Статус-кво

Чимин знал, что первые дни будет так сложно, но не думал, что для него это будет просто невыносимо, с внутренними переживаниями и страхами о том, что так останется навсегда. Ещё эта постоянно накатывающая паника, подступающая дрожью рук, перекрывающимся дыханием и учащённым пульсом от страха, что Чонгук останется таким до конца своих дней. Журналист умывает лицо холодной водой, отгоняя такие дурные мысли, ведь на всё нужно своё время. А за это время необходима кропотливая работа, терпение и силы. Мужчина заметно потерял в весе, кожа бледная, под глазами болезненные тёмные круги. На одной руке его татуировки, на другой — шрамы от ожогов. Он очень слаб, совсем не может двигаться, речь невнятна и однотипна, его сознание ещё, кажется, не вернулось в нормальное состояние. Конечно, об этом всём врач сразу предупреждал — это было ожидаемо после пятинедельной комы. С него зато убрали кислородную маску и большинство проводов. Позавчера он только односложно и невнятно отвечал на базовые вопросы врачей для диагностики его состояния, но не Чимину после. Просто смотрел на него, периодически пытаясь размыкать губы для каких-то слов, но так ничего и не произнёс. Вчера было примерно так же. Зато сегодня по пути в палату повстречавшаяся медсестра сказала Чимину, что мистеру Чону уже намного лучше. Парень входит тихонько в палату, сначала заглядывая туда, чтобы убедиться, что он не разбудит пациента. Но Чонгук не спит, почти сразу переводит задумчивый взгляд с окна на него. В его глазах уже большая осознанность — Доброе утро, — улыбается ему парень, снимая куртку. — Доброе, — хрипло отвечает Чонгук, вновь отводя глаза. — Как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что уже был утренний осмотр, тебе лучше, да? Не холодно? Может попросить, чтобы надолго не открывали окно? Но мужчина будто и не реагирует на него больше, отчего сердце кровью обливается, и Чимин замолкает, опускаясь на стульчик рядом. Однако рука на койке, лежащая вниз ладонью, медленно, как будто мучительно переворачивается, пальцы разжимаются в очевидном призыве. И Пак кладёт туда свою ладошку, которую слабо сжимают, вызывая мурашки по коже. Наверное, проходит около получаса, Чимин уже даже не рассчитывал на попытки поговорить и сегодня, потому просто старался отвлечься мыслями о том, какую же доставку еды заказать. Вот только Чон, всё ещё глядя в окно, размыкает губы, шевеля ими. — Давай, Чонгук, — подбадривающе произносит Пак с колющим от этого сердцем, крепче сжимая его пальцы, — что ты хочешь сказать? — Я должен был умереть… — получается выдавить из себя каким-то болезненным шепотом. Журналист медленно глаза округляет, в лице вытягивается, а грудную клетку неприятно стягивает в удручающем чувстве от этих слов. — … умереть… ещё тогда, — продолжает другой с короткими паузами. — И сейчас тоже… — Заткнись! — рявкает Чимин, которого бросает в дрожь. — Заткнись, заткнись, не смей такое говорить! — он склоняется ближе к койке, ударяя по ней кулаком, тяжело дыша. — Ты был мёртв, целых три минуты твоё сердце не билось и ты был мёртв. А ещё месяц лежал живым трупом — я понимаю, что ты не соображаешь ещё, но не смей говорить такое, не смей даже думать об этом! Ты не представляешь, каково мне было, идиот, я, чёртов атеист, молился за твою жизнь каждый сраный день, а ты сейчас своими заплывшими мозгами заявляешь обратное! Он зол и ему страшно. Его колотит от бурных эмоций, раздирающих его изнутри, пока они смотрят друг на друга, а на глазах наворачиваются слёзы. — Ты… такой сексуальный… когда злишься, — вдруг проговаривает только это Чонгук, заставляя другого подавиться воздухом. — И я, вроде, не всё понял… — Вот тренируй речь этим, а не всякой хернёй, ясно? — строго отчеканивает, даже угрожая пальцем. — Поговорю с тобой серьёзно, когда ты будешь в состоянии для такого разговора. А ну давай кивни, что ты понял меня. Мужчина поджимает губы, старательно опускает вниз подбородок и с усилием возвращает обратно. — Вот, молодец, — приподнимает уголки губ Чимин, — по чуть-чуть со всеми процедурами мы тебя склеим. — Чи, я совсем… не чувствую ног — так должно быть?.. У того живот неприятно скручивает, улыбка дрогнет на лице, и, отгоняя ужасные мысли, встаёт, отпуская его руку и переходя чуть ниже к койке. Аккуратно отодвигает одеяло и начинает массировать сразу две его ноги. — Не волнуйся, Чонгук~а, на это нужно время, — старается говорить ровным голосом он. — Физиотерапия, разные упражнения, с тобой будут хорошо заниматься, но тебе необходимо стараться и проделать огромную работу. — Я что, действительно как немощный старик? — Теперь моя очередь нянчиться с тобой, — хихикает Чимин, продолжая делать массаж его ног, поглаживая их и сминая. — Ну что, чувствуешь? — Приятно, — прикрывает глаза Чонгук, сосредотачиваясь на ощущениях. Через несколько минут тщетных усилий, у него, наконец, получается пошевелить пальцами ног. На что получает радостную улыбку мальчишки, ради которой он готов дальше жить и стараться, чтобы быстрее встать на ноги.

***

Быть запертым в собственном теле — пытка. Настоящая пытка для бедного сознания, рассыпающегося на осколки. Чонгук точно не помнит, когда пришёл в себя. Когда понял, что слышит мелодичный, но такой грустный голос, знакомый до боли в сердце. Эта боль отличается от иной, физической, что пронзала каждую клеточку тела, будто бы ему не принадлежащего. Чонгук был в какой-то прострации, он не понимал, что происходит, ничего не видел, не чувствовал — только слышал, как его отчаянно зовут, плачут и говорят, что любят его. Мужчине хотелось кричать, биться в истерике от собственного бессилия, потому что сделать он ничего не мог. В голове была то кромешная пустота, то отголоски бессвязных моментов в жизни, сопровождающихся голосом, не позволяющим ему впасть в вечную темноту. Именно этот голос успокаивал, звал к себе, и хотелось идти на этот зов, он пытался тянуться к нему, достичь и понять, что происходит. Но даже были моменты, когда и этого Чон не осознавал — он и самого-то себя не знал иногда. Зато так отчётливо слышал рассказы этого сладостного голоса, они помогали ему не забыться, заставлять себя разбирать каждое слово, чтобы не терять связь с реальностью. Сейчас же мужчина сам не свой, чувствует себя отвратительно, как амёбное существо, пытающееся как-то функционировать, не может сам даже предмет взять в руки, кажущимися чужими. И понимает будто бы немного отстающим мышлением, что это ненормально. Он должен двигаться, ощущать своё тело и вернуться в прежнее состояние. Рука не слушается, но Чонгук изо всех сил старается поднять её, чтобы перевалить через безопасные бортики больничной койки, не позволяющие пациенту вывалиться. Делает слишком резкий рывок ею и вместо того, чтобы взять стакан воды на тумбочке, сбивает его. Стекло с характерным грохотом разбивается о пол, и через мгновение в палату влетает вышедший только на пару минут за сладким батончиком Чимин, у которого сердце в пятки ушло, услышав шум. И снова этот жалобный взгляд, эти выгнутые домиком брови и какие-то нелепые утешения с губ, пока парень аккуратно убирает крупные осколки. Чонгуку тошно от собственной ничтожности, он чувствует вину перед этим мальчишкой, не отходившим от него уже целую неделю, как он очнулся, а до этого, наверняка, тоже. Ему стыдно перед ним, грустно и обидно, но, чёрт возьми, Чон такой эгоист, что безумно рад этому. Он так рад тому, что Чимин остаётся рядом с ним. После всего того, что произошло, нормальный человек убежал бы куда подальше и больше не связывался с таким типом, как Чонгук. — Моё полное восстановление займёт не меньше года, — внезапно проговаривает тот, которого при помощи специальной койки приподняли почти до сидячего положения. — Ты мог бы спокойно и счастливо жить, а не кормить с ложки никчёмного, жалкого мужика… — Я сейчас ложку этому мужику в жопу засуну, — рычит насупившийся журналист, грозно надвигаясь на него и беря его лицо в свои ладони. — Я уточню у врача, мог ли у тебя развиться тупизм последней стадии, если да, то ты прощён, но я всё равно буду хоть из пипетки кормить тебя. — Ты достоин большего, Чимин, — болезненно сипит Чон из-за чувств сдавливающих грудь, а глаза предательски режет. — А может быть, я лучше знаю, чего достоин и как мне прожить мою жизнь? — фырчит он, сокращая расстояние между их лицами. — Какого вообще хрена кто-то вечно хочет всё решить за меня?! — Но я… я лгал тебе о том, кто я на самом деле, что я принадлежу к мафии, из-за которой ты… потерял брата, — Чонгук не может смотреть в его глаза, отводит свои, чувствуя невероятное тепло от его касаний к своим щекам. — Я тебе потом ещё припомню твою ложь, — вздыхает тот, приподнимая его лицо, возвращая на себя взгляд. — Я ненавижу мафию, да — но ты мой детектив, мой Шерлок, а не какой-то там Мориарти, понял? Так что возьми себя в руки, детектив Чон, не сдавайся и не говори дебильные вещи — я не оставлю тебя. Сердце Чонгука опасный удар пропускает, в горле образуется ком, а он с какой-то колкой болью понимает, что сам не выдержит, если этот точно повзрослевший за месяц ребёнок оставит его. Да, эгоистично с его стороны думать так, но он хочет, чтобы Чимин всегда был рядом с ним. И не просто как напарник. Мужчина напрягает трясущуюся руку, но выше груди поднять её, тянущуюся к журналисту, не может. Тот же сам ловит её, прижимает к своей щеке, прикрыв глаза, и поглаживает тыльную сторону его шершавой ладони. — Спасибо… спасибо, за всё, Чимин, — искренне шепчет Чонгук, чувствуя, как впервые за долгое время из его глаз скатываются постыдные слёзы. — Спасибо за то, что ты у меня есть… — Ну и чего это моя суровая детка стала такой плаксой? — бурчит со смешком парень, растирая мокрые дорожки по его щекам. — Кто бы говорил, нюня — я только и слышал постоянно, как ты плакал, плаксивый ребёнок, — наконец-то усмехается другой, растягивая на губах слабую улыбку. На губах, которые Пак накрывает своими. Он целует его мягко, без опошления, просто перебирает холодные губы, ощущая, как на этот поцелуй отвечают нежно, аккуратно из-за своего состояния. Они не спешат — растягивают момент, каждый вкладывая свои чувства, страхи и переживания. Но Чимин, осторожно вновь взяв его лицо в свои ладошки, этим жестом точно показывает, что действительно готов и дальше всегда поддерживать его. — А неплохая у тебя реабилитация, — вдруг некто хмыкает позади, и оба вздрагивают, отлепляясь друг от друга и обращая глаза на ухмыляющегося Намджуна, за спиной которого машет радостно Джин и неловко Тэхён. — То, что я быстро иду на поправку не значит, что ко мне можно заваливаться всем табуном, — вздыхает Чонгук, у которого уже начинает побаливать шея и рука. — Ну уж прости, что мы все не Пак Чимины, — закатывает глаза Сокджин, бесцеремонно пихая своего мужчину вглубь палаты. — Там ещё стоит какой-то странный длинноволосый тип, сказал, что зайдёт после. — Да чего он, принцесса Рапунцель, мнётся, все свои же, — журналист после этих слов буквально втаскивает за руку бедного и упирающегося Фрида, растерянно метающего взгляд с него на прикованного к койке, который одобрительно кивает ему. Обстановка довольно непринуждённая, очень тёплая и дружеская, они, празднуя начало восстановления Чонгука, пронесли втайне крепкий алкогольный напиток. — Вам что, по шестнадцать? — закатывает глаза тот, глядя на то, как, вроде бы, взрослые люди разливают в пластиковые стаканчики спиртное из бутылки, закрученной в пакет. — Мы за твоё здоровье, вообще-то, пьём, — усмехается Намджун, у которого с самого утра, ещё до прихода Чимина, был душевный разговор с больным. Он искренне просил прощения, объяснил ему ситуацию со своей стороны, в то время как тот всё равно умолчал о своём истинном плане, но простил его. Их узы крепче, чем просто начальник-подчинённый или опекун-подросток. Они почти семья, в которой состоит и Сокджин, теперь и Чимин, а правая рука Фрид и лучший друг парня Тэ прибились рядом. Так тепло внутри от этого, Чонгук в этот момент, окружённый всеми этими людьми, как никогда чувствует себя живым. — За нашего кушающего с ложечки колясочника! — облегчённо хихикнув, делает тост журналист, быстро чмокая Чона в висок. Все поддерживающе поднимают стаканчики, смеясь в охватившей каждого лёгкости, а тот возмущённое фырчанье на это испускает, продолжая с улыбкой смотреть на них. Тэхён и Фрид неловко сидят рядом, одновременно отпивая алкоголь и кривясь — что-то схожее между этими странными двумя есть. Где-то час спустя всё веселье прерывает злая медсестра, влетая в палату и тут же выгоняя всех чуть ли не пинками, приговаривая о том, что пациенту нужен покой, принять лекарства, а так же длительный сон. Пьяненький Чимин кидается к Чонгуку и аккуратно, чтобы не навредить, обнимает его, уткнувшись лицом в ложбинку между его шеей и плечом. — Я люблю тебя, придурок-старикан, даже не смей думать как-то иначе, — мажет губами по его щеке и кратко бросает: — Приду завтра! Он исчезает вместе со шлейфом своего аромата и нотками алкоголя, оставляя Чонгука наедине с вырывающимся из груди сердцем, которое окутывается сладостью первых трёх слов. Внутренности перекручиваются от этого, в животе всегда были дохлые мотыли, а теперь там расправили свои яркие крылья бабочки.

***

Реабилитация пациента проходит на удивление всех врачей быстро и хорошо. Он обладает бараньей упрямостью и упорством, а так же сильным духом и твёрдой силой воли. Уже через две недели после того, как он очнулся, Чонгук принял решение начать восстановление мышц и нижних конечностей. До этого врачи помогали ему вновь почувствовать собственные руки, потому уже крупные предметы тот сам мог держать. Видеть, как некогда сильный, ловкий и умелый во всём мужчина вновь учится ходить при помощи особых аппаратов сложно и больно. Но Чимин действительно горд им, прекрасно понимая, как сильно тот старается, чтобы вернуться. Откуда-то берутся глупые слёзы, и он машинально бросается к нему, когда Чонгук, страшно дрожа всем телом, пыхтя до выступающего пота, пытается сделать шаги самостоятельно и падает. — Чонгук, Чонгук, — журналист вместе с медицинским персоналом помогает ему подняться, они хотят усадить его в коляску, но тот отказывается. — Я ещё буду пробовать, — твёрдо проговаривает Чон, стискивая зубы и тяжело дыша. — Ты сегодня проделал отличную работу, отдохни. — Нет, я должен… — Так, не испытывай моё терпение, — хмурит брови Чимин, насильно заставляя его сесть в инвалидную коляску. — Ты слушаешься меня и точка. Сейчас мы просто поедем кататься! И он, помогая мужчине одеться, укутывает его в большой шарф, напяливает перчатки и натягивает шапку чуть ли не до глаз перед тем, как вывезти его на задний дворик больницы. — Чувствую себя сопливым семилетним пацаном, — пыхтит тот, пытаясь хоть немного раскрыть лицо, которое почти не видно из-за слоёв одежды. — Мама тоже всегда делала из меня мумию. Чимин замирает на месте, расширенные глаза задерживая на нём. Чон впервые сказал нечто про свою семью, про своё прошлое, помимо того разговора, когда он поделился историей про несчастный случай. — Значит, она любила тебя и заботилась, — приподнимает уголки губ, присаживаясь на корточки напротив него. — Да, она была прекрасной и очень доброй, за что… за что и расплатилась в итоге, — делает голос тише, Чонгук опускает вниз голову. Этого разговора не избежать — каждый это знает. — Дети не выбирают родителей, — начинает тот, сделав глубокий вздох и собравшись с мыслями. — Мой отец, как ты уже в курсе, глава японской мафии, и женился на матери против её воли — она была кореянкой, такой красивой и талантливой певицей в своё время, что он просто захотел её себе. Он растил меня, как хладнокровного убийцу, а она втайне пела колыбельные. Мне было пятнадцать, а я уже мог метко стрелять в мишени с расстояния и в движении, пробегать большие дистанции и класть на лопатки взрослых бойцов. Отец, этот ублюдок-маразматик, решил, что я хочу убрать его и занять его место, а мама всегда защищала меня, отчего он решил, мы заодно. — И тогда он приказал взорвать вашу яхту? — Чимин, крепко сжимавший две его руки в своих, и так это знал, но сейчас слышать от мужчины лично кажется более личным, таким искренним, заставляя сердце сжаться в комочек. — Именно. На улице действительно уже ощущается прохлада поздней осени, казалось, последний золотой листочек падает вниз прямо на Чонгука, цепляя его нос и оставаясь на шарфе. Журналист улыбается, забирая кленовый листик и прокручивая его между пальцев, а после, поправив шапку мужчины, обходит его и катит дальше коляску по небольшому скверу. — Чонгук, а зачем ты стал членом портовой мафии? — спустя какое-то время всё же задаёт этот вопрос, вертящийся на языке и никак не выходящий из головы. Всё или ничего. Чон сейчас может всё ему выплеснуть, как есть, либо солгать, чтобы не услышать ничего в ответ. Он не хочет стать настоящим ублюдком в глазах единственного, кто так глубоко запал в сердце, кто смотрит на него с такой не скрываемой влюблённостью. И боится. Так сильно боится, что потеряет его, и понимает ведь с болью, что и удерживать ложью его не сможет. — Я хотел сам стать главой основного врага якудза, чтобы утереть нос ещё живому отцу. Чонгук не лжёт, но и не говорит всей правды, лишь её часть, оставшуюся же оставляет для собственных дальнейших размышлений. А Чимину, вдруг остановившемуся и обнявшему мужчину сзади, пока что этого достаточно.