ATEEZ

                    Пациентов было много. Утренняя рутина настраивала на нужный лад, и Сонхва, оставляя по сложившейся традиции палату Хони на сладкое, уже к пациенту пятому-шестому входил в свой стандартный цикл — одни и те же вопросы, записи наскоро в утренний чек-лист, недолгая беседа и вежливое улыбчивое напоминание — кому о сеансе групповой терапии, кому — о визите родственников. Последняя старушка была блеклой, серой, угасающей, тем сильнее казался контраст, когда доктор Пак распахивал дверь палаты последнего на утро пациента и щурился от ярко-красного всполоха, переходя из монохромного мира в мир цветной.       — Температура в норме. Так, бессонница… больше жалоб нет, — перечислял Сонхва вслух машинально, любуясь краем глаза красным сиянием, немного всклокоченным после сна. — Лекарства принял? Не тошнило? Стул нормальный? И поднимал удивленно голову, ощущая напряженную тишину.       — Что?       — Доктор Пак, может, другое спросите? — зажато отвечал Хонджун и тут Сонхва спохватывался — какой стул. Стыдно же.       Стыд был хорошим симптомом, стыд был показателем возвращения и более полного эмоционального функционирования, после той страшной паузы, на которую была поставлена жизнь Хонджуна вследствие пожара, что отобрал у него Аврору. Впрочем, о галеоне Хонджун тосковал меньше всего.       Еще это его смущенное «стыдно» было достаточно трогательным, но Сонхва вынуждал себя мыслить отстраненно-профессионально, не отвлекаясь на то, что понятие стыдливости применимо было ко многим другим сферам жизни, к которым доступа у Сонхва, конечно же, не имелось.       — Это стандартный утренний опрос, Хонджун, — говорил он немного скомкано и переходил на другое, тому, что стулу должно было предшествовать. — Почему снова плохо поужинал?       — Овощи давали, — пожал плечами Хони. — Я не ем овощи.       А вот поэтому и стул плохой, чуть не сказал Сонхва назидательно и почувствовал себя настоящей мамочкой: кормить миниатюрного Хонджуна хорошо, калорийно, питательно хотелось по-прежнему.       — Надо заставлять себя есть всё, — всё же сказал скучно.       Угу, так же скучно ответил Хонджун.       — Сегодня у тебя групповая терапия в малом зале, — напомнил и сразу же заметил кислую гримасу на лице.       Поддался искушению.       Спросил:       — Или хочешь поработать со мной индивидуально?       Это предоставление выбора было хорошо продуманной слабостью. Но неправильная жалость в голосе, она Хонджуна злила. Переключала. Он начинал требовать этого индивидуального внимания прямо сейчас. Немедленно и агрессивно.       — Конечно, хочу. Вы только вот что мне, доктор хён, скажите. Вы почему черный цвет не носите?       Это было не про моду и не про стилистические предпочтения. Это был ключевой момент, когда Хони, впиваясь взглядом куда-то в середину белого халата Сонхва, нарекал его хёном, грубо переводил тему, спрашивая какую-то ерунду, и с этой минуты весь разговор катился в тартарары.       — Мне чёрный не нравится, но вам было бы к лицу, — продолжил Хони. — Чёрный хорошо помогает держать себя в рамках дозволенного.       — Зачем тебе нужно держать себя в рамках? И что тебе дозволено, а что нет? — включился Сонхва, глянув на часы — он мог посвятить этой беседе жалких десять минут.       — Ну, как же, — сказал Хонджун, наконец, с прошлым азартом, какой возвращался теперь в его интонации всё чаще. — Каждый должен оправдывать ожидания, особенно, если это ожидания множества людей.       Они летели в кроличью нору, Сонхва знал. Несуществующий ветер пустыни уже жёг беззащитное лицо.       — Но что, если я каждый раз этих ожиданий не оправдываю? — задумчиво поинтересовался Хонджун, уже не дожидаясь включения в диалог своего доктора, и не было тут никакой бредовой фабулы, только отзвуки прошедшей юности, неправильно гомосексуальной. Жестокое непринятие семьи. Печальный дебют.       — Почему же каждый раз? — спросил Сонхва осторожно, прекрасно зная на собственном опыте, что и одного раза достаточно.       — Потому что всё повторяется, — таинственным шепотом проговорил Хонджун, прищурился, обнаружив в глубине зрачков огонёк истерии и внезапно стал совершенно сумасшедшим, превратившись в безумного Шляпника так явно и резко, что Сонхва отшатнулся.       Он не желал видеть столь явных патологий, заимев привычку к размеренным их беседам в хорошие дни, с обманчивой легкостью убеждая себя в обыкновенности Хонджуна: юношу с правильной речью, с живой мимикой красивого лица, с внятными рассуждениями о тех несчастных овощах, которые в горло не лезли. А демонические переходы эти встречал поэтому с неправильным, не врачебным изумлением. Ему хотелось, чтобы Хонджун был здоров. Но Хонджун здоров не был.       Ладно, нужно было работать. Сонхва приготовился.       Сейчас Хони забормочет об изматывающем дежавю. О волшебном компасе, о странных песочных часах, о полнолуниях, которые влияют — не могут не влиять, он проверял! О том, что черное ненавидит, но глядя в зеркальное отражение, где темные тени скрывают яркую макушку, пряча его образ в мрачный цвет, иногда не понимает — видит ли он вообще себя?       — Насколько часто темнеет в глазах? Голова кружится? — спрашивал Сонхва тут же, уверенно поворачивая все озвученные симптомы в физическую плоскость, потому что от головокружений таблетку придумали, а от зеркальных двойников в чёрном — нет.       Хонджун смотрел иронично и понимающе, на краткий миг возвращаясь в их белую-белую реальность, где от покрашенных в светлое стен резало глаза.       — Вас только это беспокоит?       Сонхва качал головой.       — Мы говорим сейчас о том, что беспокоит тебя, Хонджун, — говорил, ставя акцент на нужном местоимении, потому что, имея в собеседниках такого пациента, глупо было увиливать от диалогов, в которых Хони сбрасывал, как лишний балласт, излишки своего психиатрического бреда.       Но остальные жалобы тоже были важны, и иногда Сонхва казалось, что в жалобах этих есть что-то пугающее, что он из раза в раз упускает.       — Ответь на вопрос.       Переключаться Хонджун не умел. Бросать своих людей — тоже. Потеряв мир, он возвращался к моменту его гибели снова и снова. Поэтому сердито отвернулся, не желая обсуждать свои несущественные головокружения. Потому что у прирожденных лидеров есть только одна неприятность в жизни — они, даже оставшись в одиночестве, не обращая внимания на собственные ранения, до последнего не желают покидать тонущий корабль.       — А мои люди чуяли неладное, знаете, — задумчиво сказал Хонджун тем временем.       Глаза были больные-больные. Непоправимо.       — В чём это выражалось? — спросил его Сонхва, снова безоглядно ныряя с головой в эту гибнущую — уже погибшую — вселенную, в которой Хонджун как мог решал моральные дилеммы, какие только могли стоять перед ним в его шестнадцать, двадцать, двадцать пять…       — Они перестали мне доверять. И правильно. Я оказался слабым. Я оказался против войны. Я оказался тем, кто допустил трусливую мысль о побеге.       — Это же хорошо, что против войны, — кивал Сонхва, не озвучивая то, что доверие в любой команде должно быть, вообще-то, обоюдным. — Аврора не была изначально штурмовым галеоном, она была исследовательским судном, правильно я понимаю?       — На этом исследовательском судне, доктор хён, — со злым сарказмом поддакнул Хонджун, — пушек паровых в два ряда на обеих палубах. И знаете, какие первые слова я сказал, полностью осознав мощь Авроры?       Сонхва знал. Он помнил каждое слово.       — Я не собирался исследовать, — криво улыбнувшись, ещё раз напомнил Хонджун. — Заполучив этот галеон, я собирался разнести мир в щепки!       — Какой мир? — спокойно поинтересовался Сонхва. — Тот или этот?       — А мир у нас один. Разве нет? — прищурился Хонджун. — Не надо ловить меня на несоответствиях.       Сонхва сделал удивленное лицо и ровно заметил, что раз мир один, то никакой Авроры в этом мире не существует. Реальность, Хони, такова, что двигатель внутреннего сгорания как-то незаметно, но вытеснил паровые механизмы — дирижаблей больше нет.       — Аврора не существует, потому что её сожгли, — пропуская неудобные для себя вопросы, ответил Хонджун, кое-как соглашаясь с отсутствием дирижаблей в скучном небе этой реальности. — Но люди.       Сонхва внимательно слушал эти рассуждения, невольно соглашаясь с ними — даже от неодушевленного галеона после пожара остался пепел. От человека после гибели остается намного больше. А иногда не остается ничего. И как же Хонджун тонко чувствовал эту разницу!       — Думаете, раз они ушли, раз умерли, я соглашусь, что их и не было никогда? Предам в себе эту память? Только потому, что я всё испортил? Что отказался от бессмысленных побед? Что передумал воевать и захотел вернуть все, как было? Захотел вернуть Авроре статус исследователя и просто выйти в небо, подняв все её паруса? Что я был с самого начала не прав, пожелав этот мир уничтожить? А если не уничтожить, то просто — сбежать? — спросил Хонджун и это были слова, полностью подтверждающие победу добра над злом, а заодно — и все хонджуновские психиатрические патологии.       — Ты принял верное решение, отказавшись штурмовать, — сказал Сонхва. — И теперь нужно перестать сожалеть. История закончилась.       — История только начинается, — опроверг утверждение Хонджун. — Она всегда начинается с одного и того же места.       Хонджун схватился за голову, упал лбом себе на колени.       — Как вы думаете, считать вещи волшебными слишком… глупо? — спросил глухо и сразу же неприятно засмеялся — сам знал ответ. — Считать, что одна такая вещица поможет оказаться там, где будет лучше?       О, Сонхва не собирался ещё раз попадаться на уловку и отзываться об этой только что упомянутой вещице чересчур снисходительно, как глупо вышло у него на предыдущем сеансе. В вещице этой было неразгаданное волшебство, которым Хонджун отчего-то не мог воспользоваться и как же его это бесило.       — Я устал терять её; находить, спасать, уже зная, что для всех нас она бесполезна… Каждый раз под конец видеть её осколки и думать, что лучше бы я использовал её, чем видел, как гибнет каждый из моей команды…       Хони несло. Прямиком в центр собственного психиатрического торнадо.       — Считаешь, что если удержишь в руках эту… вещь, — осторожно сказал Сонхва, — она поможет?       Сонхва даже не стал уточнять цель этой помощи, было неважно. Дело было именно в волшебном устройстве, которое было описано в анамнезе Хонджуна весьма подробно. И волшебство его, пусть бесполезное, было все еще неоспоримым, будто Хонджун изо всех сил цеплялся за безмятежное свое детство, в котором сказки казались ожившей реальностью.       Все было просто, логика его бреда выглядела настолько понятной, что бред этот казался скорее хорошо продуманной научной фантастикой с четко проработанной матчастью, поэтому и умозаключение самого Сонхва полностью совпадало с умозаключениями пациента: компас символизировал пространство, часы — время, и соединяя свои магические усилия, вместе они трансформировались в чудесный по силе механизм, пронзающий пространственно-временной континуум словно спица — клубок ниток, перемещая в любое другое место. Возвращая, например, из далекой несуществующей пустыни в реальный мир.       — ...Эта вещь поможет — чему, доктор Пак? — вопросом на вопрос ответил наконец Хонджун, и Сонхва вынужденно вернулся из пустыни в свой кабинет.       Промолчал.       Это было ошибкой.       Пациент ощутил заминку, раздраженно вскинул голову, и Сонхва собрался — вот теперь демоническая версия Хонджуна была загружена полностью.       — Уёну уже ничего не поможет, — сказал этот демон и посмотрел куда-то за левое плечо Сонхва. — Сану — тоже. Юно? Сомневаюсь. И даже Чонхо, который у вас за спиной стоит. Хотя даже не существует! Ха.       Сонхва сделал усилие, чтобы не обернуться: Хони был так убедителен. И совершенно прав — ни одна вещь в мире не сравнится по ценности с человеческой жизнью.       — Насколько я помню, тот артефакт остался наконец с тобой. Но ты потерял команду. Верно? — напряженно спросил Сонхва. — Значит, снова сделал неверный выбор? Сонхва делал больно. Намеренно. - Признайся, Хонджун, ты же думал сбежать, не прихватив никого? И не потому, что ты плохой капитан, а потому, что твоя команда тобой придумана, иначе ты не поступил бы так с ними?       Это был жестокий, но действенный психиатрический приём — вытащить самый болезненный бред пациента наружу, эмоционально встряхнуть и следом постепенно начать развеивать этот бред стройными логическими рассуждениями, спокойно указывая на несоответствия. Хонджун был умен, но даже он не мог бесконечно быть последовательным в своих фантазиях — придумать мир, четко функционирующий по своим выдуманным законам было сложной задачей. Но мир Хонджуна был жизнеспособен на полную катушку. Он отражался в его лихорадочно блестящих глазах, и на секунду Сонхва показалось, будто в янтарной радужке действительно мелькает чей-то отраженный силуэт за его спиной.       — И именно потому, что ты всё придумал, Уён, Сан, Чонхо не существуют, иначе даже мысли твои о побеге в одиночку было бы сложно оправдать, — спокойно сказал Сонхва, перестав в эту радужку вглядываться.       — Причина, по которой Чонхо не существует, совсем не та, доктор Хён, — звенящим от обиды голосом сказал Хонджун, — о какой вы только что упомянули. В своей манере Хонджун продолжал слышать своего доктора избирательно, игнорируя самое обидное в его рассуждениях, словно не хотел скандалить именно с ним.       — Хорошо, — согласился Сонхва. — Но ключевое слово — не существует. Никто из них. Я их не буду видеть, даже если все они выстроятся у меня за спиной.       — Но их вижу я, — возразил Хонджун и мучительно зажмурился. — А я не хочу. Я так устал…       — Поэтому я здесь, Хонджун. Просто прими мою помощь. Станет легче.       — Мне не нужна помощь, — настал момент отрицания. — Мне нужно объяснение, почему меня везде преследует черный цвет? Может потому, что после огня всё становится чёрным?       — Хонджун.       — Чёрным с серебром. Красивое сочетание, правда?       — Хонджун.       Сонхва прикоснулся к его руке.       — Тихо, — сказал. — Я здесь. Ты здесь. Никакого чёрного цвета. Никакого огня. Никакой безликой униформы.       Сонхва сжал ладонь. Хони замер. Теперь было два возможных исхода — принятие или бунт. Сегодня был хороший день, никакого синего за окном неба, напоминающего Хонджуну о пустыне. Тихий моросящий дождь, капли на стекле, словно слёзы в больших шоколадных глазах напротив.       — Я выпишу тебе хороший препарат от головокружений, станет легче, — пообещал Сонхва, срочно придумывая, какое плацебо добавить в ту кучку таблеток, которые Хонджун ежедневно принимал по расписанию. Хонджун всё ещё тонул.       — Я соглашусь штурмовать — они погибнут, — сказал, будучи далеко, не желая возвращаться. — Я откажусь — они погибнут тоже. Сломается компас. Я потеряю часы. Разобью их. Сохраню. Приму любое решение, верное или неверное. Без разницы: они уйдут. Вы понимаете?       И произнося это, он внимательно смотрел на Сонхва. Сонхва оставалось задать последний, самый важный вопрос.       — Но в этот раз часы не утеряны, помнишь? Воспользуешься ли ты сейчас ими, чтобы вернуться? Хонджун?       Вернуться было необходимо. И любым возможным способом Сонхва хотел получить на этот свой вопрос положительный ответ. Но Хонджун всегда отрицательно качал головой — даже с потерей команды возвращение казалось ему предательством или же просто волшебство часов теряло отчего-то свою силу и поделать с этим ничего было нельзя. Оставались лишь грубые методы давления.       — Я тебя понимаю, — говорил Сонхва и жестоко давил на очевидные болевые точки, — но вернуться нужно: у тебя здесь остались родные люди, которые очень за тебя переживают. Мама. Брат. Отец.       Про отца Сонхва старался не говорить. Отец был тем, кто когда-то давно видел своего душевнобольного сына в той самой ненавистной, чёрной военной униформе, глупо полагая, что дисциплина отклонения выправит.       — Да. Да, — совершенно согласно теперь кивал Хонджун, — конечно, когда-нибудь я планирую вернуться. Потом хмурился, кусал губы. Добавлял: — Когда всё закончится. Когда я ясно пойму, что возвращаться стоит.       И смотрел так настороженно, чего-то ждал. Сонхва мучительно хмурил брови тоже — в этот пограничный момент хватило бы любого неосторожного слова, от терапевта или же просто близкого человека, любой снисходительной фразы консервативного отца, чтобы Хонджун, махнув рукой на мир реальный, остался в своей пустыне навсегда — месть, говорят, сладкая штука.       — Конечно, стоит, — осторожно подталкивал его Сонхва, задумываясь, а нужно ли произносить банальную фразу о том, что этот прекрасный мир Хонджуна уже заждался.       — Я знаю, что вы хотите сейчас сказать, — проницательно заметил Хонджун и усмехнулся. — Я как-то был с родителями в Пусане. Там было море, красивые закаты…       Сонхва кивнул. Он знал, что этим закатам не сравниться было с закатами в пустыне.       — Я так хотел бы увидеть их снова, — признавался Хонджун, и Сонхва вглядывался в его тонкое, мечтательное лицо, пытаясь понять верную географию этого желания.       В Пусане обычно было многолюдно, шумно и дорого. В пустыне — наоборот. Конечно, Хонджун выбирал второе — всего лишь рыжий шар над горизонтом, сине-фиолетовое небо и остывающий песок, струящийся сквозь пальцы. И это был не тот выбор, который ждал Сонхва. Чтобы добиться заключения «Полная ремиссия» в строке «Диагноз», необходимо было выбрать совсем другое.       — Нет, Хонджун. Никаких закатов в пустыне. Потому что ты уже здесь, — строго говорил он. — Ты находишься в психиатрической клинике на лечении девять лет. Это — твой настоящий мир. И только ты сможешь сделать его для себя лучше.       — Придётся идти на групповую терапию, да? — обреченно и неожиданно спокойно спрашивал Хонджун, обрывая свою так и не разогнавшуюся до полной скорости истерику. Сегодня был хороший день. Да. Сонхва кивнул — придется. И следом придется принять внутримышечный витаминный коктейль, сходить на прогулку в дождь, промокнуть, согреться, завернувшись в плед, послушно скушать овощи, принять лекарства и лечь спать.       — Тебе нужно просто хорошенько выспаться, Хони, — ласково произнес Сонхва, сам удивляясь и нежности, и бережности в голосе. Глядя на такого же удивленного Хонджуна.       — Вы сейчас прямо как он, — сказал непонятно он и так же нежно улыбнулся, глядя в никуда.       На следующий день сидел тихо, как мышка. Послушно отвечал — спал хорошо, овощи съел, стул тоже был хорошим. Никаких следов истерии. Спокойное благоразумие, блестящая и абсолютно пустая от фантазий красная голова. Но что было в той голове, кроме безмятежной на сегодня пустоты, Сонхва мог только догадываться.