Если бы я был камнем

      В бараках пахло потом, железом, гниющими ранами. Неспособные забыться сном накануне битвы, они хрипели, кашляли, вздыхали — гладиаторы. Рабы. Мои собратья. Мои соперники. Кто-то молился о спасении, кто-то утешался воспоминаниями о доме, кто-то пел.       Я молчал.       Ни молитв, ни песен я не знал, дома у меня никогда не было, а воспоминания… нет, перед смертью к такому возвращаться не захочет никто. Поэтому — я молчал.       Меня продали в рабство младенцем. Или, может, я был рождён от рабов. Или брошен в корзине в одном из закоулков нашей бескрайней республики. Правды не узнать никогда. Да и какая разница? Когда всякий день может стать последним, тратить драгоценные минуты на мысли о тенях прошлого бесполезно и глупо.       — Эй, — мой сосед ткнул меня в колено, — ты.       Я перевёл на него взгляд нехотя, мне показалось, я услышал внутри глазниц скрип.       — Нет ли воды? — его кожа черна, как сырая грязь; на её фоне белки его глаз — жёлтые, нездоровые.       Я качаю головой и не обманываю: воды у меня нет. Короткий морской путь от Искьи оказался всё же длиннее моих запасов. Чтобы напиться или утолить голод, придётся дожидаться утра. В отличие от немногочисленных счастливцев, трудившихся на привезшем нас корабле за серебро, нас не ждали ни ужин, ни вино, ни девки.              На арене — толпы. Я впервые в Помпеях и прежде не видел ни таких величественных амфитеатров, ни столько зрителей на своих боях. Верхний ярус грозился провалиться, так тесно набился туда народ.       — Из Рима и Афин приехали посмотреть, как мы сдохнем, — мой недавний сосед по бараку скудно сплёвывает в пыль.       Его снаряжают согласно классу: поножи до самых содранных колен, шлем с грифоном. Защитит ли его Немезида, чей символ он выносит с собой на арену? Мне могло бы быть жаль его, этого фракийца, не завидуй я его судьбе. Может быть, сегодня — его последняя битва. Мне же предстоит ещё множество их, десятки и сотни, пока не найдётся тот, кто сумеет меня победить. Глядя, как мои товарищи по несчастью вооружаются в последние минуты перед сражением, я молюсь, чтобы один из них оказался достаточно силён.       Наконец, все мы выходим из тени. Не зараз: сперва прыгливые провокаторы с короткими клинками, укрытые щитом секуторы и ретиарии, вооружённые лишь сеткой. И те, и другие умирали на арене нечасто, отделывались лёгкими ранами и ушибами. Публика не любила их. Никто не знал их имён.       Следом шли бестиарии, преступники, приговорённые к верной гибели. Ланисты выкупали этих бедняг за бесценок, их жизни ценились мало, и редко кому из них удавалось дожить до третьего боя. Чтобы выстоять против голодного, раззадоренного копьями льва со снотворным дротиком, нужно быть выдающимся воином. Среди мелких воров и насильников не встречалось воинов. Разъярённые звери раздирали бестиариев, как тряпичных кукол — и на арену под голодный вой обезумевших от жестокости зрителей проливалась первая кровь.       Затем наступала наша очередь. Фракийцы, голломахи и мирмиллоны — и я, димахер, вооружённый двумя микенскими мечами. Вокруг нас кружат лорарии, готовые уносить мёртвых, и каждый из нас знает, что когда мы закончим, у них будет полно работы.       Прежде, чем начнётся битва, я преклоняю колено у выхода на арену, выпускаю из рук мечи и прижимаю ладони к горячей пыльной земле. Я вышел последним, и пока я внизу, на коленях, меня не видно из-за чужих спин. Глубоко вдыхаю, растираю между ладоней мелкий песок — и хватаюсь за рукояти. Когда я поднимаюсь во весь рост, толпа воет.       «У-чха! У-Чха!» — моё имя похоже на удар хлыста. Они выкрикивают его, как команду: убей, убей.       Я нарочно пропускаю несколько ударов — наука моего тренера; публика полюбит тебя, если дашь им зрелища. Повинуясь прихоти толпы, я позволяю темнокожему фракийцу ударить себя в плечо. Он не ожидал такой удачи, замешкался, миг — и его поджилки перерублены моим мечом. Он падает на колени, и я срубаю его голову.       «У-чха! У-чха! У-бей! У-бей!»       Шестеро мужей бросают попытки одолеть друг друга и устремляются ко мне. Моё тело движется само по себе, я не чувствую веса орудий, боли там, где прошедшее слишком близко копьё рассекает кожу — только усталость, жару и резь в глазах от пыли, вздымаемой дюжиной ног несчастных смертников.       И вновь никому не удаётся одержать надо мной верх.       Песок под моими ногами красный — красный от крови. Красный — цвет Римской Республики. Красным окрашена римская земля, руки римских солдат и плащи их сенаторов и полководцев. Я привёз Республику сюда, в союзнические Помпеи, на Оскскую землю. Ею орошены мои руки, мои ноги, затвердевшие от крови и пота ремни кожаных сандалий.       Я стоял, непобеждённый, среди изрубленных тел, и завидовал им. Толпа скандировала моё имя, топала, рукоплескала, а я наполнялся злостью, какой не могла вызвать во мне ни битва, ни рана, ни чьё бы то ни было обидное слово. Мне хотелось обратить копис остриём к своему животу и вонзить по самую рукоять.       Скрипя зубами, я заметался взглядом по арене, ища императорское ложе. Я обратил воспалённые глаза наверх, к трону, ожидая увидеть на нём седовласого мужа с жестоким, сытым лицом. Но с трона на меня глядели юные, ясные, как летнее небо, распахнутые голубые глаза. Впервые с тех пор, как я, ещё мальчишкой, ступил на арену, оружие само выскользнуло из моих рук, таким пронзительным был этот небесный взгляд, так глубоко он вонзился в меня.       Так я увидел молодого Императора Помпей в первый раз.       ***       После боёв всех хорошо сохранившихся выживших отправили в Стабианские купальни. Тритоны наивно гоготали:       — Помоемся по-царски!       Я шагал позади них, угрюмо пиная камни; безмозглые юнцы не знали, куда и для чего их ведут, и я не спешил открывать им истину, желая взглянуть на их лица, когда они догадаются сами.       Нас собрали в аподитерии, но не дозволили раздеться. При свете множества жарких факелов, в тельной духоте мы потели, крепче прилипая к насквозь вымокшим сублигариям. На некоторых из нас всё ещё были поножи, наплечники, тугие душащие ремни. Тощий сутулый раб в пропотевшей тунике суетливо указывал нам, что делать, тыкая пальцем на каменные скамьи:       — Встань сюда. Прямо встань! Подбери ноги. Втяни живот.       Мы выстроились на скамьях: я и одиннадцать других юношей. Вскоре к нам присоединились смешливые девки, увешанные медными украшениями, но в остальном совершенно нагие. Аподитерий наполнился разноязычным щебетом, из которого я невольно выхватывал обрывки фраз на латыни:       — Слышала, кто сегодня придёт? — шептала одна бронзовая красавица другой, грудастой, но низкорослой. — Он никогда не бывает. Так интересно!       — Ничего интересного, — фыркнула та, вторая. — Все знают, что он имеет только свою жену. Вот увидишь, уйдёт один.       Тут в помещение, пятясь, вошли две одетые в белое рабыни, и все, кто грудился в середине, расступились, освобождая путь. За рабынями, тихо переговариваясь, вплыли богато наряженные мужи в римских туниках и — он. Небесноглазый Император. Он шёл рядом с римским Консулом, кивал в ответ на его речи; возле них вились наши «хозяева»: приехавший с нами ланиста и местный едитор, распорядитель гладиаторских боёв. Имератор кивнул им, на мгновение отвернувшись от Консула, прошептал что-то на ухо распорядителю — и тот засеменил ко мне, расталкивая кружащих повсюду девиц.       — Учиха, — шикнул он, приблизив ко мне своё узкое змеиное лицо, — он хочет тебя.       Меня выбирали прежде. Мужчины, женщины. Брали меня на ночь или две после сражений. Я не должен был растеряться. Я знал, как это делается, и что сейчас будет. Но отчего-то моё тело сковало незнакомое, непривычное стеснение, и я застыл, не в силах оторвать от Императора глаз.       Он подошёл ближе, и я смог разглядеть завитки в его пышных золотых волосах. Выемки там, где начиналась округлая мышца плеча. Как врезаются в кожу браслеты на его предплечьях. «Он хочет тебя». Почему-то я не мог в это поверить.       — Благодарю тебя, Гай Валерий, — услышал я его голос, — я очень польщён твоим вниманием к моей земле. Но мой ответ тебе известен.       — Республика щедра к тем, кто ей верен.       Они остановились подле меня. Я видел каждый волосок в выгнутых бровях молодого Императора. Слышал густой шёпот вокруг: он здесь! Сын Эфира, владыка Помпей, он пришёл, он здесь!       — Мой отец погиб, защищая Рим в Кимврской войне. — Император лучезарно улыбнулся Консулу. — Мне доподлинно известно о щедрости Республики.       И он обернулся ко мне, лицом, всем телом. Весь сочащийся светом, будто отражающий грязь и мрак, доверху наполнявшие аподитерий. Чистый.       — Идём, — сказал он мне.       Вокруг стало так тихо, что я мог слышать грохот собственного сердца, тяжёлый, как камнепад. Звякнуло золото — кто-то из людей Императора расплатился с моим ланистой. Скрипнули мои сандалии, а может, то были мои колени, когда я на негнущихся ногах соступил с помоста и предстал перед Императором лицом.       — Идём, — повторил он и взял меня под руку.       Мы вышли из купален — Император учтиво склонял голову в прощании, минуя каждого свободного мужа, — и направились прямо к вознице. Я хотел спросить, не нужно ли мне сперва вымыться, но не стал — людям нравится разное. Особенно знати.       По дороге во дворец я держался тихо, наблюдал, как Император болтает со своими сопровождающими. Их было двое. Кто они — советники, прислуга, наложники? — я не знал и из разговора понять не мог. Местное наречие было мне не знакомо.       Мы прибыли во дворец глубокой звёздной ночью. Император улыбнулся мне и вышагнул из возницы, а меня встретила и повела за собой девушка диковиной красоты: зеленоглазая, белокожая, с волосами, не похожими цветом ни на что мне известное. Мне представилось, что такими бывают цветы, или, может, редкие драгоценные камни. У неё были узкие плечи и маленькая, почти детская грудь, но широкие крепкие бёдра. Она долго вела меня высокосводными коридорами, не оборачиваясь, шагала быстро и тяжело, громко наступая на пятку, пока мы не оказались в просторной комнате с небольшими распахнутыми настежь окнами.       Здесь была купель, была кровать, слишком узкая для утех, и сундук у её изножья.       Девушка затворила за нами дверь и строго сказала:       — Раздеть.       Видя, что я не понимаю её, она попыталась изобразить раздевание жестами, но я не двинулся с места, и она, бурча от досады, принялась раздевать меня сама. Она неласково, но умело дёргала за ремни и завязки, хватала мои исцарапанные конечности, вертела их так и сяк. Пояснила:       — Я смотрю.       Она оглядела все мои неглубокие раны, раздвинула пальцами волосы на затылке — искала вшей, не иначе. Мне стало любопытно, будет ли она заглядывать в мой задний проход, чтобы убедиться, что там всё цело и готово к работе, но она не стала. Вместо этого — выпрямилась, отступила и с серьёзным видом указала пальцем на мой живот:       — Паразиты?       Я покачал головой. Она кивнула:       — Мыться.       В её взгляде, обращённом ко мне, не было ни желания, ни даже простого интереса. Словно она видела обнажённых мужей каждый день, и ничего в наших телах не занимало её.       — Ты наложница? — спросил я, присев на бортик медной ванны; в ней было не вытянуть ноги, но сесть было можно, и глубина была подходящей — сядешь, и тёплая вода дойдёт до плеч.       — Не знаю слово, — бросила девушка.       Она больше на меня не глядела, копошилась в сундуке подле кровати. Я благодушно пояснил:       — Император тебя трахает?       Она подскочила, вспыхнула — гневом, а не смущением. Бросила на пол выуженную из ларя ткань, воскликнула:       — Никогда! — и быстрым шагом направилась прочь, попутно собрав мои пожитки и одарив меня сердитым осуждающим взглядом. — Мыться, потом спать, — объявила она напоследок.       Уже уходя, девушка показала мне язык. Я заметил, что внутренности её рта и её причёска были схожи по цвету и удивился своим первым ассоциациям с цветами и драгоценностями.       Оставшись один, я осмотрелся, отыскал стригиль и душистое цветочное масло, тщательно вымылся. Когда я выбрался из ванны, вода в ней была бурой, непрозрачной. Тряпка, брошенная на пол обиженной девчонкой, оказалась нательной туникой. Я надел её и, не зная, чем себя занять, лёг на постель в ожидании, когда за мной кто-нибудь придёт.       При скудном свете масляной лампы комната казалась оранжевой. Я разглядывал темноту за окном и думал о том, какие ещё мне предстоят битвы. Какая арена будет следующей, буду я в Риме или в Капуе. Сколько их мне осталось. Мысли об Императоре я нарочно отодвигал подальше, обещая себе подумать о нём после этой мысли — или следующей за ней — или той, что идёт после. Отчего-то вспоминать его, его голос, взгляд было неудобно. Стоило уголку моего сознания отогнуться, случайно пропустить этот образ — и мне казалось, что я парализован. Я закрыл глаза, стремясь избавиться от смущающих видений, и сам не заметил, как заснул.       ***       Когда меня разбудили, было уже светло. Девушка — не та же, что вчера, другая — явно давно и совершенно буквально пыталась растолкать меня и вся раскраснелась от усилий. Она тоже была не похожа на Оскский народ: белокурая, светлоглазая, вся почти бесцветная.       — Боги, наконец! — воскликнула она, увидев, что я проснулся. — Я думала, ты умер! Вставай, прошу, тебя ждёт Император.       Эта, в отличие от зеленоглазой, глядела с аппетитом. Я чувствовал на себе её взгляд, пока умывался из поднесённой амфоры. На знакомом мне языке она говорила хорошо и охотно. Пока она с несмолкаемой болтовнёй вела меня теми же коридорами, какими я пришёл вчера, я успел пожалеть, что обидел ту, вчерашнюю девку, не знавшую на латыни и дюжины слов.       Мы оказались у высоких дверей тёмного дерева, более нарядных, чем все остальные.       — Иди, — шепнула она.       Я толкнул тяжёлые створки и оказался в огромной залитой светом, полной воздуха опочивальне. Солнца в ней было столько, что слезились глаза.       Император ждал меня своеобразно: он спал.       В кровати, способной вместить десяток человек, он распластался точно морская звезда и мерно дышал, еле укрытый тонким светлым сукном, под которым легко угадывались изгибы его тела. Я уставился на него, как дикарь, и стоял так, не издавая ни звука, пока не сообразил, что если буду просто смотреть на спящего, он может, проснувшись, решить, что я собираюсь убить его.       — Владыка, — громко позвал я.       Владыка зашевелился, показал лицо. Несколько мгновений он просто смотрел на меня, сонно моргая, а затем улыбнулся, точь-в-точь как в купальнях. Широко и чисто.       — Учиха, — голос его радостно звенел. — Ты пришёл!       — Ты послал за мной.       — Да-да, — он заёрзал, садясь в постели, и пригласительно похлопал по месту рядом с собой, но я не шевельнулся. — Хотел поболтать немного. Познакомиться поближе.       Познакомиться? Никто, никогда, за всю историю, сколько я себя помню, не хотел со мной познакомиться.       Он опёр щёку о ладонь и задумчиво оглядел меня с ног до головы:       — Тебе идёт белый. Кстати, что за имя такое, Учиха? Откуда ты?       — Моё имя Саске. — Я много лет не произносил этих слов вслух.       — Саске, — протянул он. — А почему все говорят Учиха?       — Может быть, это имя моего рода. Я так думаю.       — Ты думаешь?       — Я не могу знать точно, владыка.       — Почему?       — Я не помню своих предков. Меня воспитал ланиста.       — М-м, — Император поджал губы, — это не он придумал тебе имя?       — Нет.       — А как оно стало быть?       — Оно было начертано на табличке, с которой меня нашли ещё младенцем.       — А где нашли?       — Этого мне не известно, владыка.       — И ты не знаешь, откуда ты?       — Нет.       — И кто твои родители?       — Нет.       — И тебе не грустно?       Я оторопел. В жизни мне не приходилось отвечать на столько вопросов за один раз. Может быть, мне вообще за всю жизнь не задали столько вопросов, сколько на одном дыхании мог выпалить Император Помпей.       Я смотрел на него, едва помня моргать. Он был совсем молод, не старше меня. На его век не пришлось ни одной войны, он не возглавлял войск, наверняка ни с кем не сражался, но его тело и лицо были покрыты множеством шрамов. В них угадывались и колотые раны, и порезы, и ссадины.       — Мне не бывает грустно, — ответил я, ломая затянувшееся молчание. — Не о чем грустить.       — А мне, — он снова улыбнулся, — бывает.       Мне показалось, я понял, к чему он клонит.       — Ты купил меня, чтобы развеять грусть?       Теперь оторопел он.       — А?       Без лаврового венка, без золота и пурпура, без трона, на котором он был недосягаем, он совсем не казался величественным. Мальчишка, синева изумлённых глаз, почти детский румянец после сна. Он озадаченно почесал лохматый затылок:       — Я думал… для тренировок?       — Тренировок?       Он подобрался, кашлянул, принял собранный вид — как смог.       — Мне нужен достойный партнёр для боевых упражнений. Я слышал, на арене тебе нет равных, вот и забрал тебя к себе.       Забрал. К себе.       — На какой срок?       — А сколько мне понадобится, чтобы тебя превзойти?       Я ухмыльнулся:       — Для начала нужно посмотреть, на что ты способен.       — Эй, — Император вздёрнул нос, — не смейся надо мной!       Я осёкся, вспомнив, кто передо мною, но не успел ничего сказать — он расхохотался и подскочил с постели, путаясь в попытке прикрыться отрезом ткани, которой укрывался во сне.       — Давай же приступим как можно скорей!       — Слушаюсь…       — И прекрати звать меня владыкой, — он вцепился в моё предплечье в по-солдатски крепком рукопожатии. — Меня зовут Наруто. Запомнишь?       — Наруто, — повторил я, отвечая на его жест.       Ненадолго наши лица оказались совсем близко, и на этот короткий миг я забыл о грязных морных бараках и о пропитанном смертью песке, забитом в задубевшие от крови сандалии.