравлять и радоваться победе. А Сонхва всё пропустил. У Сонхва были свои дела, свои новости и свои беды. Боже, как стыдно. — Хён, а почему бы тебе не поучаствовать в съемке? Нуна говорит — нужен только фон, никакого фокуса, им просто требуется красивая массовка, — снова загомонил Уён что-то не очень понятное и Сонхва машинально кивнул — если он может хоть так поучаствовать в празднике своего друга, он сделает это. — Вообще-то я бы хотел получить крупный план. Уён, поговори с другом, — очень весомо высказался фотограф и снова примерился к лицу Сонхва. — Подпишете согласие? Сонхва снова сделал большие глаза, женщина снова восторженно заохала, откуда-то набежали другие люди, Сонхва усадили перед зеркалом, подсунули бумажку, попросили подписать… Через насколько десятков минут — и что можно было делать с его лицом всё это время — Сонхва отпустили, его снова приватизировал Уён, и наконец сам Минки помахал им из другого конца зала, оттуда, где сияли софиты и ярко мигала вспышка. Сонхва, словно куклу, установили на задний план в какой-то сложной позе, Минки показал ему большой палец. Говорок Уёна был слышен шумовым фоном, он был как рыба в воде. Потом Сонхва одного вывели в круг света, сказали повернуть голову вот так, опасная женщина снова пощекотала его кисточкой и фотоаппарат затрещал. — Тебе заплатят за съемку, — сказал потом Уён. — Да я, собственно, не… — Ой, хён, не отказывайся, это такая же работа, как и… — Уён запнулся, а Сонхва вдруг вспомнил — кто он есть. — В общем, — продолжил Уён, — деньги бери. Ещё не факт, что среди тех сотен снимков выберут хоть один. Возможно, они останутся в базе. Но быть в базе — хорошо. Будут на съемки приглашать, если запомнишься. Сонхва беспомощно слушал. Он, собственно, не претендовал. — А ты запомнишься, — продолжил Уён, осмотрев Сонхва критическим взглядом, — особенно, если волосы осветлишь. Прямая рекомендация стилиста, кстати. Абсолютная бомба будет, говорю тебе. Сонхва кивнул, чтобы просто остановить этот поток. Бомба так бомба. Что? Прямо сейчас? Домой он вернулся усталый и однозначно отвлёкшийся. С полным осознанием, что выполнил долг друга — он всё-таки поздравил Минки запоздало и смущённо, подумав, насколько этот взлёт — с улицы почти на вершину шоу-пирамиды, — много для него значит. Музыканты точно так же нужны людям, как и психиатры. А может, даже больше. Минки молодец. Сонхва задумчиво поправил у зеркала белокурые, почти седые пряди своих осветлённых теперь волос и остался этими прядями, да и прожитым днем доволен. Говорят, перед тем, как окончательно упасть в пропасть, нужно обязательно в жизни попробовать всё. Побыть фотомоделью, например. Время с некоторых пор неслось стремительно, Сонхва казалось — он стоит на рельсах, не в силах сдвинуться ни на миллиметр, а на него несётся состав — хороший, из гружёных семнадцати вагонов товарняк, который вот-вот собьёт его и даже не заметит. Почему, как, зачем он жил все эти пять лет, и время плавно сменяло месяца и сезоны, он любовался сменой листвы и лунными фазами, радовался возвращению в Корею после стажировки, немного печально вздыхая по толерантной Европе, радовался покупке небольшой квартиры, радовался, что наконец может говорить с отцом на равных, и мама, после всех его острожных визитов стала улыбчивее и уже Европа стала не так нужна — родители постарели на несколько лет и, постарев, как часто это случается, стали мягче. Это было время начавшейся стабильности, даже его редкие звонки в службу гей-эскорта и встречи с безликими мальчиками — это тоже стало рутиной и чем-то обыденным. Его жизнь была такой, он не хотел перемен, не хотел впускать в нее пустынные ветра или красноволосых мальчишек в капитанском чине. Но теперь казалось это неправильным — впустить надо было, да с распростертыми объятиями; нужно было с радостью распахнуть двери — и навстречу раскалённому ветру и слишком ярким цветам; разуться, скинуть с натертых ног тесные лакированные ботинки, утопить стопы в горячем песке и бежать, бежать будто по лаве, вслед за теми семью мальчиками, превратившись за какой-то миг в себя семнадцатилетнего. Нужно было не рассуждать, не идентифицировать, не пытаться лечить, нужно было просто быть рядом — пусть в несуществующей пустыне, пусть на придуманном летающем галеоне. Не разбрасываться даже минутами, ценить каждую секунду, не искать путей извлечения из чужой головы этих сумасшедших идей, а следовать им. Быть другом, неправильно близким, даже преступив этические нормы. Потому что сейчас эти нормы уже не имели никакого значения. Никакого значения не имел уже беспрерывный мысленный анализ. Если у Хонджуна это запоздалый гормональный всплеск, виноват ли в этом Сонхва? Виноваты ли его красивые чёрные глаза и элегантные костюмы под белым халатом. Подозрения на гормонозависимую опухоль оставались неподтверждёнными, они ждали биопсию, другие анализы, много, много анализов, но накрутить себя Сонхва успел, как проклятый, внезапно от этой беды став человеком обыкновенным, изничтожив в себе специалиста медицинского профиля так стремительно, что профессор, принимавший у него диплом, покачал бы только своей седой головой. Если бы не я, говорил Сонхва себе. Не моя терапия. Не мое воздействие. И пусть он никак не мог повлиять на рост какой-то неизвестной пока опухоли, он был в бешенстве. Он сердился на себя и свои эгоистичные желания, которыми успел обрасти так, что теперь хотелось выть от невозможности осуществить их. Нужно было найти возможность остаться наедине, без камер и чужих глаз. Нужно было давно сказать. Согласиться с условиями — с пустыней, «Авророй» и несуществующей командой, которая теперь с упрёком и жалостью смотрела на него сквозь пелену времени и пространства, качая головами точно так же, как тот седой профессор, надежд которого не оправдал студент Пак. И что, по-вашему, я должен был сделать? — бессильной яростью спрашивал он у этой команды. Ты должен был давно признаться ему, говорил Уён от имени всех, и горячий ветер пустыни ласково шевелил его мягкие лавандовые волосы. Остальные согласно кивали — должен, должен. — Разговоры не помогут, — сказал чей-то голос, и Сонхва очнулся. Юнхо смотрел на него внимательно и участливо. Как он в квартире Сонхва вообще оказался? Сонхва чувствовал себя в глубоком космосе — откуда вообще здесь взялись, в этом пустом, печальном пространстве его друзья. За спиной Юнхо встревоженно моргал Минки. — Хён, — сказал он, — ты не отвечаешь на телефонные звонки уже третий день. Потом перевёл глаза на бутылку вина, что стояла на столе в кухне. Юнхо смотрел туда же. — Так, — сказал он тяжело. — Сколько ты выпил? Сонхва покачал головой — он что, неразумный двадцатилетний Ромео, заливать любовное горе вином? — Я не пил. Потом оглянулся, ища глазами кого-то. — А где Уён, — спросил строго, потому что лилововолосый лисёнок был только что здесь. Юнхо растеряно оглянулся тоже и вздохнул. — А говорил — не пил, — сделал своё заключение и на всякий случай отставил бутылку вина подальше, на полку. Пусть и была она полностью запечатана. — Уён уже наверно в самолёте, — ответил всё-таки на вопрос. — У него рейс сегодня. Сонхва потёр ладонью лицо — у всех были свои дела, своя жизнь. — Как он, — спросил тускло. — Как Сан? — Нормально, — обобщённо сказал Юнхо и внимательно на Сонхва посмотрел. Взглядом психолога. Сейчас разговаривать со мной начнёт, испугался Сонхва и снова поспешил поинтересоваться делами Сана. — Его готовят к процедуре. Сан в порядке. — А Уён? — заботливо спросил Сонхва, приходя потихоньку в себя. — Уён, — ровно и немного непонятно ответил Юнхо, — тоже будет в порядке. Остаться не смог, конечно же, у него же контракт. Предлагал сдать свою кровь, герой. Юнхо усмехнулся, а Минки за его спиной поднял по-бойцовски кулак. — Сдал? — зачем-то поинтересовался Сонхва. Юнхо покачал головой: — Бесполезно, у них разные группы. Бесполезно. Сонхва вдруг понял, что его тошнит от бессилия. Что он-то, в отличие от Уёна, вообще ничего не может предложить своей звезде, да и звезды у него уже нет. Так, один пепел. Потому что Хонджун отгорел, превратившись за эти годы, пока мир его умирал, в худенькую больную тень. Хотелось рыдать. И казалось, что его сейчас вырвет, а все эти жидкости перемешаются — бесполезные, конечно же, да ещё и отвратительно смердящие его несчастьем. — Сонхва-хён, — позвал его Юнхо жалобно, обнял, сев рядом, понимающе погладив по седой голове, уже не стесняясь быть тактильным настолько, что потом могло стать неловко обоим. Но правильно чувствуя, какой бедой эти невыплаканные слёзы Сонхва пахнут. О чём они говорят. — Давай, хён, приходи в себя и… расскажи. Расскажи мне всё о… Хонджуне. Юнхо стрельнул глазами в Минки — чего стоишь, готовь чай крепкий, сахара навали побольше и не смотри так, всё с хёном серьёзно. — С Хонджуном что-то случилось, да? — спросил снова, когда Минки умчался на кухню готовить чай. Сонхва только кивнул. — И группы крови у нас совершенно разные тоже, — сказал зачем-то, поморщившись и проваливаясь в прошлое. — Вот у Минхо была первая. Как у меня. Вернувшийся Минки вопросительно глянул. Юнхо вопросительно глянул в ответ. — Минхо? — переспросил. — Он нужен? Мне позвонить ему? Сонхва с ужасом поднял на него глаза и отрицательно помотал головой. — А кто это? — одними губами поинтересовался Минки. Юнхо пожал плечами. А Сонхва передразнил, угадав вопрос — кто-кто. Тот, с кем было так сложно, что хоть плачь. И одновременно тот, с кем, оказывается, было на самом деле легче лёгкого. Если знать, конечно, с кем сравнивать. Минхо был старше. Минхо был тем новеньким в их школе, который, в отличие от других новичков, сразу стал популярным и притянул на свою орбиту таких же красивых и популярных. Ли Минхо был красив. И старше, да, Сонхва не уставал повторять себе это. Что красота и звание хёна не дадут ему никаких шансов. Даже на дружбу. Да и дружить Сонхва не особо хотел. Но разве мог от неё отказаться, когда Минхо, который перевёлся в их человеческую школу из какой-то непонятной, хореографического назначения божественной гимназии, оказался приписан к классу иностранного языка на год младше, и который как раз посещал Сонхва. Уже тогда его отец предполагал и поступление в университет и специализацию, которую Сонхва обязательно выберет, идя по его стопам, и даже ту самую злополучную европейскую стажировку, для которой и нужен был беглый английский. Сонхва был лучшим в классе. Наверно, поэтому Минхо подсадили к нему, и Сонхва в первый учебный совместный их день растерял из памяти все неправильные глаголы, которые знал наизусть. Минхо и рядом не валялся с его уровнем, но сажать старшеклассника с малышнёй было нехорошо и стыдно, поэтому Минхо сказали поднажать. Это было отчаянное зрелище — сидел он рядом с Сонхва с совершенно потерянным и непонимающим лицом, вслушиваясь в чуждое произношение и не понимая ничего. Потом повернулся к Сонхва и расстроенно сказал — чего смотришь. Сонхва, упаси боже, не смотрел, страшно было. Но после сердитого замечания начал: профиль у Минхо был чудо как хорош. И сам Минхо тоже. Это была первая и очень сильная влюблённость. У мистера Ли был скверный кошачий характер. И эта совершенно неописуемая красота, с которой любая гримаса, даже выражающая отвращение, смотрелась произведением искусства. Сонхва никак не мог решиться сделать что-то, он терялся и был таким очевидным, что однажды Минхо повернулся к нему, уставился круглым взглядом и, нацарапав что-то в тетрадке, придвинул её к нему. Сонхва опустил глаза: будешь продолжать на меня так таращиться — убью. Вот что было там написано. По-английски. Сонхва глупо смотрел на корявые латинские буквы, не обращая внимания на ужасную грамматику, вникая лишь в смысл, который слава богу немного подтянувший свой английский Минхо ему в записке донес. И это была победа — любое сильное чувство лучше равнодушия. А уж от этого страстного «убью» до ласкового «люблю» и вообще — рукой было подать. «Давай, попробуй», — написал он в ответной записке на корейском. «Ну, продолжай тогда», — тут же отбил Минхо. Сонхва продолжил. И это было прекрасно. Они смотрели друг на друга и писали смешные записки. Они вряд ли смогли бы дружить. Они уже понимали, что всё это не про дружбу. А ещё Сонхва знал, что скоро, очень, очень скоро что-то случится, что-то произойдёт, и ожидание этого чуда было таким томительным, что на Минхо он даже смотреть уже не мог. Думал — какой красивый, аккуратный, ладно скроенный и скоро будет моим. Сонхва ещё ни разу его не коснулся, это было сложно, страшно, но время, проведённое вместе, их ежедневные совместные перекусы, какие-то разговоры — Минхо не был болтуном, а Сонхва тем более — время, разделённое на двоих, оно было замечательным показателем, что всё ладно, всё хорошо, а семнадцатилетний возраст не давал никаких шансов изъять из этого общения тактильность, жадные прикосновения друг к другу. И первый поцелуй. Сонхва медленно от гормонального томления сходил с ума, не зная, как подступиться. Интуитивно выбрав не очень-то простой способ снизить градус безумия и попросту разложить своего прекрасного Минхо на составные анатомические части. Стараясь не думать о его губах как о розовых лепестках — ах, его вздёрнутая верхняя! — Сонхва думал по-медицински холодно: констатировал, например, маленькую у Минхо челюсть, неправильный прикус, в народе называемый «перекус», и постоянно приоткрытый рот из-за этого перекуса; мелкие кроличьи зубы, пусть белые и блестящие, которых, впрочем, всё равно хотелось коснуться своим языком в поцелуе. Не в том, которым они обменивались быстро и скрытно в мужском туалете на перемене, а в том, с которого и начнётся их настоящий секс. Тело у Минхо было сильным и крепким, Сонхва был даже тоньше в талии, поэтому знал — нежным не будет. Минхо чуял этот властный жар своего парня тоже, смотрел настороженно круглыми глазами, немигающими, напоминающими радужки кота. Котика. … — Чёрт, чёрт, — шептал Сонхва, глядя в эти глаза и выдыхая прямо в этот маленький, неправильного строения рот. — Не сжимай зубы. Поцелуй был наконец тот самый. Сонхва прижимал Минхо к стене, они стояли в тёмной прихожей его дома, родителей не было, а было неконтролируемое уже, отчаянное возбуждение и два часа наедине друг с другом. Был обыкновенный день, Сонхва ни к чему такому не готовился, а просто наслаждался — общением, легкими прикосновениями и шутками своего Минхо. А шутки у него были несмешные — сердитые, как он сам. Но вот беда — Сонхва обожал его шутки. Его неправильный прикус, его невысокий рост, бёдра, закалённые за годы у балетного станка. Ноги были крепкими, от бедра и до колена, везде, куда доставала рука Сонхва. И между ног… тоже. Минхо разжал зубы, Сонхва залез к нему в рот языком, хотелось очень залезть, вылизал десны и прощупал кончиком кромку мелких зубов, потыкался в них, ощущая свежую мяту от зубной нити, коснулся языка чужого, мучительно застонал прямо в рот, потому что мог себе позволить не сдерживаться после всех своих неловких ухаживаний — не только же разговоры были — после маленьких милых подарков, Сонхва был классическим ухажёром, он отчаянно на Минхо тратился, как тратятся наверно все мальчишки на своих девочек, и пусть Минхо девочкой не был, Сонхва ясно понимал — кто есть кто. Пусть котик Лино — уже Лино, после всех мучений ему позволено было так его называть — сопротивлялся, но они медленно шли к своему первому греху; Сонхва по-джентельменски старался не торопиться, но боже мой, когда тебе семнадцать-восемнадцать, ты просто хочешь секса и идешь напролом. Минхо жадничал, берёг себя, но они оба быстро устали от пустых прикосновений, от ладоней на членах друг друга через джинсы и неумелых минетов — Минхо даже не собирался стараться, не мог как следует открыть свой маленький аккуратный рот и взять нормально, но разве было это важно — перевозбуждённый Сонхва едва успевал вытащить и вечно пачкал сердитому своему котику рубашку спермой: глотать Лино не любил. Он не любил подарки, отбивался от цветов, вырывал свои руки, едва Сонхва под партой касался его пальцев. Сонхва измучился, не помогала даже придуманная им самим сдерживающая терапия, когда присматриваясь к образу своего красивого парня, Сонхва видел и, главное, находил в нем изъяны. Первая любовь всегда идеальна, особенно, если взаимна. Лино был прекрасен. Со всеми своими недостатками, скверным кошачьим нравом, ужасным английским и странным юмором. С Лино было слишком непросто, чтобы Сонхва вот просто так взял и отпустил его от себя на волю. И ожидая, что под белой его кожей, между ног, внутри, в самой сердцевине его тела окажется так же сложно, сердито и холодно, Сонхва, взяв Лино впервые по-настоящему, самым кончиком члена ощущал горячую мякоть, жар и блаженство, как будто был Минхо набит внутри лепестками роз. Было быстро и больно. Лино расплакался. Тот самый непростой, сердитый, очень красивый мальчик с опасными кошачьими повадками, который хотел его поначалу убить. Секс был чудом. После слёз Лино заулыбался, назвав Сонхва похотливым драконом и пообещав сделать с ним что-то страшное. Сонхва, впечатлённый угрозами, сполз под одеяло и спрятался у Минхо между ног. И минетом закрепил позиции. Сонхва сам не понимал, отчего кризис ориентации никак его не затронул — он был уже вполне начитанным психологическими трудами, чтобы не понимать этого. Предпочитал не думать об этом. Не кричать о любви, но быть с Минхо и в Минхо регулярно, молчаливо доказывая привязанность сексом. Секс был хорош, потому что и сравнивать было не с чем, и потому что влюблен Сонвха был невыразимо сильно — он был правильным, верным, понимающим партнёром. Ему повезло вляпаться в классику, пусть гомосексуальную, но без трагедий невзаимности. Завоевание сложного Лино оставило хороший, положительного свойства отпечаток на его сердце, которое изо всех сил хотело оставаться верным и преданным. Лино же, оставаясь сложным, одновременно оказался прост. Ласков. Жаден до совокуплений совершенно так же и совершенно так же, как и Сонхва, не желал ничего менять в постели, доверчиво раздвигая перед Сонхва свои крепкие накачанные ляжки, шипя на него озлобленным кошаком, когда получал шлепки по стальным ягодицам и неуверенно увеличивающим громкость тихого своего в постели голоса, когда Сонхва тихонько ягодицы эти раздвигал, ласково тер розовую морщинистую серединку пальцем, пускал на нее тонкой ниточкой слюну — очень развратно. Смотрел туда, скользил в ложбинке ребром ладони, размазывая, нежно целовал бледную половинку, другую оттягивая рукой, быстро чмокал куда-то между — Лино стеснялся его длинного змеиного языка и редко позволял эту интимную ласку. И после этого поцелуя Сонхва приподнимался на руках и медленно входил. Лино зарывался лицом в подушку, тихонько дышал. Перед оргазмом, приподняв бедра и энергично себе мастурбируя, он задерживал дыхание, замирал окаменевшим телом, дёргая лишь рукой, и Сонхва отчетливо представлял себе его лицо — с зажмуренными глазами и приоткрытым ртом, с ниточкой слюны, стекающей с краешка. Старательно держал ритм ровным, чуть ускорялся, не изменяя глубину проникновения, ждал с терпеливостью тигра, когда Лино сожмётся сильно-сильно, выдохнет весь воздух из лёгких с тихим стоном, и между пальцев у него потечёт. В тот день Лино звучал непривычно громко. У мамы были большие глаза. Сонхва медленно умирал. Сначала от того, что осознал, насколько потерял лицо. Перед Лино, позволив стороннему человеку увидеть его без одежды в интимнейшей обстановке. Перед собственной матерью, позволив увидеть ей, как сын занимается сексом. Потом жесточайший стыд накатил повторной волной — Сонхва неожиданно без прикрас увидел, в постели с кем находится. Влюблённый, совершенно слепой, он спасительно думал, что это не имеет значения. И это всего лишь котик Лино. Но мама смотрела на их переплетённые тела, на волосатую лодыжку Минхо, которой тот немного прикрывал Сонхва его напряжённую голую задницу, и, к сожалению, видела не котика, а обыкновенного парня. Мужчину, которого трахал её единственный любимый сын. Минхо не был милой зверушкой. Не имел лапок и кошачьих глаз. У него был член, и это всё меняло. Сонхва, встретившись взглядом с глазами матери, ощутил себя пропащим, отвратительным гомосексуалистом; он понял, что его идентифицировали, поставили на нём клеймо, и теперь-то ему не отвертеться, потому что проверку на соответствие нормам он не прошёл, и даже доказанная влюблённость ему не поможет. Она не оправдала бы его в глазах матери нисколько. Мама рыдала весь вечер — как ты мог, сынок? Отец от истерик воздержался. Вызвал его на разговор позже. И, будучи врачом-психиатром, прекрасно зная, что некоторые вещи в природе человека не изменить, всего лишь дал несколько практичных советов холодным хирургическим тоном. Лино было сложно сделать своим. Расстаться с Лино оказалось ещё сложнее. Но семейный скандал надломил в их влюблённости что-то основное. Они отпрянули друг от друга и уже не смогли сблизиться вновь — стыд перед взрослыми оказался такой силы, что Минхо вскоре снова перевёлся, снова в какую-то божественного назначения школу, что-то изящно-хореографическое, то самое, куда и была ему дорога с его правильным лицом и ладным телом. По телу Сонхва тосковал сильно. Сильно тосковал по миру в семье, который теперь грозился развалиться — не было скандалов, не было запретов, не было угроз. Было чёткое ощущение, что ожиданий он не оправдал. И вынужденный целибат казался правильным решением, Сонхва внезапно испытал отвращение и ненависть — к влажным шлепкам, к поту на собственном теле, к некоторым неизбежным запахам, которые анальный секс сопровождают. С тех пор никогда никого он не называл в постели по имени. С тех пор ни с кем и никогда не было Сонхва так сложно. … — Хён, мне жаль, — сказал совсем рядом Юнхо — милый, понимающий, спасающий заблудших детей психолог. Сонхва покачал головой — зря Юнхо его жалел, с Минхо они остались в хороших отношениях, как цивилизованные люди пару раз созвонившись и пропав из жизни друг друга на годы. Сонхва понимал: Лино — прекрасное воспоминание, пусть оборвавшееся на скандальной ноте, но всё же — прекрасное. Стыд, сопровождающий это воспоминание, гармонично сплетался с остаточными горячими отзвуками эха первой близости. Первая любовь часто неловкая и смешная. Стыдно бывает и от себя, от своих поступков, ну и заодно от того, что родители тоже оказались в курсе. — Да брось, — отмахнулся он от сочувствия Юнхо. С семьёй он как раз разобрался, пережив ледниковый период, который понадобился отцу на осознание, а маме — для принятия. И теперь было стыдно от того, что вывалил всё это на Юнхо. Сонхва усмехнулся — каких же понимающих друзей ему напророчил Хонджун! Какой молодец, мой красноволосый мальчик, ты столько мне дал, а я проворонил в тебе самое страшное. — Ладно. Ты должен рассказать мне, что там у вас происходит, — сказал Юнхо требовательно на правах этого самого друга. Минки пришёл с кухни и тихо поставил кружки с чаем на стол.