ATEEZ

                    Сонхва не относился к тому типу людей, которые, подчиняясь моменту, становятся непоследовательны. Сонхва позволить себе такого не мог. В ближайших планах стоял визит к отцу с весьма неприятным разговором. Но прежде Сонхва хотел навестить Воспитательный центр, который посещал Хонджун в свои пятнадцать – этот визит был вписан в его ежедневник уже очень давно и менять расписание Сонхва не собирался. Это было просто ещё одно неоконченное дело. Это был визит вежливости и дань прошлому. Сонхва хотел убедиться, что не найдёт никаких отзвуков того прекрасного времени, когда Хонджун был ещё талантлив и светел. Что - всё. Суматошное сеульское метро привело его к отдаленному от центра району столицы, Сонхва нашёл зелёную улицу, нашёл простое, отдельно стоящее здание центра и, зайдя внутрь, окунулся в забытую, шумную атмосферу университетских дней. Охранник, впрочем, не пустил его дальше вестибюля, где шныряли мальчишки от десяти до семнадцати, где время от времени из дверей кабинетов выглядывали головы взрослых мужчин, женщин, и пацаны стайками влетали туда, куда их позвали. Чуть дальше по коридору слышались девичьи голоса: похоже, классы для занятий были по половому признаку разделены. Когда холл почти опустел, Сонхва всё ещё стоял перед турникетом. Потом в коридоре раздались торопливые шаги, и молодой высокий мужчина вышел к нему, что-то говоря охраннику, тут же широким жестом приглашая следовать за собой. На ходу по-европейски воскликнул – а, господин Пак, верно? – стремительно утаскивая Сонхва вглубь здания и направляя к нужному кабинету. - Здравствуйте и извините за ожидание, - наконец улыбнулся, а Сонхва пригляделся – для хозяина кабинета парень был слишком молод, тянул лишь на ассистента и наверняка сейчас сюда зайдет тот, кто ещё может помнить Хонджуна. Но парень продолжал улыбаться и смотреть выжидающе. Потом встрепенулся и извинившись назвал своё имя. Сонхва кивнул – ну, прекрасно, мы покончили с официальной частью, теперь зови главного. - Я - заместитель директора по воспитательной работе, вы звонили именно мне, - верно понял его замешательство этот слишком молодой заместитель. - Отвечаю за мужское отделение. Вы хотели поговорить? Вы врач? Врач-психиатр? Я правильно понял? С каждым произнесённым словом он смотрел на молчащего Сонхва всё тяжелее, будто бы подозревая в напросившемся к нему посетителе отнюдь не врача, а шарлатана, потому что сидел Сонхва с явной неадекватностью во взгляде. - Вы… - наконец выдавил он из себя, - немного молодо выглядите для… Это было невежливо. Улыбчивый парень был, вообще-то, заместителем и прочая, прочая. Но совершенно, видимо, необидчивым человеком. - А, это, - рассмеялся он, - мне многие так говорят из-за внешности. Думают, что я не сотрудник, а сам трудный подросток. И он снова улыбнулся, светло и по-детски. И Сонхва замер. Он видел эту детскую, совершенно не изменившуюся улыбку когда-то очень давно. - Юнхо? – медленно спросил он, сходу называя почти незнакомого человека по имени, которым ему недавно представились. Заместитель перестал улыбаться, сделал большие глаза и кивнул. - Мы… знакомы? – спросил осторожно, и Сонвха понял, что его-то, к сожалению, не помнят. Студенчество осталось в прошлом, и те краткие, несложившиеся во что-то бОльшее знакомства, они тоже растворились в возможном будущем, так и не став крепкими профессиональными или же дружескиким связями на всю жизнь. Сонхва помнил – длинный нескладный парень мелькал на подготовительных курсах, когда сам Сонхва был уже первокурсником. Потом этот приметный парень поступил, и они пару раз сталкивались в аудиториях, иногда – в мрачных кабинетах паталогоанатома, иногда на практике, куда сгоняли разные потоки, мешая факультеты. Потом ими выбранные специализации развели их по разным кабинетам окончательно: Юнхо учился на хирурга и ночевал в операционных, а Сонхва всё чаще пропадал в психиатрических клиниках. А та единственная вечеринка, объединившая два их факультета, потому что кто-то с их курса встречался с курса Юнхо, она, связав их на некоторое время – им удачно пришлись по нраву одни и те же коктейли и стиль преподавания одного славного старенького лектора, так же разомкнула неначавшуюся дружбу утром, когда все разошлись. Юнхо был весёлым, общительным, совсем не похожим на Сонхва. Он умел легко знакомиться и так же легко, вливаясь в беседу, смеяться чужим шуткам, шутить самому; эхо детства всё ещё звучало в его искреннем смехе. Юнхо казался простым. Эта простота, та, что не хватала самому Сонхва, притягивала и как-то сходу обещала годы дружбы. Это всегда интуитивно чувствуется – вот человек, с которым ты сможешь свернуть горы, и нужно всего-то закрепить связь, общаться, быть доступным и платить только лишь – временем. Которого у Сонхва не было. Не было наверно и у Юнхо. И не сложилось. - Ты же учился на хирурга! – внезапно вынырнув из воспоминаний, возмущенно высказался Сонхва и уставился своими ланьими глазами в такие же тёмные, круглые глаза неслучившегося своего друга. Юнхо замер, хлопнул ресницами и вдруг снова радостно улыбнулся, но улыбка эта уже была другой. - Сонхва-хён? – воскликнул он, со всего размаху неожиданно сильно и звонко хлопая по столу ладонью. Стол и все предметы на нём подпрыгнули, Сонхва подпрыгнул тоже – ему было непривычно, психиатры обычно не ведут себя так неосмотрительно шумно, в присутствии чутких пациентов воспитав в себе тишину и осторожность. - Сколько же лет мы не виделись! – воскликнул Юнхо тем временем темпераментно и бодро. – Как же я рад видеть тебя! Знаете, даже мама Сонхва так Сонхва не радовалась, но в радости Юнхо на удивление не было фальши. Сонхва чутко прислушался к себе и неожиданно почувствовал, как что-то тёплое проникает в его сердце. - Я тоже… рад, - сказал с запинкой, понимая, что слишком давно не говорил никому этих обычных слов. – Так неожиданно встретить тебя… здесь. И чуть не ляпнул – а почему, собственно, ты так кардинально сменил специализацию? Это было бы нетактично и грубо. Но эта обманчивая между ними лёгкость, развеившая напряжение первых минут, она почему-то сбивала с толку: Сонхва казалось, что он имеет право задавать абсолютно любые вопросы. Тем более что дефектология, психология и прочие дисциплины, которые теперь составляли основу работы Юнхо, были близки психиатрии. Они, считай, коллеги. Им есть что обсудить. А хирургия… Сонхва украдкой глянул на белые холёные руки Юнхо – его кисть была так тонка и изящна, словно и не принадлежала такому большому мужчине. Хирургия однозначно потеряла. - Так что ты делаешь здесь, хён? – с огоньком в глазах спросил его Юнхо, переводя тему и подводя их к изначальному плану Сонхва. – Ты сказал по телефону, что нужна информация о подростке, который раньше посещал этот центр, так? Сонхва, вернувшись к насущному, вздохнул. Кивнул согласно. - Говори имя, – сразу же деловито потребовал Юнхо. – Если это было недавно, то документы должны лежать в канцелярии. Если давно – придётся поднимать архив. Сонхва тяжело, нервно сглотнул. А Юнхо всё правильно понял. - Твой нынешний пациент, да? – спросил с сочувствием. – Значит… Значит, какому-то мальчишке никакой центр для трудных подростков не помог. Какой-то мальчишка пропал. - Ким Хонджун, - сказал Сонхва кратко. – Он посещал твой центр много лет назад. Тебя здесь ещё не было. И зачем-то добавил, сердясь на что-то: - Ты тогда ещё на хирурга учился. Будто бы если Юнхо, не балуясь хирургией, сразу же подался в психологи, он бы непременно успел кого-то важного спасти. Юнхо грустно и необидчиво усмехнулся. - Тогда нам в архив, - сказал просто, и оказалось, что нужно ехать на другой конец города, в другое здание – понимаешь, мы же бюджетники, арендовать нам площади самостоятельно не разрешает администрация, поэтому приходиться соглашаться на те, что выделяет город. Вот и носимся. Носиться, впрочем, Сонхва пришлось самому – Юнхо был занят новой, очень тяжёлой группой подростков, которых выловили с улиц, когда они уже сколотили агрессивную банду. В их возрасте, объяснил Юнхо, что-то такое - авантюрное, уголовно наказуемое - кажется им крутым и увлекательным. А на деле – колония и прожитая впустую юность, которую не вернуть. Он поморщился и на этот раз не улыбнулся. В архиве было пусто и пыльно. Пожилой сотрудник, приняв временный пропуск, молча распахнул перед Сонхва двери в зал с полками, забитыми документацией, и Сонхва надолго в ней потонул. Хонджуна, следуя строгой учётности, он нашёл скоро. О нём не было никаких особенных записей, всё было сухо. Хонджун на бумаге оказался обыкновенным подростком с зафиксированной тягой к бродяжничеству. Рост, вес, цвет глаз и волос – всё было описано подробно и скучно. Никто не вёл с ним индивидуальной работы, принимая его желания бежать из дома лишь за симптомы буйного пубертата. И Сонхва чувствовал растущую потребность поговорить с живым человеком, кто вёл группу Хонджуна в то время, но как сказал ему старенький архивариус, тот педагог давно умер. Сонхва стоял среди полок в растерянности. Пахло прошлым. Что бы вы хотели найти, спросил его смотритель, осторожно тронув за локоть. Сонхва вздрогнул и пожал плечами – найти? Давно погасший в этом мальчике свет. А возможно, какую-нибудь грязь. Хоть что-то. Быть может, что-то отвратительное, на грани, что поможет брезгливо отдёрнуть руку, перестать любопытничать, лезть под кожу уже взрослому мужчине. Какой-нибудь подростковый инцидент, сюжетом напоминающий психологический триллер с дурно пахнущим эротическим уклоном – наличие дальнего, более старшего родственника, липкие его ладони поверх мальчуковой пижамки, пока родители спят. Потом эти же руки уже внизу, уже без пижамки. Сколько таких случаев Сонхва прошёл, будучи практикантом – сексуальное насилие всегда являлось прекрасной отправной точкой для старта любой из психиатричесих патологий, спокойно спящей в детской голове. Если бы не. Таких пациентов всегда жалеешь больше. И Сонхва хотел бы благодарно в жалости утонуть, потому что жалость начисто изымает из сердца ту неудобную эмоцию, что мешает жить; там, где есть жалость, места нет любви. Под пальцами шуршали пожелтевшие страницы записей: Хонджун, как назло, рос в состоятельной благополучной семье с любящими родителям. Никаких намёков, что жалеть его нужно более других пациентов, Сонхва так и не нашёл. Заметив его разочарование, сотрудник подсказал – а посмотрите в той секции, там хранятся… в общем, не документация, никак не дойдут руки рассортировать и выбросить. Какие-то грустные рисунки, самодельные открытки, поделки, клочки ткани с незаконченной вышивкой, пожелтевшие листы с сочинениями – там было всё то, чем жили трудные подростки в то время. То, что не пригодилось или, что, желая забыть, как страшный сон, не стали забирать в дом родители. Нотную тетрадь Сонхва нашёл в самом низу этой бумажной кучи. Он сразу понял, кому она принадлежала – каждая страница, пестревшая нотами, была подписана знакомым именем, автографом этим будто охраняя шедевр. Как самоуверенно, восхитился Сонхва и тетради забрал. Он, к сожалению, не знал нотной грамоты. Не понимал – красивы ли эти мелодии. Не понимал ритма или темпа, с которыми они должны были звучать. Но, интуитивно осознавая так и не раскрытый в мальчишке музыкальный потенциал, чувствовал - будь Хонджун здоров, они никогда бы не встретились, потому что есть люди простые, есть - сложные. А есть – люди-звезды, и до последних дотянуться всегда сложнее. ... - Он писал музыку, - сообщил он Юнхо в баре, куда Юнхо пригласил его, и Сонхва, удивляясь себе, согласился. Место было приятным, люди - не шумными, тихо переговаривающимися – этот бар наполняли взрослые, состоявшиеся, но ещё молодые мужчины и женщины. Женщины, да. Юнхо, прежде чем они заговорили о работе – о Хонджуне, если точнее, Сонхва для этого пришлось выпить почти два бокала чего-то с приставкой лонг – был настроен по субботнему, легко и весело, идеально вписавшись в атмосферу публичного места. И Сонхва ждал с неизбежностью – сейчас они заговорят о девушках и ему придется честно сказать, что… Что он здесь вообще-то только потому, что Хонджун. - И хорошую? Музыку? – поинтересовался Юнхо, перестав косить взглядом на рослую деловую леди с маленькой красивой грудью под обтягивающим свитером. - Что хорошую? – не понял Сонхва, потеряв мысль. Потом очнулся. – Я не знаю. Я… не умею читать ноты. - Тогда надо найти того, кто сможет, - сказал очень логичную вещь Юнхо и снова заскользил глазами по залу, рассматривая девушек. – Разве тебе не интересно? Сонхва вдруг опомнился и подумал ревниво, что ему должно быть очень, очень интересно. Ему – да, а Юнхо – нет. Поэтому он не хотел бы больше обсуждать ни Хонджуна, ни его музыку. Ни девушек. Плохой, скучный собеседник. - Ты мне так и не рассказал, почему все-таки психология, почему трудные подростки и почему этот центр, - сказал он, коварно меняя тему. Юнхо поморщился и уставился на свой стакан. - Ну, знаешь, хён, у меня тоже были в жизни… ситуации, - сказал и посмотрел многозначительно. – Переосмысления. Да. Сонхва не понял, намекают ли ему на то, что это не его дело или же наоборот, подготавливают к обширному монологу, и закончится это обыкновенно: они вывалят сейчас друг на друга каждый свою помойку и станет легче. Вроде бы, с этого и начинается дружба. - Расскажи мне про Хонджуна подробнее. Помойка Сонхва наверняка показалась Юнхо куда как интересней собственной. Но он тут же развеял подозрения в излишнем любопытстве, добавив: - Это вроде как мой центр не смог справиться с его проблемой. - Тебя там ещё даже в планах не значилось, Юнхо, - напомнил ему Сонхва, засмеялся и вдруг, посмотрев в яркие глаза напротив, отчаянно захотел рассказать абсолютно всё: наверняка уставшая психика стремилась сбросить лишний балласт, а может это третий коктейль был лишним. Но после четвёртого пошло так легко и ладно, что Сонхва совсем не жалел, что открыл рот. Он неожиданно оказался хорошим, многословным рассказчиком, а Юнхо – внимательным слушателем. И Сонхва бессовестно выдал ему координаты убежища своего пациента, расписав место его обитания так сочно, что к концу рассказа у Юнхо горели глаза. Или же это тоже было тлетворное влияние какого-то там по счёту коктейля. Самого Сонхва рассказ эмоционально вымотал. Он не запомнил, на чём закончил. Возможно, он выболтал новому другу всю секретную информацию, очевидно нарушив врачебный, а заодно и пиратский кодекс. И, спохватившись, вежливо заплетающимся языком задал встречный вопрос, ответно интересуясь чужой жизнью. … - И именно из-за Минки тогда я и перевёлся на психологический, - донеслось до Сонхва сквозь его мысли и что-то в сердце кольнуло, только он уже не мог понять – что, без сил упав головой на что-то мягкое. Друзья так не поступают, обиженным баском сказал Юнхо, и Сонхва встрепенулся, приподняв голову с чужого плеча. Да, некрасиво получилось, нехорошо. И эта его неожиданная неспособность противостоять алкоголю, и излишняя тактильность, случившаяся между ними вот прямо сейчас, когда Юнхо заботливо поддерживал Сонхва, провожая к дому. Извини, пробормотал он, но Юнхо перебил – да ты-то за что извиняешься, хён, никто ни в чём не виноват. Разве что он сам в том, что поссорились они так невовремя, а потом случился нелепый переезд семьи Минки посреди учебного года в далёкую провинцию с высокими показателями детской преступности. Был Минки и не стало Минки рядом. Юнхо звонил, писал, преодолевал, понимаешь, расстояние. А он из-за какой-то девчонки обиделся. Потом отошёл, позвонил сам, Юнхо только-только в мед поступил. Учиться здорово было, много новых интересных людей вокруг, девушек… тоже. Минки слушал, молчал. И как-то оборвалось. - Он тоже музыку любил. Красиво пел, голос был у него такой низкий, хриплый… - По…почему ты говоришь «был»? – обреченный в последние месяцы на прошедшее время, с тревогой спросил Сонхва. Юнхо вздохнул: история была банальной - плохая компания, испорченные отношения с родителями, улица… – А он же мог ко мне обратиться! - обиженно удивлялся Юнхо. - Не верю, что он смог так просто забыть всё. Мы же всё детство рядом. Синяки – вместе. Выпивка первая – вместе. Девушка вот… тоже. Сонхва слушал, а игла в сердце снова зашевелилась, делая больно. - Мне хирургия неинтересна стала, - сказал Юнхо с тоской. – Я уже выбрал специализацию, хотел военным врачом стать. Или в полиции. У нас, знаешь, были занятия в участке, вроде пробной стажировки. А там можно было и на судмедэксперта перейти. - Но ты перешёл на психологию, - напомнил Сонхва. - Я перешёл на психологию, – согласился Юно. – Я хотел помочь тем, кому ещё мог, понимаешь? Улица – страшное место. Никаких детей на улице. Ясно? - Ясно, - покладисто кивнул Сонхва и поднял глаза на единственно тёмные окна своей квартиры: остальной дом сиял вечерними огнями. Мы обсуждаем такие социально важные темы, а я думаю - сколько соседей видят сейчас моё несоответствующее статусу состояние, стыдливо сокрушался Сонхва. И тут же, запнувшись мыском ботинка обо что-то, некрасиво грохнулся на землю. В своём элегантном костюме. И это было грязно, пьяно и наконец-то расслаблено. - Мда, - сказал на это Юнхо, - придётся тащить тебя до двери, хён. Утром Сонхва не мог понять, отчего в доме шумно, тесно и вкусно – Юнхо в одних джинсах без майки жарил на его кухне остатки риса, напевая себе под нос, и это было началом чего-то неизвестного, нового и несомненно приятного с явными дружескими нотами в самой сердцевине чувства, которое затопило Сонхва с головой.

***

      Где, где же мои друзья, думал Сонхва, двадцатидевятилетний молодой мужчина. Почему никогда не получалось ни с кем, не срасталось, не протягивалось красной нитью на все эти одинокие годы? Они с Юнхо всё ещё прощупывали друг друга, примеряясь и осторожничая, как никогда не бывает, например, в десять лет, когда ты просто начинаешь дружить и дружба эта либо заканчивается в конце лета, либо становится крепкой и навсегда. Юнхо был весёлым, Юнхо имел много приятелей, Юнхо был здоровым и любвеобильным, но Сонхва удивительно не касались его взаимодействия ни с его знакомыми, ни с девушками. Может, Юнхо, как хороший психолог, принял как должное его некоторую стерильность в общении; а может, им хватало профессиональных бесед, чтобы склеивать эти новые отношения всё крепче и прочнее. Они привыкли встречаться в знакомом баре каждый месяц, именно этот промежуток времени был принят ими за приемлемый – оба были достаточно заняты, чтобы вот так, по-студенчески, баловаться походами на вечеринки каждые семь дней. И может не случилось бы никакой регулярности, и не повторилось бы ничего, если бы на исходе их второго месяца успокоившийся возвращением своего обожаемого врача Хонджун, который непонятно на чём держался всё это время, снова не надумал из клиники сбежать. Сонхва отдалился от него сразу же после вынужденного отпуска. Он делал это с умом, плавно и постепенно; отучал от своих любопытных глаз, от вопросов и следующих за ними живых между ними диалогов, уже понимая, что это было в корне неправильно, добиться привязанности и доверия своего сложного пациента погружением в его мир, когда действовать нужно было совсем наоборот – вытаскивать Хонджуна оттуда в мир этот. Но в глубине души Сонхва всё ещё восхищался пустынной фантазией, летающим галеоном, и иногда завидовал тому, железному хёну, которого никто не принуждал писать ненавистную диссертацию, препарируя при этом чьё-то живое, трепещущее сердце. Он до сих пор мог говорить о Хонджуне долго и много, но его образ постепенно тонул в фантазии, превращая в мифического фэйри без права на существование. И это казалось безопасным для сердца, которое не очень-то справлялось – ни с болезненной иглой в нём, ни с сожалением о чём-то упущенном. Сонхва сидел с Юнхо в баре, они только-только пригубили - Сонхва на этот раз пил благородное белое, отказавшись от коварных коктейлей, а Юнхо потягивал пиво. Они по-прежнему болтали о своём – Сонхва о патологиях, Юнхо – о растущей детской преступности. Сотовый зазвонил громко и неприятно – Сонхва вздрогнул. - Добрый вечер, доктор Пак, - сказал голос ночного дежурного по клинике и без предупреждения объявил, - Хонджун сбежал из больницы. - Давно? – неожиданно трезвым, сосредоточенным голосом спросил Сонхва и даже не понял, почему привстаёт со стула, хватает со спинки пиджак… В трубке заговорили. Сбежал сразу же после ужина, оказалось. Молодец, поел, похвалил мысленно Сонхва и чертыхнулся. - А почему вы звоните мне? – запоздало спросил, зависая над стулом в смешном полу-присяде под удивленным взглядом Юнхо. – У меня выходной. - Ну. Вы же его… врач. Это прозвучало с нехорошим сомнением в голосе, и Сонхва обессиленно прикрыл глаза – персонал клиники как единый живой организм чуял все катаклизмы, внутри него происходящие, о тихом скандале между главным врачом и молодым специалистом ходили осторожные слухи. - И всё-таки, почему не известили дежурного врача и не послали санитаров? – снова спросил с настойчивостью, отрицая особое отношение к одному из своих пациентов. - Известили, - поспешно сказали в трубке, - но он сказал обязательно позвонить вам тоже. Да, использовать доктора Пака как лучшее средство беглеца вернуть, у работников клиники постепенно входило в привычку. - Санитары будут слишком долго добираться до места, где его зафиксировали камеры, сейчас пятничные пробки, - корректно объяснил дежурный. – Там район не очень благополучный. Не хотелось бы привлекать полицию. Ах, это был всего лишь вопрос удобства и времени. Сонхва вскипел уже основательно – а я занят, господа коллеги, я напиваюсь в баре. Но руку тронула рука, и он, обернувшись, увидел рядом Юнхо, вдруг вспомнив о его существовании. - Я помогу, если нужно, поехали, - сказал он, будто бы понимая всё, будто чуя проклятую иглу и дрожь сердца, так сильно терзающие Сонхва в последнее время, и уверенно заказал в приложении такси. Дорога казалась бесконечной. Район был действительно неблагополучным, а нужная им улица - меккой всех беспризорников Сеула. Сонхва смотрелся чужеродным элементом в своём вороном костюме среди цветастого сброда. Наверно поэтому им мало кто внятно отвечал на вопрос – не видели ли они здесь невысокого красивого парня в очках? В последнее время близорукость Хонджуна прогрессировала и Сонхва тревожился. Впрочем, Сонхва тревожился всегда, когда дело касалось Хонджуна. - Он ушёл с группой Кая, они собираются там, - наконец подсказал им какой-то парень и махнул рукой в сторону обшарпанных высоток. В дом Сонхва с Юнхо прошли беспрепятственно – консьержа не было. Не было и замка на двери в нужную им квартиру, а сама квартира явно была заброшенной и использовалась, как притон. Было темно и грязно. Откуда-то пьяно хихикали, откуда-то стонали. Юнхо сделал шаг и под ногой хрустнуло. Они синхронно опустили глаза вниз и в полумраке увидели, как из-под ботинка Юнхо выкатился пустой шприц. Кинулись они по комнатам одновременно быстро. Просто распахивали двери, обшаривали глазами помещение и шли дальше, дальше. Сонхва старался не видеть, как в тёмных мрачных углах, освещаемых фонариками сотовых, бледными червями были протянуты чьи-то руки и чьи-то другие руки колдовали над венами. Пахло… специфически и нездорово. И когда Сонхва всё-таки увидел Хонджуна, он испытал не облегчение – злость: Хони прижимал маленькими руками наушники к ушам, покачивался в такт музыке и сладко улыбался – сытый после ужина, довольный удачным побегом. Рядом валялись его неосторожно разбитые очки, Хонджун слепо щурился в полумраке на девушку, что сидела рядом. Она бездумно гладила его по острой коленке, она явно была не в себе. И в Сонхва вспыхнуло пламя. В нём вспыхнуло много чего ещё, поэтому он, не являясь в данный момент сотрудником, не являясь ничьим лечащим психиатром – выходной у Сонхва, ясно? - будучи просто странным мужчиной в чёрном костюме, на которого поглядывали, шагнул к улыбающемуся Хонджуну и без слов подхватил на руки. Оценивая его лёгкость, как неприемлемую для мужчины, Сонхва ею же восхитился, и пламя внутри в секунду стало пожаром – он обожал миниатюрных, невесомых; тех, кого можно было бы подхватить под разведенные бёдра и на весу взять прямо у стены. Жаль, это был Хонджун, его пациент с безнадежной склонностью к побегам, поэтому обожание своё Сонхва затолкал куда подальше и просто перекинул его, взвизгнувшего, через плечо задницей кверху, и понёс на выход. Юнхо следовал за ним мрачной тенью, уже тыкая пальцем в телефон, вызывая полицию и беспомощно отворачивался, видя в этих пропащих наркоманах вчерашних детей, которым просто не повезло оказаться на улице без присмотра. И в его серьёзных тёмных глазах зияла безнадежная пустота. Потом пустота сменилась изумлением, потом изумился уже сам Сонхва со своей брыкающейся ношей, когда Юнхо, вдруг ожив лицом, кинулся к какому-то парню с гитарой – длинному, странно и хищно красивому разрезом узких глаз, такому же высокому, как сам Юнхо, и молча, не предупреждая, со всей силы двинул ему по лицу кулаком. - Сука!!! – заорал сразу же после удара и замахнулся снова. – Я же тебя столько лет искал!!!

***

      - Это не нота, а диез, бестолочь, - наставительно пробасил Минки и обернулся через плечо – Юнхо дурашливо ему улыбнулся и вместо оправдания навалился на него всем весом. Если бы на меня – вот так, подумал Сонхва, я бы разволновался. И поэтому смотрел с завистью – такой интимной тактильностью делятся между собой разве что друзья детства. Такая тактильность это про некровное родство и полное доверие. И теперь Юнхо в статусе лучшего друга ему не видать. Тем страшным вечером вяло сопротивляющегося Хонджуна Сонхва передал санитарам на руки, оставшись ночевать в клинике, чтобы наутро документально зафиксировать факт побега, заполнив все необходимые бумаги и обязательно сообщив об этом официальным опекунам. Привычно провести беседу с пациентом, отчитаться начальству, вынести выговор ночной смене и постараться забыть, как обнимал его Хонджун слабыми руками, пока Сонхва нёс его в подъехавшую спецмашину. Юнхо же, до разбитого в кровь носа подравшись с обретенным Минки, утащил его к себе домой, прежде осмотрев целиком хорошенько. - Да не колюсь я!!! – орал ему Минки, понимающе демонстрируя вены, - я идиот, что ли, какой??? Юнхо орал в ответ, что идиот. Идиотина. И объяснял потом Сонхва, когда они созвонились – когда попадаешь в плохую компанию, это просто вопрос времени. И то, что дурак Минки продержался чистым так долго, просто чудо. Улица пощадила его; именно таких, дурных, незлобивых и немного смешных, улица щадит. Но больше ты туда не вернёшься, хватит беспризорничать, сказал ему Юнхо грозно, я твой хён, поэтому слушайся. И постарайся всё-таки объяснить, почему пропал и не звонил мне, когда я даже номера своего не менял. Минки на этих словах заметно кис и отводил свои узкие, хищные глазёнки. Он неплохо играл на гитаре и очень красиво пел. Юнхо восхищался им, а у Минки заметно дрожали пальцы на переборах, такой сильной была волна этого восхищения, и в узких-преузких глазах сложно было разглядеть что-то ещё, кроме радости от встречи. Но Сонхва разглядел, Сонхва увидел. Как видишь беду во взгляде другого человека просто потому, что беда его схожа с твоей собственной. Так чувствуешь чужую тоску безответности, растянутую на годы, а юность именно так и ощущается – целой вечностью, которая, едва ты повзрослеешь и перешагнёшь тридцатилетие, покажется давно забытым мгновением. Сонхва мог бы подойти и что-то эдакое, психиатрическое посоветовать, но Минки ещё не вступил в фазу обсессии и просто смотрел на Юнхо с тем же ответным жарким восхищением, чувственность в котором плескалась на самом дне, придавленная камнем вины, сомнений и страха. Да и кто такой был Сонхва, чтобы напрямую сказать Минки о том, что надо бы, в конце концов, признаться. Сонхва был просто один малознакомый хён, тонущий в похожем болоте. Глаза Юнхо сияли братской, обидной добротой, вместо того, чтобы обжигать. И Сонхва, оценивая внешность Минки, как достаточно горячую, чуял холодок зависти – Юнхо мог восхищаться им без оглядки, а Сонхва, глядя на мужскую красоту, оглядывался всегда. Минки был прекрасен, когда открывал свой рот и что-то хриплым голосом пел. У этого голоса могло быть будущее, точно могло, но все мы знаем, чтобы будущее случилось, нужно много чего иметь. И явно не такую жизнь, какая была у принцессы Минки. Он сносно за годы музыкальной практики освоил нотную грамоту, но Сонхва наотрез отказался показывать ему тетради Хонджуна, храня их, словно дракон – сокровище; ощущая себя вынужденным демонстрировать чьё-то личное бельё. В чёрных точках на пяти линейках, в этих замысловатых, непонятных ему знаках была заключена тайна. Сонхва не хотел делиться ею, эгоистично оставляя исключительно себе. Это было только между ним и Хонджуном: знание о том, что Хонджун мог оказаться бесталанной пустышкой или же музыкальным гением. И Сонхва не знал, что страшило его больше. - Не будь ребёнком, - строго остудил его драконий пыл всё понимающий Юнхо. – Неужели тебе не интересно? Сонхва прижал ворох тетрадей к груди сильней. Неинтересно. Неинтересно! Ему неинтересно узнать, что подростковые начинания Хони, его огонь и только обозначившееся сияние окажутся лишь мимолетной, случайной искрой. Что ничего в его музыке нет. Юнхо практически насильно вытащил из цепкой хватки ноты. Сонхва хотел накричать на него, объясняя, что это личное, это – его. Но было действительно смешно казаться ребёнком, тем более, что Юнхо был явно сильней. Минки важно ноты взял. Побегал глазами по строчкам, погудел что-то грустное, минорное. - Красивая мелодия, - кратко сказал. – Можно воспроизвести на гитаре. Можно – голосом. Юнхо склонился к тетради тоже. Потом ткнул пальцем в нотный стан, попав в злополучный диез. - Ты реально всё здесь понимаешь? Вот это что за нота? – спросил он. Минки с удовольствием обозвал его бестолочью, и Юнхо с притворной яростью на него навалился, опрокидывая на диван. Они возились, пыхтя, как десятилетние мальчишки, пока Сонхва внутри себя, такого взрослого, переживал приступ тактильности великовозрастных детей. - Я хочу услышать, как это звучит, – тихо сказал, ни к кому не обращаясь, внезапно почувствовав правильное наконец любопытство к тому, чем жил и дышал его пациент в свои шестнадцать. И странную надежду на то, что даже сейчас, в свои тридцать, он попадёт с его юношеским минором в мощный резонанс. - Можно любым музыкантам отнести, они сыграют, - пожал плечами Минки. В нашем баре, начал Юнхо, играют живую музыку. А, это уже наш бар, удивленно зафиксировал Сонхва. Они часто меняют гитариста, вспомнил. А бармен говорил, продолжил Юнхо, что в самом баре требуется парень на подработку. Я умею работать в баре, сказал Минки осторожно, только меня никто не берёт. Без прописки и стажа? Да с такой бандитской внешностью? Конечно, посочувствовал Сонхва и тут же вызвался помочь, видимо своих бед ему было мало. А Юнхо предложил – ты можешь, пока не обустроишься сам, пожить у меня, в Сеуле дорогая аренда. Хорошо, подумав, согласился Минки, и что-то в доброй улыбке Юнхо заставляло обнадежено его улыбаться тоже. Боже мой, подумал Сонхва, надежда – самое отвратительное чувство на свете, потому что, умирая последней, она всё-таки умирает. И чаще всего – это мгновенная смерть, к которой подготовиться невозможно. Он попросил паспортные данные, обещая помочь с прохождением обязательного медосмотра для устройства в бар, и пока Минки скидывал ему в мессенджер фото документов, смотрел на довольного, тёплого Юнхо, улыбки которого в последние дни стали все одного цвета – цвета радости. Дома Сонхва долго отчего-то ходил по квартире, вспоминая, что ещё месяц назад в таком взбудораженном состоянии он вызывал себе эскорт и легко снимал непонятную тревогу обезличенным сексом. Но сегодня ничего не хотелось. Тетрадный лист со списком имён, надиктованный Хонджуном, лежал на столе; имена, написанные там рукой Сонхва, были давно заучены наизусть, и он монотонно проговаривал их без остановки. Телефон с данными Минки так и лежал включенным на столе, тихо мерцая светлым экраном. И это, знаете, было просто смешно. Потому что мало ли в Корее темноволосых высоких неудачников-хирургов Чон Юнхо и смешных, нескладных, хриплоголосых Сон Минги…