ATEEZ

      Итак, с Авророй у Хонджуна всё было серьёзно. И у Сонхва с Хонджуном — тоже. И Сонхва очень обстоятельно готовился рассказать об этом «серьёзно» своему отцу.       В профессорском кабинете было всё так же бело, свежо, и, разбавляя весь этот безликий колор, добавлено чуть бежевого. Кресло в оттенке слоновой кости, в которое Сонхва сел с прямой спиной, контрастировало с его чёрными глянцевыми волосами, классически уложенными. Да и его тёмные ланьи глаза, они прекрасно гармонировали со всей остальной цветовой гаммой, демонстрируя наглядно, насколько к лицу мужчинам с фамилией Пак весь этот аристократический беж.       Отец был консервативен и по-корейски традиционен. Отец чтил негласные правила, установленные обществом, и Сонхва недалеко ушёл от того же. Сонхва был ходячей классикой — единственный сын родителей, примерный и следующий канонам традиционного воспитания. Естественный цвет волос. Никакой пластики — восточного разреза глаза, породистый нос, выразительные губы, всё своё, родное.       Отцом привитая любовь к приглушенного тона двойкам, рубашкам и галстукам в тон. Ничего кричащего. Революционно-красного, например.       Сонхва оправдал ожидания отца почти полностью, выбрав вместо кардиологии психиатрию, пусть и жалел иногда о своём выборе, невольно задаваясь вопросом, а нужно ли было ему выбирать именно это направление, куда как легче было бы вскрывать чужие сердца, не задаваясь лишними вопросами об их ментальном содержимом и воюя исключительно в физической плоскости.       Он оправдал и ожидания мамы, послушно вернувшись из толерантной Европы в строгую Корею, соглашаясь быть так близко, как хочет того сердце любой матери, вырастившей единственного ребенка, долгожданного сына.       Он был идеальным наследником в идеальном костюме, с дипломом психиатра и приличным сроком стажировки в престижной европейской клинике. Но этого всегда было недостаточно.       — Здравствуй, — поприветствовал его отец, заходя в кабинет. Как всегда — вовремя, не опоздав ни на минуту. — Рад тебя видеть.       Сонхва поздоровался в ответ и сжал в пальцах свой элегантный портфель. Медицинская карта Хонджуна жгла ему пальцы даже через слой толстой чёрной кожи.       — Мне нужно с тобой проконсультироваться, — не откладывая, начал Сонхва. — Насчёт пациента.       Это было нормально, сказал он себе дома, когда понял — его головы тут недостаточно, ему нужна помощь, Хонджуну нужна помощь, и почему бы не пойти на этот раз самым простым путём, имея в отцах лучшего психиатра столицы.       — Интересный случай? — спросил отец и сел за свой стол, так отчетливо разделяя этим предметом мебели себя и собеседника, что сразу становилось понятно — нет здесь никаких отца и сына, а есть профессор Пак и молодой специалист с идентичной фамилией, желающий получить профессиональный совет.       Сонхва был не против. Тёплые отношения истаяли за несколько лет взросления Сонхва, когда мальчик вырастает в мужчину и становится иносказательно по-фрейдовски соперником, более сильным, молодым самцом. Конкурентом. Сонхва одёрнул себя, уговаривая не думать психиатрическими категориями и возвращаясь к теме. Потому что пациент его был действительно интересным.       Теперь-то, Сонхва это понимал, спустя три года, у них с Хонджуном сплелось и закрутилось сразу же и, даже разлучившись так надолго, связь эта повлияла на очень важные вещи в их различных мирах.       Нелепые аналогии то и дело всплывали в голове Сонхва о той стадии развития отношений, когда ты уже не только познакомился с семьёй, но вдоль и поперек изучил всех друзей своего партнёра. Вник в любимое его дело. Узнал страхи. И если три года назад, когда было всё очень хорошо и безоблачно, он их только предчувствовал, то сейчас ощущал уже в полной мере, когда все развалилось и мир Хонджуна пошёл трещинами, ссыпаясь со стен выгоревшей на пустынном солнце краской, словно древняя фреска, исчезающая в дымке времён.       Эти отношения были в жизни Сонхва самыми длительными и можно сказать — регулярными. Пусть он и провалился в них только потому, что других позволить себе не мог. Они спасали, а взамен Сонхва хотел спасти того, кто их ему дал. И конечно же, Хонджун со всеми своими редкими патологиями, драгоценными аномалиями и отклонениями заслуживал того, чтобы познакомиться со знаменитым отцом Сонхва. И отец очень надолго задержал взгляд на его фотографии, по-старомодному вклеенной в карточку: Хонджун улыбался на ней светло и радостно — ослепительно — и сиял ярко-красными волосами.       Цвет волос был важен. Была важна молодость и ясно ощущаемая даже сквозь статику фото привлекательность. Сонхва замер, сжавшись внутри, уже заочно обижаясь на отца за любой жест, слово, ухмылку, какие он мог продемонстрировать в сторону этого очень интересного пациента, предположив и обвинив сына в так называемом необъективном, особенном отношении. Но профессор Пак был крайне профессионален. Он быстро перелистнул титульный лист и забегал взглядом по строчкам записей. Сонхва выдохнул и ещё долго сидел в тишине, слушая шелест страниц медкарты Хонджуна, которых стало намного больше с тех пор, как его взял Сонхва: последние страницы были все сплошь исписаны его рукой.       — Почему возник интерес именно к этому пациенту? — спросил наконец отец. И это был ожидаемый вопрос.       Знаете, в какие иллюзии проваливаются чаще заболевшие психическим недугом люди? Есть ли в тех тёмных, нелогичных кошмарах хоть толика сияющего оранжевого цвета, шуршащий под пальцами крупный песок и летающие галеоны с воздушными шарами над мачтами?       Бред преследования, тяжелые формы паранойи, подозрительность и недовольство, ненависть к собственной анатомии, отвратительные сексуальные отклонения, это всё не относилось к анамнезу Хонджуна, делая течение его заболевания совершенно неклассическим, потому что чаще психика порождает чудовищ, это наиболее часто встречающийся вариант. Но Хонджун был светлым, сияющим.       — Так. Ему двадцать шесть, — не дожидаясь ответа, тут же подхватил отец мысленные рассуждения Сонхва, потому как были они тоже совершенно ожидаемыми. — Взросление позади. Личность сформирована. Если нет прогресса заболевания или оно не пошло по более неприятному пути, уводя в доминирующую фобию, то так ли уж надо его корректировать, добиваясь улучшения? Не верю, будто ты не понимаешь, что полное излечение под вопросом… Почему, кстати, он настолько долго заперт в клинике? При доказанной дееспособности и отсутствии агрессивных форм поведения?       — Рекомендация главного врача, — ответил Сонхва кратко. И не стал говорить о довольно обеспеченной семье, которая могла себе позволить длительное содержание своего члена в довольно дорогой клинике подальше от общества.       — А. Иден, — как-то слишком быстро вспомнил коллегу отец. — Он опытный специалист. Значит, были причины изолировать мальчика.       Отец снова зарылся в страницы карты Хонджуна, сразу же найдя нужную.       — С такой-то устойчивой склонностью к побегам, — сказал тяжко и согласно кивнул, — правильно Иден его запер.       Сонхва почувствовал, как заболело сердце, но тоже кивнул головой — такие пациенты, немного смешные, странные, говорящие с невидимыми собеседниками и как назло лезущие к прохожим, напрашиваясь на контакт излишней патологической болтливостью, часто становятся жертвами. Ограбления. Нападения. Чего ещё похуже. Сонхва передёрнуло. Он уже знал, что потребность Хонджуна в общении совсем не кричала о его готовности к сексуальному взаимодействию. Но… кричала. Хонджун был красивым мальчиком раньше. Привлекательным мужчиной сейчас. Миниатюрное ухоженное солнышко, сосредоточенно бормочущее что-то о золотых барханах и летающих кораблях. Солнце сквозь пальцы, маленькая, почти детская ладонь, яркие пряди блестящих волос, аккуратный носик, упрямый нрав, слабое тело.       Это Хонджуна необходимо было защищать от мира, а не мир — от него.       — Делюзиональное расстройство поставлено основным заболеванием: он живет в придуманном им самим мире. Так. Лекарствами ты купировал бредовую фабулу. Психотерапией выявлял признаки бреда и работал с ними. Все верно. Если вовремя исключил психиатрические состояния, которые имитируют симптомы синдрома дереализации, то по всем признакам этот синдром у Хонджуна имеет место быть.       Отец перелистнул страницу и спросил:       — Он сохранил понимание того, что изменения происходят внутри него самого, а не навязаны извне другими людьми или силами?       Сонхва кивнул — Хонджун был чёртовой фабрикой сияющих фантазий и никакие голоса не могли бы надиктовать ему иной сценарий: он управлял своим миром в одиночку, как настоящий капитан.       — На диссоциативное расстройство личности тестировали? — снова спросил профессор, и Сонхва кивнул снова — тестировали с отрицательным результатом: проваливаясь в свой придуманный мир, Хонджун будто терял пласт памяти той реальности, в которой существовал на самом деле, не сохраняя навыков, которыми обладал, но и не приобретал никаких новых, что доказывало бы появление иной личности. Он до сих пор путался в терминологии корабельного снаряжения. Пусть ранее показался Сонхва настоящим морским волком. Сейчас скорее — нахватавшимся по верхам и бессистемно запомнившим парочку названий. Хонджун упорно не мог объяснить ни единой технической детали и принцип полётов Авроры. Возможно, что за него это могли сделать те шесть мальчишек, что жили в его голове свои жизни, но Сонхва по понятным причинам с ними поговорить никак не мог.       — Ты же знаешь, что очень часто диагноз дереализации выставляется как сопутствующий синдром, — продолжил отец. — И если приоритет не отдан основному психическому расстройству, которые ты, я надеюсь, уверенно исключил, терапия назначается стандартная.       Сонхва безэмоционально покивал, будто бы перенял на время эту болезненную апатию Хонджуна. Или дело было в том, что все советы отца были бесполезны, как бывают бесполезны сухие правила из устаревшего учебника.       Отец его незаинтересованность понял правильно.       — Вижу, что говорю тебе очевидное. И консервативная терапия тебя не устраивает. Да, случай интересный, симптоматика яркая. Тогда почему ты обратился ко мне только сейчас, если, насколько я вижу, — опустил глаза отец на страницу в карте, — ты вёл его ещё три года назад, стажируясь после университета? Что произошло за эти три года, пока тебя рядом с ним не было?       Это и произошло — Сонхва рядом с Хонджуном не было. И это прозвучало тоскливо и грустно — а ведь Сонхва мог, мог быть рядом!       Но отец скорее интересовался совсем другим — почему сын вернулся именно к этому пациенту? Если по возвращении Сонхва предлагалось место в нескольких клиниках Сеула. В пяти, если точнее. И Сонхва был благодарен отцу за то, что тот не стал задавать этих вопросов, не стал искать в тёмных сияющих глаза сына чего-то преднамеренного и необъективного, какой-то не совсем профессиональный интерес, потому что даже профессиональный сейчас казался Сонхва стыдным — фото Хонджуна всё ещё сияло белозубой улыбкой прямо на заглавной странице его больничной психиатрической карточки. И на этом фото он был непозволительно для психа прекрасен.       — Длительный психиатрический карантин вывел пациента на стабильное эмоциональное плато, — ответил он издалека. — Семья…       В семье был ещё один сын. Сын был нормальным.       — …семья поддерживала идею изоляции и была против экспериментов, — продолжил Сонхва. — Моё же вмешательство…       Сонхва запнулся.       Он вмешался. Он вторгся. Он совершил насильственное проникновение. Он с ноги ворвался в этот оранжевый мир, грубо распахнув дверь, как никогда не делал раньше даже в обыкновенных отношениях. Как же давно у него их не было. Как же давно никого не было вообще, перескочили мысли на другое и стало горько, больно, обидно. Хорошо же было Хонджуну. Там, в его ярком мире, где не присутствовало ни единого навязанного правилами женского персонажа, где была вечная юность и приключения. Да как он посмел, сбежать туда из жизни этой! Из её классической схемы и чёрно-белого, двуполого мира. Предатель!       — Моё вмешательство, — продолжил он, перестав ступать в этом диалоге будто по минному полю, и сразу же, с кривой улыбкой смертника поспешив нарваться на хорошо видимую мину, не жалея прежде всего отца. — Моё вмешательство выдернуло Хонджуна из стабильности всего лишь за два наших сеанса.       — Каковы были твои назначения? — ровно спросил отец. — Это важно, о беседах спрашивать не буду, потому как верю, что ты следовал инструкциям и применил свои знания как положено.       Сонхва честно перечислил не только назначения, они, впрочем, все были записаны в карту, но и важные детали и нюансы бесед, указав на то, каким заинтересованным в истории болезни был он сам, и каким нестабильным был Хонджун с ним с самого начала.       — Сексуально окрашенные инциденты были? — поинтересовался отец, сразу же схватив суть, словно прочитав мысли сына.       Мысли своего гомосексуального сына, который вёл гомосексуального пациента.       И пусть сам вопрос не предполагал ничего личного — психические заболевания все как один несут патологии в интимную сферу, искажая здоровую чувственность до пределов обсессии, Сонхва ощущал, что должен защищаться.       — Хонджун никогда не… — начал говорить он и замолчал.       Хонджун был хорошим капитаном. Хонджун любил свою команду, как родных. Хонджун шлялся со своими по притонам и глушил соджу. Хонджун никогда не порицал беспорядочного Сана, темпераментного Уёна и тактильных Юно с Минги. Но Хонджун резво запахивал ворот своей больничной рубашки, стоило Сонхва чуть дольше задержать взгляд на его выступающих ключицах, на которых часто синели пятна, потому как сражаясь с невидимыми своими чудовищами, сопротивляясь удерживающим его санитарам, ключицы эти страдали больше всего.       — Хонджун никогда не проявлял своих сексуальных наклонностей в моём присутствии, ни в бреду, ни в здравом рассудке, — ответил Сонхва наконец, и эта его асексуальность успокаивала, она была тем самым волшебством, которое спасало Хонджуна. От Сонхва, например.       — Тогда что тебя так сильно беспокоит?       Это был правильный и очень важный вопрос. О беспокойстве.       Сонхва выдохнул, вспоминать моменты гибели чьего-то идеального мира было настолько болезненно, что иногда он опасался и за свою нормальность. В этом не должно было быть ничего, кроме врачебного милосердия, но Сонхва не был уверен, что только им, беспримесным, болело его сердце. Чужая вскрытая грудная клетка, например, с выдранными мясником-хирургом искусственными рёбрами, с неровно распоротой медовой кожей, где кое-где ещё угадывались буквы татуировки под левым соском, она ещё долго снилась Сонхва в его самых страшных снах, как наказание за его излишнюю заинтересованность. За вторжение в запретный чужой мир, в который он, будучи психически нормальным человеком, не верил. Но если уж вторгся — должен был смотреть. И смотреть было страшно.       — Меня беспокоит то, что зона комфорта моего пациента, его фантазийный мир, стал теперь так называемой горячей точкой. Источником постоянной тревоги. Мир Хонджуна перестал существовать нормально, — сказал он осторожно, боясь называть вещи своими именами — папа, мне кажется, это я там всех убил.       — То есть? — не понял отец. — Разве до этого мир твоего больного был… эм-м… нормальным?       Сонхва поморщился — он выразился неверно, и нужно было держать деловой тон, а не впадать в поэтический припадок.       — Я имел в виду, — поправил себя он, — что эмоциональная направленность его бреда поменялась слишком резко.       — Было хорошо, стало плохо? — кратко предположил отец. — Наверняка стало даже трагично, верно?       Сонхва кивнул. Безмятежность покинула мир Хонджуна, сделав его похожим на реальный.       — Гибель людей имела место быть? — спросил отец. — Навязчивая тема смерти?       Сонхва снова кивнул. Хонджун потерял всю команду, и ему ничего не оставалось, как вернуться домой. Живым, но покалеченным.       — После истерического, крайне неровного периода, наступила компенсаторная пауза. И сейчас у Хонджуна наблюдается так называемая эмоциональная кастрация.       Сонхва поморщился от неприятного слова. В случае с Хонджуном неприятных слов произносить как раз не хотелось. Термины с Хонджуном не работали и вместо них хотелось сказать неприемлемо поэтично — из сердца радость ушла. Ушёл свет. Хонджун погас окончательно.       Отец смотрел понимающим взглядом, и Сонхва уже жалел, что настоял на встрече — он выглядел и звучал жалко, горюя о гибнущем придуманном мире, из которого его очнувшийся пациент так тяжко возвращался в мир реальный.       — Твоя терапия подтолкнула пациента к изменениям внутри себя, — сказал тем временем отец. — Это хорошо. Придуманный мир в его голове не может исчезнуть вот так запросто — с вполне здоровой логикой его сознание этот мир уничтожает, и это постепенное угасание, поочередная и логичная гибель персонажей сопровождаются закономерными душевными сожалениями. И это хорошо тоже, потому что именно плавность и постепенность обеспечивает насколько возможно безболезненный переход.       Сонхва ждал. «Хорошо» должно было закончится прямо сейчас, сию секунду. Но отец милосердно замолчал, посмотрел красноречиво на своего сына, который и так понял, что именно является в этой истории нехорошим.       — Это вовсе не означает улучшения. К сожалению. Это не ремиссия и не волшебное излечение. Это динамика заболевания. Наверняка циклическая, проверь ранние записи, ты можешь наткнуться на похожую катастрофу. В юности бывает масса причин для срывов, конфликт в семье, например. Это тогда. А вот сейчас…       Отец внимательно взглянул на напряжённого, замершего в кресле Сонхва. Покачал головой и фразу не закончил.       — Мир твоего пациента гибнет снова и снова, память хранит осколки, — продолжил. — И это основа для нового царства; новый виток патологии. Сейчас лучшее время действовать. Но мои рекомендации будут зависеть от того — чего от ситуации хочешь ты.       Я же вижу, насколько сильно эмоционально ты вовлечён, я помогу тебе справиться. Вот что услышал Сонхва. И это было щедрое предложение. Он уже очень давно понял — не всё то, чего ты хочешь, ты можешь себе позволить. Слепую, самоотверженную поддержку собственного отца, например. О, раньше он хотел. Да и кто не хотел в свои шестнадцать весь мир и пироженку впридачу.       — Если ты хочешь просто стабилизировать пациента, вернуть его в спокойную, ровную фазу, — не стал мучить его отец, сам начав предлагать варианты, — то в программу лечения, к сожалению, придётся вернуть тяжёлую фармацевтику.       — Исключено, — отозвался Сонхва немного поспешно, вдруг вспомнив стеклянные глаза Хонджуна, когда его приступы глушили успокоительным. Глаза-пуговицы приятного шоколадного цвета и маленькую безвольную ладонь на белом покрывале.       — Значит, опираясь на эти прогрессирующие изменения, ты хочешь его вытащить? — предположил отец, а Сонхва припомнил, что учились они пусть и в разное время, но в одном и том же университете, где было принято говорить об излечении именно так: пациентов вытаскивали, хирурги — с того света, психиатры — на свет.       — Тогда рекомендации будут такими же стандартными — постепенно увеличивать социальную активность, комфортное взаимодействие с другими людьми, добавить интенсивную физическую стимуляцию и релаксацию. Отвлекать — разговорами, спортом, кинематографом, прошлыми увлечениями. Хонджуна нужно срочно включать в жизнь именно в этот переходный момент, когда он теряет своё убежище. И добиться того, что он добровольно признает — никакого придуманного мира не существовало, это была всего лишь болезнь.       Скучное, консервативное лечение — отец снова не рекомендовал ничего экспериментального, и Сонхва понял, на что он злится всё сильнее: ему не дали ни единой лазейки для того, чтобы он мог бы хоть как-то оправдать себя и свои желания взять иногда ту самую маленькую ладонь в свою, дотронуться до неправильно красных волос и сказать: «Всё будет хорошо, Хони».       Внимательные и всё понимающие взгляды отца раздражали, Сонхва стало неловко — так смотрят не на коллег, а на пациентов. Или на единственного сына, который уже очень давно болеет чем-то стыдным, что вылечить нельзя, а можно только сказать холодным упрекающим тоном — возьми себя в руки, наконец.       — Такие случаи встречаются редко, мальчик замечательный, — немного странно высказался отец, — я бы использовал предоставленный шанс правильно. Один совет — ты не должен думать о себе, как о какой-то разрушительной силе, Сонхва-я. Птичка могла пролететь мимо окна Хонджуна в какой-нибудь переломный момент и всего лишь взмахом крыла разрушить его мир точно так же. Твоё милосердие — это хорошо, если оно останется милосердием и ничем больше.       Сонхва кивнул — он думал об этом. Об основных ингредиентах своей ненужной привязанности к пациенту: милосердие, помимо всего прочего, там точно присутствовало.       Он думал даже о птице. С синим ярким оперением, какие в Корее отродясь не водились. Думал о том, что заставить пролететь такую мимо нужного окна было задачей невыполнимой. А значит этой самой разрушительной силой был как раз он.       Слова и советы отца были правильными, но Сонхва ничего не мог с собой поделать: возвращение Хонджуна в реальный мир выглядело слишком печальным. Сердце подсказывало быть с ним по-человечески тёплым, даже если при этом пришлось бы перестать быть врачом. Вот что казалось Сонхва действенной терапией. Но именно о такой отец ему так и не сказал.       Больше разговаривать было не о чем.       — Как мама? — спросил Сонхва, переводя тему, показывая, что профессиональная часть беседы завершена.       Отец мягко улыбнулся — он очень любил жену.       — Мама хорошо. Полна энтузиазма. Всё ещё хочет познакомить тебя с той приятной девушкой, она дочь, кажется, какого-то посла…       Сонхва кивнул. Отец не принял его, но не пытался изменить. Мама не приняла тоже, но рук опускать не хотела.       — Ты сейчас… — начал отец неловко, но продолжил, — встречаешься с кем-нибудь? У тебя есть близкий человек?       Сонхва ощетинился совсем как мальчишка, возвращаясь в свою юность, всё ещё ощущая потребность защищать — и себя, и свои предпочтения.       — Я был бы… рад этому, — трудно произнёс отец. — Что ты сейчас не один.       Сонхва прислушался к интонациям, полутонам этого очевидного намека-беспокойства о здоровье своего сына — сексуальное напряжение не должно накапливаться и сбрасываться бессистемно, половая жизнь обязана быть регулярной; или же отец откровенно предупреждал о том, что если нет никакой отдушины, не стоит так сильно врастать в пациента, это может плохо кончиться для обоих. Проводя индивидуальную психотерапию, врач невольно срастается с проблемами своего больного. Он срастается и с самим больным и его болезнью. Это тяжёлый труд. И можно потеряться в чужой беде и потом сожалеть об ошибке всю жизнь.       Сонхва даже покраснел, отчётливо слыша эти невысказанные отцом слова. Возможно, это и было признанием его абсолютного взросления, это тяжелое молчание и легкий вопрос-намёк вместо воспитательной беседы. А может, Сонхва с его нерациональным желанием вытащить Хонджуна, был уже окончательно потерян. Как не был ещё потерян Сонхва прошлый, восемнадцатилетний, согласно кивающий на рекомендации отца найти уже себе девушку и приучить тело к здоровой регулярности. Сонхва всегда был послушным сыном — трахался уже тогда он регулярно. Но потом стало противно. Ложь всегда была самым порицаемым пороком в их дружной семье.       К сожалению, он не успел признаться. Дверь оказалась незапертой, Лино — слишком громким, а мамины глаза — просто огромными. С тех пор Сонхва испытывал аллергию на шум в своей постели и ещё долго не мог смотреть на маму.       И спустя столько лет они всё ещё были друг от друга на много шагов дальше, чем могли бы быть. Далеки примерно так же, как был далёк сам Сонхва от сияющего мира непонятного назначения, где господствовал оранжевый цвет, а синий был в дефиците. Где вечная юность, где существовала неподдельная преданность и каждый искал своё собственное сокровище, даже догадываясь, что ищет не там.

***

      Домой Сонхва вернулся с неприятной пульсацией в висках. Набат кровяного давления постепенно опускался ниже, сигналя о том, что нужна элементарная разрядка. И природа позаботилась о мужчинах заметно больше, разрешив им без всяких моральных метаний, взяв в руку крепко стоящий член, другой рукой набрать номер телефона и вызвать временную подмогу.       — Возраст? Двадцать пять-двадцать шесть. Шатен. Миниатюрный. Мой клиентский номер…