Если бы я был камнем

      Перед тренировками Наруто — Император — Наруто — обязательно завтракал. Моё тело, привыкшее начинать день на пустой желудок и получать клеистую смесь спельты и проса лишь к полудню, в награду за проделанные труды, спорило с дворцовыми распорядками.       — И оливок не хочешь? Даже фруктов?       Я качал головой.       — Что ты ешь вообще? — удивлялся Наруто.       Я честно отвечал:       — Пульс. Сыр. Рыбу. — И добавлял, стараясь пропустить в голос той строгости, с которой говорил с нами наш ланиста: — После упражнений.       Я был непреклонен. Он поддавался.       Наруто был хорошим бойцом. Но не безупречным. В нём было много силы, но недоставало выносливости. Он был быстр, но не был ловок и мог неаккуратным движением свалить с ног сам себя. Он сносно обращался с оружием, но не понимал, какое подходит ему лучше, ничему не отдавал предпочтения и оттого всем владел кое-как.       — Ну, хватит, — гаркнул он, швыряя наземь затупленное тренировочное копьё; упорства ему тоже недоставало. — Пошли есть.       Я преградил ему путь:       — Мы не уйдём, пока ты не ранишь меня хоть раз.       Он злился, краснел и принимался кричать. Его голос мешался с солнцем, щедро разлитым по вымощенной туфом палестре, делался ослепительным.       — Это нечестно!       — Война — это нечестно. — Я пропитывался его негодованием, поддавался и сам начинал злиться. — Настоящий живой бой — это нечестно. Если ты устанешь и проголодаешься посреди сражения, тебя никто не отпустит. Ты должен перебороть себя или ты умрёшь.       Он надолго затих. Я слышал его дыхание, изорванное на неровные клочки, слышал стрёкот птиц, шорох подхватываемой лёгким ветерком пыли.       Окружённый поклонением, благами и изобилием человек, не видевший настоящей жестокости и ограждённый от смерти. Что он мог знать о битве? Я видел, как погибали великолепные мечники, как падали оземь блестящие бойцы, вмиг лишившиеся живого в лице, с детства, с самых малых лет. Пускай мой первый бой состоялся, когда мне уже минуло шестнадцать, я нагляделся на других сполна, и выходя на арену впервые, уже знал, как это — умирать. Наруто — он поднял на меня безгранично-ясный взгляд широко раскрытых глаз — ничего об этом не знал.       — Хорошо, — выдохнул я, — оставим занятия на сегодня. Я увидел достаточно.       Он просиял и подскочил с прытью, подозрительной для уставшего человека. Дальше нас, вспотевших и измождённых, ожидало купание и отдых. Император отправился в баню, а за мной пришла та же белокурая девка, что будила меня с утра.       — Ты всегда так крепко спишь? — она гнулась, как ящерица, разбавляя горячую воду в моей ванне.       — Да.       В моей комнате было невыносимо душно, пар заполнял её доверху, усугубляя послеполуденный зной. Она наполнила чашу цветочным маслом, принялась раздевать меня, вилась у моих ног. От её близости становилось только хуже, мои мысли, занятые недавней тренировкой, спутывались, спотыкаясь о неуместные ощущения от её прикосновений. Её неприятно тёплые руки пробрались под мою тунику, стали жадно ощупывать всё, до чего могли дотянуться. С каждым мгновением её лицо мрачнело; я мог заставить свою плоть затвердеть, если требовалось, но теперь, в отсутствие необходимости, она оставалась вялой и бесполезной.       — Да что с тобой! — Фыркнула бледноглазая, отбросив попытки принять соблазнительную позу.       Сгорбленной и сердитой она нравилась мне больше. Но не настолько, чтобы беседовать с ней. Я снял всё, что на мне оставалось, взялся за банные процедуры — она подобралась с пола и, топая, вышла прочь.       За ужином Наруто пригласил меня сесть подле него.       — Скучно, — пояснил он, устраиваясь на циновке полулёжа так, что наши плечи соприкасались при любом движении. — Надоело одному всё время.       Нам поднесли жирное мясо, айву, виноград, оливки и белый, как полуденное солнце, хлеб; Наруто ломал его руками и окунал в вино.       — Как тебе вообще у нас? Нравится?       Краем глаза я наблюдал за тем, как едят остальные — к вечернему приёму пищи собирались все обитатели дворца до единого, и каждому полагался одинаковый набор блюд. Разве что мяса за дальними столами не было — слуги низшего порядка ужинали сыром. Сгрудившиеся неподалёку нарядные девушки, среди которых я по колючим глазам узнал свою соблазнительницу, руками укладывали мясо на хлеб, кусали целую айву зубами. Я тоже взял одну.       — Здесь много места. Всего много.       Наруто пожал плечами. Он внимательно разглядывал меня, не прикасался к еде, будто ожидая разрешения начать трапезу. Его внимание сковывало, спутывало меня. Против воли я начал думать, как правильно дышать, как жевать и сидеть — мне казалось, я делаю всё неверно. Мне не была знакома эта неловкость, я доверял своему телу, я хорошо знал его, и всё же…       — Ты с кем-нибудь подружился?       Спёртым, будто не своим голосом я рассказал о посетительницах моей комнаты, с которыми успел познакомиться. Выслушав мой рассказ, он обречённо вздохнул:       — Ино… никак не может оставить старых привычек, хотя уже готовится выйти замуж. За скульптора. Он не из тех, кто легко гневается, но всё же хорошо, что между вами ничего не было.       Мы немного помолчали. Я осторожно надкусил фрукт, успевший нагреться в моей руке. Тонкая шершавая жёлтая кожица порвалась, рот наполнился травянистой сладостью, такой яркой, что я невольно открыл рот, желая, чтобы часть этой сладости вылилась обратно. Наруто рассмеялся:       — Вкусно?       — Слишком, — я отложил покалеченный плод.       — Знаешь, Саске, — он склонил голову к моему плечу, коснулся кожи кончиками волос, — если хочешь, чтобы тебе снова помогала Сакура, тебе нужно просто перед ней извиниться.       Я застыл.       — Я серьёзно. Среди этих женщин нет рабынь, никто не может приказать им оказывать тебе почести. Даже я, — он улыбнулся. — Ино, Сакура и другие — все под опекой моей жены. Это её подруги и помощницы. Каждой из них дарована свобода, они могут отказать в просьбе, могут даже уйти отсюда, когда захотят. Если я попытаюсь похозяйничать, мне не поздоровится. Так что, — он подхватил недоеденную мной айву и смело откусил от неё там же, где остался след от моих зубов, — лучше тебе поладить с Сакурой. Она, по крайней мере, уже тебя знает, а остальные, наслушавшись от Ино всякого, наверняка не захотят к тебе подходить.       Извиниться…       Я поднялся и решительно подошёл к тем, кого Наруто почтительно назвал женщинами. Они притихли, приняли менее расслабленные позы.       — Сакура. — Я посмотрел ей в глаза; слова тёрлись о стенки горла, не желая выходить.       Меня не учили просить прощения. Я не собирался этого делать — никогда в жизни. На арене не говорят «мне жаль», прежде чем вонзить копьё в чужое горло. Всем, что я знал о ритуалах вежливости, было рукопожатие. После тренировок мы пожимали друг другу руки, если бой выходил равным. Я протянул ей ладонь.       Она отвела глаза — меня словно обдало кипятком, — но кивнула.       Сидевший неподалёку Наруто показал мне verso pollice — вскинутый вверх большой палец, но, тут же спохватившись, спрятал руку за спину и широко улыбнулся, виновато и одобрительно одновременно. Его смущение показалось мне нелепым: едва ли я по старой памяти прикончил бы девчонку прямо посреди трапезы.       Наутро меня разбудил запах спелых черешен.       Сакура единственная из приближённых к императорской семье почти не знала латыни, потому не пыталась заводить со мной бесед. Не искала она и другой близости: в двух словах передав мне послание от владыки или подготовив для меня сменную одежду, она тут же исчезала. Меня это полностью устраивало.       Стройной муравьиной вереницей потянулись похожие дни. С утра я выжидал, когда окончится завтрак, и встречал Наруто в гимназии. Там мы упражнялись в навыках ближнего боя, упражнялись до изнеможения — я оставался верным своему слову и после первого занятия больше не отпускал его, пока он мог ходить.       Сперва я учил его танцевать: отскакивать и уклоняться от ударов, правильно переносить с ноги на ногу вес тела, чтобы вся сила пришлась на атаку, не рассеиваясь на попытки удержать равновесие. Наруто усваивал новое тяжело. На всякое незнакомое движение уходило по несколько дней. Он злился, ныл, канючил и бранился, но не отступал — снова и снова вставал напротив меня и пытался заставить своё тяжёлое тело двигаться верно.       Наруто любил поговорить. Едва переведя дух, он тут же принимался что-то мне рассказывать, и сколько бы я ни призывал его заткнуться, как бы ни раздражала меня его болтовня, прекратить это было невозможно. Так я, сам того не желая, узнал, что отцом Наруто был никакой не Эфир, а самый обычный император, горячо любимый народом Помпей. Что его мать умерла вскоре после родов, и что Сакура живёт во дворце, по большей части, затем, чтобы с его женой не произошло то же самое. Я узнал, что у Наруто есть дети, что его сын вот-вот научится бегать и, наверное — тут он невесело смеялся, — тоже будет готовиться стать воином и полководцем. Узнал, что с детства Наруто учился и тренировался с лучшим на всём белом свете учителем, падким на молодых дев, и что регент, правивший, пока Наруто не стал достаточно взрослым, чтобы занять трон, был почтенным старцем, но при нём дворец будто не жил, и повсюду было одиноко и пусто.       В ответ на все его рассказы я лишь кивал и указывал концом кописа на брошенное им орудие, приглашая продолжить занятие. Всё чаще Наруто выбирал увесистый короткий гладиус, и вскоре наши тренировки превратились в танцы трёх мечей.       — Я тебя ранил, — восклицал я временами, теряя терпение. — В правое плечо! Ты должен перехватить оружие в левую руку!       — Ничего не ранил, — Наруто упрямо выставлял невредимое плечо. — Вот!       — Будь мой меч заточен, ты был бы серьёзно задет. Послушай меня, учись пользоваться второй рукой!       — Но он не заточен!       — Но он будет заточен в бою!       Он выл от досады, когда ему приходилось со мной соглашаться.       За тренировками следовали гигиенические процедуры, ради которых мы расходились в разные стороны, и ужин, где мы снова встречались.       Так прошло множество дней, прошёл самнитский праздник в честь Геракла с обильными жертвоприношениями и долгими танцами, прошла тёплая помпейская зима. Я привык есть сладкие до щекотки в носу фрукты, научился просыпаться с рассветом, обнаружил, что Сакура не знает слов прошения и благодарности на языке Республки, но ей известно множество слов, означающих боль, и названия для всякой части тела.       Наруто становился быстрее, ловчее, крепче. Мягкость тела, заметная в складках туники, пропала, под золотистой кожей проступили упругие мускулы. Ему всё реже требовались передышки, всё чаще ему удавалось достать меня, нанести удар. Я смотрел на его рост с новым, непонятным для меня чувством. Было ли это удовлетворение или гордость, я не понимал. Чувствовал ли то же самое Какаши, мой ланиста, видя, как расту и крепчаю я? Тянуло ли так же в его груди, давило ли необъяснимой тоской, когда он понимал вдруг, видя, как я стал силён, что скоро он станет мне не нужен?       Теперь после ужина мы с Наруто подолгу засиживались в его спальне. Я рассказывал ему о своём опыте в боях и тренировках, он передавал мне сказания летописцев о прошлых войнах и домыслы провидцев о войнах грядущих.       — Союзнические государства противятся стремлению Республики сделать их подданных своими гражданами, — сказал он как-то раз, борясь с отяжеляющим веки сном. — Помпеи с ними. Понимаешь, что я хочу сказать, Саске?       Я лежал на полу, укутавшись сукном; я часто оставался здесь, пока он не уснёт, а потом крадучись возвращался в свою комнату, только чтобы вернуться сюда поутру.       — Ты говорил, что будет война. Поэтому я здесь. Но ты также говорил, что Помпеи всегда были на стороне Рима, отчего теперь им быть против?       — Я говорю с тобой на языке Республики, потому что ты не знаешь языка моего народа, — устало вывел он. — С начала времён Помпеи пытаются сохранить себя, сберечь свой язык, свою веру. Я хочу, чтобы мои дети и дети их детей говорили по-оскски, хочу, чтобы они чтили numena, хочу сохранить Помпеи свободными хотя бы ещё немного… пока всё… не…       Его дыхание выровнялось. Он уснул.       Я осторожно сложил возле него служившую мне подстилкой ткань и на несколько мгновений замер, склонившись над ним. Его сон казался драгоценным и хрупким, способным рассеяться от любого лишнего движения. Сон того, кто боится забвения. Того, кто не готов к смерти. Легко коснувшись его тёплого лба, я приложил кончики пальцев к губам.       — Встретимся утром, — прошептал я — и тихо выскользнул наружу. Сердце стучало до боли сильно: я никогда не видел ничего настолько живого так близко.              Однажды, накануне праздника весны Ver Sacrum, Наруто пригласил меня в купальню вместе с ним:       — Сакура занята сегодня, не сможет приготовить тебе ванну. А остальных ты не подпускаешь… ты не против?       Я не возражал.       Императорский бальнеум, устроенный схоже, с термами, что я видел в городе, отличался размером — здесь не поместилось бы и горсти от числа людей, набивавшегося в общественные купальни. В небольшом аподитерии, тёмном, подсвеченном лишь парой масляных ламп, я вдруг почувствовал себя неудобно. Всплыло непрошенное воспоминание: я на возвышении, среди блудниц и других рабов, жду, чтобы меня выбрали. Купили.       — Стесняешься? — Наруто сбросил одежду, снял широкие золотые браслеты, потёр уставшие запястья. — Могу отвернуться!       Я молча разделся, усилием задавив неуместное смущение, и мы сразу вошли в кальдарий, минуя маленький тёплый зал, пропахший оливковым маслом. Наруто сразу нырнул в горячий бассейн и жестом пригласил меня следом.       — Вечером всё-таки прохладно, — он расслабленно запрокинул голову, — хочется сразу погреться.       Даже искажённое кривым водяным зеркалом, его тело было поразительно складным. Длинные ноги и руки, широкая грудь. Я вдруг остро осознал, что никогда прежде не видел Императора без одежды. Хотя мы проводили вместе большую часть каждого дня, я не смог бы сказать, что наши жизни протекали бок о бок: близкие к телу процедуры мы всегда проделывали по отдельности. Отведя глаза от царских рук, широко раскинутых на бортиках бассейна, от плавных линий его доброго лица, я представил себе, что моюсь с товарищами по баракам, и с шумным выдохом опустился в воду.       — Нравится тебе? — Наруто улыбнулся как-то необычно. — Сакура.       — Я выделяю её среди других, — признался я. — Она не чешет языком.       Он усмехнулся:             — Она просто слов не знает. С Хинатой или Ино они трещат иногда так, что даже у меня уши в трубочку сворачиваются.             Мы никогда не говорили о женщинах. Наруто рассказывал о своей жене, Хинате, но не так, без досады, без упрёков. Эта женщина представлялась мне скоплением света: доброй, тихой, покорной, нетронутой. Я никогда не видел её — она обитала в своём крыле дворца с тех пор, как родила дочь. Я знал, что Наруто навещает жену в её владениях, но он не рассказывал, чем они там занимаются, и я не задавал вопросов.       — Ты бы попробовал, — снова заговорил он. — Я так понял, у неё есть к тебе что-то. Она говорила…       — Я так не думаю.       — Отчего? Ты красивый. Загадочный. Она не откажет. Я могу ей даже намекнуть.       Жар кружил мне голову.       — Мне это не нужно. Она только расстроится.       — Как Ино? Она говорила, ты оттолкнул её.       — Я не прикоснулся к ней и пальцем.       Наруто тронул мой взмокший затылок и рассеянно пробормотал:       — Такие длинные стали… попроси Сакуру постричь. Или…       — Ино ушла сама. У неё не получилось меня возбудить.       Я не знал, зачем заговорил об этом. Мне не хотелось, чтобы Наруто думал, будто я ударил или намеренно оскорбил его подданную. Я оправдывался.       — Как это? — он поднял голову и удивлённо взглянул на меня. — Она, вроде, красавица.       Моё лицо горело; я закрыл глаза.       — Соитие не приносит мне наслаждения. Я не возбуждаюсь… просто так.       — Как? — снова спросил Наруто.       — Так.       Горячая водяная толща вокруг меня заволновалась, моей ноги нечаянно коснулась его кожа, ещё горячее. Я не размыкал век. Он доверительно ахнул:       — Совсем?       Всё вокруг мелко задрожало, загудело тихо, еле слышно; я распахнул глаза — землетресение? Или проснулся грозный титан-Везувий? Наруто был так близко, что я мог разглядеть расколы в небесной мозаике его глаз. Он глядел по-юношески любознательно, будто ждал, что я открою ему страшный и большой секрет мироздания. Его дыхание доставало до моей кожи, касалось плеча, шеи, щеки — я вцепился в бортик бассейна и понял, что дрожит не земля, а я сам, и гудит не вулкан, а кровь в моей голове.       — Да, — потерянно ответил я, сам не знаю, на какой вопрос.       Наруто пошевелился, стараясь найти удобное положение, а я — что со мной случилось? — потянулся к нему, как умирающий от жажды тянется к миражу, пытаясь напиться из источника, которого нет. На мгновение наши губы соприкоснулись, скользнули мимо, солёные от пота, скользкие от горячего пара. Тело моё стало лёгким, вся тяжесть сбежалась к животу, ниже пуповины, и я обмер, поражённый непонятными, пугающими, парализующе-сладкими ощущениями.       Он дышал, раскрыв рот. Я не видел его глаз, смотрел вниз, на разомкнутые губы, блестящее мокрое плечо. Наруто не целовал — дотрагивался до виска кончиком носа, скользил щекой по моей щеке. Не смея шевельнуться, я ловил его дыхание, длил это мучительное мгновение, полуприкрыв глаза. Он коснулся меня. Сперва невесомо, несмело, знакомясь.       — Здесь… — шепнул неразборчиво.       Он проделывал простые, известные мне движения, и я терял способность двигаться, забывал человеческую речь, моя плоть горела под его пальцами, я был податлив и слаб, я был водой, был паром. Наруто что-то тихо говорил, что-то нежное, на языке, которого я не понимал. Движения его не делались ни быстрее, ни медленнее, он словно пробовал, испытывал меня.       — Хочешь?.. — и снова чужое наречие; я разбирал обронённые латинские слова: — Жарко… ты весь… Саске… С-а-с-к-е…       Меня пронзило ощущение, похожее на страшную тупую ноющую боль от падения с высоты, ту боль, от которой словно камни в груди, от которой нельзя вдохнуть. Только это была не боль, а обратное, сладкое, мучительно-приятное. Я ударил рукой по воде и — придя в себя понял, что — закричал.       Когда я открыл глаза, Наруто смотрел на меня прямо, распахнуто. Он молчал, тяжело дыша — и я молчал тоже. Ещё несколько мгновений мой рассудок оставался неясным, и эти мгновения были блаженной негой; я выдохнул её остатки, вытолкнул себя из воды, испорченной моим семенем, скользя, поднялся на неверные дрожащие ноги. Стыд жёг больней хлыста. Я был так слаб. Я был… я…       — Саске, — перепуганно позвал он.       Я не обернулся. С трудом натянув гадко липнущую пропотевшую тунику на мокрое тело, я покинул бальнеум, спеша, босой, пронёсся по залу и коридорам всполошённого близостью ужина дворца, прочь, прочь. Как он посмел? Как он посмел?       Оказавшись в своей комнате, я плотно закрыл дверь и рухнул на постель, трясясь от гнева и стыда. Я не понимал, что со мной. Не понимал, что меня ранило. Я проделывал всё это сотни раз: меня целовали, я целовал, блестело на чужой коже моё пустое, лишённое наслаждения семя, меня трогали, ударяли, ласкали, кусали и вылизывали везде, везде — и я делал всё в точности то же. Множество, множество раз. Что же… теперь?       Я не хотел выходить к ужину. Сакура пришла за мной, недовольная:       — Ты. Надо идти.       — Нет, — я отвернулся от неё и зажмурился.       Поступая так, я только глубже закапывал себя — не только слабый, но и незрелый. Мальчишка. Дурак.       Сакура обошла мою постель и присела возле моего лица. Я чувствовал её неласковый изучающий взгляд.       — Саске, — строго сказала она, — не можем скажешь нет. Император воля видеть тебя ужин. Ты раб. Ты говорим да. Хорошо?       Я посмотрел на неё. Она хмурилась, но не казалась сердитой. Просто Сакура и её обеспокоенное лицо. «Ты раб» — она не пыталась меня обидеть. Она говорила правду.       Столько лет я носил это звание с гордостью. Я — раб. Я — смертник. Я сохранял достоинство, делая недостойное, потому что помнил, кто я есть. Не позволял себе смягчиться, не позволял никому помахать перед моим носом иллюзией свободы, внушить мне, что я такой же, как они. Те, кто платил за меня деньги. Те, кто кричал моё имя с трибун. Я понял, что за копьё торчало теперь из моей пронзённой груди.       — Хорошо? — снова спросила Сакура, громче.       Наруто — Император — Наруто всучил мне веру, что мы с ним, что я — я могу сидеть с ним за одним столом, могу есть из той же тарелки, звать его по имени, отдавать ему указания. Он заставил меня поверить, что между нами нет никакой разницы.       — Хорошо.       Но разница была. Он купил меня, и он мог делать со мной всё, что захочет.       За трапезой я занял место среди чёрных слуг — рабов, обслуживающих гипокауст, и чистильщиков отхожих мест. Они рвали руками облака пышного белого хлеба, вымазывали рты салом. Я ел, не чувствуя вкуса, выпрямив спину до боли в мышцах. Иногда я ловил на себе взгляд Императора — и смотрел в ответ, но он отводил взор.       Разделавшись с едой, мучимый тяжестью в животе, голове и сердце, я снова удалился к себе. Лёг на пол, ничем не укрывшись. Не находя себе места, я винил во всём своего ланисту, одноглазого седого калечного Какаши.       Он слишком берёг меня. Слишком долго держал вдали от арены. Слишком тщательно тренировал. Не выпускал меня на бой, пока не уверился, что меня не убьют. Что меня не убьют так просто. Какаши заставил меня думать, что я особенный — лучший среди обитателей выгребной ямы, битком набитой смертниками.       Дверь бесшумно приоткрылась, в комнату проник жидкий свет горящего масла и удушливо-сладкий запах сушёных фруктов и вымоченного в вине хлеба.       — Саске, — тихо позвал Император.       Я не повернул к нему головы.       — Саске, я… хотел извиниться. Зря я… тебе, наверное, поплохело от жара, и… не надо было.       — Не приноси извинений рабу, владыка. — Я слишком хорошо узнал свой голос.       — Зачем ты так? — Как горько он звучал!       Я не желал отвечать. Ответить, подпустить — чтобы снова напороться на напоминание, где моё место. Он ещё немного постоял у входа, нелегко дыша — я слышал, — и оставил меня одного.       Впервые в жизни я спал неспокойно.       Наутро, слишком рано выйдя из нехитрого лабиринта дворцовых коридоров, я застал Императора за завтраком. Возле него, накрыв тонкой бледной рукой его колено, сидела его жена.