Дожди с далёкого берега

Первые пару минут Мэттью даже не собирается пускать его на порог. Топчется в почти предобморочной нерешительности, вздыхает страдальчески, оглядывается постоянно, вылавливая какие-то звуки из глубины дома. В итоге сдаётся — всё-таки перечить Франциску он никогда не умел. — Только предупреждаю — он правда очень плох. Франциск проходит в дом Канады настороженно. Приподнимает вопросительно бровь. — Брюзжит больше обычного и стреляет в стены? — Ах, если бы! — Мэттью нервно усмехается — шаткий весь и на грани. — Серьёзно, ему совсем не до визитов. Однако, как ни странно, он всем резко понадобился. Даже Америка недавно к нему ломился, и чем он только думает… Франциск недоумённо хмурится. — Америка был здесь? — Да. Но я не пустил его в дом. — Зачем он приходил? Сейчас? Посреди всего, что между ними происходит? — Понятия не имею, он не в себе явно, — Мэттью снимает очки и трёт глаза в болезненном жесте. — Они оба не в порядке. Сначала Альфред сам обрывает все связи с Англией, а потом ищет встречи с ним? Рвёт и мечет, стены готов крушить, лишь бы его увидеть, как будто весь его мир на нём зациклен. Я… Я давно перестал понимать их. Франциску нестерпимо его жаль — бесконечно уставшего, мучимого бессонницами и измученного заботами о страдающей от недуга нации. Оказавшегося меж двух огней, парализованного посреди раскола, дрожащими руками пытающегося собрать осколки всего того, что те двое разбивали вдребезги и даже не оглядывались. Вынужденного наблюдать, как два человека, подарившие ему когда-то ощущение семьи, расходятся по разным сторонам. Наверное, Мэттью пустил Франциска к себе ещё и потому, что просто хотел поддержки от кого-то нечужого — разделить с кем-то гнетущее одиночество дома, принявшего черты оледенелого склепа. — Я не буду доставлять тебе лишних хлопот и не стану закатывать сцен, — обещает Франциск и тянет к Мэттью руку, гладит его — как когда-то в беззаботном детстве — по голове и улыбается. — Всё хорошо, правда. Мы с ним через что только ни прошли вдвоём. Мэттью неуверенно кивает — расслабляется секундно, улыбка благодарная и трогательная. Франциск похлопывает его по плечу, и они вдвоём бредут дальше по коридору и поднимаются на второй этаж. В доме тихо, из углов будто задувают сквозняки, омертвелое беззвучие даже неподвижным теням придаёт зловещий вид. У дверей нужной комнаты Мэттью оставляет Франциска одного, желает удачи и спешно уходит. Как будто в незваного гостя незамедлительно полетят стулья и проклятья на древнеанглийском, и нужно успеть покинуть зону поражения. Франциск колеблется — ему как-то не по себе в доме, облачённом в заупокойную тишину — и толкает двери. Артур лежит в кровати с видом и жизнерадостностью выловленного из реки утопленника. То ли дремлет, то ли просто обессиленно прикрывает глаза, дышит сипло, одетый в белое на фоне белых подушек, рука с оголённым запястьем покоится поверх белого одеяла, белое-белое-белое сквозит чем-то тревожным и необратимым, чистота больше похоронная, чем уютная и домашняя. Представшая картина нежданно приковывает к полу своей ирреальностью и неправильностью. В застывшего на пороге Франциска вместо ругательств и мебели прилетает только недовольный взгляд — измученность саднящая, зелень блёклая и замутнённая, окаймляющая серость и заострённость черт на исхудавшем лице. — Боже, — Артур презрительно морщится. — Мэттью действительно не умеет тебе отказывать. Да нет, не может всё быть настолько плохо — стервец просто разыгрывает очередную комедию для привлечения внимания. Франциск выходит из оцепенения и язвительно фыркает. — Начнём с того, что это его дом, а не твой, и ему решать, кого сюда пускать, — он подходит ближе к кровати, оглядывает мельком склянки лекарств на тумбочке и сложенные стопкой полотенца. — Какого чёрта с тобой творится? Артур в ответ лишь кривится и отворачивается. Бледнее обычного, будто совсем обескровленный, выжатый без остатка и провалявшийся в лихорадочном бреду под нещадными лондонскими ливнями. Франциск заключает с сочувствующим вздохом: — Британская Империя воистину переживает не лучшие свои дни. Артур шипит и сжимает в кулаке край одеяла. — Если ты припёрся полюбоваться и посмеяться надо мной… — О, завали ты ради бога, королева драмы при смерти, я пришёл узнать, что вообще с тобой происходит! — Франциск повышает голос — обещание вести себя прилично благополучно летит к чертям. — Тебя так расклеило из-за потери территорий? Или твоё эго треснуло с такой силой, что подкосило твоё физическое здоровье? Франциска всё это выводит из себя — не на такую встречу он рассчитывал. Он привык, что с Артуром у них всё на всполохах и балагане — будь то скандалы и войны или спонтанные разговоры по душам и пьянки до утра. Он ждал этой самой летящей мебели, ругани до звенящих стёкол и боя на мечах, но он не был готов лицезреть случайно подсмотренную чужую разбитость, стоять у изголовья кровати скорбящим изваянием и не знать, куда деть взгляд в этих прошитых холодом стенах. Артур должен вызывать восхищение, зависть, клокочущий гнев, желание драться до кровавых соплей или зацеловывать щёки — но точно не жалость. Франциск даже пошутить не может, не то чтобы поиздеваться и позлорадствовать над поверженным. Артур усмехается — задушенным хрипом, а не привычной едкостью, за которую его обычно хочется схватить за воротник и вытряхнуть всё его невыносимое самодовольство. — Как будто бы тебя никогда не подкашивали войны и территориальные переделы. — Но не до такой же степени? — Франциск негодующе цыкает и осторожно садится на край матраса. — У всех у нас были плохие дни и даже годы. Но у тебя другое, понимаешь? И я знаю, что может настолько надломить и выбить почву из-под ног. Артур смотрит на него со всей раздражённостью, на которую у него только хватает сейчас сил. Прищуривается в недоумении, выжидает в гнетущем молчании, злится, что ему и так херово, а тут при нём ещё и затеяли говорить загадками. Боже, он действительно не понимает. Франциску хочется притянуть его к себе и уткнуть носом в плечо, разлохматить башку, щипнуть дурашливо за нос. — Ох, Арти, — улыбка Франциска сквозит тоской и потерями — пережитыми им не единожды на его бесконечном веку. — Мой милый, у тебя разбито сердце. Артур круглит глаза — болезненная муть вздрагивает, будто водная гладь колыхнулась случайным порывом ветра. Он может ответить желчно, ответить цинично, упиться сарказмом и захохотать в потолок. Франциск ждёт, что Артур закатит глаза, весь уфыркается скептично, запустит в своего нежданного визитёра подушкой или чем-то потяжелее. — Ты помогал ему, Франциск, — только и говорит он севшим голосом — припечатывает не упрёком, не виной, а каким-то скулящим разочарованием и принятием вопреки. — Ты и Антонио, боже, не могу поверить. Вот какого хуя вам обоим было нужно от нас? Франциск тогда сказал Артуру — слушай, ну давай обойдёмся без лишней драмы, ты же знаешь, ничего личного. Но почему-то сейчас повторить ему эту фразу он не может. А ещё ему не нравится, что предателями и подонками выставили только их с Испанией. — Гил учил Америку управляться с оружием, — ябедничает он. — Гилберт, о господи, ещё одна вездесущая зараза, — Артур жмурится, как от приступа мигрени. — Надеюсь, он не дал сопляку лёгкой жизни. Франциск вдруг осознаёт — они так давно не собирались все вместе. Не травили байки, не затевали дурацких споров, не грозили друг другу шутливо войной, не влипали в позорные истории. Не смеялись до рези в лёгких, шатаясь по пустынным переулкам в рассветные часы. И Артур ведь прекрасно знает, как оно работает — союзники сегодня и враги по разные стороны поля битвы завтра. Глупо хранить обиды, глупо привязываться и доверять безоговорочно, потому что доверие в их системе координат имеет совершенно иные оттенки. Человеческое становится чуждым и отходит на задний план, на политической арене выгода превыше всего, а решения начальства потребуют пойти с войной на того, с кем вчера на балконе под гитару горланил песни под ночным небом Мадрида. Но ему как будто бы — с наивностью ребёнка и отчаянием изъеденного одиночеством взрослого — всегда хотелось кого-то рядом, родного и преданного, клятвенно и навсегда. Кого-то, кто стоял бы за его плечом и на кого бы он оборачивался с бесстрашной ухмылкой, пока весь мир держит их обоих на прицеле. Ох, Артур. Как можно было так феерично всё проебать? — Ты же понимаешь, что этого всего можно было избежать? Не доводить до края, не доводить до войны? — Намекаешь, что это я во всём виноват? — у Артура заостряются интонации — готовность спорить и изводить упрямством, хоть что-то привычное. — Ну естественно, я же всегда всё делаю неправильно. — Я должен тебя переубедить? Извини, но ты и правда творишь сомнительную ересь. И это я ещё подобрал слова. — О, так ты притащился отчитать меня за моё поведение? — Да ты всю жизнь сам себе наживаешь врагов, а потом удивляешься, как это так ты вдруг умудрился остаться совсем один и без союзников! — Да как будто бы мне кто-то нужен! — гаркает Артур, отрывает с подушки голову и тут же обессиленно роняет обратно. — Я всегда был один, и меня это всегда устраивало! Почему сейчас потеря какой-то ублюдской колонии должна меня наизнанку выворачивать? Артур спрашивает не в пустоту, не в избитые эхом стены — он действительно хочет узнать ответ, почему ему не плевать. Не понимает, почему не получается просто оторвать от себя кусок и ничего при этом не чувствовать. Он как карикатура на самого себя, противоречие на противоречии и бардак из мыслей, попытки отрицать себя же и из самого себя выскользнуть, как из изношенной оболочки, которая по швам трещит, не выдерживая его вечно мечущуюся сущность. Как можно от тебя ждать, что ты придёшь на чьи-то земли с миром — когда ты не способен жить в мире с самим собой? — Его требование о независимости было ожидаемым, — Франциск старается говорить спокойно, хотя с Артуром это то ещё испытание — тот умудряется распалить на скандал даже насмешливым хмыканьем. — Ну не смог бы он больше оставаться под твоей властью, неужели ты не понимал? Не замечал назревающее, не осознавал все эти годы? Ты вообще слушал его, скажи? — Ох, ну зато ты его всегда внимательно выслушаешь и обязательно дашь нужный совет, — Артур всё сказанное пропускает мимо ушей и цепляется не за то совершенно. — Как же ему повезло с тобой. — Детский сад, ты мне ревностные сцены собрался тут закатывать? Шекспировские трагедии свои разыгрывай перед зеркалом, а то тошно смотреть на тебя. — А я тебя звал, чтобы ты приходил на меня смотреть? Доволен тем, что увидел? Побежишь теперь всей Европе рассказывать, как меня размазало? Франциск едва не завывает. С Артуром говорить бесполезно, у него сейчас все кругом враги, его несёт с любого неосторожного слова, а осторожное он перевернёт на свой манер и произнёсшему вцепится хищно в горло. У него сил едва хватает на то, чтобы голову поднять, но огрызаться и спорить он будет до последнего, упёртый и всклоченный, в каком бы состоянии он ни был. Франциск однажды видел, как Артур полз по развороченной палубе, как он цеплялся рукой за оборванные канаты, как зажимал рваную рану в боку, взбираясь на нос корабля, как он опёрся на воткнутый в доски меч и поднялся на ноги, чтобы возвыситься несгибаемым силуэтом на фоне клубящегося дыма — и даже пушечные залпы не могли заглушить его безумный смех. Великая Британская Империя — сбывшийся кошмар мироздания, вспоротые штормом моря и расколотые завоёванные земли. Ненасытная корона, подчиняющая и клеймящая, неуёмный голод и жажда новых территорий, юношеское безрассудство высвободило внутренний хаос наружу, чтобы весь мир узрел и содрогнулся. Одуряющее всесилие, и на верхушке легко затмевается взор — первый отрезвляющий крах вышел зрелищным и походил на истерику, и по иронии самым болезненным падением оказался тот, кто когда-то окрылял и придавал сил. Артур до сих пор не понимает, что именно пошло не так — что ж, у него впереди не один век на разговоры с самим собой, на письма в камин и битые стёкла в особо невыносимые ночи. — Никого нельзя удержать рядом с собой насильно, Артур. — Да катитесь вы все нахуй, — Артур тяжело приподнимается на локтях, пошатываясь и мгновенно покрываясь испариной. — Бедные и несчастные, вынужденные терпеть такого хуёвого меня. Кто кого ещё терпит, ха. Смешок предательски срывается — Артура выламывает резко и сгибает пополам приступом клокочущего кашля. Франциск дёргается инстинктивно и хватает за плечи, растерянный и пытающийся хоть как-то помочь, но Артур остервенело его отталкивает, отплёвывается кровью и зажимает рот рукой, будто сам себя пытается утихомирить. Франциск смотрит на него в застывшем ужасе — масштаб катастрофы в полной мере осознаётся только сейчас, под кровавый кашель и почти предсмертные хрипы. Если бы виновник был сейчас здесь в этой комнате — чувствовал бы он вину или смотрел бы с оледенелым безразличием? Или проснулось бы что-то нездоровое и ублюдочное — смотри, свободолюбивый мальчик, как из-за тебя раскалывается империя. Во всех смыслах. — Ты ухватился не за территории под названием “Америка”, — с горьким сочувствием говорит Франциск — глупые, глупые мальчишки, своим расколом поднявшие на уши едва ли не весь мир. — Ты боишься отпустить человека по имени Альфред. Это не только об ущемлённой гордости державы, Артур, это всегда в первую очередь будет о разбитом сердце. На кашель прибегает Мэттью — кидается к сгорбившемуся Артуру, придерживает под спину и подстилает полотенце, поглаживает успокаивающе по лопаткам и переглядывается с Франциском в отчаянном бессилии. Подоспевшие следом служанки несут сменные наволочки и пододеяльник, звенят у тумбочки склянками и готовят лекарства. Артур выжидает момент затишья, вдыхает судорожно и на грани, пока лёгкие вновь не задумали отвергать воздух, и смотрит на притихшего Франциска расцветшей ненавистью. — Убирайся из этого дома, — цедит он сквозь зубы — взмокшая чёлка завешивает глаза, по подбородку стекает кровь, тянется вязко и накрапывает на выбеленное полотенце. — И чтобы больше ни тебя, ни твоего нового любимца здесь не было. Франциск — очеловеченное сожаление — не рвётся задевать лишним словом и без того воспалённое. Одна из служанок суетливо берёт его под руку, выводит спешно из комнаты, извиняется и закрывает перед ним двери. Франциск остаётся один в оглушающей тишине, отрезанный от чужого личного ада в четырёх стенах, выбитый из равновесия и по-глупому не осознающий, куда идти. Накатывает неуместно сентиментальным и горчащим, как будто картинка реальности пошатнулась и выдала обратную перемотку. Вспоминается — Артур совсем ещё мальчишка. Лесной дикарёнок с луком наперевес, выкрикивавший Франциску из-за дерева обзывательства. Воспитанник охотников и друидов, неприрученный и неуловимый, щёки вечно в царапинах от веток, и зелень в глазах плещется колдовская. Франциск с ним играл в догонялки на лугах и лазал по деревьям, а после стерёг его, набегавшегося и уснувшего, в тени раскидистого дуба и гладил разгорячённый лоб. А потом — средневековье волчьим воем, заупокойное эхо выкошенных чумой городов. А потом — мальчик влюбился в хаос, и хаос ответил ему взаимностью. Европа его душила — Артур отвечал огнём. Его звал океан — Артур вёл корабли по развороченным бурей волнам и чувствовал себя как никогда прежде живым. Вечный поиск себя — среди штормов — и чего-то затерянного за ними. Невиданных далёких берегов, которые могли бы стать домом, когда родные земли загоняют в клетку и прячут под завесу туманов. А потом случается — Америка — как на скалы налететь и разбиться. Встреча посреди залитого солнцем поля — протянутые друг к другу руки — чтобы через десятилетия всё закончилось на поле, залитом дождём, под скрещенные оружия и росчерки молний по набитому пулями небу. Нелюдимый одиночка, внезапно для себя открывший, что способен на любовь, и выбравший совершенно не те методы, чтобы её сохранить. Ты такой бедовый, Артур, и все истории о тебе всегда будут трагичными. Франциск опускает взгляд на руки, забрызганные чужой кровью, оглядывает отстранённо, прикрывает небрежно манжетами. Хочется курить, долго-долго смотреть в окно и не видеть пейзажа, схлестнуться с кем-то на шпагах и напиться до забытья. Ночь сегодня будет бессонной.