Статус-кво

Рука трясётся, поднимаясь выше, а вместе с ней дрожит и ложка с кашей, но она всё равно упрямо попадает в рот. — Отвратительно, чувствую себя жалким, — кривится Чонгук, медленно пережёвывая. — По крайней мере ты уже можешь сам есть, — пожимает плечами Чимин, усевшись возле него на койке. — Хотя я не против кормить тебя — тогда чувствую себя доминантом! — Эй, доминант мелкий, не увлекайся, — хмыкает тот, бросая ложку в тарелку. — Всё, я не буду есть эту дрянь. — Каким привередливым дедом ты стал, — Чимин аккуратно перекидывает через его ноги свои, но на них не садится: упирается в матрас коленями и берет тарелку со специального столика через больничную койку. — Ты у меня сожрёшь всё до последней крошки, ясно? Быстро открыл рот и сказал «спасибо, хозяин». Мужчина выразительно изгибает бровь, смотрит на него, на протянутую к нему кашу и снова на него. Он начинает громко смеяться, расцветая изнутри и видя, как зажёвывает улыбку и Чимин, но строит строгую моську. — Серьёзно? Хозяин? — Чонгук медленно, неаккуратно убирает столик, опуская ладони на талию парня, что довольно перемещается выше на его бёдра. — Мне нравится, как это звучит от тебя, — хитро улыбается Чимин и, пользуясь потерей бдительности, пихает ложку с кашей ему в рот. — Давай, хорошо жуй всё, не хватало, чтобы ты ещё подавился. Видимо, у мужчины просто нет выбора, и он послушно ест безвкусную кашу, спуская руки ниже на упругие бёдра. — Мистер Пак, вы снова мешаете лечению пациента! — в палату врывается пыхтящая медсестра, уперев руки в бока от возмущения, а тот даже бровью не повёл. — Я? — в наигранном удивлении вскидывает брови Чимин, продолжая сидеть на добросовестном больном, пытающимся спихнуть его с себя. — Ох, поверьте, моё лечение куда более действенное, чем ваше. — А ну слезайте с него, вам что, по пятнадцать, что постоянно нужно гонять вас двоих?! — Хм, иногда мне хочется назвать его «папочкой», так что возможно… — задумывается журналист. — Мистер Пак! А тот лишь гаденько хихикает, нехотя слезая уже с укором глядящего на него Чонгука, которому попросту неловко и стыдно перед женщиной. В такие вот мимолётные мгновения счастья, беззаботности и трепетных чувств в груди хочется по-настоящему жить, радоваться, любить. Как жаль, что так не всегда. Такое чувство, что толку никакого, сколько бы мужчина ни старался. Собственное тело вроде ощущается, но никак не поддаётся полностью. Чонгук, наверное, правда рассчитывал на собственные силы и упорность, а не на показания и опыт медицины, думая, что быстро сможет оклематься. Но он, еле-еле держась об особые бруски с двух сторон, перемещает ватные ноги, которые всё время подкашиваются. И с каждым днём становится хуже и хуже. Мышцы забиваются, сердце стучит, точно бешеное, пот льёт ручьём, а тревожные мысли хаотично прокручиваются в голове и спутываются. — Чонгук, всё в порядке, тебе просто нужно делать перерывы по два дня, а не ежедневно выжимать всё из себя, — ломает брови Пак, опуская ладонь на его плечо, но её небрежно скидывают с себя. У мужчины последние несколько дней совсем не было настроения, он стал мрачным, молчаливым, не отвечал на шутки пытающегося развеселить и подбодрить его журналиста. Зачастую избегал его взгляда и говорил ранним вечером, что хочет спать. — Даже врач велел тебе восстанавливаться следующие три дня… — Можешь уходить, — глядя в окно, вдруг произносит Чонгук. — Ч-что? — теряется парень, думая, что ему послышалось. — Иди домой, я хочу побыть один, — твёрдо повторяет, заставляя сердце журналиста сжаться. Но Чимин не собирается пререкаться, он может понять его и не хочет мешать ему собираться с мыслями, если ему это необходимо. — Я приду вечером, хорошо? — Не стоит, ты и так здесь постоянно. Ответ резкий и сухой, от него у Пака сводит всё нутро — он даст ему столько времени, сколько потребуется. Весь следующий день журналист даже не навещал Чона: просто спрашивал у медсестёр о его самочувствии. То же самое и на следующий и после него. Но сердце кровью обливается, в голову лезут дурные мысли, желание увидеть его, поговорить, узнать, о чём же он думает, что за противоречия его разрывают, перевешивают всё. Чимин неожиданно сталкивается с Фридом в коридоре, когда тот выходит из палаты мужчины в больнице, и его охватывает дурное предчувствие. — Ты что здесь делаешь? — подозрительно прищуривается парень, преграждая путь мужчине, что собирался было обойти его и сделать вид, что не видит его. — Навещал босса, — не глядя на него, бросает Фрид, как его вдруг резко впечатывают в стену. — Слушай сюда, Рапунцель, — недружелюбно рычит Пак, — не смей капать ему на мозги со своей долбанной мафией и сраными «боссами». Всё кончено, оставь его в покое, он не будет больше в этом участвовать. — Это не тебе решать, — тихо проговаривает длинноволосый, которого хватают за ворот рубашки. Парень прожигает его уничтожающим взглядом, сжимает в кулаках ткань его одежды, а после небрежно отпускает, отпихнув его от себя. Подсознательно понимает, что слова Фрида правдивы. В палате Чонгука тихо и свежо, сквозняк сразу ощущается мурашками по коже, когда он открывает дверь. — Чимин, — тут же судорожно выдыхает мужчина, разворачиваясь на инвалидной коляске и подъезжая к нему. А в следующее мгновение он уже оказывается в мягких, таких до невыносимости нужных объятиях, в которых хочется раствориться. Сердце больно сжимается, Чон с ужасом понимает, что эти какие-то жалкие три дня уже казались невыносимыми без этого шумного ребёнка, в течение которых он ожидал с мнимой надеждой, что тот вот-вот придёт. И это пугает. Особенно сильно то, что собственные руки непроизвольно обнимают в ответ, веки опускаются, а нос утыкается в его шею. Так тепло. Так хорошо, но так больно. Почему это чувство в груди такое сильное? Как от него избавиться? Как запретить себе испытывать что-либо по отношению к этому несносному, но столь заботливому и прекрасному мальчишке? — Маленькая заноза в заднице, — шепчет Чонгук, прижимая его к себе ещё крепче. — А ты большая, — усмехается тот, немного отстраняясь, чтобы взглянуть ему в глаза. — О чём вы с ним говорили? Что-то случилось? — Ничего, он просто проведал меня. — Ты ведь… ты покончил с прошлым? — в этих больших глазах столько надежды и веры в него, что внутри всё стягивается в ком. — Чонгук, пожалуйста, скажи, что с мафией покончено… Чон знает ведь, что не должен этого делать. Но берёт лицо напротив в свои ладони и приближает к себе, уводя эти умопомрачительные пухлые губы в чувственный поцелуй. Целует его, целует, не может оторваться, сердце плачет от дурацких чувств, а сознание строго указывает на то, что он обязан сделать вскоре. Последние дни он всё тщательно взвешивал, не спал ночами, пока его терзали сомнения, противоречивые мысли. Соотношения желаний и реальности. В его реальности, в его мрачной и отвратительной реальности нет места таким сильным чувствам, этому парню, шутливой и милой липучке, что прилипла к его прогнившему сердцу. От тягучих поцелуев губы распухли, а от нежных объятий разморило. Чимин довольным котом ласкался о мужчину, нагло притесняя его на больничной койке, и, сам того не замечая, в какой-то момент провалился в глубокий сон. И через него он чувствует невесомый поцелуй в лоб, отчего на спящем лице образуется очаровательная улыбка, врезаясь колкой стрелой в грудь другого. У журналиста всегда было особое чутьё. Оно никогда ещё не подводило, всегда оказывалось верным. И оно сейчас дикой трелью будит подорвавшегося Чимина, обнаруживающего себя в пустой койке. — Чонгук, где ты? — сипло спрашивает он, потирая глаза и растерянно мотая головой в темноте. А после срывается с места, выбегая в пустой мрачный коридор больницы, ведь коляски в палате так же не было. Пульс подскакивает, со щёк сходит краска, а ватные ноги сами несут его к лифтам, спускающимся на парковку. Парень выскакивает из-за поворота, обращая взгляд влажных глаз, в которых успели скопиться слёзы, на двух застывших мужчин. Сердце Чонгука удар пропускает при его виде, он чувствует, как напрягается и Фрид, которому почти удалось увезти своего босса отсюда, если бы не идиотский лифт. — Что ты делаешь…? — хрипит потерянный журналист, волоча к ним ноги. — Что происходит? — Прости, — выдыхает Чонгук, закрывая лицо руками, склонившись вниз, так безумно боясь этой случившейся ситуации. — Прости меня, малыш, нам с тобой совсем не по пути. Никогда не было. — Да иди ты нахуй со своими путями! — вдруг повышает голос другой, приближаясь более уверенно, и сильно, так бесцеремонно отпихивает не знающего, как реагировать Фрида. — И ты съебись отсюда, я сам довезу его до палаты. — Чимин, ты не понимаешь! — почти что рявкает мужчина, чей голос предательски дрожит. — Я хочу защитить тебя, поэтому должен оставить…! — А я когда-то просил о защите? — злится тот, сжимая кулаки. — Я когда-то что-то вообще требовал от тебя?! Ну, кроме секса, — внезапно мнётся, вспоминая былое, — но это не в счёт! Ты обо мне совсем не думал, м? О том, что буду чувствовать я, эгоистичный ты кретин! — голос ломается, в горле застревает противный ком. — Чи, мне правда жаль, — в тёмных омутах скапливаются слёзы. — Но я не могу. Просто не могу бросить дело, ради которого я жил, то, что ещё пятнадцать лет назад задумал и на протяжении всего этого времени достигал — я не могу это оставить. Чимину хочется так сильно ударить его и выкрикнуть «а как же я?!», но он губу до крови закусывает, смотрит на скатывающуюся слезу по его щеке и чувствует, как нечто внутри надрывается. — Ты, блять, самостоятельно сходить в туалет не можешь, какая ещё нахер цель, — взяв себя в руки ворчит он, обходя его и хватаясь за ручки коляски, и огрызается на попытавшегося возразить длинноволосого мужчину: — Не тронь, Рапунцель, без яиц останешься! — Пожалуйста, Чимин, ты будешь в опасности рядом со мной, — изворачивается к нему Чон, размазывая по лицу дурацкие слёзы. — Это ТЫ будешь в опасности без меня, идиот, — фырчит Пак, демонстративно наехав на ногу Фриду. — Что будешь делать, так же на своих врагов наезжать? Джеймс без пяти минут инвалид Бонд? Ты мой колясочник, безмозглый, правда, но… — он делает наиграно удивленный вздох, продолжая везти коляску с уже притихшим, закрывшим лицо руками мужчиной, стараясь шутками скрыть раздирающую всё нутро боль. — Ах, так вот каково тебе было, когда я попадал во всякие передряги... Это добивает бедного мужчину, вспомнившего всё то, через что им довелось пройти вместе. И от этого так плохо, что хочется голос сорвать, глаза себе вырвать, чтобы прекратить слёзы, которые уже стирают с лица чужие пальчики присевшего перед ним парня. Такого чертовски красивого, но грустного, старающегося не дрожать, такого родного и своего. — Прости, прости, прости, прости, — в бреду шепчет сломленный Чонгук, сжимая в объятиях такого же разбитого Чимина, так отчаянно жмущегося к нему ближе. — Прости меня за всё, что было… и за то, что будет. — Не говори так, Гук, — жмурится тот. — Я люблю тебя. Очень сильно люблю. Слёзы ощущаются разъедающим ядом на щеках, грудную клетку ломит от изобилия чувств к нему, раздирающих Чонгука изнутри. Он не знал раньше, что такое любовь. И не хотел бы знать. А между одним полом и вовсе презирал и не признавал. Но в какую же ужасную шутку с ним сыграла судьба, заставив полюбить не того человека не в то время. Чон Чонгук, сын якудза, глава оставшегося дистрикта американской портовой мафии, никогда не сможет дать честному и борющемуся за правду журналисту того, чего тот хочет и чего достоин. Детектив Чон, наверное, смог бы, но не он. Не тот, кто уже всё решил, задушив издающее жалобный писк сердце. — Мистер Холмс, — так ласково обращается он, поглаживая мальчишку по волосам, — если можно было, Мориарти бы в вас не влюблялся… Чимин не помнит, что чувствовал и о чём думал в тот момент. Зато хорошо помнит день, когда они впервые встретились. Именно он всплывает в сознании сейчас, когда глотка рвётся от надрывного плача, в руке скомкана записка, оставшаяся в пустой палате больницы следующим утром.

«Моя маленькая игрунка, моя назойливая обезьянка, можешь меня ненавидеть, но я не могу допустить для тебя такой опасной жизни под прицелом. Это единственный способ, чтобы защитить тебя. Давай восстановим статус-кво: вернёмся к тому, что было, и станем теми, кем мы были раньше. Незнакомцами, живущими каждый свою жизнь за пределами того полицейского участка. Прошу, будь счастлив, и прости за то, что ты полюбил меня. А теперь возненавидь. Не ищи меня.»

Успокоившись спустя время, лишь с остатками слёзной икоты Чимин делает глубокий вдох и поднимается на ноги. Он раскрывает слипшиеся веки, обращая самоуверенный, такой сучий взгляд на записку с красивым почерком. — Ублюдок. Звучит как вызов.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ