Если бы я был камнем

      — Её глаза не видим, но она видим всё.       Сакура вытянулась на полу, вся белая в лунном свете. Я переводил дух, сидя поодаль.       — Как это?       Она нахмурилась, открыла рот, но, не найдя слов, просто пожала плечами. Я разглядывал её тело с беззастенчивостью мужа, сполна познавшего женщину и с безучастностью путешественника, вышедшего на палубу после многих дней морского пути и снова увидевшего бескрайнюю синеву. Красиво, но не ново и совсем не похоже на желанную и недостижимую родную землю. Кожа между её бёдер влажно блестела, блестели обращённые к полной луне глаза. Сакура редко смотрела на меня после соития; казалось, удовлетворив свои потребности, она теряла ко мне интерес. Я не мог её осудить: я пользовался ею как снотворным, наверняка и она врачевала мной какой-нибудь досадный недуг.       — Я собираюсь спать, — я поднялся, лёг на нагревшееся за день ложе. — Можешь идти.       Сакура поднялась, обернула вокруг талии неаккуратно сложенную тунику и молча вышла, почти нагая, прикрытая лишь смятой тканью и спутанными длинными волосами. С её уходом рассеялся запах черешен, легче стал воздух — я поспешил закрыть глаза. Мне, прежде не знавшему бессонницы, теперь приходилось цепляться за усталость, вызывать её искусственно, насилу.       Проведя в тренировках целое лето, Император и я добились заметных успехов. Наруто сделался достойным противником, одолеть его стало трудно, и я выбивался из сил под конец нашего упражнения, но вся сонная нега ссыпалась с меня сухой пылью, стоило мне увидеть Наруто с женой. Бледная, как бестелесный дух, плотно укрытая тяжёлым полотном чёрных волос маленькая женщина с белёсыми невидящими глазами, она неотступно следовала за ним тихой ледяной тенью. Всегда.       Рядом с ней Наруто становился другим. Усталым, озабоченным. Он стихал и делался старше своих лет. Науто-отец, Наруто-супруг словно был оборотной стороной сияющей монеты с гордым императорским профилем. Мне казалось, эта ипостась тяготила его, но я не задавал вопросов, и он не начинал таких разговоров первым. После случившегося в бальнеуме наша близость рассеялась без следа — мы сторонились друг друга во дворце и молчали в гимназиуме.       И так было лучше. Должно было быть.       К тому же, в моём распоряжении оказалось много свободного времени. Все часы, которые я прежде проводил с Наруто и его весёлой праздной болтовнёй, теперь были пусты — свободны. Я мог бы читать, музицировать, развлекаться — если бы был обучен грамоте или касался хоть какого-то инструмента, кроме оружия. Единственным понятным мне досугом были прогулки. Часто, выйдя сквозь всегда открытые ворота дворца в город в испепеляющий полдень, я шатался по округе дотемна. Разглядывал здания, белые от солнца, высокие точёные скульптуры на площади, загорелые лица торговцев и сильные руки ремесленников, трудившихся над обжигом кувшинов или ковкой доспехов. Помпеи предстали передо мной живыми, улыбчивыми, суетливыми — настоящим отражением их владыки. На улицах всегда было людно и громко, всюду бегали дети, жёны земледельцев плавали сквозь раскалённый воздух с прижатыми к бокам полными корзинами спелых фруктов, крикливые подростки гоняли цокающий и блеющий мелкий скот. Гомон города проглатывал меня, течение его жизни подхватывало и несло, увлекая сотнями звуков, запахов, красок. В его наводнённых жизнью переулках я забывал о своих печалях.       Но стоило мне взглянуть вверх…       Бесконечное голубое небо обнимало тонущий в синеве Везувий, по пояс наряженный в густую зелень. Каменный исполин замер в этих объятиях, не дыша, обратив безмятежный взгляд к морской лазури. Позволил небу укрыть свои плечи. Вершина Везувия таяла в небесных объятиях и сама казалась синей, забывшей свой цвет. Бело-зелёные Помпеи, со всех сторон окружённые оттенками, найти которые можно было толко здесь. Это небо, это море и эти глаза.       Ночами я ворочался, измученный бесконечным цветовым днём, моё тело гудело от усталости, грудь распирали несказанные слова — я не знал, какие. Когда мне удавалось забыться сном, он не был глубоким: сквозь забытьё я слышал хрипловатый влажный шёпот на непонятном языке, силился разобрать слова, маялся от неясного желания, всем существом тянулся навстречу этому шёпоту, всем телом искал прикосновения, метался в темноте, хотел огня — и сгорал, и сгорал, и сгорал…       А открыв глаза, обмирал под взором непрестанно глазевшей в окно луны. Мне, взмокшему в беспокойном сне, становилось холодно от её света; луна следила за мной незрячими глазами жены Императора.       Изводимый бессонницей и вымотанный попытками усмирить своё взбунтовавшееся сердце, в дни осеннего сбора урожая я сдался.       Я думал, что умираю.       Моя кожа кипела, нагрелась до боли. От легчайших прикосновений тело пронзала жгучая боль. Разум помутился, я ничего не соображал, тяжело и неглубоко дышал, не мог надышаться и не мог вдохнуть полной грудью. В глазах темнело, я едва мог удержаться в сидячем положении, меня тошнило и лихорадило.       В эти дни возле моей постели неустанно дежурила Сакура. Она колдовала над моим ослабшим телом, лечила, кормила и омывала меня. Её лицо было первым, что я видел, очнувшись от утомительного болезненного марева, и последним — перед тем, как провалиться обратно.       Но однажды — всего однажды, — в самый тяжёлый час, показавшийся мне вечностью, одолеваемый тягучими непрестанными судорогами и нестерпимой жаждой, я очнулся среди черноты безлунной ночи и встретился со встревоженной синевой помпейского неба.       — Саске! — Наруто кротко прижался лбом к моему виску. — Ты пришёл в себя!       Я шевельнул пересохшими губами, выдохнул — мне не давался даже стон.       — Сакура сказала, ты звал меня. Я… здесь, — в моей груди натянулась ослабшая за дни болезни звенящая нить, которую я так силился разорвать. — Я здесь.       Наруто был рядом. Не чужой муж, не отец наследников трона, не домашняя тень молодого правителя — Наруто. В тёмной комнате он был источником мягкого золотого света, от него веяло силой, и мне казалось, что часть этой силы передаётся и мне — сквозь его ладони.       — Боги, — тихо сказал он, — ты… как это вышло? Что с тобой, Саске? — печаль и страстное желание понят в его глазах. — Ты тоскуешь по дому? Тебе плохо здесь, у нас?       Я не знал, как ответить. Я не мог сказать ему, что он смертельно ранил мою гордость, что яд от этой раны попал мне в кровь и медленно отравил меня, и теперь я погибаю — ни при чём солнце и усталость. Это всё он. Он отравил меня.       — Прости меня, — сокрушённо прошептал Наруто, склонив голову. — Я такой глупец.       Скрипнула дверь, и за его спиной возникли бледные силуэты. В одном я узнал Сакуру. Она опустилась на колени у моих ног и торопливо заговорила на оскском наречии.       — Сакура говорит, — Наруто обратился ко мне поверх её речи, — у тебя тяжёлый тепловой удар и сильное истощение. Ты звал… да, — он коротко глянул на неё, — да-да, я ему уже говорил. В общем, Саске, я прошу тебя, поправляйся, приходи в себя. Ни о чём не думай. Не мучай себя. Я всё исправлю, слышишь? Я тебя освобожу.       Его руки ещё мгновение сжимали моё предплечье, а потом тонкая бледная кисть коснулась его плеча и увела его за собой, прочь от меня, в первый день новой луны.       Наутро мне стало немного лучше.       Я смог встать, смог позавтракать, вышел во внутренний двор, чтобы посидеть в тени. Из головы не шло обещание, данное Императором. Освободит меня? От чего? Догадки теснились в неокрепшем после хвори уме, я путался, я сердился…       Сакура не оставляла меня ещё день. А ночью, когда она попыталась подняться с края моей постели, закончив смазывать мои виски свежо и холодно пахнущим мятным маслом, я поймал её за руку — и она осталась ещё.       Близость с ней притупляла метания сердца, не дававшие мне уснуть. А странное глупое чувство вины, колющее под ребром, когда я, всё ещё пахнущий женской лаской, встречал Наруто на палестре, всё же было лучше нестерпимого томления и чего-то большого, болезненного, похожего на страшную обиду и на что-то ещё, непобедимое и неизвестное мне.       ***       Наруто упражнялся в ближнем бою с другими оппонентами — пока я был нездоров и после того, как мы вернулись к нашим занятиям. Он не говорил мне об этом прямо, но я видел, знал, что был так; в его движениях появилось разнообразие, ему часто удавалось подловить меня, удивить.       В тот день, когда Наруто впервые меня победил, он сражался деревянным мечом.       — Бросай, — азартно крикнул он, «перерубив» мою левую руку.       Я послушно выронил копис. На арене мне случалось остаться при одном клинке, и я не сомневался: сейчас мне удастся победить так же, как и всегда. Наруто шагнул влево, метя в ставший беззащитным бок. Я развернулся, надеясь встретить его на полпути к цели, но он не нанёс удара. Нырнув под моей рукой, занесённой для отражения атаки, он вдруг оказался у меня за спиной. Мы замерли: я — раскинув руки, словно балансирующий над пропастью, он — прижимая деревянное лезвие к моему горлу.       — Всё, — он сбито выдохнул мне в щёку. — Всё, Саске. Ты справился.       Он издевался.       — О чём ты? Тренировка не окончена. Ещё раз…       — Нет. Хватит.       Он отпустил меня. Я отпрянул, гневно уставился на его серьёзное лицо.       — Там, — я махнул рукой, — ты, может, и владыка мира, но здесь я говорю, когда хватит.       Наруто не ответил. Золото его императорского венка терялось в золоте его волос. Он не спорил и не соглашался — шагнув ближе, он протянул мне свой деревянный клинок. Я не мог прочесть письмена на лезвии, но было понятно и так. Рудис. Наруто дарил мне свободу.       Мне никогда в жизни не было так больно.       — Ещё раз, — упрямо повторил я. — Вставай в стойку.       Он шагнул ближе, но я отшатнулся. Глаза щипало от пыли, солнца, соли.       — Саске…       — Нет.       — Тебе больше не надо… ты свобо…       — Нет! — я выбил рудис из его рук, деревяшка глухо ударилась о землю, отлетела в сторону. Я кричал. — Хватит отлынивать! Дерись!       — Да что с тобой! — Наруто искал что-то в моём лице. — Опять перетрудился? Жар?       Он потянулся к моему лицу. Я ударил его по руке:       — Не смей!       — Чем я тебя обидел? — Сквозь его растерянность пробивалась злость. — Что на этот раз?!       — Мне не нужны твои подачки, — я задыхался. — Мне не нужна эта деревяшка и не нужен жалкий бесславный конец вдали от битвы. Я не сдохну с палкой за поясом.       — Я не понимаю, — взвыл Наруто. — Кто говорит о гибели? Я дарю тебе свободу, Саске, я дарю тебе жизнь!       — Моя жизнь на арене! — Заорал я. — Я гладиатор, я… я больше ничего не знаю!       Он оскалился, по-настоящему выходя из себя. Меня била крупная дрожь.       — Так ты этого хочешь? Жрать спельту с салом, спать в грязи, драться за право протянуть ещё день, как дикий зверь?       — Мне решать! — Я вцепился в его тунику, я тряс его, кричал ему в лицо: — Как бы ни было, мне решать! Не смей вот так легко, не смей!..       — Тупица, — он весь клокотал от злости, — ты ничего не понимаешь. Ты думаешь, что отвоёвываешь у меня право жить, но ты даже не знаешь, что это такое.       — Заткнись. — Не отказывайся от меня.       — Драки на арене — это не жизнь.       — Закрой рот. — Я боец. Я смогу тебе послужить.       — Ты неправ. Послушай.       Я разжал пальцы. Не прогоняй меня. Отвернулся, не разбирая дороги, пошёл прочь. Не выбрасывай. Нить в груди натянулась до предела; я едва не сгибался от боли. Она тонко гудела, эта нить, и я боялся за неё. Я весь держался на ней одной.       Наруто спешил за мной. Я — а за мной и он — пересёк гимназиум, остановился у одного из окружавших палестру раскидистых деревьев. Сердце билось в страшных конвульсиях, в висках, в горле, в слабеющих коленях.       — Да стой же!       — Оставь меня.       Наруто схватил меня за плечо, дёрнул, силой развернул к себе.       — Я покажу тебе, — выдохнул он. — Это — настоящая жизнь.       И ударил меня в лицо.       А потом, обхватив мою голову обеими руками, крепко, зло, горячо, и больно, и сладко, как первый в жизни кусочек айвы, поцеловал.       С металлическим звоном лопнуло между рёбер — сердце омыло жаром, и грудь, хоть я боялся, что распадётся — расправилась. Его сухие грубые губы, мягкий мокрый язык, шумное дыхание. Мы падаем на землю. Я не чувствую боли от падения, рези в ссадинах, я словно погружаюсь в тёплую водяную толщу, отдаюсь её силе, невесомый.       Наруто — на мне.       — Нет, — шепчу я непослушным голосом; цепляюсь за его волосы, за вымокшую от пота ткань на его широкой спине, притягиваю ближе. — Нет…       Наш поцелуй тоже похож на битву — и он побеждает.       — Я не хочу, — глажу его лицо, касаюсь ресниц, скул.       Все мои бессонные ночи, больные сны, томительная тяга, тлеющая в глубине тела мука — всё кончается здесь.       — Ты свободен, Учиха, — он припадает ртом к моей шее, кусает плечи. — Не делай ничего, чего не желаешь.       Я теряюсь от ощущений, не помня себя, жмусь к его животу своей чувствительной тяжёлой плотью.       — Меня зовут Саске, — мы боремся, сталкиваясь бёдрами; наши одежды сбиваются, мы стираем колени и локти о траву.       — Саске, — соглашается он.       Смотрю в его затуманенные глаза, в их бездонную синь. Я ранен. Я зол. Я тону.       — С-а-с-к-е.       Он проталкивается в меня — без масла, со слюной, но мне не больно. В пылу охватившего меня помешательства я не способен ощутить боль. Двигаюсь ему навстречу, я готов выть, я не знаю, куда деть руки, куда смотреть — я хочу коснуться его везде, видеть его всего. Мы сплетаемся в одно, крепко обнявшись, его лицо так близко к моему, что его каждый его выдох становится моим вдохом. Всё моё существо сосредоточено там, где мы соприкасаемся: наши сомкнутые в поцелуе губы, его пальцы в моих волосах, моя туго налитая плоть между нашими животами. Тёплый осенний вечер обращается густым зноем, жжёт мою обнажённую кожу — мне жарко, и тесно, и нестерпимо.       — Ещё, — я срываюсь на стон, неосторожный толчок — рот наполняется слюной, смешанной с железной кровавой ниткой из разбитой губы. — Назови моё имя снова.       — Саске, — забываясь, шепчет он, мешая слог моего имени с оскской речью, — Саске, Саске.       Всё моё тело распадается, взрывается, стираются все ощущения, остаётся только одно — и я забываю, что жил до того, как познал его.              — Я не приму рудис, — хрипло объявляю я, глядя на неспешно приводящего себя в порядок Императора снизу вверх. — Что бы ты ни говорил. Мой ответ нет.       Он усмехается:       — Я понял. — И протягивает мне руку. — Идём. В тепидарии можно с маслом…       Докрасна смущённый нашими стонами закат окрашивал алым наши лица и одежды. В груди моей зияла невидимая глазу открытая рана — там, куда поразил меня Наруто. Не в гордость поразил. В любовь.       ***              Сакура поняла всё без слов. Омыв шею и руки остывшей водой из зря набранной ванны, она убрала волосы и опустилась на пол у изножья моей кровати и взялась за принесённое с собой рукоделие.       — Сегодня я не буду тебя трахать.       — Хорошо. — Она не подняла глаз от работы.       — Если будешь из-за этого грустить, лучше уходи.       Она не ушла и ни сказала ни слова — только тихо, еле слышно завела печальную нежную песню.       — О чём ты поёшь? — я смотрел сквозь окно на луну, выискивая в её круглом лике человеческие черты; луна глядела в ответ с тоской.       — Исида, — негромко ответила Сакура, — как плакала. Она умер муж. Плакать так много, река укрыть целый город.       — Это грустная песня. Ты знаешь другие?       — Да, — кивнула она.       Но больше не запела. Ни в ту ночь, ни в любую другую.       Преподнесённый Императором рудис, небрежно заброшенный в щель между ложем и сундуком с тряпками, покрывался пылью. Я был — его. Другого мне было не нужно.