ATEEZ

             — Ённи я любил больше всех, — признался Хонджун в очередной дождливый день, и Сонхва посмотрел понимающе — так любят некрасивых или чем-то больных детей, отдавая им чуть больше, чем остальным. И было плевать на то, что по рассказам Хонджуна младший его был ухоженным лисёнком без особых проблем со здоровьем. Плохое здоровье было у Сана. Но Сана Хонджун почему-то вниманием не баловал. Я бы такого тоже… не, подумал. Ходячая секс-машина. Моральных принципов ноль. Да и остальное, наверное, на исходе.       — У Санни начались проблемы, — сказал Хонджун, продолжая мысли Сонхва. — Знаете же, как это для мужчины неприятно.       Сонхва не знал. И, в общем-то, не хотел участвовать в сексуальных разборах персонажей. Но Хонджун настаивал, поэтому Сонхва всё чаще ощущал себя в чёртовом порноромане, пытаясь разобраться в сюжете, нюансов которого он предпочел бы не знать — мальчишки в голове Хонджуна жили полно, пошло и регулярно, доказывая, что сам хозяин бреда был молод, силён и полон нереализованных сексуальных фантазий. Ах, каким же горячим мог стать этот красноволосый парень, так отчаянно сублимирующий свои желания в никуда.       — Давай всё-таки поговорим о том, — переводил Сонхва тему, прячась от этого красного цвета куда подальше, — почему ты неделю назад снова пытался уйти из клиники. Ты же понимаешь, Хонджун, что это опасно?       Тема побегов была болезненной. Болезненным было всё, что Хонджун притащил с собой из детства. Нотную тетрадь по сольфеджио, например. Которую он разорвал голыми руками, едва Сонхва принес ему её в палату — а руки-то были маленькими, слабыми. Тот, другой мир отбирал у Хонджуна силы и его сверхспособности, приобретенные в жизни реальной — Хонджун отрицал любую прошлую заинтересованность в чём-либо, но Сонхва же видел– в свои пятнадцать Хонджун заинтересован был отчаянно; говорили, он писал красивую, яркую, отдающую неродным, чуждым востоком музыку. Им восхищались на собраниях — в свой первый сложный год он целых шесть месяцев был приписан к спеццентру по делам трудных подростков и посещал сеансы групповой терапии, а тогда психиатрией ещё и не пахло, и это всё рассказал ему врач, который вёл Хонджуна с первого года пребывания в клинике.       Сонхва нашёл коллегу с трудом — доктор был уже на пенсии и угасал от деменции, трагично повторяя судьбу своих же пациентов. Но он помнил Хонджуна и сам не мог понять — отчего факт социальной помощи не был зафиксирован у того в карте. Сонхва колотило — все эти нестыковки, обидные случайности были будто специально придуманы для того, чтобы сделать его миссию невыполнимой. А чем вам поможет педагог, который вёл те подростковые собрания — с недоумением спросил его Иден, будто не знал, что любая неучтенная мелочь из прошлого может быть крайне важна. Что она всегда может обернуться чудовищем в настоящем, учитывая, какой неугомонный на порождение таковых был мозг Хонджуна. Да, впрочем, мозг любого душевнобольного человека. Того педагога Сонхва уже и не нашел бы — его наверно сменили другие, но адрес центра записал и даже втиснул визит туда в своё забитое расписание. И снова внимательно выслушивал истории Хонджуна, выискивая в его рассказах несоответствия, которых не было. А была жизнь, были молодые мальчишки — очень сильные, смелые, отчаянно ищущие приключений и любви. И секса, чего уж.       — Сан был диким и больным на всю голову, — напомнил Хонджун Сонхва ещё раз, и этот диагноз оправдывал глупого, влюблённого Сана по всем пунктам обвинения. Хонджун чётко разграничивал себя в отношении двух запутавшихся друг в друге мальчишек: Уёна он любил, а Сана — жалел.       — У Сана бывали неприятные побочки, — объяснял Хонджун, проваливаясь в воспоминания — прошедшее время, теперь никогда не покидающее его речи, почему-то больно резало слух. — Санни иногда был словно ребёнок — покажешь конфету, он за тобой и пойдет. А Уён был той ещё медовой сладостью, понимающе кивал Сонхва. Красивый, оливковый, с ярко высветленными волосами — меняющимися от седого, пепельного оттенка, до нежно-лилового. С ласковыми руками, штормящим либидо, вечной готовностью к поцелуям и своим отчаянным «люблю» с самого первого дня и первого взгляда.       — Разве понимал Сан, как больно ему делает? Ённи же сам к нему пришел… — сокрушался Хонджун и смотрел на капли дождя, которые медленно ползли по окну его палаты. Интересно, думал Сонхва, а когда дождь идёт в пустыне, становится так же грустно? — И я не стал разбираться с этим. Я предпочел использовать… — начал Хонджун. Замолчал. И в словах этих Сонхва ощутил отчётливое сожаление.       — Мы уже тогда ввязались в политику, Аврора готовилась к штурму, а оборудование на галеоне барахлило, — продолжил Хонджун, оборвав предыдущую мысль. Сонхва не стал настаивать. Он свято верил в то, что, захотев использовать Сана, Хонджун использовать его не стал. Он был отличным для своих ребят капитаном, пусть думал о себе абсолютно иначе.       — Но Аврора не штурмовала Золотой город, — напомнил Хонджуну — он знал хронологию каждого шага знаменитого галеона. Он мог бы написать книгу, где в каждой главе описал бы каждую из её баталий. И это было чертовски психологически важно, что в самую последнюю из них галеон не ввязался.       Хонджун посмотрел на Сонхва больными глазами — сегодня провал в прошлое, в придуманную вселенную, где волшебный компас перестал творить волшебство, а Аврора стала галеоном-отступником вместе со всей своей командой, был особенно глубоким.       — Не штурмовала. В любом случае мы были приговорены. И как бы я ни любил Уёна, этого оказалось недостаточно, — пробормотал Хонджун и закрыл лицо руками.       А потом сказал — была такая военная стратегия в прошлом — дрессированных дельфинов отправляли к вражеским кораблям, они тащили за собой глубоководные мины и просто следовали заданным им курсом, не зная, что несут смерть. Вы знали об этом, доктор Пак? Вы знали, что эти дельфины никогда не выживали?       Это были сложные разговоры, сложные дни. Сонхва в такие позволял себе быть проще. Он открывал дверь своей квартиры уже полураздетым и готовым. Готовым исключить прелюдию и перейти сразу к делу. Мальчишка, которого прислали в тот раз из агентства, отчаянно широко распахнул свои узкие, несимметричного разреза глаза, будто голой мужской груди никогда не видел. Сонхва отступил, впуская его в квартиру. Пока миниатюрный, «двадцать три-двадцать пять-брюнет-пассив-ласковый-ухоженный» аккуратно снимал свои стоптанные джорданы, Сонхва с удовольствием разглядывал его — его беленькие носочки и крепкие ноги в узких джинсах с дырками на коленках. Его расхристанную модную майку, промокшую под июньским дождём и поэтому липнущую к смуглой медово-гречишной коже. Смоляные волосы кудрявились у лица, красиво спадая с двух сторон на острые скулы, и было удобно прикрываться ими, чтобы никто не заметил, как сильно мальчишка нервничал. Он мягко переступил беленькими лапками по стильному сосновому паркету и поднял на своего клиента чёрные глаза.       — Вот, — произнёс и зябко поёжился.       — Сначала минет, потом анальный секс, — безэмоционально объявил Сонхва, чувствуя себя усталым и возбуждённым одновременно. — Заканчивать в первый раз буду в горло и на лицо. Трахать потом — сзади. Кончишь со мной оба раза — получишь хорошие чаевые. Вопросы есть?       Мальчишка посмотрел на него, как на пугало, как на вселенское зло, а Сонхва психанул — ну что такого он сказал? Всё честно, понятно расписал, даже признался, насколько важно ему видеть удовлетворение партнёра; теперь всего-то нужно раздеться догола и встать на колени.       — Ну, — раздражаясь, произнёс несдержанно и рванул пуговицу на собственных джинсах.       — Я… можно… Я… — забормотал его растерянный эскорт и затрясся.       Сонхва пригляделся к оттенку кожи, прислушался внимательнее к эху его голоса, к еле заметному акценту и вдруг спросил:       — Ты из Чинджу?       Мальчишка виновато потёр оливковое плечо, тронутое солнцем южной провинции. Потом понимающе уставился на голую и такую же смуглую грудь Сонхва, узнавая земляка.       — Из Чинджу, — сказал радостно и тут же снова сник. То, что клиент из одного с ним города явно не означало, что его тут не будут сейчас трахать и спускать ему на лицо.       Сонхва так же понимающе вздохнул — он вдруг подумал о том, насколько вероятна возможность быть с этим парнем не только из одного города, но и из одного с ним района и, может быть, даже школы. И — сколько-сколько было его маленькому проституту в тот год, когда сам Сонхва заканчивал старшую школу? Какими были тогда его впалые худые щёки — пухлыми булочками или нет? И был ли у красивого проститута старший брат, хороший друг и защитник, чтобы в будущем не случилось с ним того, что… случилось.       — Я у тебя первый, да? — спросил уже строже, соображая, какими словами наорать на диспетчера, который прислал ему сейчас настолько неопытный экземпляр, в обход чётко прописанным в его клиентской карте условиям — никаких девственников, никаких новичков. Никаких младших, блядь, братишек.       Мальчишка кивнул, но тут же дерзко задрал свою смоляную голову — я, вообще-то, уже трахался, не девственник я, просто первый раз на вызове. Да понял я, покивал Сонхва в ответ, и откуда там они таких смелых берут. Прямо захотелось на пробу рявкнуть погромче — раздевайся и в койку марш, в коленно-локтевую жопой к верху, но жалко стало. Даже представить себе не смог, как проникал бы в это смуглое тело, глядя в черноволосый затылок.       — Так, — сказал совершенно разбитым голосом растроенной мамочки, уже понимая — трахать он сегодня никого не будет.       А будет сажать горе луковое на кухне пить чай, спрашивать-разговаривать, сушить его промошкую под дождём майку и даже не слушая, что ему говорят, просто молча наслаждаться присутствием у себя в квартире чужого медового тепла, бессмысленно рассматривая красивое лицо и маленькую под левым глазом родинку. Можно ли было считать это таянием сердца, всю эту милосердную акцию странного чаепития, после которого мальчишка ушёл, чтобы никогда больше к Сонхва, да и к другим клиентам, как Сонхва надеялся, не возвращаться? Или это была временная весна, потому что к позднему вечеру заныло снова под пупком от накопившейся гормональной тяжести, которая от мастурбаций не уходила, и смуглый мальчик тут же вспомнился нехорошим словом. Он, если честно, выглядел как настоящая, готовая блядь. Бывает такая особая человечья порода, и пол тут совершенно не важен — ты просто чувствуешь идущее от таких особенных людей яркое, радиоактивное излучение, которое предназначено тебя сексуально разрушить. Мальчишка был именно таким. Хорошая получилась бы проститутка, подумал жестоко про него Сонхва и пожалел, что сидя с ним за дурацким чаем, вместо того, чтобы кончать на красивое лицо, строгим учительским тоном уговаривал дело это бросить. На новую приставку ему, что ли, не хватало. Но весна эта, мелькнувшая не в своё время, а в разгар пыльного сеульского лета, уходить никак не хотела. И можно ли было считать весенним цветением то, как теперь навязчиво, но тепло и любовно Хонджун продолжал и продолжал рассказывать — нет, не об Авроре, её волшебных артефактах и неначатой войне — о людях, которые составляли ее команду? Хонджун эволюционировал, став человечнее настолько, что детские мечты быть славным, везучим капитаном, в конце путешествия нашедшим своё сокровище, обернулись полным отказом от революции; обернулись желанием заботы, эащиты и попытками спасти тех, кого спасти было уже невозможно. Потому ли, что Хонджуну всё это время втолковывали, будто этих мальчишек не существует? Или было что-то ещё? И почему несуществующую, сгоревшую Аврору в итоге он бросил, а людей не смог?       Нужно было срочно что-то делать. Бежать. И очень скоро Хонджун попытался снова, напрашиваясь на новую, с железными решетками на окнах палату, в какой жил раньше. Персонал, дежуривший в тот вечер, перехватил его уже у чёрного провала метро, куда Хонджун опасливо заглядывал, не решаясь спуститься. Он вымок под дождём, некрасиво с медбратьями подрался, снова заполучив массу синяков; пару раз его поваляли по жидкой грязи, в какую после ливня превратилась городская пыль. Сонхва вызвали в клинику уже ночью, точнее, он вызвался приехать сам, как только ему сообщили, что — сбежал, пойман, обколот и теперь беспокойно, тревожно спит. Сонхва знал насчёт этого «беспокойно» — Хонджун в такие моменты метался по кровати так, что его приходилось привязывать к матрасу ремнями.       — Опять пошёл искать? — спрашивал Сонхва после последнего его побега, специально используя обезличенную постановку вопроса. Опять, отвечал на это Хонджун, и совсем не пугался угроз по поводу решёток на окнах — он был везучим и ловким, исправно таская из карманов врачей плохо лежащие там электронные ключи.       — Если не перестанешь, я посажу тебя в изоляционный блок, Хонджун, — предупреждал Сонхва.       — Вы? Да ну, — отмахивался Хонджун, будто ничуть не верил, что Сонхва тоже заодно с этим враждебным миром. И обиженно дул губы. Упрямый и свято верящий в то, что если сам он был способен существовать на два мира, то и его мальчишки — тоже. Его несчастливая, потерявшая всё семья, которую он так старался обрести снова.              В этот раз Сонхва прибыл в клинику в первом часу ночи.       — Доктор Пак, — остановил его дежурный санитар, — вы просили сообщить, если будут какие-то изменения в составе бреда.       — Да? — резко остановился Сонхва, уже взявшись за дверную ручку палаты.       Их имена — все шесть — были простыми и легко запоминающимися. Впрочем, фамилии оказались такими же обыкновенными, в Корее не бывает иначе. Хонджун, сражаясь со своими демонами, плавая в бреду, перечислял ставшие привычными знакомые Сонхва имена, но, как и обещал тот дежурный санитар, на этот раз присоединив к каждому из них фамилию. Сонхва пришлось досидеть до самого утра, прежде чем бессвязно бормочущий Хонджун выдал ему весь список — все шесть имён и фамилий. Придуманные мальчики обрели иллюзорную реальность, потому как Хонджун тоже был не дурак и теперь-то, наделив каждого из них минимальным идентифицирующим набором, действительно мог позволить себе найти каждого. В этом был смысл. Но мало ли в стране, например, Чхве Санов, темноглазых и темноволосых или таких же брюнетистых Чон Юно? Сон Минги мало ли? Фамилии удивительно ладно легли на язык, прирастая к именам, будто родные. И Сонхва не задумываясь, немедленно запомнил их все, и даже записал на тетрадном листочке. Встретил утро вместе со спящим своим пациентом, чтобы снова на рассвете увидеть его яркие, но немного грустные глаза, как только Хонджун понял, что снова связан, снова пойман и снова одинок.       — Привет, доктор Пак, — слабым голосом приветствовал он своего врача.       И Сонхва знал, что последует дальше — в такие утра Хонджун его совершенно не жалел, рассказывая без остановки о бедах своего придуманного мира — с новыми деталями и подробностями, выдёргивая их из потока ложной памяти, словно маленьких золотых рыбок, и были детали эти особенно беспощадны, своим наличием превращая театрально-психиатрическую постановку в настоящую жизнь. Поэтому доктор Пак, пусть и измученный этим так же сильно, рассказов не останавливал, у него были на то свои причины — отчаянный интерес и смешная, болезненная ревность к призракам пустыни, которые так и не смогли Хонджуна отпустить.